Благодарности 7 страница

Она поняла, что не будет счастлива с супругом, для которого интрижки и внебрачный секс — естественная часть жизни «настоящего мужчины». Она мечтала встретить человека, который будет ее любить и не станет так ранить. В тот же вечер она решила порвать с женихом.

Несколько дней спустя внезапно умер господин Лю–старший. В те дни большое значение придавалось пышным похоронам, особенно если покойный был главой семьи. Похороны, не отвечавшие ожиданиям родственников и общества, бросали тень на близких. Лю желали провести сложную церемонию, а не просто ограничиться процессией, идущей из дома на кладбище. Для чтения в присутствии всей семьи сутры об «опускании головы» были приглашены буддийские монахи. После чего родственники немедленно принялись рыдать. С этого мгновения до похорон, которые устраивались на сорок девятый день после смерти, с раннего утра до полуночи должны были раздаваться плач и причитания. Одновременно жглись «загробные деньги», чтобы почивший мог тратить их в ином мире. Многие семьи не выдерживали подобного марафона и нанимали профессионалов. Из уважения к усопшему Лю рыдали «собственными силами» при участии многочисленных родственников.

На сорок второй день украшенный тонкой резьбой сандаловый гроб с телом поместили в шатер во дворе. Считалось, что в каждую из семи ночей перед преданием земле покойник поднимается в загробном мире на высокую гору и смотрит на свою семью; он радуется, если все его близкие на месте и никто не брошен на произвол судьбы. В противном случае ему никогда не обрести покоя. Семья хотела, чтобы мама как будущая невестка присутствовала на похоронах.

Но она отказалась. Как ни жалко ей было старого господина Лю, который всегда был добр к ней, она не могла участвовать в церемонии — тогда пришлось бы выйти замуж за его сына.

А в дом Ся один за другим являлись посланцы семьи Лю. Доктор Ся заявил маме, что разорвать помолвку в такую минуту значит предать господина Лю–старшего и что это безнравственно. Хотя при нормальных обстоятельствах он не стал бы возражать против разрыва с молодым Лю, в данном случае, полагал он, следует пожертвовать собой. Бабушка также считала, что мама должна присутствовать на похоронах. И добавила: «Слыханное ли дело, чтобы девушка отказывала мужчине из–за того, что он перепутал имя какого–то писателя и имел связи на стороне? Все богатые молодые люди любят развлечься и должны перебеситься. Кроме того, тебе нечего бояться служанок и наложниц. Ты с характером и сможешь держать мужа в узде».

Мама представляла себе жизнь по–другому, о чем и заявила бабушке. В душе та была согласна с дочерью, но боялась держать ее дома из–за постоянно сватавшихся гоминдановских офицеров. «Мы можем отказать одному, другому, но не всем, — сказала она. — Не за Ли, так за Чжана тебе выйти придется. Подумай, разве Лю не многим лучше остальных? Если ты станешь его женой, ни один офицер больше тебя не потревожит. Я день и ночь думаю о том, что может с тобой статься. И не успокоюсь, пока ты не покинешь дом». Но мама ответила, что скорей умрет, чем выйдет замуж за того, кто не даст ей ни счастья, ни любви.

Лю были в ярости, так же как и мамины родители. Дни напролет они убеждали, умоляли, уговаривали, кричали и плакали — без малейшего результата. В конце концов доктор Ся — впервые с тех пор, как ударил ее в детстве за то, что она села на его место на кане, — разгневался на маму: «Ты позоришь имя Ся. Мне не нужна такая дочь!» Мама встала и бросила ему в лицо: «Прекрасно, тогда у тебя не будет такой дочери. Я ухожу!» Она выбежала из комнаты, сложила вещи и покинула дом.

В бабушкины времена и речи не могло быть о том, чтобы подобным образом уйти от родителей. Женщина могла устроиться на работу разве что служанкой, да и то лишь имея рекомендательное письмо. Но жизнь изменилась. В 1946 году женщины уже могли содержать себя и служить, например, учительницами или медсестрами, хотя в большинстве семей на это по–прежнему смотрели как на последнее средство. При маминой школе действовало педагогическое отделение, предлагавшее бесплатное проживание и обучение для девушек, окончивших в ней не менее трех классов. Кроме сдачи вступительного экзамена, выдвигалось лишь одно условие: выпускницы должны были стать учительницами. Большинство учениц происходили из бедных семей и не могли платить за обучение или же считали, что, так как у них нет шансов попасть в университет, нет смысла оставаться в школе. Женщин стали принимать в высшие учебные заведения только с 1945 года — при японцах их образование завершалось старшими классами, где школьниц обучали в основном ведению домашнего хозяйства.

Прежде маме и в голову не приходило поступать на это отделение — оно считалось второсортным. А она полагала, что достойна университета. Начальство слегка удивилось, увидев ее заявление, но мама объяснила, что всегда считала педагогику своим призванием. Правда, она еще не отучилась в этой школе полных три года, но ее знали как отличницу и с радостью приняли — экзамен она сдала без труда и переселилась в школу. Вскоре туда примчалась бабушка, умоляя ее вернуться. Мама была рада примирению, обещала часто приходить домой и оставаться на ночь. Но так и не отказалась от койки в общежитии: она решительно не желала зависеть даже от тех, кто ее любит. Педагогическое отделение идеально ей подходило. После обучения оно гарантировало работу, тогда как выпускники университетов часто не могли найти места. Важно было и то, что за учебу не требовалось платить, ведь и доктор Ся уже начал ощущать на себе последствия неумелого государственного управления экономикой.

Гоминьдановские чиновники, ответственные за фабрики — те, что не увезли русские, — явно не могли наладить их работу. Отдельные предприятия работали вполсилы, но большая часть прибыли оседала в карманах руководителей.

Гоминьдановские «саквояжники» (название дано по аналогии с американскими «саквояжниками» — северянами, добившимися богатства и влияния на Юге после войны 1861–1865 гг.) въезжали в хорошие дома, освобожденные японцами. По соседству со старым домом Ся поселился чиновник с одной из новых наложниц. Мэр Цзиньчжоу, господин Хань, не был до этого никому известен. В один миг он разбогател на собственности, конфискованной у японцев и их пособников. Он завел наложниц, и городское правительство, кишащее его родственниками и друзьями, стали называть «семейством Хань».

Когда гоминьдановцы взяли Исянь, они освободили из тюрьмы моего прадеда Яна — а может, он купил себе свободу. Местные не без основания считали, что гоминдановские чиновники делают состояния на бывших коллаборационистах. Ян попытался обезопасить себя, выдав младшую дочь от одной из своих наложниц за гоминьдановского офицера, но тот был всего лишь капитаном и не обладал достаточной властью, чтобы избавить тестя от преследований. Собственность Яна конфисковали, и он был низведен до положения нищего, «сидящего на корточках у придорожной канавы», как выражались в тех местах. Узнав об этом, прабабушка велела своим детям не давать ему денег и ничем не помогать.

В 1947 году, через год с небольшим после освобождения из тюрьмы, у него на шее выросла раковая опухоль. Он понял, что умирает, и сообщил об этом в Цзиньчжоу, умоляя детей навестить его. Прабабушка отказала ему, но он продолжал слать письма, заклиная дочерей и сына приехать.

В конце концов она смягчилась, и бабушка, Лань и Юйлинь отправились в Исянь на поезде. Дочь десять лет не видела отца, выглядевшего теперь жалкой тенью себя прежнего. При появлении детей по щекам у него потекли слезы. Но они не могли простить ему того, как он обошелся с их матерью и с ними самими, и обращались к нему как к чужому. Он умолял Юйлиня назвать его отцом, но тот не соглашался. На лице Яна отразилось такое беспредельное отчаяние, что бабушка попросила брата уступить. В конце концов он сдался. Отец взял его за руку и проговорил: «Будь ученым или открой небольшое дело. Никогда не пытайся стать чиновником. Это разрушит твою жизнь, как разрушило мою». То были его последние слова.

Когда он умер, рядом находилась лишь одна из его наложниц. По бедности он не смог обеспечить себе даже покупку гроба. Тело положили в старый рваный чемодан и похоронили без всякой церемонии. Никого из членов семьи при этом не было.

Для борьбы с вездесущей коррупцией Чан Кайши учредил особую организацию. Называлась она «истребители тигров», потому что народ сравнивал чиновников–взяточников со свирепыми тиграми. Население призывали обращаться с жалобами. Однако вскоре стало ясно, что таким образом сильные вымогали деньги у богатых. «Истребление тигров» оказалось доходным ремеслом.

Но еще хуже было неприкрытое мародерство. К доктору Ся один за другим являлись солдаты, салютовали по всем правилам и говорили с деланным подобострастием: «Ваша честь доктор Ся, некоторым из наших соратников очень нужны деньги. Не могли бы вы нам одолжить?» Отказывать было неразумно. Ссора с Гоминьданом легко приводила к обвинению в коммунизме, аресту, а часто и пыткам. Нередко в кабинет развязной походкой заходил солдат и требовал лечения и медикаментов, не платя за это ни копейки. Доктор Ся, в общем, был готов лечить их бесплатно — он считал это врачебным долгом, — но солдаты обычно просто брали лекарства и сбывали их на черном рынке. Лекарств отчаянно не хватало.

Гражданская война разгоралась, число солдат в Цзиньчжоу росло. Войска центрального командования, подчинявшиеся напрямую Чан Кайши, еще соблюдали какую–то дисциплину, но другим правительство не платило, они должны были «кормиться» сами.

Во время учебы на педагогическом отделении мама близко подружилась с красивой живой семнадцатилетней девушкой по фамилии Бай. Мама ее любила и уважала. Когда она рассказала Бай, как разочарована в Гоминьдане, та ответила, что это значит «за деревьями не видеть леса»: у любой власти есть недостатки. Бай так увлеклась Гоминьданом, что вступила в одну из тайных служб. В ходе обучения ей прозрачно намекнули, что она должна доносить на одноклассниц. Бай отказалась. Как–то вечером в ее комнате раздался выстрел. Открыв дверь, ученицы увидели ее на кровати смертельно бледную, при последним издыхании. С подушки капала кровь. Она не смогла сказать ни слова. В газетах эту историю подали как «персиковое убийство», то есть преступление страсти. Утверждалось, что девушку из ревности застрелил любовник. Но никто не поверил. Бай вела себя с мужчинами очень сдержанно. Мама слышала, что ее убили за попытку уйти из разведки.

Но это не стало финалом трагедии. Мать Бай работала домашней прислугой в богатой семье, владевшей небольшой ювелирной мастерской. Смерть единственной дочери сломила ее. Дело довершили непристойные предположения журналистов, что ее дочь крутила любовь с несколькими мужчинами одновременно, в связи с чем и получила пулю. Главным сокровищем женщины, которое следовало защищать даже ценой жизни, была ее честь. Через несколько дней после смерти Бай ее мать повесилась. К ее хозяину явились бандиты и обвинили его в ее смерти — хороший предлог для вымогательства, и вскоре семья потеряла мастерскую.

Как–то в дверь Ся постучали и вошел человек тридцати с небольшим лет в гоминьдановской форме. Он поклонился бабушке и назвал ее «старшей сестрой», а доктора Ся — «старшим шурином». Не сразу они поняли, что этот нарядный, здоровый, сытый человек — Ханьчэнь, которого они спасли от удавки, а потом три месяца прятали и выхаживали. С ним вместе пришел юноша, тоже в форме, высокий, стройный, больше похожий на студента, чем на военного. Ханьчэнь представил: его друг, Чжугэ. Маме он сразу пришелся по сердцу.

Со времени последней их встречи Ханьчэнь стал старшим чином гоминьдановской разведки и руководил одним из ее отделений на уровне всего Цзиньчжоу. Уходя, он сказал: «Старшая сестра, ваша семья вернула мне жизнь. Если вам что–нибудь понадобится, — что угодно, — скажите только слово, и это будет сделано».

Ханьчэнь и Чжугэ часто приходили в гости. Короткое время спустя Ханьчэнь подыскал работу в разведке для Дуна, бывшего палача, который спас ему жизнь, и бабушкиного шурина Пэй–о, бывшего тюремщика.

Семья полюбила Чжугэ. Раньше он изучал естественные науки в Тяньцзиньском университете, но убежал в армию Гоминьдана, когда город попал в руки японцев. Однажды мама познакомила его с госпожой Танака, которая все еще у них жила. Они сошлись, поженились и поселились в меблированных комнатах. Как–то Чжугэ чистил револьвер и задел курок. Раздался выстрел. Пуля прошла сквозь пол и убила младшего сына домохозяина, прямо в кроватке. Семейство не осмелилось обратиться в полицию, из страха перед разведкой, которая любого могла обвинить в связях с коммунистами. Слово людей из разведки было законом, они решали, жить человеку или умереть. Мать Чжугэ дала семье в качестве компенсации много денег. Чжугэ обезумел от горя, но семья мальчика не решалась даже упрекнуть его. Наоборот, они выражали преувеличенную благодарность, боясь, что он может им навредить. Не в силах это вынести, он переехал.

Муж Лань, дядя Пэй–о, преуспел в разведке и был так доволен своими новыми работодателями, что изменил имя на Сяоши («Верный Чан Кайши»). Он входил в тройку под началом Чжугэ. Поначалу их задача состояла в выслеживании сторонников японцев, но вскоре это переросло в надзор за студентами, сочувствующими коммунистам. Какое–то время «Верный» Пэй–о делал, что ему говорили, но вскоре почувствовал угрызения совести; он не хотел ни отправлять людей за решетку, ни высматривать жертвы для вымогательств. Пэй–о попросил о переводе на другую должность и стал охранником на одном из контрольно–пропускных пунктов. Коммунисты ушли из Цзиньчжоу, но не особенно далеко. Вокруг города постоянно происходили стычки между ними и Гоминьданом. Цзиньчжоуские власти стремились строго контролировать торговлю важнейшими товарами, чтобы они не попали к коммунистам.

Работа в разведке давала «Верному» власть, а власть означала деньги. Понемногу он начал меняться: пристрастился к опиуму, вину, стал играть, посещать бордели и заразился дурной болезнью. Бабушка даже предложила заплатить ему, если он исправится, но он продолжал в том же духе. Тем не менее он видел, что семье Ся все труднее доставать продукты, и часто приглашал их к себе домой, где можно было хорошо поесть. Доктор Ся не пускал бабушку: «Это грязные деньги, они нам не нужны». Но порой мысль о вкусной кормежке оказывалась для бабушки слишком сильным искушением, и она тайком шла в дом Пэй–о с Юйлинем и моей мамой.

Когда в Цзиньчжоу вступил Гоминьдан, Юйлиню было пятнадцать лет. Он учился медицине у доктора Ся и обещал стать хорошим врачом. К тому времени бабушка стала хозяйкой дома, так как ее мать, сестра и брат зависели от ее мужа. Бабушка решила женить Юйлиня. Она подыскала невесту тремя годами старше его, из бедных, что обещало трудолюбие и смекалку. Мама ходила с бабушкой на смотрины. Их с поклонами приветствовала девушка в зеленом бархатном платье, позаимствованном специально для этого случая. Бракосочетание состоялось в 1946 году, в бюро записей актов гражданского состояния. Невеста была во взятой напрокат белой шелковой фате в европейском стиле. Юйлиню исполнилось шестнадцать, его супруге — девятнадцать.

Мама попросила Ханьчэня найти Юйлиню работу. К важнейшим товарам относилась соль, которую запрещалось продавать в деревню. Конечно, власти занимались солевым рэкетом. Ханьчэнь подыскал Юйлиню должность по охране соли. Последний несколько раз попадал в стычки с другими гоминьдановскими группировками и с коммунистами; все они охотились за солью. Многие погибали. Юйлиня мучили страх и угрызения совести и через несколько месяцев он оставил эту работу.

Гоминьдан постепенно терял свою власть в деревне; труднее становилось и вербовать новобранцев. Молодые люди не хотели становиться «пушечным пеплом» (паоху–эй). Гражданская война заливала страну кровью и требовала все новых жертв. Росла опасность, что Юйлиня призовут или просто насильно запишут в армию. Единственным спасением была работа в разведке. К бабушкиному удивлению, Ханьчэнь отказался поспособствовать, заявив, что это не место для приличного молодого человека.

Бабушка не понимала, что Ханьчэнь пребывал в глубочайшем отчаянии от своей профессии. Как и «Верный» Пэй–о, он подсел на опиум и алкоголь, ходил по проституткам. Он явно пытался сократить себе жизнь. Ханьчэнь всегда отличался умеренностью, чтил нравственность, а теперь словно преобразился. Бабушка подумала, что ему поможет старое лекарство — женитьба, но он ответил, что не хочет жениться, потому что не хочет жить. Потрясенная бабушка спросила почему, но он только горько заплакал и сказал, что не имеет права говорить об этом, да и в любом случае она не сможет ему помочь.

Ханьчэнь вступил в Гоминьдан, потому что ненавидел японцев. Но все закончилось совсем не так, как он ожидал. Работа в разведке означала, что его руки почти наверняка обагрит кровь невинных соотечественников. Но пути назад не было. Все, кто пытался уйти из разведки, кончали, как мамина подруга Бай. Очевидно, Ханьчэнь понял, что единственный выход — убить себя. Однако самоубийство издревле символизировало протест и могло погубить его семью. Должно быть, он решил умереть «естественной» смертью, вот почему он так глумился над собственным телом и уклонялся от лечения.

В 1947 году, накануне Праздника весны, он вернулся на родину, в Исянь, чтобы отметить его с братом и пожилым отцом. Словно чувствуя, что это их последняя встреча, он остался погостить, тяжело заболел и летом умер. По его собственному признанию бабушке, Ханьчэнь жалел лишь о том, что не сможет выполнить свой сыновний долг и устроить отцу пышные похороны.

Однако он выполнил свой долг перед бабушкиной семьей. Хотя он отказался взять Юйлиня на службу в разведку, но достал ему соответствующее удостоверение. Юйлинь никогда не работал на разведку, но удостоверение избавляло его от призыва, и он продолжал помогать в аптеке доктору Ся.

В маминой школе работал молодой учитель Кан, преподававший китайскую литературу. Он отличался большим умом и обширными знаниями, и мама очень его уважала. Он рассказал ей и двум другим девушкам, что участвовал в антигоминьдановском движении в Куньмине, городе на юго–западе Китая, и его подругу убило гранатой во время демонстрации. Его лекции, имевшие явную прокоммунистическую направленность, производили на маму сильное впечатление.

Однажды утром в начале 1947 года маму остановил у школьных ворот старый смотритель. Он вручил ей записку и сказал, что Кан уехал. Мама не знала, что Кана предупредили об опасности — некоторые агенты гоминьдановской разведки тайно работали на коммунистов. Тогда мама имела слабое представление о коммунистах и уж тем более не подозревала, что Кан — один из них. Она поняла только, что ее любимый учитель скрылся, чтобы избежать ареста. Записка была от него и состояла из одного слова: «Молчание». Понять это можно было двояко. Либо то был намек на строчку из стихотворения, написанного Каном в память о своей подруге: «Молчание, в котором зреет наша сила», — в этом случае записку следовало понимать как призыв сохранять мужество; либо это было предостережение от опрометчивых поступков. К тому времени мама заслужила репутацию бесстрашной личности и приобрела авторитет среди учеников. Почти тотчас ей стало известно, что в школу прислали новую директрису, делегатку Национального съезда Гоминьдана, по слухам, связанную с тайными службами. Она привезла с собой группу сотрудников разведки, в число которых входил Яохань, ставший политическим руководителем школы и следивший за учащимися.

Ближайшим маминым другом в то время был ее дальний родственник, которого она называла Брат Ху. Его отец владел сетью универмагов в Цзиньчжоу, Мукдене и Харбине, имел жену и двух наложниц. Жена родила ему сына, тогда как у наложниц детей не было, и поэтому они ее возненавидели. Однажды в отсутствие мужа наложницы подмешали какого–то зелья в еду хозяйке и молодому слуге, а затем положили их в одну кровать. Когда господин Ху вернулся и нашел свою жену, по видимости пьяную до беспамятства, в постели со слугой, он пришел в неистовство, запер ее в каморке в дальнем углу дома и запретил сыну видеться с матерью. У него было смутное подозрение, что все это подстроили наложницы, поэтому он не отказался от жены и не выбросил ее на улицу, что считалось наивысшим позором (не только для нее, но и для него самого). Он боялся, что наложницы причинят вред сыну, и отослал его в пансион в Цзиньчжоу. Там моя мама познакомилась с ним, когда ей было семь, а ему двенадцать лет. Его мать в своем одиночном заключении вскоре сошла с ума.

Брат Ху вырос и стал скрытным, чувствительным юношей. Он не мог оправиться от случившегося и иногда говорил о прошлом с моей мамой. Эта история напоминала маме о загубленных женских судьбах в ее собственной семье и об известных ей бесчисленных трагедиях матерей, дочерей, жен и наложниц. Бесправие женщин, варварство вековых обычаев, задрапированных под «традицию» и даже «нравственность», выводили ее из себя. Незначительные перемены к лучшему тонули в море всесильных предрассудков. Мама жаждала более решительных перемен.

В школе она узнала, что лишь одна политическая сила — коммунисты — обещает в корне преобразовать жизнь. Так ей сказала близкая подруга, восемнадцатилетняя Шу, которая порвала с семьей и жила в школе, потому что отец заставлял ее выйти замуж за двенадцатилетнего мальчика. Однажды Шу попрощалась с мамой: вместе со своим тайным возлюбленным она бежала к коммунистам. Ее прощальные слова были: «Они наша надежда».

Примерно тогда мама очень сблизилась с Братом Ху. Он понял, что любит ее, ощутив жгучую ревность к молодому Лю, которого считал фатом, страшно обрадовался, когда мама порвала с женихом, и стал навещать ее почти ежедневно.

Однажды вечером в марте 1947 года они вместе пошли в кино. Существовало два вида билетов: сидячие и гораздо более дешевые стоячие. Брат Ху купил маме сидячий билет, а себе — стоячий, объяснив, что не хватило денег. Маме это показалось странным, и время от времени она украдкой поглядывала в его сторону. Посреди фильма она увидела, как к нему приближается нарядная молодая женщина, скользит мимо него и руки их на долю секунды соприкасаются. Мама тут же встала и сказала, что они уходят, а на улице потребовала объяснений. Вначале Брат Ху пытался все отрицать. Когда же мама заявила, что отговорки звучат неубедительно, он пообещал ей рассказать обо всем позже: она слишком молода, чтобы понять некоторые вещи. Они подошли к маминому дому, но она не впустила его. Несколько дней подряд он являлся с визитами — мама отказывалась от встреч.

Через некоторое время она уже была готова принять извинения и забыть о случившемся и то и дело посматривала, не появится ли он в воротах. Однажды, в сильный снегопад, она увидела, как он вошел во двор вместе с каким–то человеком, но направился не к ней, а к двери их жильца по имени Юй–у. Вскоре Брат Ху вышел наружу и быстро зашагал к ее комнате. Он торопливо рассказал ей, что должен немедленно покинуть Цзиньчжоу, так как по его следам идет полиция. Когда она спросила почему, он ответил только: «Я коммунист» — и исчез в ночной метели.

Мама вдруг поняла, что в кино Брат Ху, должно быть, выполнял секретное задание. Сердце у нее разрывалось на части, потому что мириться было поздно. Она догадалась, что их жилец Юй–у тоже коммунист–подпольщик. Брата Ху привели в дом Юй–у, чтобы спрятать. До этого вечера они не встречались. Оба поняли, что Брату Ху никак нельзя тут оставаться: его отношения с мамой слишком известны, и если гоминьдановцы станут искать его в доме, то заодно обнаружат и Юй–у. Той же ночью Брат Ху попытался перебраться в район, который контролировался коммунистами и находился в тридцати километрах от города. Но через какое–то время, когда на деревьях распускались первые весенние почки, Юй–у сообщили, что Ху схватили, а его провожатого застрелили. Позднее пришло сообщение, что казнили и Брата Ху.

Мама испытывала все большую ненависть к Гоминьдану. Единственной известной ей альтернативой были коммунисты, и особенно ее привлекали их обещания положить конец несправедливому обращению с женщинами. До сих пор (ей исполнилось пятнадцать лет) она не чувствовала в себе готовности отдаться делу целиком. Известие о смерти Брата Ху прекратило всякие сомнения. Она решилась стать коммунисткой.

5. «Продаю дочь за десять кило риса»: Битва за новый Китай (1947–1948)