Джон Б. Уотсон психология с точки зрения бихевиориста

С точки зрения бихевиориста психология есть чисто объек­тивная отрасль естественной науки. Ее теоретической целью являются предсказание поведения и контроль за ним. Для би­хевиориста интроспекция не составляет существенной части ме­тодов психологии, а ее данные не представляют научной ценно­сти, поскольку они зависят от подготовленности исследователей в интерпретации этих данных в терминах сознания. Пытаясь получить универсальную схему ответа животного, бихевиорист не признает демаркационной линии между человеком и животными. Поведение человека со всеми его совершенствами и слож­ностью образует лишь часть схемы исследования бихевиориста.

Традиционно утверждалось, что психология – это наука о яв­лениях сознания. В качестве основных проблем выдвигалось, с одной стороны, расчленение сложных психических состояний (или процессов) на простые элементарные составляющие их, а с другой стороны, построение сложных состояний, когда даны элементарные составляющие. При этом мир физических объек­тов (стимулов, включая все, что может вызвать активность в ре­цепторе), которые составляют область естествознания, рассмат­ривается только как средство для получения конечного резуль­тата. Этот конечный результат является продуктом духовных состояний, которые можно «рассматривать» или «наблюдать». Психологическим объектом наблюдения в случае эмоций, напри­мер, является само духовное состояние. Проблема эмоций, та­ким образом, сводится к определению числа и вида элементар­ных составляющих, их места, интенсивности, порядка, в кото­ром они появляются, и т. п. Соответственно интроспекция есть par excellence метод, посредством которого можно манипулиро­вать с духовными явлениями в целях их исследования. При та­ком подходе данные поведения (включая в обозначаемое этим термином все, что называют этим именем в сравнительной пси­хологии) не представляют ценности per se. Они имеют значение только постольку, поскольку могут пролить свет на состояния сознания. Такие данные должны, по крайней мере по аналогии или косвенно, принадлежать к области психологии.

Действительно, иногда находятся психологи, которые прояв­ляют скептическое отношение даже к этим ссылкам по анало­гии. Часто такой скептицизм проявляется в вопросе, который возникает перед исследователем, изучающим поведение: «Какое отношение к психологии человека имеет изучение животных?» Моя задача – рассмотреть этот вопрос. В своей собственной работе я интересовался этим вопросом и понял всю его важ­ность, но я не мог обнаружить никакой определенной связи меж­ду ним и тем пониманием психологии, которое было у психоло­га, задающего этот вопрос. Я надеюсь, что такая исповедь про­яснит ситуацию до такой степени, что у нас больше не будет необходимости идти в своей работе ложным путем. Мы должны признать, что те необыкновенно важные факты, которые были собраны по крупицам из разбросанных по разным источникам исследований ощущений животных, проведенных с помощью би­хевиористского метода, внесли вклад только в общую теорию процессов органов чувств человека; но они оказались недоста­точными для определения новых направлений эксперименталь­ных исследований. Те многочисленные эксперименты, которые мы провели по научению, также очень мало внесли в психоло­гию человека. По-видимому, совершенно ясно, что необходим некоторый компромисс: или психология должна изменить свою точку зрения таким образом, чтобы включить факты поведения независимо от того, имеют ли они отношение к проблемам со­знания или нет; или изучение поведения должно стать совер­шенно отдельной и независимой наукой. Если психологи, изу­чающие человека, не отнесутся к нашим попыткам с понима­нием и откажутся изменить свою позицию, бихевиористы будут вынуждены использовать человека в качестве своего испытуе­мого и применить при этом методы исследования, которые точ­но соответствуют новым методам, применяемым в работе с жи­вотными.

Любая другая гипотеза, кроме той, которая признает само­стоятельную ценность данных поведения без отношения к со­знанию, неизбежно приведет к абсурдной попытке конструиро­вать содержание сознания животного, поведение которого мы изучаем. С этой точки зрения после того, как мы определим способности данного животного к научению, простоту и слож­ность этого научения, влияние прошлого навыка на данный от­вет, диапазон стимулов, на которые оно обычно отвечает, диа­пазон стимулов, на которые оно должно отвечать в экспери­ментальных условиях, или, в общем, после того, как определе­ны различные задачи и различные способы их решения, выявля­ется, что задача еще не решена, а результаты не имеют настоя­щей ценности до тех пор, пока мы можем интерпретировать их,, лишь пользуясь аналогиями с данными сознания. Мы чувству­ем беспокойство и тревогу из-за нашего определения психоло­гии; нам хочется сказать что-то о вероятных психических про­цессах у животных. Мы говорим, что если у животного нет глаз, поток его сознания не может содержать яркости и ощущения цвета такими, какими они известны нам; если у животного нет вкусовых почек, мы говорим, что поток его сознания не может содержать ощущений сладкого, кислого, соленого и горького. Но, с другой стороны, поскольку животное все же отвечает на температурные, тактильные и органические стимулы, содержа­ние его сознания должно быть, вероятно, составлено главным образом из этих ощущений; и чтобы защитить себя от упреков в антропоморфизме, мы прибавляем обычно: «если оно вообще имеет сознание». Конечно, может быть показана ложность докт­рины, требующей интерпретации всех данных поведения по ана­логии с сознанием. Это позиция, заключающаяся в таком на­блюдении за поведением, плодотворность которого ограничива­ется тем фактом, что полученные данные интерпретируются за­тем только в понятиях сознания (в действительности человече­ского сознания). Этот особый акцент на аналогии в психологии и заставил бихевиориста выйти на арену. Не имея возможности освободиться от уз сознания, он чувствует себя вынужденным найти в схеме поведения место, где может быть установлено появление сознания. Эта точка перемещалась с одного места на другое. Несколько лет тому назад было высказано предположе­ние, что некоторые животные обладают «ассоциативной па­мятью», в то время как другие якобы не обладают ею. Мы встречаем эти поиски источников сознания, скрытые под множе­ством разнообразных масок. В некоторых из наших книг утверждается, что сознание возникает в момент, когда рефлектор­ные и инстинктивные виды активности оказываются не в сос­тоянии сохранить организм. У совершенно приспособленного •организма сознание отсутствует. С другой стороны, всякий раз, когда мы находим диффузную активность, которая в результа­те завершается образованием навыка, нам говорят, что необ­ходимо допустить сознание. Должен признаться, что эти дово­ды обременяли и меня, когда я приступил к изучению поведе­ния. Боюсь, что довольно большая часть из нас все еще смот­рит на проблему поведения под углом зрения сознания. Более того, один исследователь поведения пытался сконструировать критерии психики, разработать систему объективных структур­ных и функциональных критериев, которые, будучи приложены к частным случаям, позволяют нам решить, являются ли такие-то процессы безусловно сознательными, только указывающими на сознание, или они являются чисто «физиологическими». Та­кие проблемы, как эта, не могут удовлетворить бихевиориста. Лучше оставаться в стороне от таких проблем и открыто при­знать, что изучение поведения животных не подтверждает нали­чия каких-то моментов «неуловимого» характера. Мы можем допустить присутствие или отсутствие сознания в каком-либо участке филогенетической шкалы, нисколько не затрагивая проблемы поведения, во всяком случае не меняя метода экспе­риментального подхода к нему. С другой стороны, я не могу, например, предположить, что парамеция отвечает на свет; что крыса научается быстрее, если тренируется не один, а пять раз в день, или что кривая научения у ребенка имеет плато. Такие вопросы, которые касаются непосредственно поведения, долж­ны быть решены с помощью прямого наблюдения в эксперимен­тальных условиях.

Эта попытка объяснить процессы у животных по аналогии с человеческими сознательными процессами и vice versa: поме­щать сознание, каким оно известно у человека, в центральное положение по отношению ко всему поведению приводит к то­му, что мы оказываемся в ситуации, подобной той, которая су­ществовала в биологии во времена Дарвина. Обо всем учении Дарвина судили по тому значению, которое оно имеет для проб­лемы происхождения и развития человеческого рода. Предпри­нимались экспедиции с целью сбора материала, который позво­лил бы установить положение о том, что происхождение чело­века было совершенно естественным явлением, а не актом спе­циального творения. Тщательно отыскивались изменения и дан­ные о накоплении одних результатов отбора и уничтожении других. Для этих и других дарвиновских механизмов были най­дены факторы достаточно сложные, чтобы объяснить происхож­дение и видовые различия человека. Весь богатый материал, собранный в это время, рассматривался главным образом с той точки зрения, насколько он способствовал развитию концепции эволюции человека. Странно, что эта ситуация оставалась пре­обладающей в биологии многие годы. С того момента, когда в зоологии были предприняты экспериментальные исследования эволюционного характера, ситуация немедленно изменилась. Человек перестал быть центром системы отсчета. Я сомневаюсь, пытается ли какой-нибудь биолог-экспериментатор сегодня, если только он не занимается непосредственно проблемой происхож­дения человека, интерпретировать свои данные в терминах че­ловеческой эволюции или хотя бы ссылаться на нее в процессе своих рассуждений. Он собирает данные, изучая многие виды растений и животных, или пытается разработать законы наслед­ственности по отношению к отдельному виду, с которым он про­водил эксперименты. Конечно, он следит за прогрессом в облас­ти разработки проблем видовых различий у человека, но он рас­сматривает их как специальные проблемы, хотя и важные, но все же такие, которыми он никогда не будет заниматься. Нель­зя также сказать, что вся его работа в целом направлена на проблемы эволюции человека, или что она может быть интер­претирована в терминах эволюции человека. Он не должен иг­норировать некоторые из своих фактов о наследственности, ка­сающиеся, например, окраски меха у мыши, только потому, в. самом деле, что они имеют мало отношения к вопросу о диф­ференциации человеческого рода на отдельные расы или к проб­леме происхождения человеческого рода от некоторого более примитивного вида.

В психологии до сих пор мы находимся на той стадии разви­тия, когда ощущаем необходимость разобраться в собранном материале. Мы как бы отметаем прочь без разбора все процес­сы, которые не имеют никакой ценности для психологии, когда говорим о них: «Это рефлекс», «Это чисто физиологический факт, который не имеет ничего общего с психологией». Нас (как психологов) не интересует получение данных о процессах при­способления, которые применяет животное как целое, мы не интересуемся нахождением того, как эти различные ответы ас­социируются и как они распадаются, чтобы разработать, таким образом, систематическую схему для предсказания ответа и контроля за ним в целом. Если только в наблюдаемых фактах не обнаруживалось характерных признаков сознания, мы не ис­пользовали их, и если наша аппаратура и методы не были пред­назначены для того, чтобы делать такие факты рельефными, к ним относились с некоторым пренебрежением. Я всегда вспоми­наю замечание одного выдающегося психолога, сделанное им во­время посещения лаборатории в Университете Джона Гойкинса, когда он знакомился с прибором, предназначенным для изучения реакции животных на монохроматический свет. Он сказал: «И они называют это психологией!»

Я не хочу чрезмерно критиковать психологию. Убежден, что за весь период пятидесятилетнего существования как экспери­ментальной науки ей не удалось занять свое место в науке в ка­честве бесспорной естественной дисциплины. Психология, как о ней по большей части думают, по своим методам есть что-то, понятное лишь посвященным. Если вам не удалось повторить мои данные, то это не вследствие некоторых дефектов в исполь­зуемых приборах или в подаче стимула, но потому, что ваша интроспекция является недостаточно подготовленной. Напад­кам подвергаются наблюдатели, а не экспериментальные уста­новки и условия. В физике и в химии в таких случаях ищут причину в условиях эксперимента: аппараты были недостаточно чувствительными, использовались нечистые вещества и т. п. В этих пауках более высокая техника позволяет вновь получить воспроизводимые результаты. Иначе в психологии. Если вы не можете наблюдать от 3 до 9 состояний ясности в вашем внима­нии, у вас плохая интроспекция. Если, с другой стороны, чувст­вование кажется вам достаточно ясным, опять ваша интроспек­ция является ошибочной. Вам кажется слишком много: чувст­вование никогда не бывает ясным.

Кажется, пришло время, когда психологи должны отбросить всякие ссылки на сознание, когда больше не нужно вводить се­бя в заблуждение, думая, что психическое состояние можно сде­лать объектом наблюдения. Мы так запутались в спекулятив­ных вопросах об элементах ума, о природе содержаний созна­ния (например, безобразного мышления, установок и положе­ний сознания и т. п.), что я как ученый-экспериментатор чув­ствую, что есть что-то ложное в самих предпосылках и пробле­мах, которые из них вытекают. Нет полной уверенности в том, что мы все имеем в виду одно и то же, когда используем тер­мины, распространённые теперь в психологии. Возьмем, напри­мер, проблему ощущений. Ощущения определяются в терминах своих качеств. Один психолог устанавливает, что зрительные ощущения имеют следующие свойства: качество, протяженность, длительность и интенсивность. Другие добавляют к этому яс­ность, еще кто-то – упорядоченность. Я сомневаюсь, может ли хоть один психолог соотнести то, что он понимает под ощущени­ем, с тем, что понимают под этим три других психолога, пред­ставляющие различные школы. Вернемся к вопросу о числе от­дельных ощущений. Существует много цветовых ощущений или только четыре: красное, зеленое, желтое и синее? К тому же желтый, хотя психологически и простой цвет, можно наблюдать в результате смешения красного и зеленого спектральных лучей на той же самой поверхности! Если, с другой стороны, мы скажем, что каждое значимое различие в спектре дает простое ощущение и что каждое значимое увеличение в данном цвете его белой части также дает простое ощущение, мы будем вынужде­ны признать, что число ощущений настолько велико, а условия для их получения так сложны, что понятие ощущения становит­ся невозможным. Титченер, который в своей стране вел муже­ственную борьбу за психологию, основанную на интроспекции, чувствовал, что эти различия во мнениях о числе ощущений и их качествах, об отношениях между ними и по многим другим вопросам, которые, по-видимому, являются фундаментальными для такого анализа, совершенно естественны при настоящем не­развитом состоянии психологии. Допущение о том, что разви­вающаяся наука полна нерешенных вопросов, означает, что только тот, кто принял систему, существующую в настоящее время, кто не жалея сил боролся за нее, может смело верить, что когда-нибудь настанет большее, чем теперь, единообразие в ответах, которые мы имеем на все эти вопросы. Я же думаю, что и через двести лет, если только интроспективный метод к тому времени не будет окончательно отброшен, психологи все еще не будут иметь единого мнения, отвечая, например, на та­кие вопросы: имеют ли звуковые ощущения качество протяжен­ности, приложимо ли качество интенсивности к цвету, имеются ли различия в «ткани» между образом и ощущением и др.? Та­кая же путаница существует и в отношении других психических процессов. Можно ли экспериментально исследовать образы? Существует ли глубокая связь между мыслительными процесса­ми и образами? Выработают ли психологи единое мнение о том, что такое чувствование? Одни утверждают, что чувствование сводится к установке, другие находят, что они являются группа­ми органических процессов ощущений, обладающих некоторой цельностью. Другая – и большая – группа ученых считает, что они являются новыми элементами, соотносимыми с ощущениями и занимающими положение, одинаковое с ощущениями.

Я веду спор не только с одной систематической и структур­ной психологией. Последние 15 лет мы наблюдали рост так на­зываемой функциональной психологии. Этот вид психологии осуждает использование элементов в статическом смысле струк­туралистов. При этом делается ударение на биологической зна­чимости процессов сознания вместо разведения состояний со­знания на интроспективно-изолированные элементы. Я сделал все возможное, чтобы понять различие между функциональной психологией и структурной психологией, но не только не достиг ясности, а еще больше запутался. Термины – ощущение, вос­приятие, аффект, эмоция, воля – используются как функциона­листами, так и структуралистами. Добавление к ним слова «процесс» (духовный акт как «целое» и подобные, часто встре­чающиеся термины) служит некоторым средством удалить труп «содержания» и вместо этого дать жизнь «функции». Несомнен­но, если эти понятия являются слабыми, ускользающими, когда они рассматриваются с точки зрения содержания, они становят­ся еще более обманчивыми, когда рассматриваются под углом зрения функции и особенно тогда, когда сама функция получа­ется с помощью интроспективного метода. Довольно интересно, что ни один функциональный психолог не проводит тщательного различия между «восприятием» (и это справедливо и для дру­гих психологических терминов), как этот термин употребляется систематическими психологами, и «перцептивным процессом», как он используется в функциональной психологии. По-видимо­му, нелогично и едва ли приемлемо критиковать психологию, которую нам дает систематический психолог, а затем использо­вать его термины, не указывая тщательно на изменения в зна­чениях, производимые при этом. Я был очень удивлен, когда не­давно, открыв книгу Pillsbury, увидел, что психология опреде­ляется как «наука о поведении». В другом, еще более недавно» появившемся издании утверждается, что психология есть «нау­ка о ментальном поведении». Когда я увидел эти многообещаю­щие утверждения, то подумал, что теперь, конечно, мы будем иметь книги, базирующиеся на другом направлении. Но уже че­рез несколько страниц наука о поведении исчезает и мы нахо­дим обычное обращение к ощущениям, восприятиям, образам и т. п. вместе с некоторыми смещениями ударения на дополни­тельные факты, которые служат для того, чтобы запечатлеть особенности личности автора.

Одной из трудностей на пути последовательной функциональ­ной психологии является гипотеза параллелизма. Если функцио­налист пытается выразить свои формулировки в терминах, ко­торые делают психические состояния действительно похожими на функции, выполняющие некоторую активную роль в приспо­соблении к миру, он почти неизбежно переходит на термины, которые соответствуют взаимодействию. Когда его за это упре­кают, он отвечает, что это удобно и что это делается для того, чтобы избежать многоречивости и неуклюжести, свойственных радикальному параллелизму. На самом деле, я уверен, функ­ционалист действительно думает в терминах взаимодействия и прибегает к параллелизму только тогда, когда требуется дать внешнее выражение своей точке зрения. Я чувствую, что бихе­виоризм есть только последовательный и логический функцио­нализм. Только в нем можно избежать положения как Сциллы параллелизма, так и Харибды взаимодействия. Их освещенные веками пережитки философских спекуляций также мало долж­ны тревожить исследователя поведения, как мало тревожат физика. Рассмотрение проблемы дух – тело не затрагивает ни тип выбираемой проблемы, ни формулировку решения этой пробле­мы. Я могу яснее сформулировать свою позицию, если скажу, что мне хотелось бы воспитать своих студентов в неведении та­кой гипотезы, как это характерно для студентов других облас­тей науки.

Это приводит меня к положению, которое хотелось бы об­стоятельно обсудить. Я верю, что мы можем «написать» психологию и никогда не возвращаться к нашему определению, никогда не использовать термины «созна­ние», «психическое состояние», «ум», «объем», «устанавливае­мое интроспективно», «образ» и т. п. Я верю, что в течение не­скольких лет это можно сделать, не прибегая к абсурду терми­нологии представителей так на­зываемой объективной школы. Это можно сделать в терминах стимула и ответа, в терминах образования навыка, интеграции навыков и т. п. Более того, я верю, что, действительно, стоит сделать эту попытку теперь.

Психология, которую я пытаюсь построить, возьмет в каче­стве отправной точки, во-первых, тот наблюдаемый факт, что организм как человека, так и живого приспосабливается к свое­му окружению посредством врожденного и приобретенного набо­ра актов. Эти приспособления могут быть адекватными, или «пи могут быть настолько неадекватными, что с их помощью ор­ганизм лишь едва поддерживает свое существование. Во-вто­рых, также очевидно, что некоторые стимулы вызывают реак­ции организма. В системе психологии полностью разработано, что если дан ответ, может быть предсказан стимул и если дан стимул, -может быть предсказан ответ. Такое утверждение явля­ется крайним обобщением, каким и должно быть обобщение та­кого рода. Однако оно является едва ли более крайним и менее реальным, чем другие, которые ежедневно появляются в психо­логии. Вероятно, я мог бы проиллюстрировать свою точку зре­ния лучше, выбрав обычную проблему, с которой, пожалуй, встречается каждый в процессе работы. Некоторое время тому назад я был вынужден изучать некоторый вид животных. До тех пор пока я не приехал в Tortuga, я никогда не видел этих животных. Когда я прибыл туда, я увидел, что эти животные делают некоторые вещи: некоторые из актов, по-видимому, яв­ляются особенно соответствующими условиям их жизни, в то время как другие – нет. Я изучал, во-первых, ответные акты групп в целом и затем индивидуально у каждого животного. Чтобы более тщательно объяснить соотношение между приобретенным и унаследованным в этих процессах, я взял молодых животных и вырастил их. С помощью этого метода я оказался в состоянии изучить порядок появления наследственных приспо­собительных актов и их сложность, а позднее —начало образо­вания навыка. Мои усилия определить стимулы, которые вызы­вают такие приспособительные акты, были достаточно грубыми, поэтому мои попытки управлять поведением и вызывать ответы произвольно не были достаточно успешными. Пища и вода, секс и другие групповые отношения, свет и температурные условия оставались вне контроля в процессе исследования. Я нашел воз­можность до некоторой степени управлять этими реакциями, используя для этого гнездо и яйца или молодое животное в качестве стимула. Нет необходимости в этой статье развивать дальше обсуждение того, как выполнялось такое исследование и как работа такого рода может быть дополнена тщательно контролируемыми лабораторными экспериментами. Если бы мне поручили исследовать туземцев какого-либо австралийского племени, я пошел бы в решении задачи тем же путем. Конечно, эта проблема была бы более трудной: типы ответов, вы­зываемых физическими стимулами, были бы более варьирую­щими, а число действующих стимулов – большим. Мне следо­вало бы более тщательно определить социальные условия их жизни. Эти дикари больше бы испытывали влияние от ответов друг друга, чем в случаях с животными. Более того, их навыки были бы более сложными и, по-видимому, яснее проявилось бы влияние прошлых, навыков на настоящие ответы. Наконец, если бы мне поручили.разработать психологию образованного евро­пейца, для этого мне потребовалось бы наблюдать за ним на протяжении всей его жизни от рождения до смерти. При раз­решении каждой из перечисленных задач я следовал бы одной и той же генеральной линии. В основном всюду моя цель – уве­личить точные знания о приспособлениях и о стимулах, вызы­вающих их. Мое последнее соображение касается вопроса об­щих и частных методов, с помощью которых можно управлять поведением. Моей целью является не «описание и объяснение состояний сознания» как таковых, не приобретение таких уме­ний в умственной гимнастике, чтобы я мог непосредственно схватить состояние сознания и сказать: «Это состояние созна­ния как целое состоит из ощущения серого такого-то оттенка, такой-то протяженности, появившегося в связи с ощущением хо­лодного некоторой интенсивности; другое – из давления некото­рой интенсивности и протяженности» – и так до бесконечности. Если психолог последует плану, который я здесь предлагаю, то педагог, физик, юрист, бизнесмен смогут использовать наши данные в практических целях, как только мы будем способны экс­периментально получить их. Те, у кого есть повод применить психологические принципы на практике, не будут иметь пре­тензий, как это часто бывает в настоящее время. Спросите се­годня любого физика или юриста, занимает ли научная психо­логия какое-либо место в его ежедневной практике, и вы услы­шите отрицательный ответ: лабораторная психология не вписы­вается в схему его деятельности. Я думаю, что эта картина ис­ключительно справедлива. Одним из первых обстоятельств, обусловивших мою неудовлетворенность психологией, явилось ощущение того, что не находилось сферы для практического» приложения принципов, разработанных в терминах психологии содержания.

Надежду на то, что бихевиористскую позицию можно отсто­ять, в меня вселяет тот факт, что области психологии, которые уже частично отошли от исходной – экспериментальная психо­логия – и которые, следовательно, мало зависят от интроспек­ции, находятся сегодня в состоянии наибольшего расцвета. Экс­периментальная психология рекламы, юридическая психология, тестология, психопатология достигли сейчас большего развития. Их иногда ошибочно называют «практической», или «приклад­ной», психологией. Никогда еще не было более неправильного употребления термина. В будущем могут возникнуть профессио­нальные бюро, которые действительно будут применять психо­логию. Сейчас эти области являются чисто научными, они на­правлены на поиски широких обобщений, которые приведут к управлению поведением человека. Например, мы эксперимен­тально выясняем, что легче: заучивать ли серию строф сразу, в целом, пли учить каждую строфу отдельно и затем переходить к следующей? Мы не пытаемся практически использовать полу­ченные данные. Практическое использование этого принципа является результатом инициативы части учителей. В лекарст­венной психологии мы можем показать, какое влияние на по­ведение оказывают некоторые дозы кофеина. Мы можем прийти к выводу, что кофеин оказывает хорошее воздействие на ско­рость и точность в работе. Но это только общие принципы. Мы представляем право заинтересованным лицам решать, будут ли они использовать наши результаты или нет. То же и в юриди­ческой практике. Мы изучаем влияние новизны на достоверность рассказа свидетеля. Мы проверяем точность рассказа по отно­шению к движущимся объектам, находящимся в покое, в отно­шении цветов и т. п. От юридической системы страны зависит решать, будут ли когда-либо использованы эти факты в юриди­ческой црактике или нет. Для «чистого» психолога сказать, что он не интересуется возникающими в этих областях науки вопро­сами, потому что они относятся непосредственно к области при­менения психологии, значит обнаружить, во-первых, что он не способен в таких проблемах увидеть научный аспект, а во-вто­рых, что он не интересуется психологией, которая касается са­мой человеческой жизни. Единственный ошибочный момент, об­наруживаемый мной в этих отраслях психологии, состоит в том, что большая часть материала в них излагается в терминах ин­троспекции, в то время как было бы гораздо точнее делать это в терминах объективных результатов. Нет необходимости прибе­гать к терминам сознания в любой из этих отраслей или поль­зоваться интроспективными данными в ходе эксперимента и при изложении его результатов. Особенно бросается в глаза бед­ность результатов в чисто объективном плане в эксперименталь­ной педагогике. Работу в этой области с человеческим субъек­том можно сравнить с работой над животными. Например, у Гопкинса Ульрих получил некоторые результаты относительно распределения попыток в процессе научения – в качестве испы­туемых использовались крысы. Он занимался сравнением про­дуктивности в условиях, когда задание предъявлялось 1, 3 и 5 раз в день. Целесообразно ли обучать животное только одному заданию за 1 раз или сразу трем подряд? Мы испытываем по­требность в подобных экспериментах и на человеке, а процессы его сознания, сопровождающие поведение в ходе эксперимента, заботят нас так же мало, как и у крыс. В настоящее время я больше занят попыткой показать необходимость сохранения еди­нообразия в экспериментальной процедуре и в изложении ре­зультатов в работах как на человеке, так и на животных, чем развитием каких-либо идей, касающихся тех изменений, кото­рые, несомненно, должны иметь место, когда мы имеем дело с психологией человека. Давайте рассмотрим в данный момент вопрос о континууме стимулов, на которые отвечает животное. Я буду говорить, во-первых, о работе в области изучения зрения у животных. Мы помещаем наше животное в ситуацию, где оно будет отвечать (или учиться отвечать) на один из двух моно­хроматических лучей света. Мы подкармливаем животное при его реакции на один (положительный) и наказываем – на дру­гой (отрицательный) ответ. В короткое время животное науча­ется идти на свет, реакция на который подкрепляется. В этом пункте возникает вопрос, который я мог бы сформулировать двумя способами: я могу выбрать психологический способ и ска­зать: «Видит ли животное два луча света, как это вижу я, т. е. как два различных цвета, или оно видит их как два серых, от­личающихся между собой по светлоте, как видят полностью слепые к цветам?» Бихевиорист сформулирует вопрос следую­щим образом: «Реагирует ли животное на.различия между дву­мя стимулами по интенсивности или на различия в длине вол­ны?» Он никогда не думает об ответах животного в терминах собственных восприятий цветов и серого. Он хочет установить факт, является ли длина волны фактором, к которому приспо­сабливается животное 4. Обстоит ли дело так, что длина волны оказывает на него воздействие и что различия в длине волны должны быть восприняты, чтобы служить основой для разли­чающихся между собой ответов? Если длина волны не является фактором процесса приспособления, бихевиорист хочет знать, какое различие в интенсивности будет служить основанием для ответа, будет ли то же самое различие достаточным по отноше­нию ко всему спектру. Более того, он желает изучить, может ли животное отвечать на длину волны, которая не оказывает воздействия на человеческий глаз. Он интересуется сравнением спектра крысы со спектром птенца столько же, сколько сравнением его со спектром человека. Точка зрения, когда проводят сравнение различных систем, является неизменной.

Как бы мы ни сформулировали вопрос для самих себя, дело обстоит так, что мы исследуем животных, несмотря па ассоциа­ции, которые уже сформировались, и затем проводим некоторые контрольные эксперименты, которые дают нам возможность вернуться к ответу на только что поднятые вопросы. У нас так­же есть большое желание исследовать в этих же условиях чело­века и сформулировать результаты в одинаковых терминах для обоих случаев.

Человека и животное необходимо помещать по возможности в одинаковые экспериментальные условия. Вместо того чтобы подкреплять или наказывать испытуемого, мы попросили его от­вечать, пока обра­зец и контрольный стимул исключат возможность разных отве­тов.

Не навлекаю ли я здесь на себя обвинение в том, что исполь­зую метод интроспекции? С моей точки зрения, нет. Если я мо­гу подкрепить правильный выбор моего испытуемого и наказать его за ошибочный выбор и таким образом вызвать реакцию субъекта, нет необходимости идти на такие крайности, даже для той позиции, которую я защищаю. Но нужно понять, что я ис­пользую этот второй метод только в качестве ограниченного приема исследования поведения. Мы можем получать одина­ково надежные результаты как более длительным методом, так и сокращенным и прямым. Во многих случаях прямой и типично человеческий метод не может быть использован с достаточной надежностью. Например, предположим, что я сомневаюсь в точ­ности регулирования контрольного инструмента в вышеупомяну­том эксперименте, как необходимо поступить, если подозрева­ется дефект в зрении? Интроспективный ответ испытуемого не сможет мне помочь. Вероятно, он скажет: «В ощущениях нет различий, я имею 2 ощущения красного, они одинаковы по ка­честву». Но предположим, я предъявляю ему образец и конт­рольный стимул и так построю эксперимент, что он получит наказание, если будет отвечать на контрольный стимул, а не на образец. Произвольно я меняю положение образца и контроль­ного стимула и заставляю испытуемого пытаться дифференцировать одно от другого. Если он сможет научиться и приспосо­биться только после большого числа проб, то очевидно, что 2 стимула действительно служат основой для дифференцирован­ного ответа. Такой метод может показаться бессмысленным, но мы должны прибегнуть именно к такому методу там, где есть основание не доверять лингвистическому методу. Есть трудные проблемы в области человеческого зрения, аналогичных кото­рым нет у животных: я упомяну о границах спектра, порогах, относительных и абсолютных, законе Тальгота, законе Вебера, поле зрения, феноменах Пуркинье и т. п. Каждую из них мож­но разработать с помощью бихевиористских методов. Многие из них разрабатываются в настоящее время.

Мне думается, что вся работа в области ощущений может последовательно проводиться в том же направлении, которое я предложил здесь для зрения. Наши результаты в конце кон­цов дадут отличную картину, в которой каждый орган чувств будет представлен функционально. Анатом и физиолог могут взять наши данные и показать, с одной стороны, структуру, ко­торая является ответственной за эти ответы, а с другой сторо­ны, физико-химические отношения, которые необходимо включе­ны в те или иные реакции (физическая химия нерва и муску­ла).

Ситуация в отношении исследования памяти резко отличает­ся от предыдущих. Почти все методы исследования памяти, фак­тически используемые сегодня в лабораториях, дают образец результатов, о которых я говорил. Испытуемому предъявляются серии бессмысленных слогов или другой материал. Анализиру­ются скорость формирования навыка, ошибки, особенности в форме кривой, прочность навыков, отношение навыка к тем на­выкам, которые формировались на более сложном материале, и т. п. Теперь такие результаты записывают вместе с интроспек­тивными показаниями испытуемых. Эксперименты ставятся с целью понять психический механизм, требующийся для науче­ния, вспоминания и забывания, а не с целью найти способы по­строения человеком своих ответов, когда он сталкивается с раз­личными проблемами в сложных условиях, в которые он по­ставлен, а также не с целью показать сходство и различие ме­тодов, используемых человеком и животными.

Ситуация несколько меняется, когда мы подходим к изуче­нию более сложных форм поведения, таких, как воображение, суждение, рассуждение и понимание. В настоящее время все наши знания о них существуют только в терминах содержа­ния. Наши мысли извращены пятидесятилетней традицией в изучении состояний сознания, так что мы можем смотреть на эти проблемы только под одним углом зрения. Вся доктрина центрально-возникающих образов в настоя­щее время является очень ненадежно обоснованной. Энджел так же, как и Фериалд, пришел к заключению, что объективные определения типов образа невозможны. Интересным подтверждением их экспериментальной работы бу­дет то, если мы постепенно найдем ошибку в построении этих огромных структур ощущений (или образов), возникающих центрально. Гипотеза о том, что все так называемые «высшие процессы» продолжаются в виде ос­лабленного состояния исходных мускульных актов (включая сюда и речевые процессы), которые интегрируются в систему, работающую па основе ассо­циативного принципа, я уверен, прочная гипотеза. Рефлексивный процесс такой же механический, как навык. Схема навыка, которую давно описал Джемс, когда каждый афферентный поток освобождает следующий соот­ветствующий моторный заряд, так же верна для процессов мышления, как и для мускульных актов Малочисленность «образов» является правилом. Ины­ми словами, все мыслительные процессы включают слабые сокращения в мускульной системе и особенно в самой тонкой системе мускулатуры, кото­рая производит речь. Если это верно, а я не вижу, как это можно отрицать, образ становится психической роскошью (даже если он действительно су­ществует), без своего какого-либо функционального значения. Если экспери­ментальная процедура подтвердит эту гипотезу, мы получим осязаемое яв­ление, которое может быть изучено как поведенческий материал. День, когда мы сможем изучить эти рефлексивные процессы с помощью такого метода, относительно так же далек, как день, когда мы сможем говорить с помощью физико-химических методов о различии в структуре и расположении молекул между живой протоплазмой и неорганической субстанцией. Решение обеих проблем ждет для себя появления адекватных методов и аппаратуры.

После того как была написана эта статья, я услышал об обращении, с которым выступили профессора Торидайк и Энджел па сессии Американской психологической ассоциации в Кливленде. При благоприятных обстоятельст­вах я надеюсь ответить на один вопрос, поднятый Торндайком.

Торндайк бросил подозрение в адрес идеомоторного акта. Если он име­ет в виду только идеомоторный акт и не включает сенсомоторный акт в свое общее обвинение, я охотно соглашусь с ним. Я выброшу образ совсем и попытаюсь показать, что практически все мышление происходит в виде сенсомоторных процессов гортани (по не в виде безобразного мышления), которые редко становятся сознаваемыми всеми, кто не ищет ощупью образ­ность в лабораториях. Это просто объясняет, почему многие из хорошо об­разованных людей ничего не знают об образе. Я сомневаюсь, задумывался ли Торндайк об этом вопросе таким образом. Он и Вудвортс, по-видимому, отрицают речевые механизмы. Показано, что выработка навыка происходит бессознательно. Во-первых, мы знаем о том, что он есть, когда он уже сфор­мировался, — когда он становится объектом. Я уверен, что «сознание» точно так же мало может сделать по усовершенствованию процессов мышления. С моей точки зрения, мыслительные процессы в действительности являются моторными навыками гортани. Этот взгляд приводит к выводу о том, что нет рефлексивных процессов (центрально-возникающих процессов): человек всег­да исследует объекты, в одном случае объекты в общепринятом смысле, в другом – их заместители, а именно движения в речевой мускулатуре. Из это­го следует, что нет теоретических границ для бихевиористского метода. К со­жалению, все еще остаются практические трудности, которые тем не менее могут быть преодолены с помощью исследования речевых движении таким же образом, каким может быть исследовано все телесное поведение.

В частичное оправдание хотелось бы обра­тить внимание на вышеупомянутый раздел, где я отметил, что интроспективный метод сам достиг cul-de-sac, что касается его как метода. Темы стали настолько «избиты» оттого, что к ним обращались так много, что их можно будет изложить хорошо только через некоторое время. По мере того как методы станут более совершенными, мы получим возможность исследовать все более сложные формы поведения. Проблемы, которые сейчас отбрасываются, станут важными, и мы сумеем рассмотреть их так, как они выступают под новым углом зрения и в более кон­кретном виде. Будем ли мы включать в психологию мир чистой психики, используя термин Йеркса? Признаюсь, что я не знаю. Планы, которым я оказываю большее предпочтение в психоло­гии, практически ведут к исключению сознания в том смысле, в каком этот термин используется психологами сегодня. Я факти­чески отрицаю, что эта реальность психики открыта для экспе­риментального исследования. В настоящий момент не хочу вхо­дить дальше в эту проблему, так как она неизбежно ведет в об­ласть метафизики. Если вы хотите дать бихевиористу право ис­пользовать сознание тем же самым образом, как его используют другие ученые-естествоиспытатели, т. е. не превращая сознание в специальный объект наблюдения, вы разрешили мне все, что требует мой тезис.

В заключение я должен признаться в глубокой склонности, которую имею к этим вопросам. Ни один год я посвятил экс­периментам над животными. Вполне естественно, что моя тео­ретическая позиция выросла на основе этой работы, и она на­ходится в полном соответствии с экспериментальными исследо­ваниями. Возможно, я создал себе «соломенное чучело» и сра­жаюсь за него. Возможно, нет полного отсутствия гармонии между позицией, изложенной здесь, и позицией функциональной психологии. Я склонен думать, однако, что обе позиции не мо­гут быть просто гармоничными. Конечно, моя позиция является достаточно слабой в настоящее время и ее можно рассматри­вать с различных точек зрения. Однако, признавая все это, я полагаю, что мое мнение окажет широкое влияние на тип пси­хологии, которой суждено развиваться в будущем. То, что не­обходимо сделать сейчас, — это начать разрабатывать психоло­гию, делающую поведение, а не сознание объективным предме­том нашего исследования. Несомненно, есть достаточное количество проблем по управлению поведением, чтобы мы занима­лись только ими и совсем не думали о сознании самом по себе. Вступив на этот путь, мы хотим в короткое время так же дале­ко отойти от интроспективной психологии, как далеко современ­ная психология находится от той, которую преподают в универ­ситетах.

РЕЗЮМЕ

1. Психологии человека не удавалось выполнить требований, предъявляемых к ней как к естественной науке. Утверждение, что объект ее изучения – явления сознания, а интроспекция – единственный прямой метод для получения этих фактов, оши­бочно. Она запуталась в спекулятивных вопросах, которые хотя и являются существенными, но не открываются эксперименталь­ному подходу. В погоне за ответами на эти вопросы она уходит вес дальше и дальше от проблем, которые затрагивают жизнен­но важные человеческие интересы.

2. Психология с бихевиористской точки зрения есть чисто объективная, экспериментальная область естественной науки, которая нуждается в интроспекции также мало, как такие науки, как химия и физика. Все согласны, что поведение животных может быть исследовано без привлечения сознания. Господствовавшая до сих пор точка зрения сводилась к тому, что такие данные имеют цену постольку, поскольку они могут быть интерпретированы с помощью аналогий в терминах сознания. Позиция, принятая нами, состоит в том, что поведение человека и поведение животных следует рассматривать в той же самой плоскости и как в равной степени существенные для общего понимания поведения. Можно обходиться без сознания в психоло­гическом смысле. Отдельные наблюдения за «состояниями сознания» являются, согласно этому предположению, задачей психолога не больше, чем физика. Мы могли бы рассмотреть этот возврат к нерефлексивному и наивному использованию сознания. В этом смысле о сознании можно сказать, что оно является инструментом или средством, с помощью которого работают все науки. Так или иначе средство, которое надлежащим образом используется учеными, в настоящее время является проблемой для философии, а не для психологии.

3. С предлагаемой здесь точки зрения факты в поведении амебы имеют ценность сами по себе без обращения к поведению человека. В биологии исследование видовых различий и унаследованных черт у амебы образует отдельный раздел, который должен излагаться в терминах законов, лежащих в основе жизнедеятельности данного вида. Выводы, достигаемые таким путем, не распространяются па какую-либо другую форму. Несмотря на кажущийся недостаток всеобщности, такие исследования должны быть выполнены, если эволюция как целое когда-либо будет регулируемой и управляемой. Подобным образом законы поведения амебы (область ее реакций и определение действующего стимула, образование навыка, устойчивость навыка, интерефреиция и закрепление навыков) должны быть определены и оцениваемы в себе и для себя, независимо от того, насколько они являются всеобщими и имеющими значение и для других форм, если явления поведения когда-либо войдут в сферу научного контроля.

4. Предлагаемый отказ от состояний сознания как самостоятельного объекта исследования уничтожает барьер, который существует между психологией и другими науками. Данные психологии становятся функциональными коррелятами структуры и сами сводятся к объяснению в физико-химических терминах.

5. Психология как наука о поведении хочет в конце концов пренебречь несколькими из действительно существующих проблем, с которыми имела дело психология как интроспективная наука. По всей вероятности, даже эти оставшиеся проблемы могут быть сформулированы таким образом, что усовершенствованные методы поведения (вместе с теми, которые еще только будут открыты) приведут к их решению.