О, Мне это нравится. Этого слова нет в вашем языке, но Мне оно нравится.

Именно таково было ваше отношение ко Мне все эти го­ды —страшба с Богом,

Я. знаю. Я объяснял это в самом начале. С тех пор как я был маленьким мальчиком, меня учили бояться Бога. И я Его боял­ся. Даже когда мне удавалось избавиться от страха, меня к нему возвращали.

Наконец, когда мне было девятнадцать, я отверг Бога Гнева из своего детства. Но я не заменил его Богом Любви, я вообще Его отверг. Ты просто перестал быть частью моей жизни.

Это разительно отличалось от моего отношения всего пятью годами раньше. В четырнадцать лет я мог думать только о Боге. Я думал, что лучший способ избежать Божьего гнева — это заставить Бога полюбить меня. Я мечтал стать священ­ником.

Все думали, что я приму сан. Монахини в школе были в этом уверены. «У него призвание», — говорили они. Моя мама тоже была в этом уверена. Она видела, как я устанавливал алтарь на нашей кухне и надевал свое «облачение», воображая, что свер­шаю мессу. Другие мальчики делали из полотенец накидку Су­пермена и прыгали со стульев. Я представлял себе, что полотен­це — это риза священника.

Затем, в начале моего последнего года в церковно-приходской школе, отец внезапно положил конец всем моим мечтани­ям. Однажды мы с мамой говорили о моих планах на будущее, когда папа случайно зашел на кухню.

— Ты не пойдешь в семинарию, — прервал он нас, — так что не забивай себе голову.

— Не пойду? — воскликнул я.

Я был поражен. Я думал, что все было уже решено.

— Нет, —ровно сказал отец.

— Почему?

Мама сидела молча.

— Потому что ты недостаточно взрослый для такого реше­ния, — заявил отец. — Ты не знаешь, что ты решаешь.

— Нет, я знаю! Я решаю быть священником, — закричал я.

— Я хочу быть священником.

— Э, ты не знаешь, чего ты хочешь, — проворчал папа. — Ты слишком мал.

Наконец мама заговорила:

— О Алекс, пусть у мальчика будут свои мечты. Папа не собирался потакать мне.

— Не поощряй его, — приказал он маме и бросилна меня один из своих взглядов, который говорил: «Дискуссия оконче­на». — Ты не пойдешь в семинарию. Выкинь из головы.

Я вылетел из кухни, сбежал по ступенькам вниз. Я искал убежища под моим любимым кустом сирени, который рос в дальнем углу заднего двора и который цвел не так уж часто и не так уж долго. Но в тот раз он стоял в цвету. Я помню, как вдыхал невероятную сладость пурпурных цветов. Я зарылся в них но­сом, как бык Фердинанд. Потом я заплакал.

Не в первый раз отец задул огонек радости в моей жизни.

Было время, когда я думал, что стану пианистом. Я имею в виду — профессиональным, как Либерас, мой детский кумир. Я видел его каждую неделю по телевизору.

Он был родом из Милуоки, и все в городе только и говорили о том, что местный парнишка стал великим человеком. Тогда не было телевизора в каждом доме — по крайней мере не в районе Саут-Сайд, где в Мидуоки жили рабочие, — но отцу каким-то образом удалось купить «Эмерсон» с двенадцатидюймовым экраном и черно-белой трубкой, по форме напоминаю­щей пару скобок. Я сидел перед ним каждую неделю, загипно­тизированный улыбкой Либераса, его канделябром и унизан­ными перстнями пальцами, которые летали над клавишами.

Кто-то однажды сказал, что у меня отменный музыкальный слух. Я не знаю, так это или нет, но я мог сесть за пианино и тут же сыграть простую мелодию так же легко, как спеть ее. Каж­дый раз, когда мама брала нас к бабушке, я направлялся прями­ком к пианино, которое занимало стену в гостиной, и начинал тренькать «У Мери была овечка» или «Мерцай, мерцай, малень­кая звездочка». У меня занимало ровно две минуты подобрать правильные ноты для любой новой песни, а потом я играл ее снова и снова, в глубине своего существа взволнованный музы­кой, которую я могу извлечь из клавиш.

В этот период своей жизни (и на протяжении многих после­дующих лет) я боготворил своего старшего брата, Уэйна, кото­рый тоже умел играть на пианино без нот.

Сын моей матери от предыдущего брака, Уэйн, не был в большой чести у отца. Мягко говоря, все, что нравилось Уэйну, папа терпеть не мог, все, что Уэйн делал, папа презирал. Поэтому игра на пианино была «для бездельников».

Я не мог понять, почему он все время так говорит. Я любил играть на пианино — хотя бы так, как у бабушки, — и мама, и все вокруг видели, что у меня есть несомненный талант.

Потом однажды мама сделала что-то невероятно дерзкое. Она куда-то сходила или позвонила по рекламе в газете, или что-то еще, и купила старую пианолу. Я запомнил, что она стоила двадцать пять долларов (большая сумма для начала пя­тидесятых), так как отец был сердит, а мама сказала, что он не имеет на это права, потому что она несколько месяцев эконо­мила на продуктах и скопила нужную сумму. Она сказала, что бюджет семьи от этого совсем не пострадал.

Наверное, пианолу привез продавец, так как однажды я при­шел со школы и вот — она была там. Я был вне себя от счастья и сразу же сел за инструмент. Вскоре пианола стала моим луч­шим другом. Вероятно, я был единственным десятилетним мальчишкой во всем Саут-Сайде, которого не нужно было на­сильно заставлять практиковаться на пианино. Меня нельзя было оторвать от инструмента. Я не только подхватывал и исполнял любую услышанную мелодию, я сам сочинял их!

Я находил песни в своей душе и выплескивал их на клавиши, и это наполняло меня восторгом. Самая волнующая часть дня наступала, когда я возвращался со школы или с игровой площадки и усаживался за пианолу.

Отец совершенно не разделял моего энтузиазма. «Прекрати барабанить на этом чертовом пианино», — таким, насколько я помню, было его отношение. Но я влюблялся в музыку и свою способность сочинять ее. Мои фантазия о том, что однажды я стану великим пианистом, все росли.

Затем одним летним утром я проснулся от ужасного треска. Натянув одежду, я скатился вниз, чтобы посмотреть, что же происходит.

Папа разбирал пианино на части.

Не просто разбирал, но рвал его на части. Он бил по стенкам изнутри молотком, а потом при помощи ломика разделял их, дерево поддавалось и раскалывалось с ужасным скрипом.

Я стоял, ошеломленный, потрясенный до глубины души. По щекам текли слезы. Мой брат увидел, как я содрогаюсь от без­звучных всхлипываний, и не смог удержаться, чтобы не под­дразнить меня:

— Нил — плакса!

Папа оторвался от своей работы.

— Не будь размазней, — сказал он. — Оно занимало слиш­ком много места. Пора от него избавиться.

Я развернулся, убежал в свою комнату, хлопнул дверью (очень опасный поступок для ребенка в моем доме) и бросился на кровать. Я помню, как я выл — да, буквально выл: «Нет, не-е-ет...», как будто мои жалобные мольбы могли спасти мое­го лучшего друга. Но удары и треск не стихали, и я зарылся головой в подушку, содрогаясь от горечи утраты.

Я чувствую боль, которую пережил тогда, до нынешнего дня.

До этого самого момента.

Когда я отказался выходить из комнаты до конца дня, отец проигнорировал меня. Но когда я не поднялся с кровати еще три дня, отец начал раздражаться. Я слышал, как он ругался с мамой, которая хотела принести мне еду. Если я хотел есть, я мог спуститься к столу, как все. И, если я собираюсь спуститься, я не должен дуться. Б нашем доме не позволялось дуться или сердиться —по крайней мере из-за решений, принятых отцом. Он считал такие проявления эмоции открытым неповиновением и не потерпел бы их. В нашем доме мы должны были не просто принимать владычество нашего отца, но принимать его с улыбкой.

Будешь продолжать реветь, и я поднимусь, и тогда тебе будет о чем поплакать, — кричал он с нижнего этажа, и он не шутил.

Когда даже после запрета приносить мне еду я не вышел из комнаты, отец, наверное, все-таки понял, что перегнул палку. Я должен сказать, что он не был бессердечным человеком, он просто очень привык поступать как бессердечный человек. Он привык, что ему не задавали вопросов и что он объявлял и выполнял свои решения без особых любезностей. Он вырос в эпоху, когда быть отцом означало быть «боссом», и он не тер­пел никакого непослушания.

Поэтому ему было нелегко подойти к моей комнате и посту­чать в дверь —то есть фактически спросить разрешения войти. Я могу только предположить, что моя мама очень сильно над ним поработала.

— Этопапа, — объявил он, как будто я не знал и как будто он не знал, что я знал. — Я хочу поговорить с тобой.

Эти слова были так близки к извинению, как только он мог позволить себе в отношениях со мной.

— Хорошо, — выдавил я, и он вошел.

Мы долго говорили, он, сидя на краю кровати, я, опершись на спинку, и это был один из лучших разговоров, которые когда-либо были у нас с отцом. Отец сказал, что, хотя он знал, что мне нравится играть на пианино, он не подозревал, что это так много для меня значит. Он сказал, что всего лишь хотел освободить место в общей комнате, чтобы поставить вдоль стены кушетку, потому что мы покупали кое-какую новую ме­бель для гостиной. Потом он сказал слова, которые я до сих пор не забыл.

— Мы купим тебе новое пианино, но оно будет доста­точно маленьким, чтобы мы смогли поставить его здесь, у тебя в спальне.

Я был так взволнован, что едва мог дышать. Он сказал, что сразу же начнет откладывать деньги и что вскоре у меня будет пианино.

Я крепко обнял папу. Он меня понял. Все будет хорошо. К обеду я спустился в столовую.

Проходили недели, но ничего не происходило. Я думал: «Он просто ждет моего дня рождения».

Наступило десятое сентября, но пианино не было. Я ничего не сказал. Я подумал: «Он ждет Рождества».

Пришел декабрь, и я просто задержал дыхание. Ожидание было просто невыносимым. Когда пианино не появилось, мое разочарование было огромнейшим.

Прошли еще недели, еще месяцы. Не помню, когда я точно понял, что отец не собирается выполнять свое обещание. Но только после тридцати я понял, что он, наверное, никогда и не собирался его выполнять.

В тот день я дал моей старшей дочке обещание, которое не думал сдержать. Я просто хотел, чтобы она перестала плакать. Я просто пытался утешить ее в каком-то детском несчастье, о котором сейчас не помню. Я даже не помню, что я пообещал. Я просто сказал что-то, чтобы успокоить ее. Это помогло. Она обвила мне ручонками шею и закричала: «Ты самый лучший папочка на всем белом свете!»

И грехи отцов да падут на головы их детей...