Ветеранам Челси

Под старость мгновения ясного сознания становятся похожи на влажные зеленые островки оазисов в песчаном море пустыни. Вспышки радости или гнева открывают человеку, что, если он и поднаторел в объяснении следствий, причины по-прежнему остаются ему неизвестны. Гарри Пенн отдавал себе в этом отчет. Он никогда не забывал о приближении нового тысячелетия и хотел, чтобы мост Джексона Мида взмывал как можно выше и дальше в небо, пронзая скальпелем облачную стену. Для этого на Земле должны были сложиться невероятно благоприятные условия. Ни один человек и ни одна организация не смогли бы произвести всех необходимых расчетов, проверок, распутать все узлы или создать достаточно сносные условия работы. Гарри Пенну казалось, что он до сих пор не выполнил своего жизненного предназначения, и это наполняло его сердце грустью. Он прожил долгую жизнь, но так и не нашел того, что искал. Он жаждал чуда. Ему хотелось, чтобы косная неорганическая природа вопреки всем существующим законам времени и пространства ожила хотя бы на миг, взметнув из своих недр огромные белые султаны, похожие на плюмажи, которыми украшают коней во время торжественных выездов, предвещающих, как говорил ему отец, наступление золотого века.

Он то и дело перелистывал книги и энциклопедии, вспоминая увиденное, услышанное, пытаясь вникнуть в тайны мятущегося и страдающего духа. Он часто наполнял водой свою огромную ванну и лежал в ней часами, надеясь, что шум воды позволит так же свободно течь его мыслям, но этого, увы, так и не происходило, и будущее тревожило его по-прежнему.

В один из вечеров столбик термометра опустился так низко, что Джессике пришлось отменить свое выступление. Покинув театр, она села в сани и попросила кучера отвезти ее к отцу. После того как Джессика приготовила жаркое из баранины, они сели обедать перед камином. Прегер еще не вернулся с работы. Кристиана была у Эсбери, а Буня отправилась к своей сестре, которая жила в Малто-Даунс.

Убрав со стола посуду, Джессика вернулась в кабинет с двумя кружками черного чая и с жестяной коробкой песочного печенья, на которой был нарисован шотландский горный стрелок в килте. Крепкий чай благотворно повлиял на воображение Гарри Пенна; во всяком случае, вид горящих в камине сосновых поленьев неведомо почему заставил его вспомнить о Ватерлоо.

– Послушай, – обратился он к Джессике. – А что ты делаешь, если забываешь свои реплики?

– Я их не забываю.

– Никогда?

– Крайне редко. Для того чтобы войти в роль, ее нужно знать. Став героиней, я уже не могу забыть текст. Это просто невозможно.

– Ты хочешь сказать, что сценическое мастерство никак не связано с памятью?

– Совершенно верно. Только бездарности заучивают свои роли. Настоящие актеры в этом не нуждаются. Они пишут их сами.

– После того как их напишет драматург?

Она утвердительно кивнула.

– Не слишком ли ты самонадеянна?

– Драматург согласился бы со мной.

– Если я правильно понимаю, ты испытываешь при этом нечто вроде транса?

– Да.

– Пьеса уже написана, однако тебе она каждый раз представляется новой, и каждый раз ты проживаешь ее сызнова. Но как это можно объяснить?

– Не знаю. Но именно это свойство является отличительной чертой настоящих актеров.

– Ладно, будь по-твоему, – согласился Гарри Пенн, глядя на крышку коробки. – Предположим, что ты находишься не в форме, а бесконечно длинный и путаный спектакль уже подходит к концу и тут ты забываешь свою реплику. Что ты будешь делать в этой ситуации?

– Скорее всего, у меня не будет времени на раздумья и я скажу то, что придет мне на ум, но это вовсе не значит, что реплика эта будет принадлежать мне, а не героине.

В дверь громко постучали.

– Это Прегер, – объявил Гарри Пенн.

– Наш мэр, – не без гордости добавила Джессика.

– Это уже детали, – ухмыльнулся Гарри Пенн. – Он замечателен вовсе не этим. Поскорее открой ему дверь, не то он, не ровен час, замерзнет на пороге. За несколько лет до моего появления на свет в Ньютаун-Крик замерз Клюквенный Мэр.

Когда Джессика – теперь уже вместе с Прегером – вернулась в кабинет отца, она увидела Гарри Пенна стоящим перед камином с крышкой от жестяной коробки в руках. Он горько плакал.

– В чем дело? – испуганно воскликнула Джессика.

– Горный стрелок… И почему я не обращал на него внимания прежде? Я увидел его только теперь…

– Увидели что? – поинтересовался Прегер.

– Вы помните того бродягу, который смотрел на нас через решетку у Петипа?

– Да.

– Если его побрить и постричь, он будет выглядеть именно так.

Прегер посмотрел на крышку.

– Честно говоря, я в этом не уверен. Хотя, с другой стороны, я помню его очень смутно.

– Все дело в том, что вам не приводилось видеть его прежде.

– А вам?

– Мне приводилось.

– Когда же это могло произойти?

– Когда я был еще ребенком. – Он положил крышку со стрелком на скатерть и, повернувшись к мэру Нью-Йорка, приказал ему отправиться на конюшню и приготовить трех лучших коней и самые быстрые сани. – Пожалуйста, отвезите меня на север.

– В Кохирайс? – удивленно спросила Джессика.

– Да, – ответил, улыбнувшись, ее отец. – Наконец-таки я нашел свое место в этом мире!

Дождавшись того момента, когда Прегер выйдет из кабинета, Гарри Пенн повернулся к дочери и признался, что случилось чудо и произошло это как нельзя более вовремя.

– Папа, ты о чем?

– О Питере Лейке.

Гарри Пенн был единственным человеком во всем Нью-Йорке, который мог приказать мэру запрячь в сани коней, поскольку тот в течение десяти лет работал в редакции «Сан» и являлся его зятем. Помимо прочего, человек, доживший до столетнего возраста и сохранивший при этом здравость суждений, мог не склонять головы ни перед королями, ни перед президентами, посвятившими свою жизнь Истории, ибо он являл собой ее зримое воплощение.

Через несколько минут запряженные тройкой сани уже несли их по Риверсайд-драйв на север.

– На Сто двадцать пятой съедешь на лед, – приказал Гарри Пенн мэру.

– Вы полагаете, что возле Спайтен-Дайвил может быть лед? – робко поинтересовался Прегер. – Обычно эти водовороты не замерзают. Помимо прочего, именно там проходит фарватер.

– В такие зимы о навигации не может быть и речи, – уверенно заявил Гарри Пени. – К тому же между Спайтен-Дайвил и фарватером всегда остается достаточно широкое ледовое поле. Оно уходит сначала на запад, а потом на восток. На льду сейчас не будет ни души, и мы сможем прокатиться до поворота с ветерком!

Прегер щелкнул поводьями, кони послушно повернули налево и стали спускаться к реке.

– Хотел бы я знать, откуда вам все это известно?

– Сотню лет назад я уже проезжал этой дорогой. За сто зим успеваешь научиться многому…

– Это относится и к сфере человеческих отношений?

– У тебя какие-то проблемы?

– Нет, просто интересуюсь.

Немного помолчав, Гарри Пени ответил:

– С ними дело обстоит не так просто.

– А что вы скажете об истории?

– История – вещь крайне сложная. Огромное количество разнообразных волновых колебаний образует бесконечное число комбинаций. Вероятно, ты согласишься с тем, что в последнее время фазы этих волн стали совпадать все чаще и чаще. Если так пойдет и дальше, то в начале двухтысячного года, до наступления которого остается всего две недели, может произойти нечто необычайное, если только этому не помешает какая-нибудь катастрофа.

– И что же потом? – спросил Прегер; в последнее время его одолевали подобные же мысли.

– Поживем – увидим, – вздохнул Гарри Пенн.

Тройка благополучно съехала на лед и понеслась на север с такой скоростью, что случайные зеваки, видевшие ее из своих окон, не успевали толком понять, что пронеслось вверх по реке мимо их дома. Прегер не знал того, что города, огни которых виднелись на склонах холмов, жили в ином времени.

Гарри Пенн решил не говорить ему об этом, понимая, что ближайшее будущее имело сейчас куда большее значение, чем прошлое.

К вечеру следующего дня они подъехали к озеру, берега которого тонули во мраке. Гарри Пени привстал и обвел взглядом округу. Ни в прибрежных деревушках, ни в городке Кохирайс не было видно ни огонька.

– Странное дело… – пробормотал он. – Видно, что-то случилось…

Дорога, шедшая к Кохирайсу, была заметена снегом. Подъехав к окраине, они увидели на дороге темный, похожий на бревно предмет. Это было тело Дейтрила Мубкота.

Мертвые тела виднелись повсюду: они лежали на снегу, свешивались с дверных порогов, висели на изгородях. Рядом с погибшими лежали их карабины и ружья. Возле домов высились груды ломаной мебели, битой посуды и тряпья.

– Мне часто виделась эта картина, – пробормотал Гарри Пени Прегеру, от ужаса лишившемуся дара речи. – Но я не думал, что это может произойти в действительности… Впрочем, что произошло, то произошло. Они уже мертвы. Все кончено. Завершилась целая череда эпох. Правь сюда.

Они миновали бельведер и, выехав на лед озера, направились к находившемуся возле противоположного берега островку, затерянному среди множества каналов и проток. Сделав очередной поворот, они увидели перед собой большой двухэтажный дом.

– Его они, похоже, не тронули, – сказал Прегер.

– Это уже не имеет никакого значения… То, ради чего мы сюда приехали, их все равно не интересует. Что касается имущества, то оно в скором времени не будет интересовать уже никого.

Гарри Пенн завел лошадей в конюшню и высыпал перед ними целый мешок овса. Он все еще находился в таком возбуждении, словно битва, жертв которой они видели в городе, до сих пор продолжалась.

– Прихвати-ка их, – попросил он Прегера, указывая на пару старых просмоленных метелок, стоявших у двери.

Расчистив шедшую к дому дорожку от снега, они оказались возле портика, который представлял собой огромную крытую галерею в сто футов длиной и в двадцать пять футов шириной. Входная дверь была цела.

– И как же мы ее откроем? – полюбопытствовал Гарри Пенн.

– При помощи ключа, – осторожно предположил Прегер.

Гарри Пенн рассмеялся.

– Посмотри на замочную скважину! Вставить ключ в нее невозможно! Мой отец боялся грабителей и поэтому любил играть с ними в подобные игры. В ту далекую пору профессия взломщика считалась куда более респектабельной, чем сегодня. Взломщики чем-то походили на шахматистов. Отец тратил массу времени и средств на то, чтобы переиграть воров. Современный взломщик просто-напросто разбил бы окно, тогда же подобные вещи запрещались своеобразным воровским этикетом. Смотри.

Взявшись обеими руками за дверную ручку, он принялся ворочать ее из стороны в сторону, подобно рычагу коробки скоростей, набирая десятизначный код.

Прегер удивленно покачал головой.

– Нравится? – спросил Гарри Пенн. – Можешь считать, что тебе повезло, – больше ты таких замков не увидишь.

В следующее мгновение он уже исчез за дверью, и Прегер поспешил вслед за ним.

Гарри Пенн достал зажигалку и поджег смолистые метелки, тут же вспыхнувшие ярким желтоватым пламенем. Прегер с удовлетворением отметил, что потолки в галерее были достаточно высокими, благодаря чему пламя не могло перекинуться на них. Гарри Пенн не обратил внимания на слова мэра и повел его в глубь дома.

Они то и дело останавливались возле портретов, взиравших на них со стен с неподдельной грустью. Долгие годы одиночества лишили их былого довольства. Вероятно, их поражало и то, что в убеленном сединами старце, расхаживавшем с факелом по комнатам, они узнали маленького мальчика, с которым привыкли связывать свои надежды.

– Все это – Пенны, – сказал старик. – Мне ведомы не только их имена. Я очень любил этих людей. Их давно нет в живых, но когда-нибудь они снова проснутся…

– Проснутся?!

– Я не оговорился. Так оно и будет. В центре озера находится остров, на котором были или будем похоронены мы все. Там же находилась и могила моей сестры, умершей еще до начала Первой мировой войны. Теперь ее там нет. Вероятно, она покинула ее достаточно быстро. Нам сказали, что во всем виноват метеорит. Метеорит! Метеориты падают на землю, а не взлетают с нее! Как тут не вспомнить надпись на ее надгробном камне: «Ушла в мир света». Не могу тебе этого объяснить, но мне кажется, что именно так она и поступила.

Остановившись перед входом в большую гостиную, Гарри Пенн повернулся к Прегеру.

– Незадолго до смерти она дала мне несколько поручений, которые я счел бредом. Она попросила меня вынести из дома два портрета после моей следующей встречи с Питером Лейком, который, кстати говоря, находился тогда рядом с нами. Он исчез сразу же после ее смерти, и я увидел его только у Петипа.

– Вы в этом уверены?

– Да.

– Но кем же был этот ваш Питер Лейк?

– Сейчас я тебе все покажу.

Гарри Пенн завел его в гостиную, в которой пахло старыми коврами, подошел к камину и, подняв факел повыше, осветил его коптящим пламенем две висевшие друг против друга большие картины.

– Это моя сестра Беверли. А это – Питер Лейк. Даже на портрете в его взгляде чувствуется неловкость. Так оно и было, у нас он чувствовал себя явно не в своей тарелке. Он считал себя недостойным Беверли и думал, что мы относимся к нему с презрением, памятуя о его происхождении и ремесле.

– И чем же он зарабатывал на жизнь?

– Воровством. Вначале он был механиком, но потом влип в какую-то неизвестную мне историю… И вот через целое столетие, ничуточки не постарев, он вновь появляется в городе. Посмотри на фон, на все эти звезды и кометы. Взгляни на их лица. Это лица живых людей… В чем, в чем, а уж в этом-то я уверен. Пожалуйста, сними со стен оба этих портрета.

Прегер снял картины и неожиданно заметил, что Гарри Пенн стал поджигать своим факелом мебель и висевшие на окнах шторы.

– Что вы делаете?! – изумленно воскликнул он.

– Выполняю ее поручения, – спокойно ответил Гарри Пенн.

– А как же картины?

– Они мне еще пригодятся. Возьми их с собой.

К тому моменту, когда они покинули дом, тот уже полыхал огромным костром. Ревущее пламя превратило его залы и галереи в слепящие своим великолепием огненные чертоги. Языки пламени взбирались по лестницам и стенам подобно выползшим из озерной глубины огромным змеям, рыскавшим по дому в поисках маленьких детей. Дом приплясывал и ходил ходуном так, словно пожар этот был мгновенным воспроизведением всего, что происходило в нем со дня постройки. Мгновенно ожили все памятные ему огни, танцы, поцелуи и мечты, закружившие жарким неудержимым вихрем.

Они положили портреты в сани. Гарри Пенн поджег напоследок конюшню, и они поспешили по льду в деревню, прихватив с собой горящие факелы, потрескивание которых страшно пугало и без того нервных лошадок.

Гарри Пенн и Прегер подожгли все деревенские дома и сараи и только после этого продолжили путь.

– Все они давно мертвы, – сказал Гарри Пенн уже после того, как сани выехали за пределы Кохирайса. – Беверли хотела, чтобы прошлое осталось в прошлом…

Выехав на вершину холма, они остановились и посмотрели назад. Весь городок был объят жарким пламенем, зарево пожара заливало и дальний берег озера, возле которого некогда стоял дом Пеннов. Над горизонтом показалась луна. Гарри Пенн швырнул факелы в снег, а Прегер, развернув лошадок, направил сани в сторону гор.

Хардести бросился к лестнице, которая вела к крытой стеклом галерее, откуда он надеялся проникнуть под своды Центрального вокзала. На площадке четвертого этажа его внезапно остановил полицейский патруль, состоявший из шести рядовых и сержанта. Они пили из бумажных стаканчиков кофе и были увешаны пистолетами и дубинками.

– Куда это вы? – строго спросил сержант.

– У меня билет на шесть двадцать! – не раздумывая выпалил Хардести.

– Вам придется спуститься вниз.

Хардести вновь оказался на балконе Вандербильта. Таинственный незнакомец по-прежнему смотрел вниз из своего люка. Хардести чувствовал, что ему обязательно нужно увидеться с ним, чего бы ему это ни стоило. Неожиданно напасть на полицейских, вывести из строя четверых, забрать у них пистолеты и пристрелить оставшихся в живых. Нет-нет, конечно же убивать их не стоит… Были бы у него деньги, он бы их попросту подкупил. Но где взять деньги? Ограбить десяток пассажиров?

Пока он предавался подобным раздумьям, люк закрылся.

– Проклятье… – пробормотал Хардести. Понимая, что иных вариантов у него попросту не осталось, он перелез через балюстраду и принялся взбираться вверх по горельефу мраморной стены, вплотную подходившей к скрывавшим лестницу стеклам, хватаясь руками за венки, овалы и зубцы, вырезанные на ней терпеливыми мастерами.

Он старался не смотреть вниз и не сбавлять хода, понимая, что любое промедление может стоить ему жизни, ибо здесь не было не только золотого каната, но и ангелов, которые могли бы подхватить его летящее вниз тело и осторожно поставить на пол. Происходящее представлялось ему очередным парадоксом физики, ведомым его пальцам, мышцам, но никак не разуму. Если он не способен удержаться на месте, то что же позволяет ему взбираться вверх? Может быть, баланс сил в данном случае являлся настолько тонким, что его тело продолжало сохранять исходный импульс движения, а силы сцепления в точности уравновешивают силу тяжести?

Почувствовав, что его рука уверенно держится за лепнину, Хардести решил немного передохнуть и отдышаться, словно забыв о том, что находится на головокружительной высоте. Но уже через несколько секунд, собравшись с силами, подтянулся и забрался на шедший вдоль стены карниз.

Оставшиеся далеко внизу полицейские не могли и предположить, что кто-то может попасть под своды зала, минуя их пост. Пассажиры же, даже приди им в голову безумная мысль посмотреть на звезды, вряд ли смогли бы разглядеть рядом с ними шедшую по узкому карнизу крошечную человеческую фигурку.

Заметив выбитую то ли птицей, то ли шальной пулей секцию окна, Хардести поспешил нырнуть за нее и оказался в узком, плохо освещенном коридоре, в дальнем конце которого виднелась спиральная лесенка. Поднявшись по ней до самого верха, он увидел в маленькой, похожей на часовенку комнатке запертую с другой стороны железную дверь.

Не зная, как открыть замок, Хардести решил выбить дверь плечом.

В это самое время сидевший на своей укромной, расположенной между стальными балками лежанке Питер Лейк занимался чтением бюллетеня «Полис газетт» за ноябрь 1910 года.

Без удивления, но и не без известного удовольствия он рассматривал портреты угрюмых вандалов и задумчивых жуликов, не сознавая того, что некогда он был лично знаком едва ли не с каждым из них. Со страниц бюллетеня на него взирали Джеймс Кейси, Чарльз Мейсон, Доктор Лонг и Джозеф Льюис, лица которых казались ему на удивление знакомыми. Почему, к примеру, его так тронула старая фотография карманника Уильяма Джонсона?

Поразившись мудрому, грустному взгляду Уильяма Джонсона, Питер Лейк хотел было открыть бюллетень на той самой странице, где был дан его собственный портрет, как тут услышал, что кто-то изо всех сил барабанит по железной двери. «Полис газетт», птицей выпорхнув из его рук, упал в пыль обложкой вверх.

Питера Лейка привезли в полицию незадолго до истории в Дельмонико, за которую он мог бы схлопотать немалый срок, и на всякий случай избили там до полусмерти. После того как он привел свою одежду в порядок, его усадили на стул и сфотографировали. В тот самый момент, когда вспыхнула вспышка фотографа, из-за стены раздался истошный крик, и потому на лице его отразилось сострадание к несчастной жертве полицейского произвола.

Питер Лейк напрочь забыл о существовании дверцы, которая вела на крышу вокзала. Он озадаченно замер и перевел включавший свет звезд рубильник в старое положение, однако звезды почему-то и не думали гаснуть. Ему не оставалось ничего иного, как только забраться по стальным балкам под самую крышу и залечь на одном из ее стропил в ожидании неприятеля. Примерно через полчаса после очередного удара Хардести изогнутая дверь распахнулась. Пошатываясь от усталости, он зашел на чердак и, схватившись за одну из стоек, принялся озираться по сторонам. Выждав несколько минут, Питер Лейк легко спрыгнул вниз, вновь закрыл дверь и подвел находившегося в полуобморочном состоянии, тяжело дышавшего Хардести к своей лежанке. Наполнив теплой водой пустую банку из-под бараньей тушенки девяностолетней давности, он плеснул ему водой в лицо.

Хардести затряс головой и открыл глаза.

– Ты зачем сюда забрался? – спросил Питер Лейк.

– Я увидел, что ты смотришь вниз из люка, и решил понять, кто ты и как ты сюда попал?

– А что заставило тебя посмотреть вверх? Этого ведь не делает никто!

– Даже не знаю. Когда я увидел зажегшиеся звезды, я уже не мог отвести от них взгляд.

– Ты собирался куда-то ехать?

– Нет.

– Но как ты мог сюда проникнуть? – спросил Питер Лейк с подозрением. – Ты знаком с полицией?

– Я залез по стене, держась за все эти дурацкие резные венки и ленточки.

– Ты что, альпинист?

– Да, – ответил Хардести со вздохом. – Когда-то я действительно…

Он осекся, поняв, что уже видел этого человека у Петипа. В тот же самый момент его узнал и Питер Лейк.

– Кто ты такой? – спросил Питер Лейк дрожащим голосом.

Хардести затряс головой:

– Это не имеет никакого значения. Ты-то кто?

Джексон Мид высвободил разом все резервы и силы, копившиеся им долгие годы, представив совершенно сногсшибательный спектакль, который должен был идти десять дней до Нового года и с началом нового тысячелетия продлиться в бесконечность, поскольку радужный мост должен был стать составной частью жизни горожан.

Он занимался строительным искусством уже не одно столетие и в этом не знал себе равных. Он верил в законы равновесия и гармонии и считал, что строительство нового неизбежно сопровождается разрушением старого, и потому относился к недовольству оппонентов как к чему-то само собой разумеющемуся. Он уважительно относился к противникам и никогда не пытался расправляться с ними, понимая, что правы и они и, будь ситуация иной, он также мог бы оказаться в их рядах. Впрочем, поскольку он по-прежнему хотел изменить мир, ему часто приходилось бороться с оппозицией. Он любил повторять, что любой настоящий строитель знаком с правилами ведения войны.

Джексон Мид почти столетие готовился к проведению боевых действий, которые он собирался завершить за десять дней, и генералами его невольно стали Сесил Мейчер и преподобный Мутфаул, прекрасно подходившие для этой работы.

В день зимнего солнцестояния к Сэнди-Хук подошла целая армада гигантских судов, разом усмиривших своей неимоверной тяжестью океанские воды. С их палуб начали выгружать машины и материалы. Над заливом с ревом кружили сотни помигивавших сигнальными огнями тяжелых вертолетов, несших под своими изогнутыми, словно у стрекоз, телами Грузы, многократно превышавшие их собственный вес.

Когда вертолеты спускались вниз, земля сотрясалась и все живое замирало, парализованное чудовищным стрекотом. Эти изящные и огромные, как аэробусы, вертолеты, которые могли вращаться вокруг любой оси и занимать любое положение, то и дело сновали меж строительными площадками и судами.

Стоявшее на Гудзоне судно Джексона Мида распахнуло огромные грузовые люки, открыв многоуровневое нутро, которое можно было разглядеть не только со льда, но и с берега. На каждом уровне – а их насчитывалось около пятнадцати – существовала собственная система дорог, и по ним потекли тягачи, тянувшие за собой вереницы прицепов.

Над судном выросли огромные – в двадцать этажей высотой – прозрачные башни, залитые желтоватым светом. Работа продолжалась день и ночь. Через день-другой на строительной площадке выросло около полусотни тяжелых бетонных редутов. На их верхних площадках тут же появились какие-то машины, доставлявшиеся туда при помощи вертолетов с кораблей и с железнодорожных составов, которые после разгрузки переносились вертолетами на запасные пути, чтобы не мешать подходу все новых и новых составов.

На этих бетонных основаниях были установлены литые блоки с их изящными стальными фермами. Небо наполнилось вертолетами, перевозившими разноцветные двигатели, огромные конструкции из прозрачного силикона, круглые яркие шары, похожие на маленькие солнца, древние и загадочные приспособления, напоминавшие своим видом огромную линзу Пристли или телескоп Гершеля, пульсирующие кристаллические спирали, казавшиеся остывшими двойниками маленьких солнц, и многокилометровые кабельные бухты.

Изумленные зрители не успели перевести дух, как вертолеты подняли с одного из кораблей совершенно немыслимую конструкцию. Стратегия Джексона Мида состояла в постепенном наращивании темпов работы и, соответственно, в усилении впечатления, производимого ею на посторонних. Он хотел лишить их равновесия, шокировать, сбить с толку, ослепить, чтобы они не могли помешать строительству моста, который, впрочем, являлся изящной и достаточно хрупкой конструкцией.

Вирджиния сидела возле кроватки Эбби, глядя на кружащий за окном снег. Хардести отсутствовал вот уже неделю, однако его умирающей девочке теперь не помогли бы и тысячелетние скитания ее отца. Да и чем бы он мог ей помочь? Дети тоже смертны. Совсем недавно они умирали куда чаще, чем взрослые. Вирджинии представлялось кладбище для нищих (хотя она никогда не бывала на подобных кладбищах), на котором она видела едва ли не полсотни стоявших на снегу маленьких гробиков и могильщиков, спешивших вырыть до наступления темноты достаточно вместительную яму.

Вирджиния погрузилась в дрему. Она оказалась по щиколотку в снегу и, услышав какой-то грохот, обернулась. Мимо нее проезжал экипаж, запряженный черной лошадью. Она принялась озираться по сторонам и увидела, что садовая ограда, деревья и фонари стали серыми от снега. В тот же миг она оказалась в парке, разбитом на берегу озера. Стояло лето. Она шла мимо белых скамеек по узкой дорожке и катила перед собой детскую коляску. Отражавшиеся в воде деревья поражали ее пышной листвой и своими огромными размерами. Город находился в густом лесу. Она склонилась над пустой коляской и вспомнила о том, что ее ребенок остался в озере.

Летний свет померк, и Вирджиния оказалась в сумрачном коридоре, стены которого были обшиты деревом, а пол выложен каменной плиткой. Когда ее глаза привыкли к полумраку, она увидела стоявшего возле перил больного ребенка, одетого в старомодный халатик. Девочка с распущенными волосами сосала палец и покачивалась из стороны в сторону. Она могла умереть в любую минуту, но до нее никому не было дела. Вирджиния хотела подойти к ребенку, однако тело перестало ей повиноваться. Она попыталась заговорить с девочкой, но ей не удалось издать ни единого звука, и она залилась горькими слезами.

– Давай-давай, просыпайся! – громко сказала госпожа Геймли, пытаясь растрясти дочь. – Не время спать. – Увидев, что Вирджиния открыла глаза, она спросила: – Как там наша малышка, не лучше?

Посмотрев на опутанную трубками и проводами Эбби, Вирджиния молча покачала головой.

– Когда придет доктор, – сказала госпожа Геймли, – мы выйдем на улицу и хотя бы немного подышим свежим воздухом. Ты не выходила вот уже неделю.

– Где ты была? – спросила Вирджиния, удивленно глядя на госпожу Геймли, щеки которой были красными, как румяные бока кохирайских яблок.

– Ходила на лекцию, моя дорогая. Ты только на меня не злись. Эту лекцию читал господин Бинки, который тебя так раздражает. В общем и целом он мне понравился, хотя лексикон его конечно же оставляет желать лучшего. Он поведал нам трогательную историю своего прапрадедушки Счастливчика Бинки, ставшего одним из пассажиров «Титаника», который господин Бинки почему-то величал не иначе как «Гигантиком».

Госпожа Геймли, конечно, не знала, что в продолжение всей лекции господин Бинки не сводил с нее глаз и даже приказал своим подручным Алерту и Скруту во что бы то ни стало разыскать невозмутимую невысокую женщину с седыми волосами, которую он величал не иначе как «белой розой Серафиной».

Вирджиния недоверчиво посмотрела на мать. Неужели она действительно могла отправиться в такое время на лекцию Крейга Бинки? Надо заметить, что госпожа Геймли не находила в этом ничего предосудительного, поскольку в отличие от своей дочери, докторов и прочих специалистов считала, что ее внучке могут помочь только припарки. Однако стоило ей заикнуться о припарках, как окружающие тут же поднимали ее на смех. Она же никак не могла взять в толк, зачем они мучают несчастного ребенка своими совершенно никчемными лекарствами. Она все еще надеялась переубедить их, поскольку в ее ковровом саквояже лежали всевозможные старинные безделушки, среди которых было и такое мощное средство убеждения, как дробовик. Находись госпожа Геймли в родном Кохирайсе, она бы давным-давно пустила его в ход.

После того как доктор осмотрел девочку и оставил возле нее дежурную сестру, госпожа Геймли и Вирджиния вышли на улицу.

– Куда ты хочешь пойти? – спросила Вирджиния.

– Мне все равно, – ответила ей мать. – До чего ты себя довела! Ты ведь просто дрожишь от холода! Тебе нужно пройтись и хоть немного набраться сил.

Они гуляли в течение нескольких часов, кружа по безлюдным темным улицам меж окоченевшими угрюмыми зданиями, присыпанными снежной пудрой. Вирджиния стала пересказывать госпоже Геймли свой сон.

– Девочка показалась из озера и захлопала в ладоши? – неожиданно перебила ее госпожа Геймли.

– Ничего подобного. Там была только вода. Я увидела ее потом, когда она уже стояла в темном подъезде.

– Ты думаешь, что этим ребенком, в твоем сне, была Эбби?

– Ну а кто же еще? Что еще мог означать этот сон?

– Он мог означать только то, что и означал. В этом мире не следует руководствоваться снами, поскольку они скорее являются воротами, ведущими совсем в иной мир.

– И что же?

– Успокойся. Ничего страшного не произошло.

– Мама, – еле слышно пробормотала Вирджиния, – Эбби вот-вот умрет, а вы с Хардести, словно какие-то мистики, только и делаете, что бродите по улицам… Я отказываюсь тебя понимать. Неужели ты думаешь, что меня расстроил этот сон?

– Вирджиния, – сказала госпожа Геймли, пытаясь обнять свою дочь.

– Нет-нет, мама, только не надо меня жалеть!

Старая женщина взяла дочь за руку, и они молча направились в сторону госпиталя. Они шли молча, прислушиваясь к шуму ветра и звону церковных колоколов.

В маленьком скверике в Челси они увидели заметенный снегом памятник воинам, погибшим на фронтах Первой мировой войны. На его пьедестале виднелась надпись: «Памяти героев Челси».

– Ты помнишь эту статую? – спросила госпожа Геймли.

– Нет, – смущенно ответила Вирджиния.

– Когда ты была совсем еще маленькой, мы приехали в город, для того чтобы встретить отца, который должен был вернуться с войны. Неужели ты этого не помнишь?

– Совершенно не помню.

– Мы еле-еле сюда добрались. Прожили же мы в городе несколько месяцев. Очень многие солдаты погибли, но их семьи были оповещены об этом телеграммами. Мы же никаких телеграмм не получали и поэтому считали, что Теодор жив. Все эти месяцы мы жили в Вест-Сайде, возле реки на окраине Челси. Иногда мы с тобой гуляли по этому парку. Ты говорила другим детишкам, что здесь живет твой папа. Он так и не вернулся. Погиб за несколько месяцев до этого…

– Откуда же тебе это стало известно?

– Узнав о возвращении их дивизии, мы поспешили в порт. Ты была очень возбуждена и не выпускала из рук букетика, который хотела подарить своему папе, даже после того, как мы узнали о его смерти. Я смогла забрать у тебя цветы только ночью, после того как ты заснула. О гибели Теодора нам сообщил Гарри Пенн.

– Гарри Пенн?!

– Он командовал полком, в котором служил твой отец. Все уроженцы Кохирайса служили в одной части. Глядя на тебя, он заплакал. Неужели не помнишь?

– Конечно же нет, – грустно покачала головой Вирджиния.

– Он никогда не напоминал тебе об этом? Вы ведь знакомы уже несколько лет, верно?

– Теперь-то я понимаю, почему он мне все прощал…

– Ты была такая счастливая, а он должен был сообщить тебе о смерти отца. Это произошло в самом начале лета. Ты тут же заболела и выздоровела только с приходом зимы. Тебе хотелось поскорее отправиться к папе. Я хотела того же, но у меня на руках был маленький ребенок…

– Но почему же Гарри Пенн никогда не говорил со мной об этом?

– Значит, на то у него были причины. Нам не дано знать всего. Никто не заставляет нас раз за разом вспоминать все то, что было с нами прежде, никто не дает нам пожизненных гарантий и не представляет нам готовых схем и точных решений, избавивших бы нас от блужданий во мраке. На деле все эти решения ничего не стоят. Люди, которые захотят понять все и вся и взять этот мир под свой контроль, станут жертвой того, что будет казаться им несущественным. Они будут выглядеть жалкими шутами…

– Они выглядят так уже сейчас.

– Ладно, Вирджиния, – вздохнула госпожа Геймли. – Все мы можем ошибаться. Помни, ты все еще жива. Возможно, тебе не удастся спасти своего ребенка, но это не значит, что ты не должна его спасать. И делать это ты обязана не только ради Эбби. Это твой долг.

Снег падал крупными хлопьями, которые с мягким шорохом кружили по небу, и мать обняла свою дочь.