Благодарности 25 страница. Эта была еще одна неловкая попытка родителей принять «культурную революцию»

Эта была еще одна неловкая попытка родителей принять «культурную революцию». Их не пугала перспектива утратить свое привилегированное положение — напротив, они пытались видеть в этом перемену к лучшему.

Наступил 1967 год. «Культурная революция» вдруг резко прибавила обороты. На первой ее стадии, в ходе движения хунвэйбинов, была установлена атмосфера террора. Теперь Мао перешел к основной своей цели — заменить «буржуазный штаб» и существующую партийную иерархию собственной системой власти. Лю Шаоци и Дэн Сяопин были официально заклеймлены и взяты под арест, та же участь постигла Тао Чжу.

9 января «Жэньминь жибао» и радио объявили, что в Шанхае, где к власти пришли бунтари–цзаофани, начался «январский штурм». Мао призвал народ по всему Китаю брать с них пример и перехватывать власть у «попутчиков капитализма».

«Бери власть (до–цюань)!» В Китае это стало заклинанием. Власть означала не влияние на политику — но власть над людьми. Помимо денег, она приносила привилегии, почет, заискивание нижестоящих и возможность отомстить. В Китае обычным людям некуда было выпустить пар. Вся страна была гигантским котлом, где скопилась огромная масса сжатого пара. Не существовало ни футбольных матчей, ни влиятельных общественных объединений, ни судебных процессов, ни даже жестких фильмов. Не представлялось возможности заявить какой бы то ни было протест против системы и ее несправедливостей, не говоря уже об устройстве демонстраций. Даже разговоры о политике — важная форма снятия стресса в большинстве обществ — находились под запретом. У подчиненных почти не было шансов ограничить произвол начальства. Зато начальство могло дать выход раздражению. Поэтому когда Мао призвал «брать власть», он нашел большую группу людей, которым хотелось кому–нибудь отомстить. Хотя власть содержала в себе опасность, она оставалась более желанной, чем бессилие, особенно для людей, лишенных власти. Теперь население восприняло эту идею так, что Мао разрешил всем и каждому захватывать власть.

Практически во всех китайских учреждениях цзаофани очень осмелели. Заметно возросла их численность. Самые разные люди — рабочие, учителя, продавцы, даже служащие правительственных организаций — начали называть себя «бунтарями». По примеру шанхайцев, они физическими мерами привели в повиновение сбитых с толку «лоялистов». Первые группы хунвэйбинов, например, в нашей школе, распадались, потому что в свое время организовывались вокруг детей высокопоставленных чиновников, теперь оказавшихся жертвами нападения цзаофаней. Некоторых таких хунвэйбинов, сопротивлявшихся новой фазе культурной революции, арестовали. «Красные охранники» избили до смерти одного из сыновей комиссара Ли за якобы произнесенные им слова против мадам Мао.

Сотрудники из отдела отца, которые его арестовывали, теперь стали цзаофанями. Товарищ Шао возглавила цзаофаней всех правительственных учреждений Сычуани вдобавок к своей должности командира их отряда в отделе отца.

Не успели цзаофани сформировать свои организации, как они тут же почти в каждом китайском учреждении распались на фракции и стали бороться за власть. Все стороны обвиняли врагов в «линии на сопротивление культурной революции» или в преданности старой партийной системе. В Чэнду многочисленные группы быстро объединились в два противостоящих блока, возглавляемые университетскими отрядами цзаофаней: более воинственный «Двадцать шестое августа» из Сычуаньского университета и сравнительно умеренный «Красный Чэнду» из университета Чэнду. За каждым из блоков стояли миллионы последователей по всей провинции. В отделе отца отряд товарища Шао относился к «Двадцать шестому августа», а их противники — в основном более умеренные люди, которых отец любил и продвигал, и которые со своей стороны любили его, — к «Красному Чэнду».

За стенами нашей территории и «Двадцать шестое августа», и «Красный Чэнду» установили громкоговорители на деревьях и столбах и оскорбляли друг друга день и ночь. Однажды вечером я услышала, что «Двадцать шестое августа» собрало сотни сторонников и атаковало фабрику–твердыню «Красного Чэнду». Они взяли в плен рабочих и пытали их, используя такие методы, как «поющие фонтаны» (раскалывали им череп, так что из него била кровь) и «пейзажи» (вырезали у них на лицах узоры). В передачах «Красного Чэнду» сообщалось, что несколько рабочих приняли мученическую смерть, спрыгнув с крыши здания. Насколько я поняла, они покончили с собой, не вынеся пыток.

Одной из основных мишеней цзаофаней была профессиональная элита каждой организации, не только выдающиеся врачи, художники, писатели и ученые, но и инженеры и квалифицированные рабочие, даже образцовые золотари, собиравшие человеческие испражнения — ценное удобрение для крестьян. Цзаофани заявили, что их выдвинули «попутчики капитализма», но подлинной причиной явилась зависть. Во имя революции сводились и личные счеты.

«Январский штурм» стал началом жестокого насилия по отношению к «попутчикам капитализма». Теперь у партийных функционеров отнимали власть и натравливали на них народ. Люди, ненавидевшие свое начальство, пользовались возможностью отомстить, хотя жертвам предыдущих кампаний действовать не разрешалось. До того, как Мао сделал новые назначения, прошло определенное время — на этой стадии он еще не знал, кому доверить те или иные посты; по этой причине амбициозные карьеристы горели желанием продемонстрировать свою воинственность и надеялись, что таким образом выслужатся в новые руководители. Соперничающие фракции соревновались в зверствах. Значительная часть населения примыкала к ним вследствие запугивания, конформизма, преданности Мао, жажды свести личные счеты или просто чтобы снять напряжение.

Наконец физическое насилие коснулось и моей мамы. Оно исходило не от ее подчиненных, а в основном от бывших заключенных, работавших в уличных мастерских ее восточного района — грабителей, насильников, наркоторговцев и сутенеров. В отличие от «политических преступников», страдавших от «культурной революции», этих обыкновенных уголовников науськивали на людей, заранее определенных в качестве жертв. Собственно против мамы они ничего не имели, но она принадлежала к руководству их района, и этого им было достаточно.

На устраиваемых против нее собраниях бывшие заключенные проявляли особенную активность. Однажды она пришла домой с лицом, перекошенным от боли. Ей приказали стоять на коленях на битом стекле. Бабушка весь вечер вынимала из ее коленей осколки пинцетом и иглой. На следующий день она сшила маме толстые наколенники, а также защитную подушку, оборачиваемую вокруг пояса — именно в эту уязвимую часть тела нападающие направляли свои удары.

Несколько раз маму водили по улицам в дурацком колпаке и с тяжелой табличкой, свисающей с шеи, где ее имя было перечеркнуто большим крестом в знак унижения и падения. Через каждую пару шагов ее вместе с товарищами по несчастью заставляли становиться на колени и отбивать толпе земные поклоны. Над ними издевались дети. Некоторые кричали, что они бьют головой о землю недостаточно громко и требовали повторить. Тогда маме приходилось снова биться головой о каменную мостовую.

Как–то зимой проводился «митинг борьбы» в уличной мастерской. Перед митингом, когда его участники обедали в столовой, маме и другим «преступникам» было велено полтора часа стоять на усыпанной гравием улице. Шел дождь, она промокла до нитки. Резкий ветер продувал мокрую одежду и пробирал до костей. Когда митинг начался, она стояла на помосте, согнувшись в три погибели, и старалась побороть озноб. На нее кричали — дико и бессмысленно; боль в пояснице и шее стала совсем невыносимой. Она немного переменила позу и попыталась приподнять голову, чтобы облегчить боль. Вдруг она почувствовала сильный удар в затылок, сбивший ее с ног.

Только некоторое время спустя она узнала, что же произошло. Женщина, сидевшая в переднем ряду, содержательница борделя, попавшая в тюрьму во время кампании против проституции, нацелилась на маму, возможно, потому что она была единственной женщиной на помосте. Едва мама подняла голову, женщина подпрыгнула и сделала выпад, целясь шилом прямо ей в глаз. Охранник–цзаофань, стоявший за мамой, заметил это и сбил ее на землю. Если бы не он, мама лишилась бы глаза.

Тогда мама скрыла от нас этот случай. Она вообще редко рассказывала о происходившем с ней. Когда ей необходимо было упомянуть что–нибудь вроде битого стекла, она делала это вскользь. Она никогда не показывала своих синяков и всегда держалась спокойно и даже весело. Она не хотела, чтобы мы тревожились за нее. Но бабушка видела, как она страдает. Она беспокойно смотрела маме вслед, пытаясь спрятать собственную боль.

Как–то нас навестила бывшая домработница. Они с мужем были одними из немногих, кто не порывал с нашей семьей на протяжении всей «культурной революции». Я испытывала к ним глубокую благодарность за даримое ими тепло, ведь они рисковали получить ярлык «сочувствующих попутчикам капитализма». Она проговорилась бабушке, что только что увидела, как по улицам водят маму. Бабушка настояла, чтобы она рассказала больше, и вдруг упала, громко ударившись головой об пол. Она потеряла сознание и лишь постепенно пришла в себя. Со слезами, катящимися по щекам, она всхлипывала: «Чем моя дочь заслужила такое?»

У мамы начались маточные кровотечения, которые с тех пор случались почти каждый день на протяжении шести лет, до 1973 года, когда ей удалили матку. Иногда из–за серьезности кровотечений мама попадала в больницу. Врачи прописали ей гормоны для уменьшения потери крови, и мы с сестрой делали ей уколы. Мама знала, что сидеть на гормонах опасно, но выхода не было. Только так она могла перенести «митинги борьбы».

Одновременно цзаофани из отдела отца усилили свои нападки на него. В одном из важнейших отделов провинциальной администрации хватало оппортунистов. Прежде послушные инструменты партийной системы, теперь многие стали чрезвычайно воинственными «бунтарями», которых под знаменем «Двадцать шестого августа» вела товарищ Шао.

Как–то их отряд ворвался к нам в квартиру и прошел в кабинет отца. Они оглядели книжные полки и объявили его настоящим «упорствующим врагом», который до сих пор держит дома «реакционные книги». Уже после первых костров из книг, устроенных хунвэйбинами, многие люди сожгли свои библиотеки. Но не мой отец. Он даже предпринял слабую попытку защитить книги, указав на марксистские сочинения. «Не пытайтесь обмануть нас, хунвэйбинов!» — заорала товарищ Шао. — У вас полным–полно «ядовитых сорняков»!» Она схватила несколько классических китайских книг, отпечатанных на тонкой рисовой бумаге.

«Что значит «нас, хунвэйбинов»? — возразил отец. — Вы им в матери годитесь и должны бы быть поумнее».

Товарищ Шао со всей силы ударила отца. Толпа разразилась криками негодования, хотя кое–кто не смог сдержать смешков. Затем они вывалили книги с полок и запихнули их в огромные джутовые мешки, которые принесли с собой. Наполнив мешки, они отнесли их вниз и заявили, что сожгут книги завтра, после «митинга борьбы», и что они заставят отца смотреть на костер, чтобы он «извлек урок».

Вернувшись после обеда домой, я обнаружила отца в кухне. Он разжег огонь в большой цементной раковине и швырял в пламя свои книги.

Я впервые в жизни увидела, как он плачет. Он был мучительным, прерывистым, диким, этот плач мужчины, который не привык проливать слезы. То и дело отец в припадке рыданий топал ногами и бился головой о стену.

От испуга я не смела утешать его. В конце концов я обняла его, но не знала, что сказать. Он тоже не произнес ни слова. Отец тратил на книги каждую лишнюю копейку. В них была его жизнь. Я чувствовала, что после костра что–то случится с его рассудком.

Ему постоянно приходилось присутствовать на «митингах борьбы». Товарищ Шао и ее отряд обычно приглашали множество цзаофаней со стороны, чтобы увеличить размер толпы и иметь побольше желающих поучаствовать в насилии. Как правило, митинг начинался со скандирования: «Десять тысяч лет, и еще раз десять тысяч лет, и еще раз десять тысяч лет нашему Великому Учителю, Великому Вождю, Великому Командующему, Великому Кормчему Председателю Мао!» Каждый раз, когда выкрикивались три «десятитысячелетия» и четыре «величия», все дружно поднимали цитатники. Отец этого не делал. Он говорил, что «десять тысяч лет» жизни желали императорам, а Председателю Мао, коммунисту, такое обращение не пристало.

Это вызывало целую волну истерических выкриков и ударов. На одном митинге всем обвиняемым приказали встать на колени и отбивать поклоны перед огромным портретом Мао, водруженном позади помоста. Все повиновались, но отец отказался. Он заявил, что стояние на коленях и земные поклоны — позорное наследие феодализма, с которым коммунисты ведут безжалостную войну. Цзаофани вопили, пинали его, лупили по голове, но он изо всех сил держался прямо. «Я не встану на колени! Я не буду кланяться!» — сказал он гневно. Разъяренная толпа потребовала: «Склони голову и покайся в преступлениях!» Он ответил: «Я не совершал преступлений. Я не склоню голову!»

На него прыгнули несколько крупных молодых людей и попытались поставить на колени, но едва они с него слезли, отец вновь выпрямился, поднял голову и дерзко посмотрел на зрителей. Палачи схватили его за волосы, потянули за шею. Отец отчаянно сопротивлялся. Когда толпа истерично закричала, что он «враг культурной революции», отец зло ответил: «Разве это культурная революция? Это не культура! Это дикость!»

Избивающие его мужчины заревели: «Культурной революцией руководит Председатель Мао! Как смеешь ты выступать против нее?» Отец закричал еще громче: «Да, я выступаю против нее, даже если ею руководит Председатель Мао!»

Наступила абсолютная тишина. «Выступление против Председателя Мао» каралось смертной казнью. Многие люди погибли только потому, что их обвинили в этом преступлении, без всяких улик. Цзаофани обомлели оттого, что отец, кажется, ничего не боится. Оправившись от первоначального потрясения, они опять принялись избивать его, призывая отречься от кощунственных слов. Он отказался. В ярости они связали его, потащили в местный полицейский участок и там потребовали, чтобы его арестовали. Но полицейские отказались его принять. Им нравились закон и порядок, они уважали партработников, а цзаофаней ненавидели. Они заявили, что им нужно разрешение на арест такого высокопоставленного работника, как мой отец, а такого разрешения никто не давал.

Отца часто избивали. Но он держался своих принципов. Он единственный на нашей территории вел себя таким образом, другие примеры подобного поведения мне неизвестны, и многие люди, в том числе цзаофани, втайне восхищались им. Часто совершенно незнакомый прохожий на улице шептал, как отец поразил его. Некоторые мальчики признались моим братьям, что хотели бы быть такими же стойкими, как наш отец.

После дневных мучений родители приходили домой, где о них заботилась бабушка. К тому времени она позабыла о неприязни к отцу, да и он смягчился к ней. Она накладывала ему мазь на раны, особыми припарками лечила его синяки и поила раствором белого порошка под названием байяо, чтобы поскорее зажили внутренние повреждения.

Родителям было приказано постоянно оставаться дома и ждать вызова на следующий митинг. Спрятаться было невозможно. Весь Китай был огромной тюрьмой. Каждый дом, каждая улица находились под надзором самих жителей. В бескрайней стране скрыться было негде.

Родители не могли как–то расслабиться или развлечься. «Развлечение» устарело как понятие. Книги, картины, музыкальные инструменты, спорт, карты, шахматы, чайные, питейные заведения — все исчезло. Парки превратились в изуродованные пустыри, траву и цветы вырвали с корнем, ручных птиц и золотых рыбок убили. Фильмы, пьесы, концерты запретили: мадам Мао расчистила место для «образцовых пьес», в сочинении которых принимала участие, и кроме них ничего ставить не дозволялось. В провинции боялись ставить даже их. Одного режиссера заклеймили, потому что грим, придуманный им для пытаемого героя одной из опер, мадам Мао сочла чрезмерным. Его бросили в тюрьму за «преувеличение тягот революционной борьбы». Мы не мечтали даже о прогулке. Атмосфера на улице внушала страх: на углах происходили «митинги борьбы», на стенах висели зловещие дацзыбао и лозунги; люди бродили как зомби, со злыми или испуганными лицами. К тому же опухшие лица родителей выдавали их — выйдя на улицу, они рисковали подвергнуться оскорблениям.

Одним из свидетельств ужаса, воцарившегося в те дни, стало то, что никто не осмеливался жечь или выбрасывать газеты. На первой странице всегда помещался портрет Мао, через каждые несколько строчек приводились цитаты из Мао. Газеты следовало беречь как зеницу ока, выкинуть их у кого–то на глазах значило попасть в беду. Держать их тоже было непросто: портрет Мао могли погрызть мыши, газета могла просто сгнить — и то и другое расценили бы как преступление против Мао. Первое крупное сражение между фракциями в Чэнду началось из–за того, что хунвэйбины случайно сели на старые газеты с изображением Мао. Мамину школьную подругу довели до самоубийства, потому что она написала в дацзыбао слова «Искренне люби Председателя Мао» неправильно: в иероглифе «искренне» одна черта оказалась слишком короткой, и он стал похож на иероглиф «печально».

Как–то в феврале 1967 года, в самый разгар этого всеобъемлющего террора, между родителями произошла беседа, о содержании которой я узнала лишь годы спустя. Мама сидела на краешке кровати, а отец в плетеном кресле напротив. Он сказал ей, что понял, в чем суть «культурной революции», и это осознание пошатнуло все его представления о мире. Теперь он не сомневался, что она не имеет никакого отношения к демократизации или к большей гласности для простого народа. Это кровавая чистка, и цель ее — упрочить личную власть Мао.

Отец говорил медленно и обдуманно, тщательно подбирая слова. «Но Председатель Мао всегда был таким великодушным, — заметила мама. — Он пощадил даже Пу И. Почему же он не может пощадить собственных товарищей по оружию, которые бок о бок сражались с ним за новый Китай? Почему он к ним так беспощаден?»

Отец ответил спокойно, но убежденно: «Кем был Пу И? Военным преступником, которого не поддерживал народ. Он ничего не мог сделать. Но...» Он погрузился в красноречивое молчание. Мама поняла его: Мао не потерпит никакого вызова. Потом она спросила: «Но почему все мы, ведь мы, в конце концов, только выполняем приказы? Зачем обвинять всех этих невинных людей? Зачем столько разрушений, столько страданий?»

Отец предположил: «Возможно, Председатель Мао думает, что достигнет своей цели, лишь перевернув все вверх дном. Он всегда действовал основательно — и никогда не боялся человеческих жертв».

После напряженной паузы отец продолжил: «Это не революция, как бы ни понимать этот термин. Гарантировать личную власть такой ценой для страны и народа — неправильно. Даже преступно».

Мама почувствовала надвигающееся несчастье. После подобных рассуждений ее муж начинал действовать. Как она и ожидала, он заявил: «Я собираюсь написать письмо Председателю Мао».

Мама уронила голову на руки. «Какой в этом смысл? — вырвалось у нее. — Неужели ты воображаешь, что Председатель Мао послушает тебя? Почему ты хочешь погубить себя — ни за что? Не надейся, что на этот раз я повезу письмо в Пекин!»

Отец наклонился и поцеловал ее. «Я не собирался просить тебя отвезти письмо. Я отправлю его по почте». Потом он поднял ее голову и заглянул ей в глаза. С отчаянием в голосе он произнес: «Что еще я могу сделать? Какой у меня выбор? Я должен высказаться. Вдруг это поможет. Я должен поступить так хотя бы ради собственной совести».

«Разве твоя совесть — самое важное? — спросила мама. — Важнее твоих детей? Хочешь, чтобы они стали «черными»?»

Воцарилось долгое молчание. Затем отец неуверенно сказал: «Наверно, тебе нужно развестись со мной и вырастить детей, как ты считаешь нужным». Они опять замолчали, и она подумала: быть может, он не окончательно решил написать письмо, понимая, что последствия будут самыми катастрофическими.

Проходили дни. В конце февраля над Чэнду низко пролетел самолет и тысячи блестящих листков слетели на землю со свинцового неба. Они содержали текст письма, датированного 17–м февраля и подписанного Центральным Военным Советом, верховным военным органом. Письмо предписывало цзаофаням прекратить насилие. Хотя в письме прямо не критиковалась «культурная революция», его целью явно было остановить ее. Маме показала листовку ее коллега. Родители загорелись надеждой. Возможно, вмешаются заслуженные, уважаемые народом маршалы. В центре Чэнду прошла крупная демонстрация в поддержку призыва военных.

Листовки появились вследствие закулисных пертурбаций в Пекине. В конце января Мао впервые попросил армию поддержать цзаофаней. Большинство военных лидеров — за исключением министра обороны Линь Бяо — пришли в ярость. 14 и 16 февраля они провели с политическими руководителями два долгих совещания. Сам Мао, как и его заместитель Линь Бяо, остались в стороне. Председательствовал Чжоу Эньлай. Маршалы, командиры коммунистической армии, ветераны Великого похода, герои революции, объединили свои силы с теми членами Политбюро, кто еще не подвергся чистке. Они осудили «культурную революцию» за преследование невиновных и дестабилизацию страны. Один из вице–премьеров, Тань Чжэньлинь, гневно заявил: «Я следовал за Председателем Мао всю жизнь. Больше я за ним не следую!» Сразу после этих встреч маршалы стали предпринимать шаги для остановки насилия. Так как в Сычуани беспорядки достигли особенно высокого уровня, письмо от 17 февраля было написано специально для нее.

Чжоу Эньлай отказался присоединиться к большинству и остался на стороне Мао. Культ личности наделил Мао дьявольской властью. Возмездие постигло оппозицию очень скоро. Мао организовал нападение толпы на отступников среди членов Политбюро и армейских командующих, устроил домашние налеты и жестокие «митинги борьбы». Когда Мао велел наказать маршалов, армия пальцем не пошевелила, чтобы их поддержать.

Эта робкая попытка оказать сопротивление Мао и его «культурной революции» получила название «февральского враждебного течения». Режим выпустил отредактированный отчет о событиях, чтобы усугубить насилие против «попутчиков капитализма».

Для Мао февральские совещания стали поворотной точкой. Он увидел, что против его политики выступают практически все. Это привело к полному устранению партии — за исключением самого названия. Политбюро умело заменили Группой по делам культурной революции. Линь Бяо вскоре приступил к чистке командиров, преданных маршалам, и функции Центрального Военного Совета перешли к его личному аппарату, который он контролировал через жену. Клика Мао теперь приобрела форму средневекового двора, с женами, родственниками и льстивыми придворными. Мао послал в провинции делегатов организовывать «революционные комитеты» — новое орудие его личной власти, призванное сменить партийную систему вплоть до самого низового уровня.

В Сычуани делегатами Мао оказались старые знакомые родителей — супруги Тин. После отъезда родителей из Ибиня Тины стали практически полновластными хозяевами региона. Муж занял пост секретаря партии; жена возглавила партию в столице — городе Ибине.

Тины использовали свои должности для бесконечных преследований и сведения счетов. Одной из жертв оказался телохранитель жены, работавший у нее в начале 1950–х годов. Она несколько раз пыталась соблазнить его, а однажды пожаловалась на боль в животе и заставила молодого человека массировать его. Потом она завела его руку ниже. Телохранитель вырвал руку и вышел из комнаты. Товарищ Тин обвинила его в попытке изнасиловать ее и добилась, чтобы его приговорили к трем годам исправительных работ.

В партком Сычуани пришло анонимное письмо, где рассказывалась вся эта история. Было назначено расследование. Как обвиняемые, Тины не имели права видеть письмо, но их дружок показал им документ. Они заставили всех сотрудников ибиньской администрации написать какой–нибудь отчет, чтобы сверить почерк. Автора они так и не выявили, и расследование окончилось ничем.

В Ибине и партработники, и простое население боялись Тинов как огня. Постоянные политические кампании и система квот давали им прекрасные возможности для расправы.

В 1959 году Тины избавились от ибиньского губернатора, сменившего отца в 1953 году. Это был ветеран Великого похода, которого все любили — кроме Тинов, которые ему завидовали. Его называли «Ли — Соломенные Сандалии», потому что он всегда ходил в крестьянских сандалиях — это был символ связи со своими корнями, с землей. Во время «Большого скачка» он старался не заставлять крестьян плавить сталь, а в 1959 году заговорил о голоде. Тины разоблачили его как «правого оппортуниста» и понизили до агента по закупкам в столовой пивного завода. Он умер во время голода, хотя профессия давала ему шанс питаться лучше, чем другие. Вскрытие показало, что в его желудке одна солома. Он оставался честным человеком до последнего вздоха.

Другой случай, тоже произошедший в 1959 году, был связан с врачом, которого Тины осудили как классового врага, потому что он ставил истинный диагноз жертвам голода — а упоминать об этом официально воспрещалось.

Таких историй были десятки — так много, что люди рисковали жизнью и жаловались на Тинов провинциальным властям. В 1962 году, когда в правительстве наиболее сильные позиции занимали умеренные деятели, они затеяли всекитайское расследование прежних кампаний и реабилитировали многих жертв. В сычуаньской администрации создали группу по изучению деятельности Тинов, которых признали виновными в серьезных злоупотреблениях властью. Их уволили, задержали, а в 1965 году генеральный секретарь как Дэн Сяопин подписал приказ об исключении их из партии.

Когда началась «культурная революция», Тины бежали в Пекин, где обратились в Группу по делам культурной революции. Они изобразили себя героями, ведущими «классовую борьбу», за что, утверждали они, их и преследовали прежние партократы. Однажды мама столкнулась с ними в ведомстве жалоб. Те любезно спросили ее пекинский адрес. Она отказалась его дать.

Тинов приютил Чэнь Бода, один из руководителей Группы по делам культурной революции и начальник отца в Яньане. Благодаря его протекции их приняла сама мадам Мао и тут же распознала в них родственные души. Мадам Мао в «культурной революции» привлекала не столько политика, сколько сведение личных счетов — самых что ни на есть мелочных. Она приняла участие в преследовании супруги Лю Шаоци, потому что, как она сама рассказала хунвэйбинам, ее возмущали заграничные поездки председателя Лю с супругой. Мао бывал за границей только дважды, оба раза в СССР и без мадам Мао. Ситуацию усугубляло то, что за границей жена Лю носила туалеты и украшения, которые никто не мог себе позволить в суровом маоистском Китае. Супругу Лю обвинили в работе на ЦРУ и бросили в тюрьму, она едва избежала смерти.

В 1930–е годы, до встречи с Мао, мадам Мао была третьестепенной шанхайской актрисой, которой пренебрегала местная творческая интеллигенция. Некоторые ее представители руководили коммунистическим подпольем, а после 1949 года стали ведущими работниками Центрального отдела пропаганды. Отчасти чтобы отомстить за действительные или мнимые унижения, перенесенные ею в Шанхае тридцать лет тому назад, мадам Мао приложила невероятные усилия для того, чтобы найти в их деятельности мотивы, «направленные против Председателя Мао, против социализма». Когда Мао в период голода ушел в тень, она сумела сблизиться с ним и нашептала ему много ядовитых слов о своих врагах. Ради того, чтобы погубить недругов, она разнесла всю руководимую ими систему, то есть отделы пропаганды по всей стране.

Мстила она и тем актерам и актрисам, которым завидовала в шанхайские времена. Однажды актриса по имени Ван Ин сыграла роль, привлекшую мадам Мао. Тридцать лет спустя, в 1966 году, та добилась для соперницы с мужем пожизненного заключения. В 1974 году Ван Ин покончила с собой в тюрьме.

Другая известная актриса, Сунь Вэйши, за несколько десятков лет до описываемых событий играла перед Мао в поставленной в Яньане пьесе. Видимо, играла она лучше, чем мадам Мао, в связи с чем полюбилась высшему руководству, в том числе и самому Великому Вождю. Вдобавок она была приемной дочерью Чжоу Эньлая и не чувствовала необходимости подлизываться к мадам Мао. В 1968 году по указке последней актрису и ее брата арестовали и замучили насмерть. Ее не защитила даже власть Чжоу Эньлая.

Со временем общественность из слухов узнала о том, как мадам Мао сводит счеты; свой характер она обнаруживала и в речах, воспроизводимых в стенгазетах–дацзыбао. Ее возненавидели почти все, но в начале 1967 года о ее злодеяниях знали еще немногие.

Мадам Мао и Тины принадлежали к одной породе, которая в маоистском Китае имела название — чжэнжэнь, то есть «чиновники, преследующие людей». Неутомимость и целеустремленность, с которой они занимались преследованиями, кровожадные методы, к которым прибегали, достигали поистине чудовищных масштабов. В марте 1967 года Мао подписал документ о том, что Тины реабилитированы и им поручено сформировать сычуаньский революционный комитет.

Был создан переходный орган под названием «Подготовительный революционный комитет Сычуани». Он состоял из двух генералов — главного политического комиссара и командующего военным округом Чэнду (одного из восьми военных округов Китая) — и супругов Тин. Мао постановил, что каждый ревком должен включать в себя три категории членов: местную армию, представителей цзаофаней и «революционных чиновников». Последние избирались из бывших партработников, и в данном случае этот выбор был оставлен на усмотрение Тинам, которые фактически руководили комитетом.

В конце марта 1967 года Тины навестили отца. Они хотели включить его в свой комитет. Отец пользовался среди коллег славой необыкновенно честного и справедливого человека. Даже Тины ценили эти его качества; в частности, они знали, что когда попали в опалу, отец, в отличие от некоторых других, не присоединился к их преследователям. Кроме всего прочего, им требовался работник с его способностями.