В) Герой и борющийся народ.

Общая антимилитаристическая направленность поэмы предельно очевидна: война представляется поэту тягчайшим из несчастий человечества, тысячелетиями губящим народы. Олицетворением ее становится образ чудовищного Ареса — бога войны:

Он встал, шагает, он будто в скалы врос,

В ужасной длани молния зажата,

Копна кроваво-рыжая волос

Черна на красном пламени заката.

Глаза — навыкат. Гибнет все, что свято,

От их огня...

Солдаты — любовники войны, «орудия алчности кровавой» — скрещивают оружие, чтобы «кровь пролить свою, дать жирный тук полям и пищу воронью», сделаться смрадной добычей тления; их гибель — дань славословью, укреплению власти немногих узурпаторов.

Всем будет рада Мать-земля сырая.

И шествует Война, трофеи собирая.

Жребий живых во время войны не многим отраднее: умолкли песни, не слышно веселых кастаньет, вытоптаны виноградники, грустные дни и бессонные ночи — вот удел испанского крестьянина.

В основе авторского проклятия войне лежат тираноборческие мотивы, возмущение вековечно царящим на земле деспотизмом:

Но разве бог нам землю подарил,

Чтоб мир лишь ставкою в игре тиранов был?

Отсюда возникает и резкое противопоставление межгосударственных войн, инспирированных мотивами корысти, страха, ложно понятой чести и стремлением расширить и укрепить власть национальных правителей, — войнам народным, причина которых лежит в стремлении к независимости и свободе.

Такую войну ведет Испания — страна, «родная всем сердцам вольнолюбивым». Залог ее свободы в руках простого люда, который один способен оказать сопротивление иноземным захватчикам!

Но изменить могла здесь только знать.

Лишь рыцарь был готов чужой сапог лобзать.

Рядовой Испании — на него надежда страны, хотя, отдавая все, он не имеет ничего:

Пусть только жизнь дана ему тобой,

Ему, как хлеб, нужна твоя свобода.

Он все отдаст за честь земли родной,

И дух его мужает год от года.

«Сражаться до ножа!»— таков девиз народа.

Поэт создает проникновенные, поэтически полнокровные, излучающие симпатию образы партизан. Не только юноши приносят на алтарь спасения родины «кровь, доблесть, юный жар, честь, мужество стальное», на битву с захватчиком рядом с ними идут и девушки. Вот патетический образ дочери Испании, юной героини из Сарагоссы:

Любимый ранен — слез она не льет,

Пал капитан — она ведет дружину,

Свои бегут — она кричит: вперед!

И натиск новый смыл врагов лавину.

Кто облегчит сраженному кончину?

Кто отомстит, коль лучший воин пал?

Кто мужеством одушевит мужчину?

Все, все она.

В то же время героиня не просто отвлеченный символ, она живая, страстная девушка с чеканным подбородком, румяным загаром, мгновенным блеском очей.

Поэт не только создает прекрасные образы борцов за национальное освобождение, он прямо призывает порабощенных к кровавой, беспощадной войне за независимость:

К оружию, испанцы!

Мщенье, мщенье!

Дух Реконкисты правнуков зовет.

Спасение каждого народа — в его собственной борьбе. Беспочвенны надежды на иноземную помощь («Трон падет, но лишь другим в угоду»). Этой мыслью проникнуто и обращение Байрона к греческому народу:

О Греция

Восстань же на борьбу!

Раб должен сам добыть себе свободу

Ты цепи обновишь, но не судьбу

Иль кровью смыть позор, иль быть рабом рабу.

Скорбь о поверженной, порабощенной Греции — это глубокое переживание Байрона. Не в силах примириться с кабальными цепями, опутавшими страну, поэт постоянно обращается к героическому прошлому мира эллинов, бесконечно углубляет контрастами горечь чувств, адресует свои призывы грекам, сохранившим в сердце истинную любовь к отчизне, негодует против безразличных болтунов и льстивых рабов.

Боль Байрона, его ненависть к поработителям напоены действенной любовью к прекрасной стране, символизирующей для него полную сил юность человечества.

Борьба испанского народа важна не только для самой Испании, поэт верит, что она может стать вдохновляющим примером для других порабощенных народов:

" Но ждут порабощенные народы,

Добьется ли Испания свободы,

Чтобы за ней воспряло больше стран".

Байрону удается создать образ народа в движении, в действии. Охватывая его в целом, показывая в массовых сценах, как народ сражается, трудится, веселится, он останавливается также на единичном: на проявлении характера испанского народа в отдельных героических личностях; с восхищением говорит он о деве из Сарагосы, участнице народного ополчения. В единстве героической личности с народом Байрон усматривает залог успехов испанцев в борьбе за правое дело.

Иной взгляд у поэта на тех, кто добился почестей и славы в результате захватнических войн. В первой песни поэмы можно видеть, как началась переоценка деяний кумира молодости Байрона-Наполеона:

Заглянем в день грядущий: кто привык Ниспровергать одним движеньем троны, Свой жезл подняв, задумался на миг, - Лишь краткий миг он медлил, изумленный. Но вскоре вновь он двинет легионы, Он - Бич Земли!..

Тема борющегося народа в поэме продолжает развиваться, обретая новые краски в строфах, посвященных Греции, составляющих основную часть второй песни. Контраст между великим прошлым античной Греции и рабским, униженным ее положением в настоящем болью отзывается в сердце поэта. Контраст раскрывается с привлечением фактов из богатой истории Греции, строфы все время интонационно варьируются: восторг перед прекрасной Элладой, в которой жил дух Свободы, сменяется гневом на потомков, живущих на славной земле и покорившихся рабству, поэту тяжело видеть как " грек молчит, и рабьи гнутся спины, //И под плетьми турецкими смирясь, //Простерлась Греция, затоптанная в грязь...", и гнев уступает место надежде, что в народе " былая сила неукротимой вольности живет". Народ должен верить в свои силы утверждает поэт, а не полагаться на иноземную помощь; логическим завершением этой мысли становится призыв: " О, Греция! Восстань же на борьбу! "
Неизменна любовь поэта к Греции, близка и дорога она ему и строфы о Греции в этой поэме помогают лучше понять, почему Байрон станет борцом за свободу греческого народа.

Новаторское содержание поэмы диктовало и отказ от общепринятых представлений, каким должен быть язык поэта. Байрон пересматривает весь арсенал художественных средств английской поэзии, отбирая нужное для себя; в частности, при обобщениях он пользуется принципом аллегории, известным со времен английской поэзии средневековья; охотно обращается он и к народному английскому языку. Отсутствие скованности в использовании всего богатства родного языка дало ему широкие возможности для поэтического изложения беспрерывно меняющегося содержания поэмы.

«Мировая скорбь» Байрона вызвана сознанием трагического характера современной борьбы. В поэме находят выражение сложные идейные искания самого поэта, который через «мировую скорбь» пробивается к убеждению о неизбежности торжества свободы в будущем. Трагическое состояние мира кажется поэту непостижимым, и он обращается к мысли о роковой силе, карающей людей, преследующей народы. В этом сказываются романтическая позиция автора и расхождение с просветительской иллюзией всесилия разума.

Но Байрон не склоняется перед роком. Он верит в то, что человек может героически противостоять судьбе. Позиция Байрона несовместима с фаталистическим отношением к внеличным силам. Он сторонник активного отношения человека к жизни; он призывает к героической борьбе за свободу личности и народа. Поэма «Чайльд Гарольд» возвеличивает бунтарство человека, вступающего в конфликт с враждебными ему силами зла. Поэт сознает неизбежный трагизм этой борьбы, поскольку рок сильнее человека, но сущность подлинной человеческой личности - в героическом противоборстве. Поэт верит в то, что победа борцов за свободу достижима в будущем[15].

6. Образ природы и романтический пейзаж в поэме Байрона «Паломничество Чайльд Гарольда», их функции.

Именно во второй песне формируется байроновское восприятие природы, которую он воспринимает как мать, дающую жизнь всему, он любит ее спокойствие, еще ближе ему — ее гнев. В 21-й строфе он поет гимн лунной ночи в море. Тема природы постоянна во всех четырех песнях поэмы. Завершается она в четвертой песни обращением к горам и морю. 178-ю строфу он целиком посвящает своей связи с природой:

Есть наслажденье в бездорожных чащах,

Отрада есть на горной крутизне,

Мелодия — в прибое волн кипящих,

И голоса — в пустынной тишине.

Люблю людей — природа ближе мне.

И то, чем был, и то, к чему иду я,

Я забываю с ней наедине.

В своей душе весь мир огромный чуя,

Ни выразить, ни скрыть то чувство не могу я.

В реве волн он слышит музыку, ему понятнее язык природы, чем язык людей. Особенно значимы две последние строки: они включают в себя романтическое представление о душе человека, поэта прежде всего, которая способна заключить в себе всю вселенную. Использование «спенсеровой» строфы (9 строк с рифмовкой — abab-pcbcc) с превращением двух последних строк в своеобразное резюме, часто с афористической наполненностью, дает возможность Байрону концентрированно выразить свою мысль.

Природа у Байрона почти всегда дикая и всегда наблюдаемая им со стороны. Он никогда не стремится слиться с ней, но жаждет найти общий язык. Он видит в ней равновеликую силу. В третьей песне, описывая грозу в Альпах (строфа 97), он — поэт-романтик — будет мечтать о слове-молнии.

Четвертая песнь завершается описанием безбрежной и свободной стихии моря. При этом используется в первой строке слово «океан», не «море», хотя позднее появится и «море»: стихия эта мыслится столь великой, что ее сущность может передать только безбрежное слово «океан». Сам Байрон, отличный пловец, упивается своей близостью к этой стихии, но не уподобляет себя ей, хотя романтическая одухотворенность явно присутствует в

Тебя любил я, море! В час покоя

Уплыть в простор, где дышит грудь вольней,

Рассечь руками шумный вал прибоя —

Моей отрадой было с юных дней.

И страх веселый пел в душе моей,

Когда гроза внезапно налетала.

Твое дитя, я радовался ей,

И, как теперь в дыханье буйном шквала,

По гриве пенистой рука тебя трепала.

Он — дитя стихии, но «грива» волны — это не он сам. При этом авторская метафора «ложилась моя рука на твою гриву» (о вершине волны можно сказать только «гребень») заставляет увидеть в волне живое существо, обладающее гривой, — коня. И опять две последние строки спенсеровой строфы подводят итог размышлению о близости могучей водной стихии духу поэта-романтика.

Байрон в своей поэме говорит с читателем, ибо байроновская поэма представляет собой непринужденную беседу, где собеседник видится как друг автора, способный понять его заветные мысли. Если в первых песнях лирическое Я сливалось с авторским, то в четвертой остается только одно авторское Я, что весьма характерно для романтического произведения.

Изображение природы в четвертой песне проникнуто мыслью о движении и борьбе. Идея борьбы за свободу, идея возмездия выражена в образе моря. Байрон был певцом свободной морской стихии, которая ассоциировалась с громадными силами, свободолюбием и мощью человечества. Символичен образ водопада Велино. Это - могучая сила, которая сметает все на своем пути. Поэт верит, что человечество обладает такого рода силой в своей борьбе против деспотизма.

Все, что предшествовавшая английская поэзия дает в отношении изображения природы, кажется детски наивным, в сравнении с революционными звуками лиры Байрона. В нем проповедь Руссо превращается в поэзию. Бегство от людей, меланхолия, стремление к неограниченной свободе, к полному возвышению своего " я" были свойственны этим обоим умам, которые никогда не могли выработаться до гетевской гармонии. Их страстному сердцу больше всего соответствует возмущенная, дикая, пустынная природа. Даже там, где они отдаются мягкой прелести идиллического пейзажа, по большей части примешивается у них горькое чувство противоположности злому и грубому человеческому миру, от которого они бежали. Байрон так и не пережил бурного настроения юности; происходившее в нем брожение не пришло к гармоническому просветлению; его любовь к природе, являющаяся страстной любовью ко всему Миру с самым пламенным пантеизмом, всегда была отравлена мизантропией и пессимизмом, горькой мировой скорбью, подобно сладкому плоду, подтачиваемому червем. Природа служит единственной утешительницей для Байрона, когда он отворачивается от людей. Он сделал это сперва из гордости, из себялюбия, а потом, когда лондонский свет оттолкнул и проклял его, вместо того чтобы лежать у его ног, его нелюдимость обратилась в отвращение и ненависть, а желание слиться с природой - в меланхолию. Но " хотя то сердце, в котором отражается все, поражено болезнью, оно остается неизмеримо глубоким; душевная жизнь, которая все одушевляя, привлекает к себе, усиливается и считает и чувствует все только частью самой себя" (Беттгер).

Основная черта поэзии природы Байрона есть возмущение, стихийная страстность. И эта страстность субъективности и индивидуализма, какой мир еще не знал до него, соединялась у него с беспредельным могуществом поэтического гения, который, точно играя, выбрасывал одну благозвучную строфу за другою. Усталое общество Лондона было точно оглушено мелодией слов и нового рода чувством, когда появились первые песни " Чайльд-Гарольда", этого первого, вполне современного странника-мечтателя. Лирика природы, изобразительность и сила ощущений, сливающихся в этой поэме, не имеет себе равной. Как шум волн звучат для читателя великолепные стихи прощания с родиной 1, 12:

Прости! Родимый берег мой

В лазури тонет волн;

Бушует ветр, ревет прибой;

Крик чайки грусти полн.

В пучине солнце гасит свет;

За ним нам вслед идти;

Обоим вам я шлю привет!

Мой край родной, прости! (пер. П.А. Козлова).

Он восхищается красотой Лузитании, наслаждаясь обширными видами и их разнообразием, 15:

О Боже! благодатными дарами

Ты этот край волшебный наделил!

В садах деревья гнутся под плодами,

В его горах ты мир сокровищ скрыл...

Крутой утес с красивым рядом келий;

Сожженный солнцем мох на скатах круч;

Лес, выросший над бездной; мрак ущелий,

Куда не проникает солнца луч; -

Лазурь морской волны, что сладко спит;

Здесь виноград, там возле речки ивы, -

Все это тешит взор, сливаясь в чудный вид. (пер. Л. А. Козлова).

Но, как ни красива страна, где " бродя по горам, местностью был очарован он", его влечет дальше: " так век порхать для ласточки закон" (пер. Козлова), без цели он стремится далее. Он вполне чувствует красоту нежного, идиллического в природе,

Между нами пробегает

Едва заметный ручеек... (пер. Минаева).

Со стадом является пастух порою там,

Презрительным окидывая взглядом

Места, принадлежащие врагам. (пер. Козлова).

Он наслаждается красотою темно-голубого моря, прохладным свежим воздухом, прекрасной ночью с борта своего корабля, II, 21:

Взошла луна. Клянусь, нет мочи

Мне не хвалить такую ночь!..

Геката бледными лучами

Теперь равно нас серебрит...

Испанский берег одинокий

Открылся взорам, и луна

Леса и скалы освещала. (пер. Минаева).

Он мечтательно прислоняется к борту, " омываемому пеной морской, любуясь луною в сияньи волне", вполне забываясь и сознавая в тихом, мирном уединении этого часа, как одинок и оставлен всеми тот,

Кто в шумном вихре света

Никем не знаем, не любим,

Не ведал теплого участья...

Лишь только тот

Сказать бы с тайным вздохом мог,

Что он на свете одинок. (пер. Минаева).

В его гордости, в его гневе всего более ему говорит природа; он вполне чувствует себя ее сыном:

Природа мать! ты нам дороже

Всего... Меняя часто вид,

Ты каждый раз встаешь моложе,

И образ твой к себе манит.

Своим величием умела

Сердца людей тревожить ты,

Когда искусство не посмело

Тревожить дикой красоты.

Ты мне нередко улыбалась

В глухую ночь, при блеске дня,

Но больше тешило меня,

Когда ты бурей разражалась... (пер. Минаева).

Ночью или днем, при блеске солнца или при " священном свете месяца", в лесу или на море, Гарольд повсюду умеет подметить все оттенки красоты природы; то волна шумит для него " меланхолически" под кормой корабля, то восторгается он магической прелестью, одинаково облекающей скалы, лес, горы и поток (П, 48):

Чу! звучный ропот водопада

Дробится звоном серебра....

Эти скалы, эти горы -

Как ни отвесны, ни страшны, -

А все ж манить к себе должны. (пер. Минаева).

Его песня исполнена поэтической наблюдательности и одушевляющего созерцания, когда он говорит (ІІ, 70):

Он видит бухту. В ней лениво

Смиряет ропот свой волна;

Там, на холме, вблизи залива,

Темнеет зелень.... Ночь темна;

Кустарник ветер чуть колышет

И, пробегая по волне,

В нее с любовной лаской дышит,

К ней льнет в полночной тишине.

Гарольд глядит. Картина эта,

Где все в дремоте сладкой спит,

В нем наслажденье шевелит

И шепот тихого привета. (пер. Минаева).

Море - это конь, который его несет; ему доставляет наслаждение, когда этот конь становится на дыбы, он хотел бы приласкать гривы волн; на голубом, струящемся море он чувствует себя дома, потому что все более и более сознает он, отверженный, что он " не годится для сношения с людьми", (III, 12), и свое переполненное ненавистью к людям сердце кладет на грудь природы, чувствует, как в ней бьется такая же жизнь, чувствует в глубине души свое родство с ней. Он пантеистически сознает свое единство с священной матерью природой, сознает себя братом всех ее созданий в лесу и в поде (ІІ, 13):

Его друзьями были скалы,

Отчизной - гордый океан;

Где небо ясное сверкало,

Там он любил скитаться ныне,

Исполнен страсти и огня.

Леса, пещеры и пустыни,

Напевы волн, сверканья дня, -

Его друзьями только были,

И их таинственный язык

Он понял лучше многих книг, -

И в блеске тающих озер

Он забывал весь книжный вздор.

(пер. Минаева).

Он спрашивает:

Моря и горы, небо, реки!

Сам я не их ли только часть?

Уже ль во мне, как в человеке,

Не велика к природе страсть?

(пер. Минаева).

Любовь к природе, искренняя симпатия со всеми стихийными существами становятся у него священной страстью. На горах его наполняет чувство свободы:

Да, это зло людской судьбины!

Смотрю я с ужасом вокруг

На заселенные равнины,

Как на приют скорбей и мук. (Ш. 73, пер. Минаева).

На снеговых фирнах Альп ему кажется престол вечности. Он прославляет и Рейн,

Где роскошная природа

Не весела и не мрачна,

Хотя дика, но не страшна...

Но предо мною Альпы встали -

Природы вечные дворцы -

И облака от глаз скрывали

Вершин их снежные венцы,

Откуда лавина спадает,

Как гром все руша впереди.

Что дух людей живет, смущает, -

Все есть в их каменной груди,

Они как будто тем гордятся,

Что близко к небу подошли; -

И до пределов тех высот

Никто из смертных не дойдет.

(пер. Минаева).

На Женевском озере ему представляется, что с звезд спускается роса любви -

Вы неба поэзия, звезды!..

Земля и небо молчаливы,

Чуть дышат, но еще не спят.

Так, затаив свои порывы,

Глядим и мы. Они молчат,

Как мы в минуту размышленья. (пер. Минаева).

Он видит, как эти войска звезд веют полною жизнью на скалы и на волны:

Ни одного нет дуновенья,

Луча иль лишнего листка,

Где б жизнь природы не сказалась,

Одно бы имя не шепталось;

Не повторялось без конца:

То имя Вечного Творца. (пер. Минаева).

На молчаливом берегу он чувствует дыханье того же духа, который живет в его груди и ликует, в могучую морскую бурю, которая так сурово-строга и величественно-прекрасна вместе с родственными стихиями (III, 93).

И когда просыпается росистое утро,

Его улыбка прогоняет

С небес туман и облака,

В нем столько счастия и силы,

Как будто на земле у нас

Уж ни единой нет могилы. (пер. Минаева)[16].