Что ждало нас всех впереди.

Успехи «Торпедо» в сезоне шестьдесят восьмого, а может быть, и не успехи, а величина фигур, играющих и тренирующих, подвигли киношников на съемки внутри команды, ставшие кратким, но драгоценным свидетельством тех нюансов в отношениях, которые обычно в суматохе буден никого не занимают. И о них потом остается догадываться, проваливаясь либо возвышаясь в домыслах. Прежде чем увидеть фильм про «Торпедо», я прочел в специальном кинематографическом журнале рецензию на эту картину, написанную писателем Юрием Трифоновым.

В очень важном для себя рассказе «Недолгое пребывание в камере пыток», где действие происходит в Тироле, куда он с группой спортивных журналистов приехал из олимпийского Инсбрука на экскурсию, Трифонов вспоминает время, «когда ему казалось, что о спорте можно писать так же всерьез, как, скажем, о гробнице Лоренцо Медичи во Флоренции». Рецензировал фильм о футболистах Юрий Валентинович, по-моему, еще во власти серьезного отношения к людям спорта. И ему интереснее всего показался эпизод, где диалог в раздевалке между игроком Стрельцовым и тренером Ивановым то ли смикширован до полной неслышимости, то ли вообще, что более похоже, не записан — и нам остается домысливать текст по жестикуляции и выражению лиц недовольных друг другом собеседников. Из описаний Трифонова я так понял, что тренер не захотел разговаривать с главным игроком при всех, чтобы высказать ему свои замечания отдельно. Стрельцов активности в разговоре с тренером, как всегда, не проявляет, отвечает односложно, пытается уйти в свое особое мнение без пространных объяснений. Но Иванову явно не безразлично несогласие бывшего партнера — он готов был убеждать его, переубеждать. И выглядел в такой ситуации почти трогательно, во всяком случае к себе располагал…

Потом я смотрел фильм этот неоднократно. И не скрою, что в сцене объяснения тренера с футболистом мне все меньше нравится, как ведет себя Эдуард, играя на руку ивановским недоброжелателям («отмахивается, как от надоедливой мухи»), что Эдика вряд ли бы порадовало. Он не хотел в свои — и в конфликтные тем более — отношения с Кузьмой вмешивать кого-нибудь из посторонних.

Возможно, что на меня влияет и рассказ Эдуарда, как зимой шестьдесят девятого — значит, уже после съемок — на одной из гулянок на каникулах тренер Валентин Козьмич в узком кругу наиболее приближенных к нему из торпедовцев с шутливой строгостью заявил, что в наступающем сезоне он их всех «погоняет». Стрельцов отозвался с неожиданной обидой и без юмора: «Ну как тебе, Валя, не стыдно — ты же сам не играешь…» Упрек тренеру в том, что он сам не играет, от опытнейшего футболиста и в дружески пьяной компании звучит глуповато. Но притом и настораживающе, когда такое говорит Стрельцов — Иванову…

Возвращаясь к фильму — Иванов не отводит Стрельцова в сторону. Стрельцов сам, не дослушав тренерских замечаний, встает со стула и куда-то упрямо шагает, продолжая на ходу выгрызать мякоть из лимона, вынутого из стакана с чаем, а тренер Иванов в той же болонье, в какой разговаривал в позапрошлом сезоне с голым Эдиком возле динамовского душа, необычайно молодо для тренера выглядящий и симпатичный в своем немедленном желании что-то растолковать лучшему игроку, несолидно идет за ним, нарушая мизансцену субординации…

…После все того же — на мой взгляд, в тренерской карьере Валентина Иванова чисто по-футбольному наиболее содержательного сезона (потом бывали победы и погромче, но игра была несравнимо менее торпедовской) — мы были у Кузьмы в гостях на Ленинском проспекте. Накануне он что-то праздновал в ресторане — чуть ли не день рождения — и состояние было у молодого тренера размягченное. Он ждал в гости и Стрельцова, но тот не доехал — отвлекли вероятные соблазны по дороге. А едва узнаваемый после «больницы Валерий Воронин с женой Валей прибыл. И нам — не менее размягченным — идиллия в отношениях между великими торпедовцами вновь показалась возможной.

При Иванове-тренере прекратилась наша культпросветовская деятельность в «Торпедо». Тогда эта, вскоре замятая, заигранная размолвка представлялась недоразумением, случайностью, о которой и вспоминать ни к чему. Теперь же в случившемся нахожу для себя немало поучительного.

С тренером и его командой встретились еще до начала футбольного сезона в Москве — в апрельском Ташкенте. В тот год мы уже снова работали в АПН — вернулись, как опрометчиво возвращаются во все равно распавшийся брак — и командированы были в «город хлебный». Куда по стечению обстоятельств прибыло и «Торпедо» на матч с «Пахтакором».

Мы встретились на узбекской земле, как и подобает землякам. Вечером перед матчем долго — хотя выпивали довольно умеренно — засиделись в номере Валентина Козьмича. Кроме нас с Аликом Марьямовым, в посиделках участвовали Горохов и администратор Каменский. Не помню, заходил ли Золотов. Кажется, и он был. А Батанов летал в Алма-Ату — смотреть соперника в следующем туре.

Днем мы ходили на матч дублей. Воронин впервые после катастрофы вышел на поле. И гол забил — мяч вяло переполз линию ворот из толчеи в штрафной, куда Валера полез, чтобы доказать, что он в порядке и не избегает контактной игры.

В Ташкенте Воронин держался подчеркнуто как игрок дубля — в стороне от основных игроков. Мне показалось, что он сторонился Стрельцова и тренера Иванова. Вместе с тем он напоминал мне того Воронина, которого увидел я впервые в Мячково летом шестьдесят четвертого года. Отчужденный, сосредоточенный на себе, с книжечкой. На этот раз он почему-то читал толстый том жизнеописания Жорж Санд из молодогвардейской серии о замечательных людях.

Я тогда не понимал, а сейчас, кажется, догадываюсь, почему в командах не задерживают великих ветеранов, стоит им сойти со своего уровня…

В действующей команде нет пьедесталов для тех, кто утратил свою реальную силу, а ходячий музей боевой славы даже во вред общему делу.

Смело можно было сказать, что из тех, кто входил в шестьдесят девятом году в основной состав «Торпедо» — Стрельцова я, разумеется, отношу к истории, а не к тому составу, — никто не станет Ворониным. И никто в данную минуту не способен сыграть на том уровне, на каком играл он ровно год назад. Но сегодня жизнь «Торпедо» зависела от тех, кто выходит на поле в добром здравии. И Воронин-дублер неуместен был в соседстве с теми, кому завтра идти в бой. Всем до злости делалось неловко рядом с ним — таким. И он сам прекрасно понимал ситуацию.

Уйди Воронин из футбола вообще — к нему бы относились по-иному. Снова бы, наверное, как к иконе — в те времена, правда, никто из футболистов официально в Бога не верил, довольствовались положенным игроку суеверием. И все равно в боевом стане накануне матча и самому ценимому ветерану не место. Словом, Валерий свое место в тени занимал правильно. Играть он жаждал, как Стрельцов в шестьдесят пятом. Но Эдик готов был играть немедленно — и мог не скрывать своих желаний. Воронин же ни о какой готовности пока и не заявлял.

За нашим легким ужином в гостиничном номере Иванов никаких предположений о дальнейшей судьбе Воронина в разговорах с нами не высказывал. А старик Горохов не стеснялся выражать сомнения. Считал, что и пробовать Валерке не стоит — к максимальному усилию он уже не будет способен никогда.

Мне нравилось, что мы поднимаемся до таких высот — незадолго до игры разглагольствуем на равных в тренерском штабе.

Но я в продолжение всего вечера так и не избавился от душевной неловкости перед Ворониным и Стрельцовым за то, что мы сидим у тренера, а они там где-то, на этом же, скорее всего, этаже, по-разному теперь расселенные, настраиваются на завтрашний день. Хотя Валере и не на что настраиваться — он в своих одиноких мыслях.

В день матча мы и обедали вместе с «Торпедо» — в ресторане гостиницы «Ташкент». Снова вместе с начальством. Близость к начальству — я тогда еще отметил это — заглушает в нас и голос совести, и все прочие внутренние голоса. Администратор Каменский выпил с нами за компанию рюмку водки, за что высмеивающе осужден был старшим тренером. И нам бы пить не следовало, когда рядом гладиаторы. Но мы себя чувствовали не зрителями, а кем-то, кому все за причастность разрешено, хотя элемент прихлебательства создавал во мне некий моральный дискомфорт.

Стрельцов уж не помню с кем из игроков сидел за столиком, помню только, что ел он из вазочки розовое мороженое…

Конфликт произошел на ровном месте. Нас взяли в автобус, который доставлял футболистов на стадион. Мы влезли в салон заранее. Из посторонних, кроме нас, был еще папа нового игрока «Торпедо» Гулямхайдарова, смуглый крестьянин с орденом Ленина на лацкане плохо сшитого серого костюма. Футболисты еще спрашивали Гулямхайдарова: фартовый ли у него отец? Вопрос в том: фартовые ли мы? — вроде бы и не ставился: мы проходили как приятели тренера. В команде совсем немного оставалось наших знакомых с шестьдесят четвертого года.

Иванов вошел в автобус последним. И Алик Марьямов в своей манере шутить громко спросил: «Тренер тоже поедет?» Чем вызвал гневную вспышку Кузьмы. Чувствовалось, что он старается сдержаться, но не может. Пригрозив нас выгнать, он все же ограничился язвительным замечанием о качестве марьямовского юмора. Автобус тронулся. Я оцепенел от стыда. Посмотрел на Стрельцова. Он мне улыбнулся. А может быть, и не мне — моему виду ошарашенному. Стрельцову, допустим, было все равно, кто едет с ними, кто не едет. Но остальные игроки, по-моему, выглядели озабоченными: зачем же тренер берет в дорогу на стадион людей, им, как выяснилось, непроверенных?

Нам не следовало ехать в автобусе с командой, как и не следовало пить за обедом в ресторане. Но и деться нам теперь было некуда. Мы остались за кулисами. Иванов — и в подражание ему остальные штабисты, включая выпивавшего с нами Жору Каменского, — не замечал нас. Мы старались держаться как ни в чем не бывало. Долго беседовали с Ворониным — он тоже, видимо, не знал, куда себя деть…

Валерий Винокуров прилетел на матч как корреспондент «Советского спорта». Он был нашим ровесником, но мы к нему относились несколько свысока. Винокуров закончил, если я ничего сейчас не путаю, институт связи. И работал одно время на «Мосфильме» с первой женой Марьямова Катей. Катя Попова и тогда уже котировалась в качестве подающего надежды звукооператора — сейчас она обладательница «Ник» и прочих кинематографических призов — а Валерий Изидорович, влюбленный в футбол, рвался из кино в журналистику. И вот сейчас он находился при исполнении обязанностей — и Валентин Козьмич Иванов терпеливо выслушивал его вопросы, чего-то отвечал ему, а не грозил откуда-либо выгнать. Мы смотрели свысока на Винокурова не из-за завышенной самооценки — при том, что такая самооценка имела место и по сей день сохранилась, — а потому, что близость свою к футболистам мы ставили выше журналистской профессии. Мы считали, что знакомство это дает нам особое знание, выгодно отличающее нас от коллег, которых мы и коллегами-то не считали, если быть до конца откровенным. У нас были иные жизненные планы, чем у пишущих про футбол корреспондентов.

А вот теперь и в степени близости знакомства можно было сильно засомневаться. Винокуров оказался на более правильном пути. Как сказано в советском лозунге еще тридцатых годов: с модели — на планер, с планера — на самолет. Нам же в нашей гордыне — модели и планеры напрасно показались ненужными.

В конце посвященного ему фильма Константин Иванович Бесков, выдворяя из раздевалки победителей съемочную группу, говорит Леше Габриловичу, что не хочет слышать сейчас никаких провокационных вопросов. Что понимает Лешину профессию, но «у меня профессия несколько другая».

Мы тогда, сразу после съемок, огорчались, сердились на невозможность Бескова поддерживать долго с кем-либо хорошие отношения. Обижались, что силы наши оказались понапрасну затраченными — и мы так и не сумели до конца расположить к себе великого тренера. Но, во-первых, эпизод с пожеланием о прекращении съемок получился одним из лучших в картине. А во-вторых, Бесков выразил мысль, как я сейчас думаю, исчерпывающе.

За правду и за близость, разрешающую в эту правду проникнуть, надо обязательно платить ухудшением или даже разрывом тех отношений, что позволили приблизиться к натуре. Если не рисковать, добиваясь максимума выразительности, то ничего, кроме общих слов и парадного портрета, не получишь.

Но кто сказал, что победители чего-то еще иного хотят, кроме общих (похвальных, конечно) слов и парадных портретов? И согласны позировать добровольно для этого иного?

Спортсмен вообще не признает полутонов. Он действует на соревновательном поле, где существуют лишь «за» и «против». Образуясь с личным опытом каждого, можно сказать, что то же самое присутствует во всех других профессиях. Правильно. Но меньшая экстремальность или вынужденная цивилизованность в развитии отношений и невозможность или необязательность физического контакта с конкурентом иногда легче позволяют маскировать как «за», так и «против». Спорт обнажает суть отношений во всех областях и видах приложения человеческой силы. Может быть, цивилизация коммерчески оконтурила и оберегает заповедный остров, обитаемый гладиаторами, чтобы они сюжетами своих судеб постоянно напоминали человечеству о том, что ничего не меняется в мире с доисторических времен, когда захотим мы дойти до самой сути во всем нас окружающем и во всем окружаемом нами?

Все ищут сильных союзников. Но и находят их немногие, и коварства в союзе равных несравнимо больше, чем и намека на любовь.

Сильный человек не от хорошей жизни окружает себя ничтожествами, полагаясь в глубине души на самого себя, но и надеясь на большую верность ничтожеств в неравном союзе. Чаще всего он ошибается — и обманывается в преданности приближенных для общей обороны.

Гулливеру не дано покорить или убедить хотя бы в чем-то лилипутов — в самом лучшем случае они его станут терпеть ради пользы. При условии, что польза, приносимая Гулливером лилипутам, им самим вполне понятна. Преимущества лилипутов еще и в том, что они-то не обольщаются, находя друг в друге равных и одинаковых. А Гулливеру приходится, чтобы не погибнуть в одиночестве или от одиночества, признавать в лилипуте равного себе. И незаметно — а и заметно: какая разница? — начинать жить, помещаясь в чужом размере — не гордясь, а невольно стесняясь своего роста.

Мир устроен сегодня так, что роль Гулливера чем дальше, тем чаще исполняют уже не люди, а созданные людьми же (разного во всех смыслах роста) общественные институты. И для мозгов самих создателей подобное редко проходит бесследно. Человек-лилипут, причастный к институту-Гулливеру, испытывает гулливеровский комплекс, в то время как человек-Гулливер заставляет испытывать лилипутские комплексы целые институты-Гулливеры, запрограммированные влиять на жизнь общества.

Возвратимся, однако, на территорию футбола — благодаря четкой меловой разметке его образная система общедоступнее.

И в футболе, наверное, возможны непризнанные гении. Но в сравнении с подавляющим большинством других отраслей здесь известность все же закономернее приходит к людям талантливым. Бывает — и нередко, — что талант гибнет от незамеченности, по недосмотру, из-за бездарности или идиотизма селекционеров, тренеров и руководителей. Но знаменитый, однако не талантливый футболист — нонсенс. В прежние времена такого и не случалось. Я чего-то не припомню в футболе прямого аналога дутым величинам в искусстве или литературе, лжеученым и дуракам-начальникам.

И все равно, как за всякую известность, за громкое имя в спорте необходимо особо побороться.

Замечали ли вы, что известность и вызывает больший интерес к себе и ценится тоже выше, чем сам по себе талант? Разве же таланту поклоняются? Поклоняются знаменитости — то есть растиражированности того же таланта.

В ранней молодости я этого совершенно не понимал. Ну как же так: отказывать таланту в самодостаточности, когда он из ряда вон редкость и неоспоримый факт? Но в простой констатации, в признании природного дара нет остроты сюжета. Сюжет заключен в истории достижений успеха или уж, на худой конец, в диагнозе неудачнику. А выше всего в общежитии ценится талант проявить свой талант — пусть не проявленный талант и обещал много больше, чем тот, о котором все узнали.

Большой спорт сплошь состоит из людей, достигших известности — кто на час, кто на день, кто и на десятилетие. Дальше не берем — за бортом, скажем, футбольной истории оставались и остаются десятки, если не сотни лиц некогда первостатейно известных.

Спортивная журналистика зиждется на интересе к самым известным людям, каждодневно подвергающим свой рейтинг испытаниям и конкуренции.

Известный человек спорта органически входит в противоречие с тем, что про него пишут. И с теми, кто пишет. Они в исключительных случаях угождают ему (я сейчас не про желание журналистов говорю, а про результат), поскольку и в откровеннейшем комплименте гладиатор может углядеть, учуять нюанс неабсолютного доброжелательства, а то и отдаленный намек на какие-нибудь достоинства его соперников. Статьи же аналитического характера — они у нас не часты — в девяти случаях из десяти вызывают протест самим тоном, исключающим сплошную апологетику.

Людей спорта мало волнует, что прикормленный без меры журналист теряет квалификацию — и спорту служит неэффективно. Интерес к спорту — не все заинтересованные люди почему-то об этом догадываются — держится на аналитике. Пафос аналитики в любом — самом дилетантском — разговоре про футбол. Я все больше убеждаюсь в прямой зависимости между интересными разговорами про футбол и классом самой игры. Энергообмен между играющими и смотрящими происходит впрямую на стадионе в ходе матча. Но почему бы не поверить, что он возможен на полумистическом уровне — косвенно?

Сегодняшняя футбольная журналистика ближе к сказу, чем к аналитике. Дозированный — в целях самосохранения, ради продолжения доступа к говорящим телам в раздевалке и ее окрестностях — пересказ происходящего за кулисами сегодня более всего ценится в спортивных редакциях и отделах газет и журналов.

Когда-то Лев Филатов, озаглавив свой очерк в «Юности» про Бескова «Дружба без встреч», декларировал свой принцип отношений с футболистами — дистанция, позволяющая быть свободнее в пристрастиях. Спортивным журналистам требуется для самоутверждения свой классик — и они часто ссылаются на покойного Филатова. Но на самом деле сегодняшняя квалификация держится не на мозгах и пере (я не отрицаю, что они у старших и у младших есть, но используют их, на мой взгляд, не по-хозяйски), а на вхожести в футбольное Зазеркалье. Вхожести, а не проникновению. В чем я себе позволяю увидеть существенную разницу.

Высшая удача нынешнего спортивного журналиста — в приватизации того или иного знаменитого атлета.

Для следования нормам цивилизации и у нас введен, наконец, институт пресс-атташе. Информация из команды поступает направленно. Отдельным куском информационного пирога наделяют доверенных людей. Но, боюсь, что аналитику при таком раскладе нечего делать.

Приятно, что закрытость развивает у пишущих фантазию. Слухи не столько просачиваются, сколько сочиняются. Утечки информации из главных клубов меньше, чем можно было бы ожидать. Она взрывоопасно накапливается. И могу лишь вообразить, какую же откровенную книгу про интересующую команду мы бы вдруг прочли, случись ссора между тренером N и его разросшимся до непринятой прежде заметности атташе. Но, может быть, я далеко захожу в намеках — и о границах верности сужу, поддавшись аморальности времени?

Я вообще заговорил обо всем этом только потому, что вдруг сообразил: мы в шестидесятые годы, еще и слова-то «приватизация» не знавшие, полагали, будто «приватизировали» «Торпедо». Правда, к нему вело нас тщеславие без корысти — ни о каких проектах, основанных на приятельстве с футболистами, мы не помышляли.

Не видимой ли легковесностью своего ко всему отношения некоторые из нас и разочаровали Валентина Иванова, когда ступил он на тренерскую стезю? Для шестьдесят четвертого года наш обратный адрес был привлекателен. Известный всей Москве дом на Пушкинской, нахватанность и шарм не сомневающейся в себе молодости, широта лестных знакомств (с изумлением смотрю из своего сегодняшнего дня на себя, двадцатичетырехлетнего: знаком был почти со всеми, кто потом прославился, превратился в фигуры, можно сказать, исторического значения, всех звал по именам, не замечал за теми, кого звал на «ты», достоинств, какими считал бы себя обделенным, верил в дружбу с известными, знаменитыми, входившими в славу молодыми людьми, вступал за ресторанными столиками в беседы со знаменитостями старшего поколения, а теперь не поручусь, что тем, о ком говорю, знаком; думаю, что и внешне в их памяти стерся, удивляюсь теперь, когда кто-нибудь из популярных лиц при встрече на улице или где-то узнает меня), непринужденность, переходящая в обаятельное амикошонство, и масса, масса всего того, что и на знаменитого футболиста не могло не произвести впечатления… Но впечатление, произведенное в начале знакомства летом шестьдесят четвертого, за прошедшие годы сгладилось, вероятно.

Мы и сегодня не слишком изменились в самоощущениях. А к шестьдесят девятому году мы просто ничем не отличались от себя четырехлетней давности. Но для футболиста четыре-пять лет — иногда полсрока всей спортивной жизни, и у него отношение ко времени и со временем иное, чем у нас. Иванов, успевший стать тренером той команды, за которую играл, — поворот в карьере, удающийся одному игроку из тысячи, — вынужден был с неодинаковой постепенностью, однако, менять свое отношение к самым близким себе в «Торпедо» людям. Он вынужден был — иначе как же работать и жить? — убедить себя в том, что перерос их, получил право руководить ими и ставить судьбу других в зависимость от своих решений. И я предполагаю, что мы со своей неделовой репутацией переставали быть интересными Кузьме, меняющему кожу имиджа. Он и в дальнейшем не переставал относиться к нам по-приятельски. Но своим топтанием на месте мы его, думаю, разочаровали. Он ведь и Марьямову тогда в автобусе выкрикнул в сердцах: «Завели одну и ту же пластинку — надоело!»

Вскоре Валентин Иванов, если не ошибаюсь, первым в своем поколении футболистов, сел за мемуары. Ну, «сел» — образ, расхожее представление о такого рода работе. Оно не для футболиста. Кипы бумаги он не исписывал. Перепоручил, как водится, человеку, который этим зарабатывает себе на хлеб. Таким человеком стал Евгений Рубин, служивший в «Советском спорте».

Женя Рубин — старый наш товарищ, одаренный человек, адвокат по образованию — то есть с логикой у него все в порядке, — великолепно знавший спорт, словом, журналист по призванию, не нам с Марьямовым чета. Книга у него получилась одной из самых удачных в предложенном жанре. Поэтому с выбором помощника в таком странном, если вдуматься, деле Валентину Козьмичу очень повезло.

Но я зачем про книгу Жени и Кузьмы вспомнил… Рубин в Мячково не ездил, не пил коньяк с торпедовскими звездами ни в ресторане, ни в аэропорту, хотя вообще-то Евгений Михайлович не дурак выпить и со спортсменами бывал дружен побольше нашего. Но с торпедовцами до начала работы над мемуарами не сталкивался. Ему ничего подобного и не потребовалось. Вернее, потребовалось своевременно. Когда заключен был договор с издательством, когда началась работа, тогда и домами подружились, и выпивать стали для пользы дела.

Рубин выгодно отличался от нас деловитостью. Я допускаю, что Лидия Гавриловна Калинина-Иванова навела о нем справки — и услышала самый благожелательный отзыв. Или же сам Женя, договорившись с издательством, позвонил Иванову — представился. И ничего больше не понадобилось — фамилия Рубин появлялась в «Советском спорте» чуть ли не через номер.

А нас в семье Ивановых держали за веселых и находчивых, когда дело касается развлечений, ребят. Меня-то уж наверняка трактовали только так. Мы же всё надеялись, что за нами — АПН.

…Может быть, мы бы и помирились с Ивановым, выиграй тогда «Торпедо».

Но в Ташкенте больше одного мяча не забили — забил Шалимов после мягкой откидки Стрельцова назад, ему на ход. А тренируемый Якушиным «Пахтакор» (Михей с очень красным лицом подъезжал к гостинице, чтобы предупредить «Торпедо», что тренироваться они могут на поле совхоза «Политотдел», за чью, между прочим, команду выступал теперь Щербак) сумел забить москвичам два.

И наш визит вежливости в гостиницу вечером после матча вызвал у Иванова новый приступ неприязни и сарказма.

Любопытно, что размолвку в Ташкенте, касавшуюся меня несколько меньше, чем моего тогдашнего приятеля, я перенес в чем-то тяжелее, чем он. Мы оба, повторяю, и по сегодня в отличных отношениях с Валентином Козьмичом — и вообще я, как и большинство вспыльчивых людей, отходчив. Но при том, что плохо усваиваю уроки, в том числе и жизненные, о ташкентском уроке не забывал никогда.

…Совсем недавно мы с одним моим знакомым куда-то опаздывали, схватили на Ленинградском проспекте машину — и, не обращая внимания на того, кто за рулем, продолжили разговор, в котором я предавался воспоминаниям. Но водитель, оказывается, внимательно слушал мою болтовню — и когда знакомый выскочил у табачного киоска, стал меня расспрашивать: кто я и что я? Не желая откровенничать, я уклончиво ответил, что занимаюсь журналистикой, не конкретизируя, с какого рода изданиями сотрудничаю, да и не сотрудничал я в тот момент ни с кем — дописывал эту книгу. Владелец машины — молодой человек — заинтересовался все же: знаком ли я с кем-либо из звезд и знаменитостей? Я про себя подумал, что и пожелай я сейчас вдруг распустить перед незнакомцем хвост, мне некого будет ему назвать. Известность тех, кого я сколько-нибудь коротко знал, осталась в конце шестидесятых годов минувшего века.

Я не поручусь, что полностью излечился от суетности. И, возможно, какими-то знакомствами тщеславлюсь по инерции и до сих пор. Однако стремлюсь к ним несравнимо меньше, а иногда мне кажется, что уже и вовсе не стремлюсь.

Своим увлечением футболистами — не футболом (футболом-то увлекались тогда очень многие и с футболистами знакомились охотно), а вот отдельными в нем личностями, чью роль в обществе я, по мнению, кстати, и ценивших этих ребят граждан, чересчур преувеличивал — я множеству людей надоел и множеству людей представился ограниченнее, чем был на самом деле в молодости. Те, кто хорошо ко мне относился, пытались отыскать в моем поведении здравые мотивы. Один человек, много сделавший, чтобы я прижился в редакции «Советского спорта», впрямую меня спросил: «Ты все время с футболистами… Что, роман собираешься писать из жизни оболтусов?» Он даже грубее обозвал возможных персонажей — я просто считаю неэтичным в книге о Стрельцове процитировать им сказанное буквально. Я только обращаю внимание, что люди, существовавшие за счет интереса обывателя к спорту, не считали, что такой интерес должен превращаться в безграничный. Я казался оболтусом, который ищет в других оболтусах то, чего нет и не должно быть.

Затрудняюсь объяснить, почему ничего в те годы не писал о футболистах, которые тогда-то и были в славе. Сводил все впечатления к бесконечным устным рассказам. А в своем отделе культуры АПН писал поверхностные — согласно законам принятых в Агентстве жанров — заметки про артисток, про театр и кино. Видимо, считал, что для сочинений про футбол мне не хватает эрудиции, обязательной для проникновения в суть явления — для всех вокруг, получалось, более ясного, чем для меня.

Правда, и устными своими рассказами я кое-кого увлек. И не кое-кого, раз уже завел речь о знакомствах со знаменитостями, а Гену Шпаликова, когда мы встретились в гостях у физиков в Академгородке под Новосибирском и долгий вечер проговорили про футбол и футболистов. Он тут же сказал, что мне надо написать сценарий, а он его поставит как режиссер. Сразу же пришло тогда в голову название-образ: «Сезон». Про то, что значит каждый отдельно взятый сезон для игрока, я уже догадывался. Но не допер до главного, что сценарий мог и должен был стать автобиографическим. В той молодости, которую я так глупо транжирил, и год собственной жизни следовало уподабливать сезону. И помнить, что в публичных профессиях — все на продажу. И впечатления от знаменитых футболистов следовало положить на бумагу немедленно, пожертвовав хотя бы одним из совместных вечеров в ресторане. А я дожидался, пока провалюсь в роли близкого знакомого. И теперь утешаю себя только тем, что тот невидимый миру провал уберег меня в дальнейшем от некоторых самообольщений.

Но, с другой стороны, живут же люди, самообольщаясь близостью к тем, кто на виду, — и кто-то же из них попадает в стаю, остается в стае? Долетел с ней до завершения века…

Я слышу ропот потерявшего терпение читателя, что слишком уж надолго оставил в стороне Стрельцова. Однако — терпение, терпение — он скоро снова появится. И еще очевиднее — для меня же самого — станет, что никакие отступления в повествовании про Эдуарда не отдаляют его. Он странным образом оказывается всегда причем — он связан с тем, что происходит со всеми нами, сюжетнее и родственнее, чем я предполагал, отталкиваясь от замысла в создании книги…

…В ресторан гостиницы «Советская» Стрельцов пришел вместе с игроками «Динамо» — при всей приверженности к «Спартаку» Эдуард дружил и с динамовцами. Он был на стадионе, где «Динамо» играло уже не помню с кем из приезжих, но знаю, что московские футболисты огорчены были счетом 1: 1. Мудрик забил гол в свои ворота. И Стрельцов утешал после игры тезку. Говорил, что виноват Яшин — оставил ближний угол. А мяч в ближний и влетел от своего защитника. «Виктор Александрович нас учил всегда прикрывать ближний угол, — утешал он Мудрика, — забей ты в дальний, ты виноват, а раз в ближний, то — Лева». И с горя отправились в «Советскую» — виновник ничьей (то есть Эдуард Мудрик, а не Яшин), Маслов с Аничкиным и, конечно, Игорь Численко (шутили, что колонна в зале ресторана построена на его деньги, и, когда «Число» бедствовал, негодовали, что официанты не поят-кормят Игоря Леонидовича бесплатно). Ну и еще несколько человек. Футболистов посетители узнали — с одного из столов прислали шампанское. Короленко уже начал откупоривать бутылку, когда в Стрельцове заговорила профессиональная гордость: «Своих, что ли, денег нет?» Купили много выпивки и покатились в Покровское-Стрешнево — домой к Валерию Маслову. И там замечательно гуляли без посторонних. Ближе к ночи размягченный Стрельцов неожиданно поинтересовался: почему Маслов ничего ему никогда не подарит? Маслов развел широко руки: «Да бери, чего хочешь, Эдик. Все — твое. Вот вазу, например!» — «Ваз у меня своих полно». Сообща стали ломать голову насчет подарка, достойного и значимости гостя, и щедрости хозяина.

Валерий Маслов был же и прославленным хоккеистом — одним из самых великих игроков в хоккей с мячом — у него на стене висела подарочная клюшка с лампочками электрическими, в нее вмонтированными. Динамовец сорвал ее со стены — протянул Эдику. Но тот велел, чтобы все расписались — на память «Игорьку»: Стрельцов вообразил свое позднее возвращение домой и вспомнил про сына. Все с удовольствием расписались на клюшке. И жена Маслова — тоже. Но ее автограф Эдик попросил стереть: нужны известные люди… Он думал о будущем сына в нашем обществе. Сам же он позволял себе роскошь жить вне иерархии. Я столкнулся с этой его особенностью, когда сам уже примирился с иерархической зависимостью от всех встреченных прежде в жизни более или менее знаменитых соотечественников.

Десятое место, занятое торпедовцами в шестьдесят девятом году (в финальную стадию чемпионата вышло четырнадцать команд), не помешало им поспособствовать возвращению первенства в Москву.

Перешедший из «Торпедо» в «Спартак» Анзор Кавазашвили провел свой лучший сезон и сделался в преддверии Мексики основным вратарем национальной сборной.

Принципиальный матч из Киева транслировался на всю страну — и вся страна, даже та ее часть, что за «Спартак» не болела, поверила в Анзора.

Уходил он из «Торпедо», демонстрируя свое отношение к старшему тренеру Иванову. А Кузьма — и догадываясь, как им плохо придется без такого вратаря, — не смог заставить себя приложить максимум стараний для удержания его в команде.

Злые языки уверяли, что в бытность Иванова игроком они с Анзором то ли подрались, то ли чуть не подрались на тренировке — и торпедовский премьер не мог простить подобного нарушения принятой в команде субординации. Я при этой сшибке между форвардом и вратарем не присутствовал, но помню, что Кавазашвили держался в «Торпедо» вожаком и с другими авторитетами считался тем меньше, чем больше возрастало его вратарское значение. Он не был чужд и дедовщине, обращаясь с новобранцами. Сам слышал, как выговаривал он молодому Гершковичу за то, что Михаил грызет в раздевалке яблоко перед началом игры. Гершкович, однако, пришел в «Торпедо», чтобы играть со Стрельцовым, а не подчинять себя установленным там порядкам. Он и бровью не повел на укоризну заслуженного вратаря, поддержанную гневным окриком Андреюка.

Киевляне после трех подряд побед в чемпионатах особой предусмотрительности не проявляли. Конечно, по четыре первенства подряд никто у нас не выигрывал. Но состав у киевлян сохранялся всем на зависть — в семьдесят первом году они себе первое место вернули, — и они спокойно, с отрывом в очках от того же «Спартака», лидировали. И к спартаковской погоне относились без боязни. Матч между ними за четыре тура до завершения сезона предстоял в Киеве. А и самый ревностный почитатель «Спартака» с большим трудом мог бы поверить, что динамовцы проиграют дома. Но догоняющие проиграли перед тем московским одноклубникам чемпионов — и отступать им в Киеве было некуда.

Они и не отступили. В том сезоне много разговоров заходило про искусное выполнение Виктором Серебрянниковым штрафных ударов. Про сложносочиненное вращение мяча, хитроумно нацеливаемого им в раму ворот. Анзор, вероятно, репетировал на тренировках отражение ударов такого рода. А к моменту штрафного, порученного Серебрянникову, успел к тому же поймать кураж после нескольких выигранных им единоборств при выходах один на один с вратарем.

Он отразил первый удар киевского полузащитника. Судья усмотрел непорядок в стенке, выстроенной спартаковцами, — и приказал повторить удар. Серебрянников закрутил мяч в противоположный угол, но и этим Кавазашвили врасплох не застал.

А в киевские ворота эффектнейший мяч забил Николай Осянин. Он обыграл всех защитников и уложил на траву Рудакова… На трибунах плакал маленький мальчик, пришедший на матч вместе с дедушкой. Мальчик теперь вырос — и неплохо разобрался в сегодняшней жизни, не поощряющей излишнюю чувствительность. Только его отношения к футболу это коснулось в меньшей степени. Выросший мальчик — младший брат владельца киевского «Динамо» Григория Суркиса — Игорь…

Календарь розыгрыша, как почти всегда у нас, составлен был не без чудачеств. И «Спартаку», — которому необходимы были для победы в чемпионате три очка, — пришлось дважды играть против ЦСКА: за первый круг и за второй. После ничьей в первой встрече спартаковским приверженцам пришлось понервничать. По Москве пополз слух, что у некоторых из армейских футболистов нет квартир, а Николай Петрович Старостин — при его-то связях — может помочь в их получении. Вторая игра проходила в промозглый ноябрьский день, играли вяловато. Гол ударом издалека забил опять Осянин. «Спартак» стал чемпионом. А квартиры?

Квартиры дали. Не знаю, обязательность ли Николая Петровича подействовала, восторжествовала ли абстрактная справедливость?

Календарь и киевских динамовцев поставил перед необходимостью дважды подряд играть с тбилисскими однофамильцами. У грузин появлялась при удаче возможность стать третьими. Для команды Виктора Маслова эти игры ничего не решали. Тренер выставил дубль. Так в большом футболе состоялся дебют Олега Блохина. Следующего раза выступить за основной состав он ждал полтора сезона.

«АХИЛЛ»

Отчисляя Владимира Щербакова, Иванов преследовал еще одну педагогическую цель — лишал Стрельцова вероятного собутыльника в команде. И действительно, сотрудничество Эдика с непьющим Гершковичем оказывалось гораздо более перспективным.

Но не таков был Эдуард, чтобы бросить товарища в беде.

Щербак выступал за «Политотдел». И там, разумеется, скучал. Использовал каждую возможность, чтобы приехать в Москву — повидаться со знакомыми в широком застолье: платили в «Политотделе» неплохо. Больше всего Володю тянуло, разумеется, к Стрельцову. Дружба с ним оставляла ему иллюзию возвращения в большой футбол. И в совхозной команде, игравшей по первой лиге, вчерашнего торпедовца уважали еще больше, узнав, что отношения с Эдиком сохраняются.

Стрельцова почему-то очень веселил рассказ, как футболисты «Политотдела» посылают за водкой ишака — привязывают к нему сумку с деньгами, гонец доходит до винного магазина и орет. Эдик со слов Щербакова смешно изображал крик ишака.

Щербак успевал за дни побывки оказать старшему товарищу массу развлекательных услуг, приводивших в ужас тренеров. Теперь Стрельцовым был недоволен и второй тренер Батанов — ему не нравились панибратские отношения между Эдиком и молодыми, ничем не замечательными игроками, находившимися на попечении Бориса Алексеевича. Учительский тон, взятый руководителем дубля в общении с молодежью, плохо ими усваивался, когда Эдуард со всей этой братией держался без чинов.

Режим Стрельцов нарушал, может быть, не больше, чем в прошлом году. Но, пожалуй, откровеннее. На сбор он уже иногда сам к положенному сроку и не приезжал. Помощники Иванова наведывались к нему домой на Машиностроительную улицу — обещанную директором ЗИЛа Бородиным квартиру дали несколько позже — и транспортировали тело форварда в Мячково. И там общими силами выхаживали, парили в бане, готовили к новым боям. Такому состоянию Эдика никто особенно не удивлялся. Но если прежде режимные перепады на форме Стрельцова практически не сказывались, то теперь он бывал после нарушений не совсем боеспособен. И разные болезни о себе давали знать: геморрой, нарушенный в годы заключения обмен веществ; Стрельцов тяжелел, а плоскостопие никуда не девалось.

Все бы тревожно-недовольные разговоры за спиной — Иванов воздерживался от разговора о нарушениях — прекратились, забей Эдик хотя бы один гол в сезоне. Но Эдик и с верняковых позиций все чаще промахивался. В кубковой игре с николаевским «Судостроителем», тренируемым Юрием Воиновым, после гола, забитого Гершковичем, пропустили два (второй от известного ныне российского тренера и однокашника Стрельцова по тренерской школе Александра Аверьянова). А Эдик имел шанс отквитать аверьяновский гол, но пробил размашисто неточно. «Торпедо» потеряло Кубок на ранней для себя стадии.

В газетном интервью Владимир Иванович Горохов зачем-то сообщил, что в преемники Эдуарду Стрельцову готовят Вадима Никонова — и соответствующим образом наигрывают молодого футболиста. Старый царедворец лукавил — любимец старшего тренера Никонов обещал скорее вырасти в игрока, напоминающего Иванова. А что касается преемника Эдика, то желаемое скорее принимают за действительность.

В своем состоянии образца шестьдесят девятого Эдик, конечно, был подвержен травмам. Но тяжелейшую травму — разрыв «ахилла» — он получил нелепейшим образом. Его поставили за дубль против московского «Динамо». Легко представить себе, как играл в резервном составе Стрельцов. Но на его беду среди динамовских резервистов был и Сергей Никулин — известный костолом, стремившийся поскорее доказать готовность вернуться в основу.

Никулин действовал с палаческим автоматизмом. И подпав под гипнотическое действие пусть и ничем не грозившего воротам «Динамо» Эдуарда, наступил ему в буквальном смысле на пятку, заставив громко вскрикнуть от боли…

Его привезли в ЦИТО прямо со стадиона. Вечером, когда ушли врачи, Игорь Численко деловито втащил в палату ящик коньяка и затолкал под кровать. Все дни, когда «Динамо» не играло на выезде, Число приходил навещать Стрельцова. Приполз и раздавленный геростратовой славой Никулин — Эдик успокоил его, сказав, что в футболе трудно прожить без травм.

Снимок, где Стрельцов опирается на костыли, опубликовали через годы и годы. А тогда зима пролетела — и начался в середине марта сезон, в котором главным событием должен был стать чемпионат мира. Прошло несколько туров розыгрыша, и в седьмой торпедовской игре, 18 апреля, в Ташкенте (о чьей исторической роли и в семидесятом году никто пока не догадывался) вышел на замену Эдуард.

Никто, по-моему, не обратил внимания на известную символику происшедшего — на замену Эдик выходил последний раз шестнадцать лет назад, в своем первом торпедовском сезоне. Стрельцов не показался тренеру Иванову совсем готовым. После Ташкента он некоторое время не играл, а потом провел подряд шесть матчей.

«Торпедо» в семидесятом году заняло неплохое теперь для себя шестое место. Но в борьбе за лидерство даже не участвовало.

Прошлогодний чемпион «Спартак» долго оставался среди претендентов на первенство и на этот раз. За восемь туров до конца у него было столько же очков, сколько у «Динамо» Бескова, вновь вернувшегося в число главных соискателей главного приза, и у ЦСКА, чья игра под руководством Валентина Николаева стала главным сюрпризом сезона. На очко отставали тбилисцы, еще на очко — киевляне. В Киеве сменился старший тренер. От услуг «Деда» отказались с той бесцеремонностью, о которой успел он за годы киевских побед позабыть. Виктор Александрович уехал в Москву — навестить семью. И здесь его нагнало сообщение украинских властей, что назад он может не возвращаться. Руководство подобрало весьма неплохого заместителя Маслову — Александра Александровича Севидова. Севидов вернет динамовцев через год на первую строчку, но перед тем провалит концовку сезона-70: в шести последних играх Киев наберет одно очко.

Льву Яшину шел сорок первый год. Но он до такой степени уверенно играл, что его заявили одним из запасных вратарей на чемпионат мира. Правда, Анзору он уже не составлял конкуренции. Анзор выступил в Мексике очень хорошо. В двух победных матчах группового турнира — с Бельгией и Сальвадором — Бышовец с обнадеживающим постоянством забивал голы, а Кавазашвили пропустил лишь один от бельгийцев. И в четвертьфинале бывший вратарь «Торпедо» (торпедовцев в национальной команде теперь не было) оставался на высоте…

Основное время закончили по нулям. А в добавочное нашим защитникам показалось, что мяч ушел за лицевую линию — мяч действительно ушел за линию, но свистка не прозвучало и следовало играть — они вскинули руки, привлекая внимание рефери, к апелляциям присоединился и Анзор в то время, как Эспарраго перебросил переданный ему из-за черты мяч через голкипера в наши ворота…

Болельщики наши снова были в трауре. Но им, как эстетам, сильно улучшил настроение Пеле. Оскорбленный варварским отношением к себе четыре года назад, он публично поклялся; что никогда больше не приедет на чемпионаты мира, где подло бьют по его бесценным ногам. И все же тридцатилетний бразилец прежде всего был спортсменом — и никакие громкие матчи не смогли бы заменить ему третьего титула чемпиона мира. К тому же Пеле осознавал, что мировые турниры никогда еще не превращались в его бенефис. И в трансляциях из Мексики на все страны мира зритель увидел не только забитые великим футболистом мячи, но и Пеле — организатора игры всей команды, умеющего и назад отойти, чтобы помочь обороне. Впрочем, и от бомбардирской репутации триумфатор, конечно, не отказался. Голы Пеле в Мексике — на загляденье и на все вкусы. Хотел он в довершение к произведенному впечатлению забить мяч из центрального круга, заметив, что вратарь далеко вышел из ворот, но удар пришелся чуть выше перекладины. Одним словом, бразильский футбольный бог продемонстрировал миру чудо самореализации. Впечатление от игры Пеле пришло в полное тождество и со спортивным результатом.

Так и не выступивший на мексиканском — четвертом для себя — чемпионате мира Лев Яшин помог «Динамо» выиграть третий послевоенный (и второй при Бескове) Кубок. Эффект его вратарского могущества в финале был чуточку смазан пропущенным издалека ударом от Хинчигашвили. Мы не знали тогда, что у Льва Ивановича не все благополучно со зрением — и дальние удары ему отражать труднее.

30 августа Яшин провел свой последний матч. И пропустил последний гол — от ЦСКА. Не зная, как завершится сезон, никто особого значения проигрышу 0: 1 не придал. В первом круге с таким же счетом победили динамовцы — почему бы удачливому в тот год армейскому клубу и не взять реванш?

На пути ЦСКА к чемпионству встал другой вратарь — новый голкипер «Торпедо» и старый знакомый Валентина Иванова — Виктор Банников. Он отбил удар Владимира Федотова с одиннадцатиметровой отметки, как шесть лет назад отбил пенальти, пробитый Кузьмой.

Тбилисцы традиционно выдохлись ближе к концу. «Спартак» сбился на ничьи, проиграл два матча. Конкурентами в борьбе за титул впервые после сезонов сороковых годов стали столичные клубы «Динамо» и ЦСКА.

…26 сентября Стрельцов провел двенадцатый в сезоне матч — против минских динамовцев в Москве. Пять лет назад игра с минчанами стала для него счастливой — он забил в ней первый после семилетнего отсутствия мяч и стал забивать в последовавших выступлениях. Но в своем одиннадцатом сезоне он в двенадцатый раз ушел с поля без гола.

Дочь Стрельцова Людмила рассказывает:

«Я была в пионерском лагере и уж не помню, кто мне там сказал: „А вот здесь папа твой рядом живет“. Я говорю: „Да? Тогда мы сейчас к нему пойдем“.

Нас пошло, по-моему, человек пять, целая компания. У ворот нас спросили: «Вы куда, девочки?» — «А у меня здесь папа живет». — «А кто твой папа?» — «Стрельцов».

Меня пропустили одну, и я помню, что обступили меня футболисты, все совали шоколадки, привели меня к отцу в комнату. И потом он мне какое-то кино показывал и что-то еще. В общем, целый день мы провели с ним вместе. А на следующий день он еще ко мне в пионерлагерь заезжал и привез большой кулек конфет…»

Я думаю, что для Эдуарда никакое раздвоение — даже самое естественное: между детьми от разных браков — оказывалось невозможным. Той, прежней семьи в его взрослой жизни и не было в сущности. Отношения с Аллой через переписку не наладились. И неостывшая ревность и недоверие к первой жене перенеслись на дочь, которую он толком и не видел. Новый футбол уже не до такой степени отвлекал Стрельцова от всего, как дотюремный, — потребность в своем доме осуществилась. После лагерных бараков он никогда не переставал радоваться тому ощущению защищенности, какое дала ему семейная жизнь с женой Раисой. И незаметно подрос сын — почти ровесник второй его жизни в футболе — с Игорем они дома подолгу вместе били по мячу и как минимум три люстры расколотили на Машиностроительной… И вдруг является дочь — внешне вылитый он. Является в те дни, когда он гнал от себя мысль, что карьера игрока заканчивается — и коттедж, где Людмила нашла папу, очень скоро станет для него чужим. Дочь своим приходом нежданным и негаданным — как могло такое произойти, что нежданным и негаданным? — и о возрасте напомнила, и о жизни помимо футбола, о которой столько бесконечных сезонов удавалось забыть, целиком сосредоточившись на событиях на футбольном поле, что одно только и видел — уж действительно «в беспамятстве дней забывая теченье годов», как у Ахматовой. И вот футбол заканчивается, а в остальной — отложенной на время игры в мяч — жизни ничего уже не изменить.

На следующий год, когда ее папа закончил с футболом, Миле Стрельцовой исполнилось тринадцать. Она получила от отца посылку. «В ней было красивое малиновое платье, — рассказывает Мила. — Я его доносила до дыр».

Я в ту осень кратковременно служил в спортивно-физкультурном журнальчике на Каляевской. Руководил журналом уже упомянутый в моем повествовании поэт Николай Александрович Тарасов. При нем журнал принял неожиданно литературный уклон. В редколлегию входил Юрий Трифонов. Печатались Андрей Вознесенский и другие знаменитые писатели. Запрет существовал лишь на Евгения Евтушенко — воспитанника и друга главного редактора. Спортивный министр Сергей Павлов, чьему ведомству журнал подчинялся, не мог простить Евтушенко стихи про «румяного комсомольского вождя», каким был он в качестве секретаря ЦК ВЛКСМ.

Тарасов старался быть осторожным, но конъюнктуры все равно не улавливал. Вернее, люди, управлявшие пропагандой спорта, видели в нем чужого — и придирались буквально ко всему. Я написал для журнала вполне безобидную статью про Стрельцова, мало чем отличавшуюся от санкционированных публикаций о нем в других изданиях. И никакого шума она не вызвала. Но когда увольняли пришедшего к Тарасову заведовать футболом Аркадия Галинского, а вскоре и самого редактора, им, в частности, инкриминировав и заметку о Стрельцове — фигуре все-таки не самой желаемой в издании, выходящем под эгидой министерства спорта, относимого к идеологическому фронту.

У статьи, однако, было и нелогичное продолжение. В издательстве комсомольского ЦК «Молодая гвардия» редактор Михаил Лаврик — человек, помешанный на спорте, пьющий, грамотный, начитанный и со вкусом — организовал серию мемуаров наиболее известных спортсменов. Как исключение, в той же серии, казенно озаглавленной «Спорт и личность», издали книгу Галинского (я еще в шутку спрашивал у Аркадия Романовича: в чьей же литературной записи идет его произведение?). Книгу эту разругал печатно враг Стрельцова и Галинского — Мержанов.

Так вот Лаврик, шалея от собственной смелости или даже авантюризма, пригласил меня к себе — и, размахивая тарасовским журналом, потребовал, чтобы я немедленно принялся за литературную запись мемуаров Эдуарда Стрельцова.

Молодогвардейский гонорар вдохновлял, хотя при жалованье и частых публикациях я и так не бедствовал. Но в тридцать лет — особенно при затянувшемся детстве с ненормированными представлениями о жизни — фанаберия дороже денег. Я не без интереса читал книги из серии Лаврика, но сам их печь в качестве литзаписчика никогда не собирался. Правда, возможность общения со Стрельцовым при условии быть ему полезным увлекла меня сразу — и мыслей о скромности поручаемой мне роли, кажется, не возникало.

Как я уже докладывал, в Мячково с определенного времени я не ездил. Отношения сохранялись с одним отставленным от дел Ворониным. Он мне и дал телефон Эдика — и, созвонившись, я приехал к нему домой. Жил он уже возле Курского вокзала, в доме, где магазин «Людмила».

Начался октябрь. Мне показалось, что Эдуард никуда не торопится, никаких отражений напряженности конца сезона в нем не чувствовалось. Лет через десять он мне признается, что переживал пренеприятнейшие времена. Что-то ему подсказываю, что ехать в Мячково ему больше не нужно. Никто его на сборы не звал. Он спросил по телефону старшего тренера: приезжать ли ему? Иванов сказал: как хочешь. И он остался дома. В неопределенности? Или все ему было ясно? Но ведь и больной, приговоренный врачами, уклоняющимися, однако, от объявления ему диагноза, он не сразу разрешал себе понять намеки, а то и вовсе не разрешал.

В последний свой сезон в футболе Стрельцов неоднократно заводил дома разговоры о том, что вот скоро закончит он играть — и тогда… Но не в драматическом контексте того, что с ним произойдет, а не выходя из бытового пространства. Говорил, допустим, что надо бы успеть выхлопотать на заводе зиловский холодильник. Ведь не дадут, когда он уйдет из команды.

Завершение спортивной карьеры неизбежно несет в себе трагическую ноту. Я не для красного словца провел параллель с безнадежным диагнозом. Закончившему со спортом предстоит — или не предстоит, что и самое-то страшное — другая жизнь. Но и в состоявшейся другой жизни никогда не испытать ничего похожего на то, что постоянно испытывал в прежней — во временной, о чем думал вроде бы непрерывно, а все равно не смог поверить. Почему и похож на смерть уход с арены.

Большому, выдающемуся, знаменитому, великому игроку расставание дается всего труднее. Вроде бы все остается при нем — слава, и почет, и место в истории, необязательно только спортивной. Но звезде спорта неоднократно удавалось совершать чудо. И он не может избавиться от чувства, что он в состоянии совершить еще одно — пусть тогда и последнее…

Эдуард Стрельцов совершил невозможное — совершил то, что никто ни до, ни после него не совершал. Лишний сезон в футболе — пустяк в сопоставлении с им же сотворенным в середине шестидесятых… Неужели за все им перенесенное судьба не подарит ему еще одной весны, одного лета, одной игры, где он свой гол забьет. Гол, о котором будут вспоминать десятилетия…

В такой, согласитесь, неподходящий момент я пришел к нему с издательским предложением.

Но в том одиночестве, какое засасывало Эдика, он мне обрадовался.

И статью в журнале, чего я никак уж не ожидал, он прочел. Только со мной соединил ее сейчас, когда увидел меня у себя дома. Обычно почти равнодушный к тому, что пишут о нем или говорят, он, вероятно, увидел хороший знак в том, что пришел к нему из редакции знакомый человек — и не все, значит, для него закончилось с футболом. Ни про какую книгу воспоминаний он не думал и даже не слышал, что Кузьма чего-то там пишет. Но даже если бы и слышал, сам бы не затеял ничего подобного. А вот втянуть себя в разговор, ни к чему не обязывающий, позволил мне, пожалуй, с облегчением. В неопределенности с футболом ему уж очень было не по себе — и предлагаемая ему любая иная неопределенность, отвлекая от той, что мучила сию минуту, могла и увлечь.

Я просидел у него тогда допоздна. Софья Фроловна возилась на кухне — и со мной была безупречно корректна. Лишь когда Стрельцов во второй раз пришел из продовольственного магазина, где посещал винный отдел, не удержалась от вопроса: «Эдик, обязательно напиваться допьяна?» Раиса, вернувшаяся со службы, не комментировала наше времяпрепровождение, а лишь выразила недоумение, почему Эдуард, если все равно спускался вниз, не сорвал для первоклассника Игоря десять желтых листьев, необходимых к завтрашней школе — детям зачем-то велели принести на урок листья.

Я предвижу замечания — и редакторские, и читательские: не слишком ли много водки льется в повествовании? Много — кто же спорит? И я бы вычеркнул из текста название напитка, способствуй такие купюры воскрешению мертвых и улучшению здоровья пишущего. С удовольствием выкинул бы слово «водка» из песни о нашем поколении. Но кто без упоминания о водке поверит в откровенность тогдашнего общения — время и порядки в нем не располагали к исповедям? А мы не так уж мало знаем друг о друге — другой коленкор: мало кому из нас это знание помогло, пригодилось.

Театральные художники используют иногда в оформлении спектакля обнажение сценической машинерии — проза изнанки обращается в условность, усиливая праздничную природу зрелища. В нашей тогдашней жизни вовсе не водка была самым горьким. И мы за нее платили осознанно дорого.

Мы проговорили несколько часов подряд обо всем, что в ту минуту волновало нас — каждого, наверное, свое и по-своему. Я чувствовал готовность — может быть, и обманчивую — сесть за книгу безотлагательно. Мы, как и пять лет назад в Мячково, попали в тон разговора, когда жизнь в такой разговор вмещается, замедляя под мысленным взором течение…

И еще футбол смотрели по телевизору. Точнее, на экран смотрел один Эдик, а я смотрел на него. С кем-то играл ЦСКА, претендовавший на первенство. Но Стрельцов — уходящая натура, игрок, не попадающий больше в ничего теперь не значащий для футбольной истории торпедовский состав — стократ был интереснее в своих реакциях на посредственное, в общем-то, исполнение игры.

За два последующих десятилетия, буднично прошедших для Эдика с того октябрьского дня, мне неоднократно приходилось видеть Стрельцова и у телевизора, и на футболе — и не переставал удивлять контраст между пусть и обманчивой статикой его на протяжении большей части матчей, в которых он участвовал, и непрерывностью движения ног, когда стоял он у подножия трибун (футбол Эдик предпочитал смотреть стоя, потому и ходил по большей части на свой стадион «Торпедо»: он там меньше обращал на себя внимание) или сидел в мягком кресле дома, стесняясь жены и сына, поначалу удивлявшихся степени соучастия мужа и отца тому, что мелькало на плоскости экрана.

Есть редкие мужчины, в чьей жизни женщины занимают огромное место, но разговоры о них, принятые в мужской среде, они не ведут никогда — и мало кто подозревает о главной их страсти.

И есть женщины (они встречаются чаще, но не всем), о ком и не подумаешь того, что привыкаешь за жизнь думать о других, но они-то…

В отношениях с футболом великий футболист Эдуард Стрельцов для меня ассоциируется отчасти и с теми, и с другими.

И в разговорах о футболе — да и не о футболе только — он бывал точно таким же, как в игре. Молчание, хмыканье могли длиться бесконечно — и вдруг: словечко, фраза, которую потом станут повторять-пересказывать и те, кто слышал сам, и те, кто слыхал от других, изредка целый рассказ, если настроение подогрето. Но и слушать он умел — слушать любил больше, чем быть в центре внимания…

Тогда, в семидесятом, с книжкой стрельцовской ничего не сладилось. Как в советские времена повелось, что-то наверху отложили, отменили без объяснений, а внизу — на нашей инстанции — интерес к замыслу пропал бесследно.

Неловко было звонить Стрельцову с отбоем. Но он безразлично принял весть, ответил рассеянно: «Для меня сейчас главное — учеба».

Конец сезона семидесятого превратился в подобие римейка событий конца сороковых — последнего матча чемпионата сорок восьмого года, например. Финал Кубка шестьдесят седьмого — с тренерами Бесковым и Бобровым — примеряли к воспоминанию о буме сороковых. Но ни с каким финалом не сравнишь драму одного — тем более сверхпланового, дополнительного — матча, ставшего развязкой сюжета долгого сезона, в котором два знаменитейших клуба подошли к финишу ноздря в ноздрю. И за успехом одного — логика эксклюзивной работы выдающегося тренера, а за скачком другого — шанс возрождения репутации, утраченной, по мнению специалистов, навсегда.

В гуле предвкушений и прогнозов незаметно завершился путь в футболе Стрельцова. Гершкович острил, что раз Эдика провожают без малейшей торжественности, то их уж, остальных то есть, в положенный час просто прогонят палкой. Михаилу больше всех, а может быть, единственному из торпедовской молодежи не хотелось, чтобы Стрельцов уходил. Он-то понимал, что теряет. Правда, не догадывался, что теряет всё. Не догадывался, что, проиграв в команде четыре сезона, превратится в последнего хранителя традиций торпедовской игры.

В футболе нет ни прошедшего, ни будущего времени — нет никакой возможности жить каким-либо, кроме сегодняшнего, днем.

Отказавшийся же от Стрельцова в надежде на перспективу строительства новой команды с новыми игроками Валентин Иванов через год потеряет свою должность. Дирекция ЗИЛа захочет реанимировать уставшего от превратностей футбольной жизни «Деда». Виктор Александрович не распознает в Гершковиче последнего из могикан — и, незаслуженно заподозрив в сплавленной игре, отчислит нужнейшего для будущего «Торпедо» игрока, обученного Стрельцовым.

…В Ташкенте мистика опрокинет логику. Фаворит проиграет. Проиграет, выигрывая с преимуществом в два мяча. Но тренерский авторитет Валентина Николаева поддержит сын Григория Ивановича Федотова — Владимир, будущий зять Бескова. Владимир приумножит славные традиции отцовского клуба, а Константину Ивановичу нанесет жестокий удар. К своему пятидесятилетию Бесков был в полушаге от дубля с «Динамо» — выиграй он и Кубок, и первенство, не отнять бы у него права на эксперименты, адекватные его тренерской смелости.

В Ташкенте-70, как под копирку, повторилась картина московского финала десятилетней давности, когда победу приносила интуиция ведущего форварда, решившегося на корявый, но самый коварный эффективный на твердом поле поздней осени удар. Вратарь тбилисцев Сергей Катрикадзе потом говорил, что видел, куда Валентин Иванов метит с неудобной позиции, но угол отскока от промерзшей почвы не сумел угадать. Владимир Пильгуй, сменивший Яшина (Лев Иванович в серебристом пальто сидел на скамеечке рядом с Бесковым: начатый голкипером сезон он завершал начальником команды), к такой нервной игре еще не был готов — и винил после поражения кочку, подправившую федотовский (в стиле Иванова) выстрел…

Бесков, однако, и по сегодняшний день на зятя не в претензии, а винит во всем Маслова с Аничкиным, продавших, как он считает, игру московским картежникам, державшим мазу за ЦСКА. Но зачем тогда Валерию Маслову было забивать в армейские ворота второй мяч — не слишком ли изощренный план продажи решающего матча? Кстати, после третьего гола ЦСКА свободно мог быть забит и еще один гол — от Антоневича (сына другого известного, но не так, как Григорий Иванович, футболиста) — Пшеничников бы не парировал мяч, но выручила перекладина.

Насчет учебы Эдик, не особенно преувеличивал — команда дала ему стипендию в размере оклада на все время учебы в институте физкультуры (правда, Раиса называла сумму поменьше, что-то рублей сто тридцать, а платили Стрельцову официально порядка двухсот пятидесяти). И к экзаменам в его Малаховский филиал — ездить на занятия в электричке вместе с приятелями веселее — пришлось готовиться. Миша Гершкович приходил к нему домой — и они занимались. Гершкович вспоминает, что Эдик ловил все на лету, никто бы не поверил, как легко даются ему предметы, по которым экзаменовали их в Малаховке. Но сам процесс занятий Эдуарда утомлял — приходилось через определенные промежутки выходить на кухню: подкрепляться рюмкой-другой. Михаил к спиртному был равнодушен — и просто из вежливости составлял компанию старшему товарищу. А Эдик вскоре стал волноваться — звонил Раисе на службу узнать, где у нее припрятано вино. Но та проявляла несговорчивость: «Занимайтесь!» Когда пришло время провожать гостя, Стрельцов у дверей пнул ногой Игоревы валенки («Понаставили тут!») — и сюрприз: из упавшего валенка выкатилась бутылка. Но выпивать уже не захотелось…

Он вступил в бесцветность и скуку семидесятых годов без гарантий, что станет свадебным генералом. На его ветеранские погоны ни спортивное, ни заводское начальство лишних звездочек нацеплять не торопилось. Страна со своей анкетной религией согласилась — с оговорками не напоминать ни нам, ни самому Эдуарду о его штрафном прошлом, пока он играет в футбол. Но теперь он в футбол больше не играл — и про свое место обязан был помнить. Семидесятые годы обещали стать строже — или хотя бы внешне ближе к советско-сталинским обычаям — и в национальные герои нельзя было зачислять тех, чья репутация не внушала доверия кадровикам.

По тогдашним нравам происходящее со Стрельцовым в отставке не вызвало никакого удивления. Он разделял положенную ветеранам спорта участь. Равны же перед смертью рядовые и генералы — разница в регламенте и нюансах посмертных почестей.

И то, что кажется едва ли не кощунственным из дали других времен, современниками воспринималось как должное.

Незаметно сходили послевоенные футбольные классики. Даже Федотов. Бобров растянул прощание на несколько лет тем, что был и хоккейным гением. И еще попал в масть своим существенным участием в первых для «шайбы» победах на мировых турнирах. И все равно в новые времена он поначалу входил никому — при всем к нему почтении — не нужным представителем большого стиля с архитектурными излишествами среди хрущевских пятиэтажек.

У нас каждое десятилетие по колориту беднее предыдущего. Но в шестидесятых, при всей жажде радикальности в переменах, при обольщении новыми лицами и фигурами пришедшего времени, тоска по крупным величинам, поразившим в детстве, у нас у всех оставалась. И кроме того, при известном потеплении многие из неисчерпавших себя в прежние времена (тот же Всеволод Михайлович) сумели допеть во весь голос лебединую песню — действительно о главном, а некоторые — и не без настоящего успеха, не без резонанса в будущем.

Но в семидесятые годы кварталы одинаковых домов начинали давить на психику, смех в кинокомедиях над одинаковостью жилья не спасал положение — над одинаковостью и смеялись одинаковые люди. Они же на одинаковых футболистов смотрели теперь уже, как правило, не с трибун, а в телевизионной расфасовке. И будущее представлялось неопределенным, а вспоминать о прошлом как-то не оставалось времени: жили — права была первая жена Стрельцова Алла — действительно слишком тяжело. И с огромной затратой времени и сил, чтобы и на жалком уровне удержаться.

Льва Яшина не просто проводили с неслыханными по