Глава V. В Карпатах. 2 страница

Кроме того, во время этого несчастного отступления на всем обширном фронте армии им были потеряны бразды управления, чего не было бы, если бы он заблаговременно, по намеченным рубежам, надлежащим образом распорядился устроить техническую службу связи, без чего управлять армией невозможно. Он же стал сам катать в автомобиле от одной части к другой и рассылал для связи своих адъютантов, которые, как рассказывали очевидцы, отдавали от его имени приказания начальникам частей, минуя их прямых начальников; приказания же эти были часто противоречивые. Понятно, что от такого управления войсками сумбур только увеличивался, и беспорядок при отступлении принял грандиозные размеры не столько от поражения, сколько от растерянности в управлении начальников всех степеней, не управляемых более одной волею, не знавших, что им делать, и не знавших, что делают их соседи. Результат совокупности всех перечисленных условий отступления и не мог быть иным, чем тот, который оказался.

В это-то время ген. Иванов, наконец, решился спешно двинуть 3 кавказский армейский корпус на помощь 3-й армии [clxxxiv]. Корпус был двинут эшелонами, ибо пройти значительный путь целому корпусу одним эшелоном одной дорогой было, конечно, затруднительно и явилась бы потеря во времени, потому что он был расквартирован в большом районе, и не было надобности сосредоточивать его вдали от противника. Очевидно, что эшелонами войска могли двигаться быстрей и с меньшей усталостью. Вводить же в бой войска пакетами было, конечно, нежелательно, а следовательно, надлежало задержать на каком-либо рубеже головной эшелон и дать подтянуться войскам корпуса, и приказать пристроиться к ним отступавшим войскам; при таких условиях, хоть временно, противник был бы задержан и мог бы получить сильную острастку. К сожалению, войска корпуса не могли такими разрозненными усилиями оказать существенную поддержку уже разбитым войскам. Не знаю, получил ли в это время Радко-Дмитриев откуда-нибудь еще какую-либо поддержку[clxxxv]; могу лишь сказать, что при таких условиях восстановить фронт армии было, очевидно, невозможно, и его войска в полнейшем беспорядке продолжали быстро отходить к Перемышлю, севернее этой крепости, примыкая к ней своим левым флангом*. Между тем, этой крепости в действительности более не существовало[clxxxvi]: она была заблаговременно эвакуирована, оставалось только незначительное количество артиллерии и снарядов, но решительно никаких запасов в крепости не было, и гарнизона, за исключением двух или трех дружин ополчения для содержания караулов, не существовало.

При такой-то обстановке мною, а также и моими соседями слева, было получено приказание отходить с Карпатских гор, чтобы занять новые позиции, причем моей армии приказано было занять позицию южнее Перемышля - от этой крепости до Старого Места (Старый Самбор)[clxxxvii]. Я возразил на это, что в данном случае мой левый фланг будет висеть в воздухе, ничем не обеспеченный, и что для занятия этого фронта сколько-нибудь прочно у меня не хватит войск, тем более что мне было приказано обеспечить Перемышль гарнизоном в составе не менее одной дивизии пехоты. Тогда мне было дано разрешение, оставляя мой правый фланг упирающимся в Перемышль, отвести левый фланг назад с тем, чтобы он обеспечивался болотом у Днестра близ реки Верешицы. За сим Перемышль был мне подчинен, что, вследствие разоружения крепости и невозможности надлежащего его сопротивления, меня в достаточной степени огорчало: я никогда не гнался ни за славой, ни за наградами, и поэтому не возражал. Но мне было непонятно, почему разгромленный Перемышль из состава III армии передан был мне вместе с двумя армейскими корпусами III армии, которые были совершенно расстроены и представляли собой лишь жалкие остатки бывших отличных корпусов [clxxxviii]. Опять вспоминается солдатское заключение: «Эх-ма! Другие напакостили, а нам на поправку давай!»

Только много времени спустя все объяснилось: невидимая для меня рука в свое время приписала взятие Перемышля генералу Селиванову, который и был награжден за это после нескольких месяцев спокойного сидения под Перемышлем. А моя геройская армия все это время неустанно билась впереди, не допуская сильнейшего врага дойти до крепости на помощь ее гарнизону. *

Повторяю: я славы не искал, но, проливая солдатскую кровь во имя родины тогда, теперь имею право желать, чтобы хотя бы история оценила достойно моих самоотверженных героев - солдат и офицеров. В память погибших воинов я пишу эти строки, а не для прославления своего имени. Мир праху дорогим усопшим боевым товарищам моим. За мою дорогую армию мне было обидно, когда та же невидимая рука связала сдачу Перемышля с моим именем, а следовательно, и с ней. Тогда мне было горько... Но мне было только смешно, когда, вынужденно, в силу необходимости, давая мне редкие награды, было дано негласное распоряжение их замалчивать в прессе и широко в Россию не сообщать, «чтобы популярность имени Брусилова не возрастала». Я мог бы это документально доказать. Конечно, эти записки увидят свет, когда я уже сойду с арены, но скрывать свои переживания того времени от будущей России не считаю себя в праве, ввиду того, что карьеризм, личные интересы, зависть, интриги загубили общее русское дело. Да не будет так в будущем!

Глава VI. Отступление 1915-го года.

Приказание об отступлении моем с Карпатских гор не было для меня сюрпризом, ибо, как я уже раньше говорил, при существовавшей тогда обстановке, разгром 3-й армии был неминуем, а следовательно неизбежен был и выход неприятеля в мой тыл. Поэтому заблаговременно всякие склады и тяжести армии были оттянуты с гор назад. При отсутствии этой предусмотрительности мне пришлось бы их сжечь, но и при этих своевременно принятых мерах отход был крайне затруднителен, потому что стоявший против нас многочисленный противник должен был принять всевозможные меры, чтобы возможно дольше задержать нас в горах и попытаться разбить нас во время отступления с захватом нашей артиллерии и обозов, а кроме того, при удаче противника, т. е. при сильной нашей задержке в горах, войска Макензена могли зайти в тыл моей армии, что грозило окружением. В этом отношении 11 и 9 армии, расположенные восточнее меня, имели большое преимущество, ибо им зайти в тыл никто не мог [clxxxix].

Мой ближайший сосед слева, вновь назначенный командующий 11 армии ген. Щербачев, заехал ко мне, с горестью выражая свое негодование необходимостью отступать, и предлагал просить разрешения оставаться на месте, отнюдь не уступая ни пяди земли, нами завоеванной. Действительно, с начала кампании мы в Галиции одержали громадные успехи, все более и более захватывали неприятельскую территорию и до мая месяца поражений не терпели. Поэтому я понимал чувство крайней досады, которым был обуреваем молодой, только что назначенный командующий армией, желавший отличиться на более широком поприще действий, а не начинать своей деятельности отступлением; но ему не была достаточно известна общая обстановка, и когда я ему ее объяснил, он согласился, что, не говоря уже о 8-ой армии, попадавшей между двух огней, но и его армия, состоявшая в то время лишь из двух корпусов, попадет в безвыходное положение и позднее не будет в состоянии спуститься с гор.

Мною было приказано войскам на фронте не показывать вида об отходе и, оставив в окопах разведывательные команды с несколькими пулеметами, всем остальным войскам с наступлением темноты возможно быстрей, но в строгом порядке отходить на новые позиции, точно определив пути, по которым будут двигаться колонны. Арьергардным же частям было приказано вести до рассвета обычную ночную перестрелку и разведку. Все корпуса без боя благополучно отошли; лишь мой левый фланг был задержан на места по просьбе командующего 11-ой армией, так как его войска не могли почему-то своевременно отступать. Вследствие этого мой крайний левый фланг принужден был вступить в бой, чтобы дать возможность правому флангу 11 армии отойти. Ведя бой при невыгодных условиях, два полка понесли значительные потери, однако и они никаких трофеев противнику не оставили.

Ранее, чем излагать наши дальнейшие действия, мне необходимо объяснить, как обстояло дело укрепления нами позиций. Это искусство в мирное время было в большом пренебрежении вообще. Японская кампания, как прообраз действий войск и в настоящую, заключавшуюся в позиционной войне, усиленно критиковалась военными авторитетами всех держав и, между прочим, и нами. В особенности наши военные учителя, германские писатели, не находили достаточно слов, чтобы насмехаться над Куропаткиным и его системой изрыть всю Маньчжурию, постоянно отступая и не используя притом большей части своих заблаговременно укрепленных позиций. Они утверждали, что немцы ни в каком случае подобному образу действий следовать не будут, что Германии необходимо выиграть короткую войну, быстро разгромить противников, и потому забавляться позиционной войной они не станут. Мы, в свою очередь, совершенно соглашались с этим выводом, и общий лозунг всех наших военачальников состоял в том, чтобы до последней крайности избегать позиционной войны. В мирное время мы ее никогда не практиковали по разным причинам, из которых главная мною только что изложена.

Нужно признать, что как начальники, так и сами войска терпеть не могли укрепляться и в лучшем случае ограничивались ровиками для стрелков. Зимой в Карпатах на мои приказания основательно окапываться, имея не менее трех линий окопов с многочисленными ходами сообщения, я постоянно получал донесения о невозможности выполнения этого требования. После же настоятельных моих приказаний было донесено, что они выполняются; но когда, после данного мною времени для осуществления укрепления позиций, я стал объезжать корпуса для осмотра выполненных работ, то оказалось, что, в сущности, почти ничего не сделано, а то немногое, что было выполнено, было настолько основательно занесено снегом, что трудно было даже решить, где рылись окопы. На мои вопросы, как же будут заниматься укрепления в случае наступления противника, мне докладывали, что они их тогда вычистят. На мой естественный вопрос, полагают ли они, что противник согласится ждать, пока они будут приводить в порядок свои укрепленные позиции, мне сконфужено объясняли, что в будущем постараются содержать свои окопы в лучшем порядке. Был случай в одном; из корпусов, что ни сам командир корпуса, ни начальник дивизии, ни командир бригады, ни командир полка, ни, наконец, начальник инженеров корпуса не могли мне указать на местности, где уже вырыты окопы. Между тем, мне был представлен весьма хорошо разработанный на карте план непрерывно укрепленной позиции всего корпуса с донесением, что работа уже выполнена и проверена. Конечно, при такой нелюбви к укреплению своих позиций не только в 8-ой, но и вообще во всей русской армии, трудно было отстаивать занятые нами позиции, когда пришлось защищать их, хотя бы только для выигрыша времени.

Наши укрепленные позиции в действительности представляли собой один лишь ров, даже без ходов сообщения в тыл. При усиленном обстреле артиллерийским огнем, в особенности огнем тяжелой артиллерии, единственного рва, кое-как сделанного, он быстро заваливался, а сидевшие в нем люди при ураганном огне уничтожались целиком или сдавались в плен во избежание неминуемой смерти. Уже впоследствии штабом армий фронта было сделано распоряжение заблаговременно строить в тылу на различных рубежах укрепления соответствующего типа и силы, но, в сущности, и эти укрепленные позиции были весьма несовременного типа. Вообще наши войска все время стремились к полевой войне (что вполне естественно) и крайне неохотно и лениво совершенствовали занимаемые ими позиции. На Юго-западном фронте к позиционной войне вперемешку с полевой мы перешли в конце [19]14-го года и уже окончательно утвердились на позиционной войне летом 1915 года после грандиозного наступления центральных держав. Что касается до 8 армии, то, когда мы отступали с Карпат на новые позиции южнее Перемышля, никакой заблаговременно подготовленной позиции у нас не было[cxc], и войска стали спешно окапываться лишь по прибытии на места. Окопы эти были весьма примитивного свойства, и надлежащим образом их усовершенствовать в дальнейшем не было никакой возможности, ибо приходилось вести чрезвычайно упорные бои, перекидывая войска по мере надобности с места на место.

Войска были совершенно скверно-милиционного характера, в рядах[cxci] оставалось очень мало кадровых офицеров и солдат, да и число рядов было весьма незначительно; были полки в составе одного неполного батальона, а многочисленная наша кавалерия в это время почти никакой пользы приносить не могла. Комендант Перемышля[cxcii] совершенно терялся от того, что немногочисленная тяжелая артиллерия[cxciii], по распоряжению Главнокомандующего, то нагружалась на платформы для отправления в тыл, то, по его ходатайству, снималась для вооружения крепости; и эти колебания происходили несколько раз. Наконец, комендант ген. Дельвиг взмолился, говоря, что таким образом совершенно изматываются люди, перегруженные работой без всякой пользы для дела, и просил, чтобы было окончательно постановлено, отправлять ли эти орудия в тыл, или оставить их для выполнения цели, для которой крепостная артиллерия существует. В свою очередь и я несколько раз настаивал на твердом решении этого вопроса, но получал разноречивые ответы: с одной стороны, мне телеграфировалось, что на Перемышль следует смотреть лишь как на участок боевого фронта, а отнюдь не как на крепость, что отвечало действительности; с другой стороны, мне сообщалось, что Перемышль следует отстаивать и принять всевозможные меры для удержания его за нами, но не защищать его во что бы то ни стало[cxciv]. Ген. Радко-Дмитриев, войска которого примыкали ко мне с севера, преимущественно по правому берегу реки Сана, заявлял, что его армия потеряла боеспособность и что для приведения ее в порядок необходимо быстро сделать крупный скачок назад, чтобы вывести ее из-под ударов противника и дать ей возможность оправиться и пополниться. Высшее командование было обратного мнения и требовало, чтобы отход совершался возможно медленнее, шаг за шагом, и постоянно удерживаясь на каждом рубеже возможно более продолжительное время. Ввиду такого расхождения взглядов в образе действий ген. Радко-Дмитриев был смещен, и на его место был назначен командир 12-го корпуса генерал Леш[cxcv].

До описываемого времени вверенная мне армия, невзирая на всякие недочеты, была все время победоносна; частичная неудача в конце ноября 1914 года постигла только 12-ый корпус, которую она быстро поправила. Дух войск в Карпатах был очень высок, хотя по временам я убеждался, что армия уже не та, какая была в начале кампании, и было несколько случаев сдачи в плен слабодушных людей без достаточной причины. Отступление из Карпат и тяжелое поражение, понесенное соседом нашим, 3 армией, раздуваемое стоустной молвой, невольно поколебало уверенность в себе и в своей непобедимости, и главное, отсутствие огнестрельных припасов также имело громаднейшее влияние на самочувствие войск. Солдаты, в сущности, вполне справедливо говорили, что при почти молчащей нашей артиллерии и редкой ружейной стрельбе неприятельский огонь выбивает их в чрезмерно большом количестве, и они обрекаются на напрасный расстрел с исключением возможности победить врага, что бороться с голыми руками нет возможности. Ясно, что при такой обстановке недалеко до упадка духа. Действительно, к этому времени, т. е. в мае, огнестрельных припасов у нас было столь мало, что мы перевооружили батареи из 8-ми в 6-ти орудийный состав, а артиллерийские парки отправили далеко в тыл за ненадобностью, ибо они были пустые.

Вот при таких-то обстоятельствах пришлось вести отчаянную борьбу за удержание Перемышля в наших руках. Собственно, я такой цели себе не ставил, ибо в данное время Перемышль, лишь как один из участков позиции, важного значения не имел, но он имел громадное нравственное значение, и было понятно, что потеря Перемышля усилит упадок духа в войсках, произведет тяжелое впечатление во всей России и, обратно, высоко поднимет дух нашего врага. Совершенно было ясно, что продолжительно удержать Перемышль при данной обстановке было невозможно, а возможно только удержаться некоторое время.

Не буду останавливаться на борьбе, которую мы выдержали у Перемышля. Это - дело военной истории, и для большой публики все перипетии этой борьбы не представляют интереса; да у меня и нет достаточных документов в руках, чтобы подробно останавливаться на описании этого момента наших боевых действий. Скажу лишь, в главных чертах, что противник старался отрезать Перемышль с его гарнизоном от армии: от Радымна – Краковец - Млынов к югу на Мосциску, а с другой стороны, с юга, также направлением на Мосциску от Пановиц и что они всеми силами старались захватить Медыку, дабы отрезать путь отступления Перемышльскому гарнизону, в надежде захватить там богатую добычу и пленных, дабы достойно отплатить за взятие нами Перемышля[cxcvi].

Как уже раньше было сказано, в наших войсках ряды были малочисленны, ударная группа немцев вся легла на плечи моей армии, главным образом на ее правый фланг[cxcvii]. Борьба во всех отношениях была непосильная, войск не хватало, и пришлось из Перемышля взять лучшую часть гарнизона, чтобы отстаивать путь отступления из Перемышля, в котором оставалось главным образом ополчение. Известно же, что ополчение, за малым исключением, было почти не боеспособно. Мне, например, было донесено, что на двух фортах западного фронта Перемышля противник спокойно резал проволоку предфортовых заграждений, а гарнизон этих фортов не только сам не мешал этому делу, но и не позволял артиллерии стрелять, вследствие опасения, что сильная неприятельская артиллерия обрушится на их форты. Очевидно, что такие гарнизоны легко отдали форты врагу, который таким способом попал во внутрь крепости[cxcviii]. При таких условиях удержать Перемышль дальше было невозможно, и мною ночью было приказано очистить этот участок общей позиции, чем сокращался фронт армии, и без того жидкий, приблизительно верст на 30, что имело для меня громадное значение, ибо давало мне возможность составить резервы, которые были мною все израсходованы в предыдущих боях[cxcix]. Я считал необходимым и после потери Перемышля удерживаться возможно дольше на занимаемом нами рубеже. В помощь моей армии для борьбы за Перемышль были присланы 23 армейский и 2-ой кавказский корпуса, которые предвзято уже высшим командованием были направлены на Любачов, и следовательно, было уже предрешено, откуда и каким способом эти два корпуса должны ударить по неприятелю, который к этому времени частью своих сил перешел на правый берег реки Сана у Радымно[cc]. Если бы меня спросили, то я эти два корпуса ввел бы в Перемышль возможно более тайно, и, присоединив к ним гарнизон Перемышля, неожиданно произвел бы вылазку всеми этими силами из западных фортов этой крепости в тыл вражеским войскам, находившимся как на правом берегу Сана, так и тем, которые были расположены на левом берегу от Ярослава до Перемышля. И это при условии, что все войска по всему фронту одновременно ввязались бы в бой с противником, в особенности же с севера 3 армия должна была бы в этом случае собрать возможно больший кулак, чтобы нанести удар к югу примерно от Лежайска[cci]. Не знаю, насколько это помогло бы при недостатке огнестрельных припасов вообще, но при таком образе действий, мне казалось, были некоторые шансы на большой успех, размер которого заранее определить было невозможно. При наступлении же вышеупомянутых двух корпусов от Любачова на юго-запад получалась лобовая атака противника, обладавшего громадной артиллерией и множеством пулеметов; а у нас же ни той, ни других в достаточном количестве не было, да и артиллерийская атака, долженствовавшая подготовить пехотную и поддержать таковую, не могла иметь места по недостатку снарядов. Можно было вперед сказать, что этот недостаточный и несвоевременный кулак, пущенный не на надлежащем месте, никаких осязательных результатов не даст. Нужно притом добавить, что эти два корпуса, сами по себе очень высоких боевых качеств, были плохо обучены, как и большинство войск, прибывавших к нам с севера, и произвели атаку весьма не сноровисто. Вскоре после этой атаки Перемышль пал, как мною это только что было описано, будучи очищен по моему приказанию[ccii], так как гарнизон в нем более держаться не мог. Из всех фортов нами были удержаны лишь восточные Седлисские[cciii]. В общем, крепость досталась неприятелю совершенно разоруженная, без каких бы то ни было запасов, и поскольку мне помнится, попались в руки врагу лишь 4 орудия без замков, которые были унесены[cciv].

Было еще одно обстоятельство, мешавшее нам пополнять ряды прибывавшими к нам солдатами, помимо отрицательного их обучения: они прибывали невооруженными, и у нас для них не было винтовок. Пока мы наступали, все оружие, остававшееся на полях сражения, как наше, так и неприятельское, собиралось нами особыми командами и по исправлении шло опять в дело; теперь же, при нашем отходе, получилось обратное, и все оружие от убитых и раненых попадало в руки врага[ccv]. Внутри империи винтовок не было. Приказано было легко раненым идти на перевязочные пункты обязательно с оружием, выдавались за это даже наградные деньги, но эти меры дали весьма незначительные результаты, и за каждым полком, чем дальше, тем больше, увеличивались команды безоружных солдат, которых и обучать почти нечем было. В общем, дезорганизация нашей армии, по недостатку технических средств, шла, быстро увеличиваясь, и наша боеспособность с часу на час уменьшалась, а дух войск быстро падал.

Тем не менее, я уповал, что на своем фронте удержусь на Сане[ccvi], но совершенно для меня непредвиденно и к моему ужасу я получил приказание ген. Иванова передать 5 кавказский корпус в 3 армию, 21 корпус отослать во Львов в резерв Главнокомандующего, а 2 кавказский и 23 корпуса немедленно направить в состав 9 армии, ибо Главкоюз продолжал бояться за свой левый фланг, невзирая на то, что, казалось бы, вполне выяснилось, где наносится главный удар противника. Таким образом, мой правый фланг, куда наносился главный удар противника, оголялся, и между мной и 3 армией искусственно устраивался нам значительный разрыв, который заполнить было нечем[ccvii]. Нельзя считать восстановлением фронта этого пустопорожнего участка то, что здесь находилась 11 кавалерийская дивизия, а на левом фланге 3 армии был кавалерийский корпус в составе двух дивизий. Всякому понятно, что три кавалерийских дивизии не могут заменить собой четырех армейских корпусов, как бы эти дивизии ни были геройски настроены. Я немедленно протелеграфировал Главнокомандующему, что одновременный уход четырех корпусов с моего правого фланга, на который и производится главный напор врага, даст возможность противнику беспрепятственно и быстро глубоко охватывать мой правый фланг, и что вместо того, чтобы удержаться на месте, а в крайности медленно уходить, мне под угрозой охвата и даже окружения части моих войск придется отходить быстро и потерять всякую надежду на успешный отпор подавляющим силам противника. На это мне было отвечено, что раз Перемышль пал, более надобности в таком количестве войск мне не встречается и предписывается немедленно выполнить данное приказание. На это я еще раз донес, что при подобной обстановке я не буду в состоянии на следующих этапах отхода сколько-нибудь задерживаться, что мы таким образом немедленно потеряем Львов в самом быстром времени и приведем врага в нашу страну. И это донесение успеха не имело. Так мне и пришлось совершенно оголить правый фланг и с полной безнадежностью смотреть на дальнейший ход событий.

Я посылал, кроме того, моего начальника штаба на автомобиле в штаб фронта, чтобы узнать, что там думают, каковы предположения высшего начальства для дальнейших действий и на что мы можем надеяться в ближайшем будущем. Вернувшийся из этой поездки начальник штаба мне доложил, что он застал штаб фронта в большом унынии, ни о каких планах действий там и не думают и на будущее смотрят чрезвычайно пессимистически, считая, что кампания нами проиграна. Об усилении отпуска оружия и огнестрельных припасов ген. Ломновский также получил самые безотрадные сведения.

Как это не трудно было мне предвидеть, неприятель действительно предпринял тот образ действий, который ему указывался обстановкой, т. е. он большими силами двигался в разрыв между 3 и 8 армиями и старался выйти мне в тыл[ccviii]. Понятно, не взирая на длинный фронт армии и малочисленность войск, я стянул к правому моему флангу все, что только мог, и возможно медленно отходил от рубежа к рубежу[ccix]. Я заботился только о том, чтобы в руки врага не могли попасть артиллерия, парки, обозы, транспорты и возможно менее пленных[ccx]. Ведь при таких обстоятельствах упадок духа плохо обученных войск и более или менее легкая сдача в плен неминуемы и естественны.

Глава VII.

Остановка на Буге.

Мне удалось никаких трофеев не утерять и в этом отношении вполне благополучно отойти за Буг, где к этому времени на правом берегу реки была подготовлена укрепленная позиция, которую пришлось лишь усилить и развить. Штаб армии был перенесен в город Броды. Тут мною отдан был приказ по армии, в котором я объявлял войскам, что далее отходить нельзя, что мы подошли уже к нашей границе, и что тут я приказываю во что бы то ни стало держаться крепко и о дальнейшем отходе не помышлять. Я заявлял, что верю в мою армию, так же как и она, я надеюсь, верит мне, что я понимаю ее тяжелое положение, ибо ее невзгоды я переживаю вместе с ней, но что тут, как это ни трудно, необходимо остановиться и умирать за родину, но не пускать врага за нашу границу. Должен сказать, к своей радости, что армия послушалась моего воззвания, почувствовала необходимость жертвовать собой и не пустила дальше врага до тех пор, пока, как это будет видно дальше, мои соседи справа не ушли на северо-восток, и между нами оказался разрыв около 70-ти верст, в котором болталась наша кавалерия, храбрая, самоотверженная, но не имевшая никакой возможности задержать хлынувшие многочисленные полчища неприятельской пехоты в этот громадный промежуток.

Еще при подходе к Бугу, для того, чтобы дать некоторую острастку противнику, мною было приказано 12 армейскому корпусу с приданными ему для его усиления частями неожиданно перейти в наступление, для того, чтобы нанести короткий удар и этим временно приостановить движение противника. Приостановка давала возможность войскам более спокойно перейти на правый берег западного Буга и подготовиться к обороне этой реки. Это и было выполнено, хотя по некоторым ошибкам начальствующих лиц этот удар не дал плодотворных результатов в тех размерах, которых я ожидал. Нужно, однако, признать, что при том состоянии духа, в котором находились войска, и нельзя было ожидать чего-нибудь блестящего. Это короткое наступление было произведено по моей личной инициативе без всяких указаний свыше.

Для того, чтобы дальнейшее было ясно, мне необходимо упомянуть, что за крайне неудачные распоряжения Главнокомандующего Иванова пострадал не он, а его начальник штаба ген. Драгомиров, который был отчислен в резерв. Новым начальником штаба к нему был назначен генерал Саввич, служивший прежде в корпусе жандармов[ccxi].

В скобках говоря, я никогда не понимал, чтобы за ошибки в распоряжениях или из-за неудачных действий страдает не сам начальник, под флагом которого отдавались или осуществлялись те или иные приказания, а их начальники штабов, которые по закону лишь исполнители велений и распоряжений своих принципалов[ccxii]. Между тем, распространенная в нашей армии подобная система как бы указывает, что начальник штаба должен играть роль какого-то дядьки[ccxiii], а сам глава - как бы лицо подставное, так сказать парадное. Мне всегда казалось и кажется, что начальнику штаба придавать такое чрезмерное значение не следует. Ответственное лицо должно быть только одно: сам начальник, а не его исполнительные органы, чины штаба, под каким бы наименованием они ни значились; если же начальник не соответствует своей должности, то не дядьку следует менять, а самого начальника смещать.

Как бы то ни было, но с назначением ген. Саввича начальником штаба фронта, я стала получать все более и более неприятные телеграммы с разными указаниям и приказаниями, которые или давно были выполнены, или совершенно не отвечали обстановке. Правда, что мое начальство любезностью меня никогда не баловало, и поскольку Верховный Главнокомандующий относился ко мне справедливо, настолько же Главнокомандующий армиями фронта, т. е. мой непосредственный начальник, относился ко мне пристрастно и недоброжелательно, невзирая на то, что вверенная мне армия более, чем какая-либо другая армия его фронта, доставила ему честь, славу и высокие награды[ccxiv]. Говорили, что такое неприязненное ко мне отношение происходит по той, якобы, причине, что ген. Иванов видит во мне опасного заместителя, но я этому не придавал никакого значения. Так вот, оговорившись, чтобы дальнейшее было более понятно, изложу то столкновение, которое у меня вышло в начале пребывания моей армии на Буге. После ряда неприятных телеграмм я получил одну, длиннейшую, в которой излагался ряд обвинительных пунктов, ошибок, которые, по мнению моего начальства, были сделаны во время нанесения короткого удара войсками моего правого фланга. В телеграмме винили не меня, а все валили на моего начальника штаба, но выходило так, что я или пешка в руках своего штаба, или же в вежливой форме указывалось, что я не соответствую моему назначению. Эта телеграмма совпадала с другой, полученной мной от Верховного Главнокомандующего, который за все отступление моей армии благодарил меня и просил лишь не терять присущей мне бодрости духа в дальнейших моих действиях. Совпадение этих телеграмм нельзя не признать странным по диаметрально противоположной оценке результата моих действий. Я уже ранее был чрезвычайно раздражен несправедливыми, по моему мнению, нападками ген. Иванова и считал, что нужно положить предел подобному ко мне отношению, от которого страдали как дело само по себе, так и мои непосредственные подчиненные. На этом основании я послал телеграмму вел. князю Николаю Николаевичу, в которой, ссылаясь на последнюю полученную мною телеграмму ген. Иванова, доносил, что при подобных условиях службы я пользы приносить не могу, а потому прошу отчислить меня от командования армией[ccxv].