Ирина Корсунская

(от О. Мандельштама к И. Бродскому)

1.

На сегодня о Мандельштаме и Бродском, казалось бы, все сказано, и то, что в русской поэзии ХХ в. эти две фигуры утвердились как основополагающие, доказывать не приходится; что без посева первого не смог бы в полные рост и меру взойти второй, — тоже достаточно очевидно для всех, кто Эвтерпе служит или хотя бы прислуживает.

И в самом деле, если говорить о преемственности, общее обнаружится не только в том, какое значение оба они придавали " строению и составу" поэтического языка, как оба (каждый на своем этапе и по-своему) его обновляли, усложняли, как " обмирщая" вещным и предметным, уплотняли существительными, как объективировались и отстранялись в словотворческом акте от переживаемого события, как, в конце концов, они со словесной стихией слились и ей подчинились, — Мандельштам, порой еще продолжая проживать " существование вещи", протекающее внутри слова-предмета, Бродский уже с потрохами отдавшись " диктату языка" и сделавшись его " инструментом".

Впрочем, у Бродского эта " самозабвенность" доведена до такого крайнего совершенства, что невольно напрашивается вопрос: а во имя чего вообще-то он так усердно и много " строил", на чем, собственно, возведены все эти головокружительные сооружения, в чем их необозримые башни и шпили хотят " упрекнуть небо" (если вообще чего-то хотят)?

Вот Мандельштам, тот, по всей видимости, это хорошо сознавал — поэтому-то и появился в первые два десятилетия минувшего века целый ряд его полемико-литературных работ.

" Строить можно только во имя трех измерений, так как они есть условие всякого зодчества. Вот почему архитектор должен быть хорошим домоседом, а символисты были плохими зодчими. Строить — значит бороться с пустотой, гипнотизировать пространство. Хорошая стрела готической колокольни — злая, потому что весь ее смысл — уколоть небо, попрекнуть его тем, что оно пусто". (" Утро акмеизма")

" Литературные школы живут не идеями, а вкусами: принести с собой целый ворох новый идей, но не принести новых вкусов значит не сделать новой школы, а лишь основать полемику. Наоборот, можно создать школу одними только вкусами, без всяких идей", (курсив — И. К.) (" О природе слова")

Первую из приведенных цитат пока можно оставить без комментария, что же касается второй...

Чтобы хорошенько изучить мысль, всегда нелишне вывернуть ее наизнанку — так проверяют сшитую вещь на прочность. Итак, принести с собой целый ворох новых вкусов, но не принести новых идей еще не значит сделать новую школу — можно лишь в зародыше убить полемику. Наоборот, можно до бесконечности воодушевляться идеями (не обязательно создавая школы), о вкусах же и спорить не принято. (Для Ахматовой, к примеру, безвкусицей было увлечение Цветаевой Ростаном, Бродскому невыносима цыганщина Блока, а кого и за что не любил Набоков, долго перечислять...)

В то же время, вкус можно исподволь навязать, привить, а идею? Да что она, собственно, такое, идея эта?.. Не она ли набила оскомину людям старшего поколения, а у молодых нынче вызывает только смех?

Сознание современного человека слишком уж свыклось с представлением об идее как субъективном умственном построении того или иного человека, или же составляющем системы взглядов группы людей (т.е. идеологии). Однако у понятия этого куда более глубокие корни. Идея или же форма (эйдос) — одно из ключевых понятий философии Платона (и его последователей, прежде всего Плотина), означающее первообразы земных вещей, нечто такое, что существует не только в человеческом сознании, но и за его пределами. Пройдя через всю историю западного мышления, оставив заметный след в литературах Запада, прежде всего в немецком романтизме, учение об идеях глубоко повлияло на смысл философии Вл.Соловьева и стало одним из слагаемых русского символизма Серебряного века.

В каком из значений Мандельштам употребил слово " идея", отчего так запросто с этой сложной проблемой управился, мы можем только гадать, — сказался ли юный возраст, недополученность классического образования, личная обида на символистов (в 1910 г. его неординарные стихи не сумели оценить З.Гиппиус и В.Брюсов), или же индивидуальная предрасположенность к восприятию и отображению — что составит традицию ХХ в. — прерывных и конечных проявлений психической жизни, — все это разбирать здесь сейчас недосуг, да и речь не об этом.

Но ежели все-таки вкладывать в понятие " идея" его первоначальный и наиболее исчерпывающий смысл (потому что платоновское значение без последующего обойтись может, но второе без основополагающего просто немыслимо), само собой выходит, что заменить одну идею другой вполне естественно, а предлагать существование искусства вообще " без всяких идей" — это нонсенс. Ибо, не означает ли это — лишить искусство его духовно-первородной основы, лишить элементарного воздуха, и утвердить его самодостаточность в абсолютной пустоте?!

Насколько сам Мандельштам (отчасти вслед за Верленом: " Все прочее — литература") надлитературен, насколько сам он переполнен всяческими " смыслами", вдохновлен историософскими идеями, насколько порой не умещается в рамки " трех измерений", а тему Сальери, тему " труда и постоянства" то и дело заглушает " блаженное бессмысленное слово" — насколько все это (не исключено, что сознательно!) противоречит им же некогда провозглашенному манифесту, опять-таки не является предметом данной статьи. Не менее важно рассмотреть направление пути культурного явления в структуре духовного универсума, и определить качество влияния его на преемников.

Потому и подробного разбора стихотворений И.Бродского здесь не будет, мне лишь хочется показать, как экзистенциально исполнил он вольный или невольный завет О.Мандельштама и как, рационально осмысляя, довел его до логического конца.

Собственно, почему именно Бродский? почему изначально речь о нем? Ведь вся русская поэзия в ХХ в., правда, в советском своем обличий избрав в наставники футуриста Маяковского (в 1913г. А.Крученых провозглашал: " Через мысль шли художники прошлого к слову, мы же через слово к непосредственному постижению".), и, используя " идею" в ее вульгарно-профанированном смысле (исключение составляли только некоторые мистические и полумистические подвижники вроде Н.Клюева и Д.Андреева) не наследовала ни символизму, ни, по большому счету, позднеромантической русской традиции (Лермонтов, Тютчев, Вл.Соловьев, Фет).

Но Бродский заявил о себе с первых шагов слишком уж броско: и строптивой диссидентской позицией, и самим уровнем поэзии - тем, как умело окрашивал он даже самые неожиданные свои тексты интонацией " тоски по мировой культуре", и выразительным откликом архетипов этой культуры, и виртуозным мастерством, и отважным синтезирующим новаторством, и размахом самих замыслов. Именно он воспринял лавровую ветвь непосредственно из рук акмеистки А.Ахматовой, именно его престарелая поэтесса отметила особо и, " в гроб сходя", благословила...

Уже Мандельштам значительно обогатил и модернизировал поэтическую лексику, он созна-тельно и неуклонно подводил к тому, что позже назовут " одомашниванием" культуры, он отучил поэзию от тавтологии, научил ее экономии пространства. Он действительно многое изменил в ее составе. Основой же его мирочувствия, как известно, был " эллинизм", открывавший просторы неиспользованным возможностям русского языка. " Эллинизм — это тепло очага, ощущаемое как священное, всякая собственность, приобщающая часть внешнего мира к человеку, всякая одежда, возлагаемая на плечи любимой... Эллинизм — это сознательное окружение человека утварью... Эллинизм-это всякая печка, около который сидит человек и ценит ее тепло, как родственное его внутреннему теплу. Наконец, эллинизм - это могильная ладья египетских покойников, в которую кладется все нужное для продолжения земного странствия человека, вплоть до ароматического кувшина, зеркальца и гребня... В эллинистическом понимании символ есть утварь..." (" О природе слова").

" Эллинизм" здесь читай акмеизм.

Случайно ли, что десятилетия спустя стихотворец, которого по праву можно назвать крупнейшим наследником этой традиции, обживая более близкую ему римскую тематику, с самоубийственной иронией признается: " Я, певец дребедени..."? И правда, чего только не вместила " ладья" Бродского, как суеверно наполнял он ее всяческой " утварью" — случайными, ничего не таящими в себе предметами обихода, просто праздными атрибутами, рискуя уже при жизни сойти за " покойника". Вот неполный перечень " уснувших" рядом и ровным счетом ничего не значащих, даже не выражающих, вещей, переадресованных Джону Донну: " стены, пол, постель, картины..., стол, ковры, засовы, крюк, весь гардероб, буфет, свеча, гардины..., бутыль, стакан, тазы, хлеб, хлебный нож, фарфор, хрусталь, посуда, ночник, белье, шкафы, стекло, часы, ступеньки лестниц, двери." После чего строчка " Но этот груз тебя не пустит ввысь" — совершенно справедливое самонаблюдение...

А вот что говорится в другом очень большом стихотворении, написанном десять лет спустя, по поводу небосвода:

Небосвод

хор согласных и гласных молекул,

в просторечии — душ.

А вот холодная оценка бесперспективности взятого курса - три года спустя:

Мне нечего сказать ни греку, ни варягу.

Зане не знаю я в какую землю лягу.

Скрипи, скрипи, перо! переводи бумагу.

Понятно теперь, почему " от всего человека вам остается часть речи. Часть речи вообще. Часть речи".

Однако в дверях не священник и не раввин,

но эра по кличке фин-

де-сьекль. Модно все черное: сорочка, чулки, белье...

Вот вам вся исподняя правда о человеке! И ничего-то не остается поэту кроме скрупулезной фиксации...

Новые времена! Печальные времена!

Еще Пушкин, по замечанию Л.Гинзбург, положил начало тому, что " любые слова стали возможным лирическим материалом". Но Пушкин — сын ХIХ ст., — стоит на верхней ступени этого спуска, то бишь на последней стадии подъема, как бы уравновешивая восходящее и нисходящее в поэзии, и его прозаизмы, употребляемые в особом, чисто лирическом контексте (как впоследствии даже некоторые техницизмы, к примеру, у И.Анненского), только усиливают ощущение гармонического единства его личности. Но перспектива снижения, открывшаяся глазу в ХХ в. — головокружительна... А.Крученых, Д.Бурлюк, В.Маяковский, " Двенадцать" А.Блока, и вся ведущая магистраль соцреалистической эпопеи - те, у кого Бродский, на первый взгляд, никогда и ничему не учился, предопределили, однако, многое. Преодоление высшего смысла и утрата благодатной магии Слова — вот, пожалуй, главное открытие этого этапа! И Бродский, проделавший с поэзией все, что только можно было и чего уже нельзя, на самом деле лишь мастерски спланировал с горных вершин литературы на лингвистическую равнину, явно тяготея к ее краю, за которым уже провал, и куда, продолжая за Бродским следовать, то и дело рискуешь оступиться, ибо нижеследующая за Бродским стадия — это полное измельчание мысли и появление в большой литературе чисто маргинальных субъектов. (Дело, разумеется, не в " Представлении" и прочих традиционных шалостях, а в том, что самые " высокие" творения Бродского проникнуты безысходным скепсисом и легко распадаются на эстетически самодовлеющие составные.)

Да, открывшаяся Пушкину бездна реалистического пространства ко времени Мандельштама уже сама собой исчерпалась. Символизм, кое в чем заложивший фундамент строительству акмеизма, как течение выдыхался. Глубина же его идей при замутненности их восприятия привела к тому, что вместе о декламационной водой был выплеснут и божественный младенец. Дальше была советская литература. Что до Бродского, - он подвергся еще одному влиянию, результат которого уже ни в какую не допускал возврата к романтической метафизике (что могло быть вполне реальным на новом, мандельштамовским опытом подготовленном этапе).

2.

...Время является четвертым измерением

пространства.

Петр Успенский " Тertium organum"

... Время- это только та часть вечности,

которая опаздывает.

Милорад Павич " Хазарский словарь"

И.Бродский действительно поэт дарования слишком значительного, чтобы рассматривать его в эстетической самодостаточности, без отношения к развитию духовной мысли. Итак, все основные уроки О.Мандельштама он довольно хорошо усвоил, но его мышление, не имея, по всей видимости, иных кроме литературы защитных ценностей, очень скоро угодило в сладостный плен чистой словесности. Попытаемся же все-таки проследить его ход, иногда из любопытства подглядывая туда, где он лучше всего отпечатался — в литературно-биографическую прозу...

" Если в пространстве заложена идея бесконечности, то не в его протяженности, а в сжатости, хотя бы потому, что сжатие простран-ства, как ни странно, всегда понятнее (курсив — И.К.) — Оно лучше организовано, для него больше названий: камера, чулан, могила. Для просторов остается лишь широкий жест". (" Полторы комнаты")

Собственно, весь вопрос в том, как понимать это самое пространно. Ведь в общедоступных земных параметрах (а ничто другое, как мы дальше увидим, не открылось ему ни в " чулане", ни в " камере") Бродский, скорее всего, прав. Тоска же " по мировой культуре", которую при достаточно благоприятно сложившихся обстоятельствах ему довелось основательно утолить, только усиливала ощущение " конца перспективы" и, похоже, скоро сменилась тоской обычной... " Пространство для меня действительно и меньше и менее дорого чем время. Не потому, однако, что оно меньше, а потому, что оно вещь (три измерения! — И. К.), тогда как время есть мысль о вещи... " (" Путешествие в Стамбул")

Еще в 1964г. в Архангельской ссылке, Бродский, читая антологию англоязычной поэзии, наткнулся на строки У.Одена о том, что " время боготворит язык". Он был потрясен. " Обожествление" — это отношение меньшего к большему. Если время боготворит язык, это означает, что язык больше, или старше, чем время, которое в свою очередь, старше и больше пространства... Если время — которое синонимично, нет, даже вбирает в себя божество, боготворит язык, откуда тогда происходит язык?.. " (" Поклониться тени")

Начнем с того, что сам язык, как он есть, — явление явно временное, то есть от времени пребывающее в зависимости. Русский же акмеизм, будучи одним из глашатаев общеевропейской литературной тенденции ХХв., совершил то, что в религиозно-мистической традиции принято называть подменой. Простое слово, единица языка, обозначающая предмет, лицо, свойство, понятие — стало соотноситься со Словом, бывшим " в начале", иными словами, Глаголом, Логосом* — тем, что вначале под этим подразумевалось. Имеет ли смысл доказывать, что сие отнюдь не тождественно, а лишь метафорически сопоставимо, и что любой современный язык — этот совершеннейший для поэтического творчества материал — в то же время является продуктом историко-этнических, психологических, бытовых, иногда и случайных наслоений? Что не любое слово может стать отзвуком Слова?..

Вот здесь бы и проявить Бродскому осмотрительность и сдержанность, и стопроцентно прав бы был Вик. Ерофеев, назвавший его поэзию " поэзией здравого смысла". " Бродский, — пишет сей знаменитый автор, — был изначально умным поэтом, то есть поэтом, нашедшим удельный вес времени в поэтическом хозяйстве вечности". Но природа сколько-нибудь настоящей поэзии, видимо, такова, что вообще без обожествления ей никак не обойтись, а вечная иллюзия движения порождает у иных поэтов ощущение оригинальности и новаторства в перемене объекта поклонения. И тогда романтическими банальностями и старомодным хламом объявляются в озарении познанные или интуитивно постигнутые первичные формы, а то, что их, слабо отражает, вещи вполне обыденные, — ставятся во главу угла.

Впрочем, Бродский заимствует ни больше ни меньше количественный вывод просто из текста Одена как постулат, как нечто уже бесспорное — то есть весьма относительную истину, забыв присущие ему " уравновешенность, иронию и отстраненность", восторженно преподносит как абсолютную.

Не случайно, что несколько лет спустя, приближаясь уже к " мистическому запанибратству" (Вик.Ерофеев), он напишет следующее: " Я всегда был приверженцем мнения, что Бог, или, по крайней мере, Его дух есть время. Может быть, это идея моего собственного производства (курсив — И. К.), но теперь уже не вспомнить..." (" Fondamenta degli incurabili")

Идея собственного производства? Что-то уж очень знакомое... Может быть, " вкусы", за которые некогда ратовал Мандельштам, - это и были " идеи собственного производства", потому как вообще без идей уж никак нельзя...

А в связи с этим еще одна цитата:

"...Нет ничего легче для государства, чем приспособить для своих нужд максиму Плотина насчет того, что задачей художника должно быть не подражание природе, но интерпретация идей". (" Путешествие в Стамбул")

Ну, государство, о котором идет речь, навряд ли Плотином, как и самим Платоном интересовалось, а вот то, что для Бродского идея выводится, прежде всего, из идеологии и совсем не связана с одухотво-рением слова (т.е. познанием природы вещей изнутри, вещей в себе), — из этого отрывка достаточно очевидно.

Так Мандельштамов камень, пущенный в Идею, не убив ее, а только заслонив, бросил тень на дорогу, идя по которой приходишь к духовному оскудению. Нет нынче великих поэтов, а единственный, объявленный величайшим, способен опустошить любого прикоснувшегося к его текстам! Ибо он механизировал Поэзию, окончательно изгнав из ее природы живых богов...

Мне порой кажется фатальным, или, скорее, кармическим то, что выдающимся последователем Мандельштама (так искренно бранившего буддизм, теософию, учение о карме, о которых он имел представление весьма смутное) все более овладевал характерный психический недуг, заключавшийся в постепенно усиливающемся душевном осязании пустоты всех окружающих его вещей и явлений. Ощущение, надо сказать, прямо-таки буддийское, но вот эту-то пустоту Бродский, как истый западник, и преодолевает на европейский манер, т.е. внешнепозитивно, количественно, или как поэт — лингвистически.

Идет четверг. Я верю в пустоту

В ней, как в Аду, но более херово.

И новый Дант склоняется к листу

и на пустое место ставит слово.

Идет четверг... Да, течет Время, - кровожадный бог Сатурн, Хронос, сын Урана, пожирающий своих детей: государства, народы, языки — столь несовершенные, что антропофагия порой смешивается с обожествлением...

Но даже если последнее принять как данность... Поскольку время по Бродскому " есть мысль о вещи", то, стало быть, им, временем пустота вещи-пространства должна преодолеваться. Но оно, время, " боготворит язык", т.е. по сути, покорно следует за ним, а не ведет его. А слово само, не став одухотворяемым идеей символом, жгучим глаголом, — может оказаться пустым местом пространства. Таким образом круг замыкается, и в пустоте оказывается сам поэт Бродский.

Навсегда расстаемся с тобой, дружок.

Нарисуй на бумаге простой кружок.

Это буду я: ничего внутри.

Посмотри на него, и потом сотри.

Такой разный, на первый взгляд, Бродский по существу весь об этом. (Даже " Сретенье*", стоящее, казалось бы, особняком, при более глубоком анализе оказывается лишь образцовой фразеологической конструкцией. " Тропа расширялась" — это, допустим, уже некоторое прозрение в противоположность " концу перспективы", но в преобладающем контексте всего прочего остается лишь геометрией.)

Вообще, если понимать под пространством материальный мир, умопостигаемые три измерения, то, возможно, оно и вещь, и меньше времени, - но это именно то, что с точки зрения и Платона с Плотином, и Иисуса Назарянина, и Гаутамы Будды есть мир следствий, а не причин. Но не так просто организована идея пространства — и она может властвовать над категорией времени. Так, в общем идейно-смысловом пространстве могут заключаться явления различных временных пластов. Так сам Бродский всегда оставался в пространстве акмеистической идеи (поскольку акмеизм тоже идея), в то время как многоликий постмодерн способен включать в себя и традицию мистико-символическую (примером может служить творчество поэта и музыканта С.Калугина), и произведения космического размаха, наподобие древнего эпоса (" рассказчиком, равным Гомеру" называют сегодня сербского писателя М.Павича).

Да, мы обитаем в мире следствий, где породившие их причины интересны далеко не всем. Даже не всем поэтам. Опять вкусы, о которых лучше не спорить? Но беда в том, что расширение сферы современной поэзии все чаще происходит за счет притока в нее всяческого словесного сора — и в этом ценном накоплении не последнюю роль сыграла идея " обожествления" языка.

" Мысль изреченная есть ложь" — не за это ли Бродский так не любил Тютчева? Не за это ли пренебрежительно относился к Блоку, Белому, и как бы не замечал остальных символистов? За неизреченное, за " час тоски невыразимой", за некий намек на нечто, что пока не назвать, куда не проникнуть, за то, что он из себя по капле выдавливал, весьма сетуя, что " в каждом из нас сидит прыщавый юнец, жаждущий бессвязного пафоса".

" Неуклонный процесс рационализации, отчуждения мастерства от души художника происходит сегодня в новейшей русской поэзии. Ироническая маска вместо самовыражения, грамматическая сложность вместо образной емкости и в ответ с читательской стороны - восхищение виртуозной техникой речи вместо сотворчества и катарсиса..." — писал два десятилетия назад в своей знаменитой книге " Воскресение Маяковского" Ю.Карабчиевский, касаясь феномена Бродского.

Что здесь добавить... В конце концов, процесс этот привел к тому, что интерес к поэзии затрагивает нынче в основном одних литераторов.

Бродский, бесспорно, явление очень большое, но это величина чисто количественная, и не только по количеству написанного. Дело в том, что за тысячелетия своего существования поэтическая культура накопила достаточно отработанных приемов и средств. И... если все это исследовать, изучить.... если довести конструкцию фразы с разветвленным синтаксисом до совершенства, если фонетический слух обострить до предела, если (а драматическая завязка судьбы только поможет этому) рефлексию усложнить до иллюзии неисчерпаемой глубины, да как-никак создать собственную просодию, — получится очень БОЛЬШОЙ поэт... в смысле большой распечатанной компьютерной программы в виде собственного мозга. И нет ничего удивительного в том, что гениально виртуозный Бродский, открыв-ший для русского стихосложения новые пластические возможности, заразил своим влиянием " армию поэтов".

Гениально виртуозный?.. Так... стало быть, — гений?

И тут какое-то тайное чувство, то самое, неизъяснимое, то, чего он более всего чурался, простосердечно вторгается в строгологические построения и все настойчивее подсказывает нам, что нет, этот случай явно не случай гения, ибо гений — определение качественное, а качество гения не подчиняется известному закону превращения в него количества.

Качество гения иной природы. По этому поводу будет нелишне предоставить слово Н.Бердяеву:

" Гениальность есть особая напряженность целостного духа чело-века, а не специальный дар... Гениальность есть " мир иной" в человеке, нездешняя природа в человеке... Гениальность совсем не есть большая степень таланта — она качественно (курсив — И.К.) отличается от таланта". (" Смысл творчества")

Образно говоря, Гениальность — есть некая абсолютная величина, вершина, восходя на которую постигают уровни смысла Вселенной (в отличие от хаотичного нагромождения относительных ценностей или построения собственного ментального космоса).

Но по этому-то поводу Бродский не раз высказывался однозначно:

В этом мире страшных форм

наше дело — сторона.

Мы для них — подножный корм,

многоточье, два зерна.

…………………………………

Нам цена - базарный грош!

Козырная двойка треф!

Я умру, и ты умрешь.

В нас течет одна пся крев.

Такой вот высокий пилотаж техники и доходящий до цинизма скепсис в " познании самого себя". (Вспомним, что и Сократово изречение означало указание пути к постижению Космоса, а не просто углубление в субъективный мир.)

"... Идея Рая есть логический конец человеческой мысли в том отношении, что дальше она, мысль, не идет (потому что не всему есть названия, а у Бродского мысль неизменно шла за языком, а не наоборот, потому что это логический конец акмеизма! (И.К.), ибо за Раем больше ничего нет, ничего не происходит. И поэтому можно с уверенностью сказать, что Рай — это тупик; это последнее видение пространства, конец вещей, вершина горы, пик, с которого шагнуть некуда, разве что в чистый Хронос (а почему бы не за его пределы? — И.К.) — в связи с чем и вводится понятие вечной жизни". (" Катастрофы в воздухе")

Последние слова если и не проясняют окончательно, что Бродский разумел под чистым Хроносом, то, во всяком случае, ясно дают понять, что не то Безграничное Время, о котором ведали эзотерические учения древних. Вот для полноты впечатления еще одна выдержка из того же эссе:

" Произведение искусства всегда есть продукт своего времени, и судить его следует по образцам его времени, как минимум, по образцам его столетия".

Остается спросить, где выставлены подобные образцы и кто, и для чего их изготовляет?

И опять же, какому крупному поэту не удушливо тесно в рамках пресловутых " трех измерений", не убийственно скучно в границах отведенного временного срока! Но в поисках бесконечности Бродский постоянно натыкался наточку:

Точка всегда обозримей в конце прямой.

Веко хватает пространство, как воздух — жабра.

Изо рта, сказавшего все, кроме " Боже мой",

Вырывается с шумом абракадабра.

………………………………………………….

Дальше ехать некуда. Дальше не

отличить златоуста от златоротца.

И будильник так тикает в тишине,

точно дом через десять минут взорвется.

Какое поразительное напряжение безысходности!

А что было бы, если бы взрыв этот произошел, если бы дойдя до критической точки, сознание Бродского вырвалось на просторы иного пространства и времени?.. Тогда, возможно, мы обрели бы по-настоящему гениального поэта.

Ведь как великолепно, как мужественно, с зарядом какой многообещающей энергии начинал он:

Мимо ристалищ, капищ,

мимо храмов и баров,

мимо шикарных кладбищ,

мимо больших базаров,

мира и горя мимо,

мимо Мекки и Рима,

синим солнцем палимы

идут по земле пилигримы.

Увечны они, горбаты,

голодны, полуодеты,

глаза их полны заката,

сердца их полны рассвета.

За ними поют пустыни,

вспыхивают зарницы,

звезды встают над ними,

и хрипло кричат им птицы:

что мир останется прежним

да, останется прежним,

ослепительно снежным

и сомнительно нежным,

мир останется лживым,

мир останется вечным

может быть, постижимым,

но все-таки бесконечным.

И, значит, не будет толка

от веры в себя да в Бога.

... И, значит, остались только

иллюзия и дорога.

Что ж, иллюзия оказалась опорой слабой, а дорога, проведя через лингвистический лабиринт, зашла в тупик, где обитают вечные сумерки.

Примечания:

* Понятие Logos — слово, речь, мысль - в конце VI в. до н.э. ввел Гераклит для обозначения Божественного Разума (мирового огня), в христианстве это проявленный Бог (сравните: слово — проявленная мысль).