Глава XXIIi. Ученейший судья. Вот приговор-то

Ученейший судья! Вот приговор-то

Так приговор! Ну, к делу поскорей!

«Венецианский купец» note 60

Я отнюдь не намерен вдаваться во все подробности шотландского уголовного процесса и к тому же не уверен, что сумел бы изложить их с должной точностью и ясностью, так, чтобы не вызвать нареканий со стороны ученых юристов. Достаточно сказать, что присяжным была сделана перекличка, и все пошло своим порядком. Подсудимой вновь был задан вопрос: признает ли она себя виновной, и она снова ответила: «Нет, не виновна», тем же хватающим за сердце голосом.

Затем обвинитель вызвал нескольких свидетельниц, показавших, что они в свое время заметили положение Эффи, спрашивали ее об этом, но получали в ответ одни лишь сердитые и дерзкие отрицания. Но, как это весьма часто бывает, наиболее тяжкой уликой явились показания самой обвиняемой.

На случай, если повесть эта будет читаться за пределами Шотландии, мне следует, быть может, сообщить читателю, что в Шотландии арестованный допрашивается прежде всего членом магистрата. Он может и не отвечать на предлагаемые ему вопросы, если считает молчание более выгодным для себя. Но если он отвечает, все ответы его записываются, скрепляются его подписью и подписью судьи, а впоследствии предъявляются на суде. Правда, они не составляют еще показаний в собственном смысле и служат лишь дополнением к прочим официальным материалам. Несмотря на это тонкое различие, проводимое адвокатами ради соблюдения общего принципа, — а именно, что человек не может свидетельствовать против себя самого, — такие предварительные заявления обвиняемого обычно оказываются уликами против него. Как мы уже сказали, обвиняемый имеет право не отвечать на этом предварительном допросе; но всякому кажется, что отказ отвечать на законные вопросы судьи сам по себе является признаком виновности и непременно повлечет за собой тюремное заключение; почти все надеются оправдаться и спешат изложить свое дело с выгодной стороны и объяснить свои поступки так, чтобы произвести впечатление искренности. Поэтому арестованные редко отказываются дать эти предварительные показания, но почти всегда или проговариваются при этом, или заменяют истину вымыслом и впадают в противоречия, чем сильно вредят себе впоследствии в глазах присяжных.

Предварительные показания Эффи Динс носили другой характер. Записанные с ее слов, они поныне хранятся в архивах эдинбургского суда.

«Обвиняемая признала факт незаконной любовной связи, но отказалась назвать имя любовника. Будучи спрошена о причинах отказа, она заявила, что считает свое поведение не менее предосудительным, чем его; что готова взять вину на себя, но не намерена обвинять отсутствующего. На вопрос, сообщала ли она кому-нибудь о своем положении и делала ли приготовления к родам, обвиняемая отвечала отрицательно. Спрошенная затем, почему она не делала этих приготовлений, столь необходимых в ее положении, она ответила, что стыдилась признаться подругам и надеялась, что отец ребенка позаботится о ней. На вопрос: сделал ли он это, обвиняемая ответила, что он не мог сделать этого сам, но не по своей вине, ибо готов был пожертвовать жизнью ради нее и ребенка. На вопрос: что помешало ему сдержать свое обещание, она ответила, что он в то время попал в беду, но отказалась отвечать более подробно. На вопрос: где она была после того, как покинула дом Сэдлтри, и до того, как вернулась в Сент-Леонард к отцу, накануне своего ареста, обвиняемая сказала, что не помнит. На повторный вопрос ответила, что все забыла, так как перенесла тяжкую болезнь. Спрошенная в третий раз о том же, сказала, что готова показать всю правду о себе самой, хотя бы и на свою погибель, но отказывается показать что-либо против других; после этого она призналась, что находилась в то время в доме одной женщины, к которой ее направил ее возлюбленный, и там разрешилась от бремени мальчиком. На вопрос: как имя этой женщины, она отказалась ответить. На вопрос: где этот дом, сказала, что не знает, ибо была приведена туда ночью. На вопрос: находится ли дом в городе или в предместьях, ответить отказалась. На вопрос: в какую сторону она направилась, когда вышла от мистера Сэдлтри, ответить отказалась. На вопрос: знала ли она эту женщину раньше, ответила, что не знала. На вопрос: была ли женщина указана ей письменно или устно, сказала, что не вправе ответить на это. На вопрос: родился ли ребенок живым, ответила утвердительно. На вопрос: не умер ли он естественной смертью после появления на свет, ответила, что дала бы отрубить себе правую руку, чтобы узнать это, но не надеется увидеть его живым. На вопрос: почему она считает, что ребенка нет в живых, ничего не ответила и горько заплакала. На вопрос: годилась ли приютившая ее женщина для порученного ей дела, ответила, что она, быть может, и была знающей повитухой, но злой и жестокосердой женщиной. На вопрос: был ли там еще кто-либо, ответила, что, кажется, была еще одна женщина, но она не помнит этого ясно, ибо очень сильно мучилась душевно и телесно. На вопрос: когда у нее взяли ребенка, ответила, что впала в беспамятство от горячки, а когда очнулась, женщина сказала ей, будто ребенок умер; а она на это сказала, что он не мог умереть своей смертью. Тогда женщина рассердилась и осыпала ее бранью, а она испугалась и, выбрав минуту, когда женщина чем-то занялась, ушла от нее и добралась, как сумела, до отцовского дома в Сент-Леонарде.

На вопрос: почему она не рассказала обо всем отцу и сестре и не направила полицию обыскать дом повитухи, чтобы найти ребенка, живым или мертвым, ответила, что она намеревалась это сделать, но не успела. На вопрос: почему она скрывает имя и местожительство повитухи, она сперва промолчала, а затем сказала, что этим беде не помочь, а можно накликать новую. На вопрос: не умышляла ли она сама на жизнь своего ребенка, ответила: видит Бог, нет! пока была в памяти… а что дьявол мог внушить ей в горячечном бреду, за то она не отвечает. На повторный вопрос заявила, что скорее пошла бы на лютую казнь, чем подняла руку на своего ребенка. Прибавила затем, что повитуха старалась внушить ей, будто она сама повредила младенца, когда металась в бреду; но не верит этому и полагает, что эти слова имели целью запугать ее и заставить замолчать. На вопрос: что еще говорила ей повитуха, ответила, что когда она, обвиняемая, стала громко требовать вернуть ей ребенка, так что их могли услышать соседи, повитуха пригрозила заткнуть ей рот, как уже заткнула рот ребенку. И что она, обвиняемая, заключила из этой угрозы, что ребенок убит и ее самое ожидает то же, ибо женщина была, как видно, способна на любое злодейство. Горячка и бред начались у ней, когда она внезапно услышала дурные вести, а какие — она не хочет сказать, хотя это помогло бы суду узнать точно, жив ли ребенок; при этом ей было указано, что умолчания отягчают ее вину и мешают спасти ребенка из рук злодеев, а кроме того, противоречат намерению во всем открыться сестре, которое она якобы имела. На это она сказала, что ребенка уже нет в живых, а если он жив, то теперь о нем есть кому позаботиться; что собственную свою участь она вверяет Богу, которому ведома ее невиновность; что она действительно намеревалась поднять тревогу, когда ушла от повитухи, но затем передумала, вследствие одного обстоятельства, о котором узнала уже после того. Затем прибавила, что измучена и не может более отвечать на вопросы».

В дальнейшем Юфимия Динс неизменно подтверждала свои первые показания; а также подтвердила, что найденное в ее сундуке письмо послужило ей указанием отправиться к повитухе.

В письме говорилось следующее:

Милая Эффи!

Мне удалось послать тебе это письмо с женщиной, которая сумеет помочь тебе, когда настанет твой час; я хотел бы найти для тебя нечто лучшее, но в моем теперешнем положении это невозможно, и я вынужден доверить тебя ей. Будем надеяться на лучшее, хотя сейчас дела мои плохи. Но мысль свободна — и я все еще надеюсь, что я и Руки на все штуки как-нибудь надуем палачей и Страшный суд. Моя маленькая пуританка рассердится на такие слова; но лишь бы мне удалось уцелеть, чтобы быть опорой тебе и отцом твоему ребенку, — а тогда ты еще успеешь побранить меня. Смотри не открывайся никому. Моя жизнь в руках этой старой ведьмы, будь она проклята! Она коварна и опасна, но зато очень опытна и имеет причины не выдавать меня. Прощай, моя Лилия; не клони головку из-за меня. Еще неделя — и я буду твоим или меня вовсе не будет на свете.

Далее следовала приписка:

Если меня все-таки повесят, я ни в чем так не буду раскаиваться перед смертью, как в том зле, какое причинил моей Лилии.

Эффи не захотела сказать, от кого она получила это письмо, но теперь уже было ясно, что от Робертсона и, судя по числу, написано в то время, когда он и Эндрю Уилсон (прозванный Руки на все штуки) замышляли первую, неудавшуюся попытку бегства, описанную в начале нашей повести.

После показаний свидетелей обвинения дошла очередь до свидетелей защиты. Первых свидетелей спросили о нравственности подсудимой. Все отозвались о ней с похвалою, особенно добрая миссис Сэдлтри, которая со слезами на глазах сказала, что не могла бы питать к собственной дочери большего доверия и большей привязанности, чем к Эффи Динс. Речь доброй женщины понравилась всем, кроме ее мужа, который шепотом сказал Дамбидайксу:

— Нет, не умеет ваш Новит выбирать свидетелей! К чему было вызывать женщину? Что она может? Только хныкать и докучать суду глупой болтовней. Вызвал бы лучше меня. Уж я бы сумел выступить так, что никто не смог бы ее и пальцем тронуть!

— Так за чем же дело стало? — спросил лэрд. — Я сейчас подзову Новита.

— Э, нет! — сказал Сэдлтри. — Так эти дела не делаются. Это будут самовольные показания, а они не годятся. Нет, Новиту надо было вызвать меня debito tempore note 61. — И, с важностью утерев рот шелковым платком, он вновь принял позу глубокомысленного слушателя.

Тут мистер Фэрброзер объявил, что «приступает к допросу главного свидетеля, от показаний которого в большой мере зависит исход дела. Что представляет собой подсудимая, мы уже слышали от нескольких свидетелей. Все, что можно сказать о ней вообще, уже было сказано с большим чувством и даже со слезами и, несомненно, расположило к ней присутствующих. Теперь необходимо представить более определенные доказательства ее невиновности, и их мы сейчас услышим из уст той, которой она в свое время сообщила о своем положении, — из уст ее лучшего друга и старшей сестры. Пристав, введите свидетельницу Джини Динс, дочь Дэвида Динса, фермера из Сент-Леонарда».

При этих словах бедная подсудимая встрепенулась и привстала, глядя в ту сторону, откуда должна была появиться ее сестра. Когда свидетельница медленно приблизилась к судейскому столу вслед за приставом, Эффи вся преобразилась; забыв свое смущение, вся засветившись надеждой и восторгом, она рванулась к сестре, с мольбой протянула руки, обратила к ней полные слез глаза и воскликнула голосом, потрясшим сердца всех присутствующих:

— О, Джини, Джини, спаси меня, спаси!

Старый Динс, верный своему суровому решению, еще дальше отодвинулся в свой угол, отгороженный скамьей; так что Джини, робко взглянув на то место, где она оставила отца, вначале не увидела его. Он пересел по другую сторону от Дамбидайкса, крепко стиснул его руку и шепнул:

— Ах, лэрд, вот оно — самое страшное!.. Как перенести это? В голове мутится… Помилуй мя, господи, яко твое есть царствие, и сила, и слава во веки веков…

Сотворив про себя молитву, он пересел на прежнее место, точно ему невыносимо было долго оставаться в одном положении.

Между тем Джини подошла к столу и, повинуясь порыву чувства, протянула сестре руку, Эффи схватила ее обеими руками, прижала к губам, осыпала поцелуями и облила слезами восторга, точно верующий католик при виде святой заступницы, посланной ему с небес. Джини, закрыв другой рукой лицо, горько рыдала. Зрелище это могло тронуть и каменное сердце. В публике многие плакали; и даже судья не сразу сумел побороть волнение и предложить свидетельнице успокоиться, а подсудимой — прекратить изъявления чувств, весьма естественных, но в данной обстановке неуместных.

Наступило время для торжественной клятвы говорить «правду, только правду и всю правду, как перед господом в день Страшного суда». Слова эти почти всегда оказывают действие даже на самых бесчувственных и вселяют невольный страх в самых правдивых. Джини, воспитанную в благоговении перед именем бога, это торжественное обращение к нему и к его суду заставило отбросить все помыслы, кроме тех, с которыми она с чистой совестью могла призвать его в свидетели. Тихо и благоговейно, но внятно повторила она слова присяги вслед за судьей, ибо в Шотландии именно он, облеченный в суде высшей властью, приводит свидетелей к присяге.

Произнеся текст присяги, судья добавил сочувственным, но вместе с тем наставительным тоном несколько подобающих случаю слов.

— Свидетельница, — сказал он, — вы предстаете перед судом при тяжких обстоятельствах, которые не могут не вызывать к вам сочувствия. Однако мой долг велит мне сказать, что истина, каковы бы ни были ее последствия, истина — вот ваш долг перед судом вашего отечества и перед господом, чье имя вы только что призвали. Отвечайте на вопросы этого джентльмена (он указал на защитника) обдуманно и не спеша. Но помните, что за каждое ваше слово вы несете ответ на земле и за гробом.

Затем последовали обычные вопросы: не научил ли ее кто-либо, как ей давать показания? Не пытался ли кто подкупить ее? Нет ли у нее какой обиды на королевского прокурора, против которого она вызвана свидетельницей? На все это Джини отвечала спокойными отрицаниями; но старому Динсу, не знавшему, что этим формальностям подлежат все свидетели, они показались чрезвычайно обидными.

— Нет, — сказал он довольно громко. — Никто ее не подучивал! Никто не вложил слов в уста ее, как вдове из Фекои!

Один из судей, лучше знакомый с судопроизводством, чем с книгой пророка Самуила, уже собрался задать вопрос об этой вдове из Фекои, которая, как видно, дала по делу ложные показания. Но председатель, более сведущий в Священном писании, шепотом дал своему ученому собрату необходимые разъяснения; это маленькое недоразумение позволило Джини Динс собраться с духом для предстоящего ей тяжкого искуса.

Опытный и умный Фэрброзер увидел, что свидетельнице надо собраться с силами. В глубине души он подозревал, что она готовится дать ложные показания в пользу сестры.

«Это ее дело, — думал он. — А мое дело — дать ей опомниться и выступить со своими показаниями, будь то ложь или правда — valeat quantum» note 62.

И он начал с незначащих вопросов, на которые можно было отвечать, не раздумывая.

— Вы, кажется, приходитесь сестрой обвиняемой?

— Да, сэр.

— Родной сестрой?

— По отцу, сэр.

— Совершенно верно; и вы как будто на несколько лет старше ее?

— Да, сэр. — И т.д.

Когда защитнику показалось, что эти предварительные вопросы помогли свидетельнице несколько освоиться с обстановкой, он спросил, не замечала ли она перемен в своей сестре к концу ее пребывания у миссис Сэдлтри.

Джини отвечала утвердительно.

— И она, конечно, сказала вам о причине, не правда ли? — спросил Фэрброзер вкрадчивым голосом.

— Сожалею, что вынужден прервать моего собрата, — сказал обвинитель, подымаясь с места. — Не кажется ли суду, что это — наводящий вопрос?

— Если этот вопрос ставится на обсуждение, — сказал председатель, — его нельзя обсуждать в присутствии свидетельницы.

Надо заметить, что шотландские адвокаты не допускают задавания свидетелям вопросов, которые хотя бы в малейшей степени подсказывали им желаемый ответ. Эта щепетильность, продиктованная самыми лучшими побуждениями, доводится иной раз до нелепости, хотя ловкому адвокату удается обычно обойти это затруднение. Так поступил и Фэрброзер.

— Не будем тратить время понапрасну, ваша милость; если обвинитель возражает против формы моего вопроса, я задам его иначе. Скажите, свидетельница, когда вы заметили нездоровье вашей сестры, спрашивали ли вы ее о чем-либо? Не спешите, подумайте.

— Я спрашивала, что с нею, — сказала Джини.

— Отлично; не спешите; а что она ответила на это?

Джини молчала, смертельно побледнев. Она молчала не потому, что хоть на миг поколебалась в своем решении, но лишь потому, что медлила погасить последнюю искру надежды, какая еще оставалась ее сестре.

— Успокойтесь, свидетельница, — сказал Фэрброзер. — Я спрашиваю, что ответила сестра на ваш вопрос.

— Ничего, — сказала Джини тихо, но так внятно, что ее услышали в дальнем конце зала — такая напряженная тишина воцарилась в ожидании ее ответа.

Лицо Фэрброзера вытянулось; но с находчивостью, одинаково важной на войне и в суде, он тут же подхватил:

— Ничего? Ну, да, вероятно, она ничего не ответила в первый раз; а когда вы спросили еще раз, неужели она ничего не сказала?

Тон вопроса явно указывал свидетельнице на всю важность ее ответа; но она и без того знала об этом. Теперь она ответила уже без промедления:

— Увы! Она так ни слова и не сказала мне.

По залу пронесся глубокий вздох, а вслед за ним раздался мучительный стон несчастного отца. Надежда, за которую он до тех пор все еще бессознательно цеплялся, рушилась; и почтенный старик упал без чувств к ногам дочери. Подсудимая отчаянно забилась в руках стражников.

— Пустите! — кричала она. — Пустите меня к нему! Он умер! Умер! Это я, это я его убила! — Этот крик безумного горя долго еще звучал в ушах всех слышавших его.

Но Джини даже в страшную минуту общего смятения не утратила твердости, присущей высоким и чистым душам.

— Это мой отец — это наш отец, — кротко повторяла она тем, кто пытался оттеснить ее, и, склонясь над стариком, принялась растирать ему виски.

Судья, несколько раз утерев глаза, распорядился, чтобы старика перенесли в смежную комнату и оказали ему необходимую помощь. Подсудимая долгим, тоскливым взглядом проводила отца, которого на руках вынесли из зала, и сестру, медленно шедшую за ним. Но когда они скрылись из виду, она, казалось, обрела в своем одиночестве нежданные силы.

— Теперь самое худшее позади, — сказала она и, обратившись к суду, добавила твердым голосом: — Милорды, если вам угодно продолжать, мучения мои, быть может, наконец окончатся.

Судья, который — к чести его будь сказано — разделял общее волнение, удивился, когда подсудимая напомнила ему о его обязанностях. Он осведомился, нет ли еще свидетелей у защиты. Фэрброзер с унылым видом заявил, что он кончил.

Тогда слово взял обвинитель. Он сказал, что глубоко сожалеет о тяжелой сцене, которой все были свидетелями. Но таковы неизменные плоды преступления: оно несет горе и гибель всем близким преступника. Напомнив вкратце обстоятельства дела, обвинитель показал, что все они подходят под статут о детоубийстве. Защитнику Юфимии Динс не удалось доказать, что она сообщила сестре о своем положении. Что касается лестных отзывов, полученных обвиняемой, то, к сожалению, именно девушка с незапятнанной репутацией, дорожа ею и страшась позора, скорее решается на детоубийство. Что ребенок умерщвлен — в этом нет сомнения. Сбивчивые и путаные показания обвиняемой, ее многократные отказы отвечать там, где искренние признания, казалось, были бы в ее интересах, — все это не оставляло сомнений относительно судьбы несчастного младенца. Трудно сомневаться и в причастности матери к преступлению. Кто еще мог иметь мотивы для столь бесчеловечного поступка? Вряд ли это мог быть Робертсон или его доверенная — повитуха, принимавшая ребенка, — разве только с ведома роженицы и для спасения ее репутации. Впрочем, закон не требует прямых доказательств убийства или причастности к нему обвиняемой. Смысл статута заключается именно в том, чтобы довольствоваться известными косвенными уликами вместо прямых, которые в подобных случаях часто невозможно добыть. Пусть же присяжные внимательно ознакомятся и с самим статутом и с обвинительным актом. Они убедятся, что он, обвинитель, вправе требовать решения — «виновна».

Фэрброзер возлагал все надежды на показания Джини и теперь мало что мог добавить. Однако он еще не хотел сдаваться и мужественно продолжал отстаивать явно проигранное дело. Он решился указать на чрезмерную суровость статута, под который подвели дело Эффи.

— Во всех других случаях, — сказал он, — от обвинителя прежде всего требуются неопровержимые доказательства преступления, так называемый corpus delicti note 63. Но этот статут, изданный, конечно, под влиянием справедливого негодования и с благою целью пресечь столь гнусное преступление, как детоубийство, сам может привести к злодеянию, не менее страшному, а именно — к казни невинной женщины за преступление, которое, может быть, и вовсе не было совершено. А как можно утверждать факт умерщвления ребенка, когда нельзя даже удовлетворительно доказать, что он родился живым?

Тут обвинитель напомнил, что этот последний факт подтвержден предварительными показаниями самой обвиняемой.

— Показания, данные в состоянии ужаса, близкого к невменяемости, — заметил на это защитник, — не могут быть использованы против показавшего, как отлично известно моему ученому собрату. Правда, признание, сделанное на суде, считается самой веской из улик; ибо, как гласит закон, in confitentem nullae sunt partes judicis note 64. Но это относится именно к показаниям, данным в присутствии судей и под присягою. Что же касается признаний extrajudicialis note 65, то все авторитеты во главе с Фаринацием и Матеем сходятся на том, что confessio extrajudicialis in se nulla est; et quod nullum est, non potest adminiculari note 66. Такие показания юридически совершенно недействительны, а следовательно, не могут быть включены в число улик. Если не считать этих показаний, которые и считать нечего, — продолжал он, — у обвинителя нет иных доказательств рождения живого ребенка; а это, по точному смыслу второго пункта статута, должно быть доказано прежде, чем можно предполагать его умерщвление. Если присяжным такое толкование статута покажется чересчур узким, пусть они вспомнят чрезвычайную его суровость, которая не позволяет толковать его расширительно.

В заключение своей речи, которая погрузила Сэдлтри в глубокий сон, защитник красноречиво напомнил о недавней потрясающей сцене, разыгравшейся в зале суда.

После этого председатель суда обратился к присяжным с краткими наставлениями.

Присяжным предстоит решить, сказал он, доказательно ли обвинение. У него самого, к сожалению, не остается никаких сомнений относительно единственно возможного приговора. Он не может позволить себе критиковать статут их величеств короля Вильгельма и королевы Марии, как это сделал защитник обвиняемой. Он и присяжные обязаны судить по существующим законам, а не обходить их или подвергать сомнению. В гражданском деле защитнику не разрешили бы подобной критики законов. Однако, принимая во внимание затруднительное положение защиты в уголовных делах и желая сделать для обвиняемой все возможное, он, судья, не стал прерывать ученую речь защитника и чем-либо ограничивать его. Нынешний закон создан мудростью наших отцов ради искоренения страшного зла, которое распространилось в неслыханных размерах. Когда он окажется чересчур суровым, он, несомненно, будет изменен нашими мудрыми законодателями. Но пока он остается в силе, и суд и присяжные, по самому смыслу своей присяги, обязаны ему подчиняться. Ясно, во всяком случае, что несчастная родила и что ребенок ее исчез. Защитнику не удалось доказать, что она сообщила кому-либо о своем положении. Таким образом, налицо все факты, позволяющие подвести дело под статут о детоубийстве. Правда, защитник просил исключить из числа доказательств предварительные показания самой обвиняемой: к этому обычно прибегают защитники за неимением лучшего и когда показания обвиняемого оказываются не в его пользу. Нельзя отрицать, что это — показания quodammodo note 67 внесудебные. Однако в шотландском судопроизводстве они всегда до некоторой степени принимаются во внимание. В данном случае многочисленные показания свидетелей, которые видели обвиняемую в доме Сэдлтри, а затем после возвращения ее к отцу, не оставляют сомнения в том, что в этот промежуток времени она действительно родила. Следовательно, признания ее в этом пункте подкрепляются рядом других косвенных доказательств.

Излагая свое собственное убеждение, сказал далее судья, он не хотел бы влиять на решение присяжных. Он не менее других был потрясен зрелищем семейного горя, которое предстало сегодня их глазам. Если присяжные, не греша перед Богом, совестью, священной присягой и законом своей страны, могут вынести решение, благоприятное для несчастной подсудимой, он не менее других порадуется такому решению; ибо никогда еще его обязанности не казались ему столь тяжкими, как сегодня, в особенности же главная, еще предстоящая ему обязанность — вынесение приговора.

Выслушав это обращение судьи, присяжные поклонились и, предшествуемые судебным приставом, удалились в отведенное для них помещение.