Главная страница Случайная страница
КАТЕГОРИИ:
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
Благодарности 13 страница
|
|
Со временем папа пошел на небольшую уступку: бабушка могла готовить дома дважды в неделю, но не чаще. Даже это — вопреки правилам, подчеркнул отец.
Оказалось, бабушка совершила и более важное нарушение. Только высокопоставленные служащие имели право жить вместе с родителями, а мама такого права не имела. Ведь зарплат они не получали, и членов их семей тоже обеспечивало государство, а оно хотело уменьшить свои расходы. Хотя отец занимал достаточно важную должность, он оставил собственную мать на попечении тети. Моя мама пыталась спорить: ее мать не будет бременем для государства, потому что живет на средства от продажи украшений, и ее пригласила к себе тетя Цзюньин. Товарищ Ми вынесла приговор: в любом случае бабушка не должна находиться здесь, ей надлежит вернуться в Маньчжурию. Отец согласился. Мама яростно с ним спорила, но он заявил: правило есть правило, и он не собирается его нарушать. Одним из главных пороков старого Китая было то, что для человека, облеченного властью, законов не существовало, поэтому коммунисты придавали особое значение соблюдению служащими законов наравне с остальными. Мама рыдала. Она боялась, что у нее снова случится выкидыш. Может быть, муж подумает о ее здоровье и позволит бабушке остаться до родов? И на это он ответил отказом. «Разложение всегда начинается с подобных мелочей. Именно такие вещи разъедают нашу революцию». Маме не удалось его переубедить. Он бесчувственный, решила она. Он не думает обо мне. Он меня не любит.
Бабушка уехала, и мама никогда не простила этого отцу. Бабушка провела с мамой только месяц с небольшим. А ведь она тащилась через весь Китай больше двух месяцев, рискуя жизнью. Кроме того, бабушка не верила в ибиньскую медицину. Перед отъездом она пошла к тете Цзюньин и торжественно отбив поклоны, сказала, что оставляет свою дочь на нее. Тетя тоже опечалилась. Она беспокоилась за мою маму, хотела, чтобы бабушка присутствовала при родах, и попробовала смягчить брата, но тот упрямо стоял на своем.
С тяжелым сердцем, вся в слезах, бабушка вместе с мамой семенила к пристани, чтобы спуститься на лодке вниз по Янцзы и начать долгое и опасное путешествие назад в Маньчжурию. Мама стояла на берегу, махая лодке, уплывавшей в туман, и думала, увидит ли она еще свою мать.
Был июль 1950 года. Мамин испытательный партийный срок подходил к концу, и партячейка усердно следила за ее поведением. В нее входило трое: мама, телохранитель отца и мамина начальница — товарищ Ми. В Ибине было так мало коммунистов, что эти трое поневоле оказались вместе. И начальница, и телохранитель склонялись к тому, чтобы маму не принимать, но прямого ответа не давали. Вместо этого они непрерывно устраивали с ней беседы и заставляли ее выступать с самокритикой.
Каждая самокритика вызывала к жизни еще большую критику. Товарищи утверждали, что мама ведет себя «буржуазно». Она не хотела отправляться в деревню заготавливать продовольствие. На замечание, что она все — таки пошла, повинуясь воле партии, последовал ответ: «Но ты ведь не хотела». Ее обвиняли в том, что она питается не как все, да еще ей дома готовит мать. Кроме того, почему она поддается недомоганию больше, чем другие беременные? Товарищ Ми раскритиковала ее и за новую одежду, сшитую для будущего младенца: «Что за буржуазная расточительность! Неужели нельзя завернуть ребенка в старые тряпки, как это делают остальные?» Мамина печаль при расставании с бабушкой была расценена как несомненное доказательство тяжкого проступка — «чрезмерного внимания к семье».
Лето 1950 года выдалось небывало жаркое и влажное, воздух раскалялся выше +40 °C. Мама мылась каждый день, и это также вызывало неудовольствие. Крестьяне, особенно на Севере, откуда происходила товарищ Ми, мылись крайне редко из — за нехватки воды. Партизаны обоего пола соревновались, у кого больше «революционных насекомых» — вшей. Опрятность считалась качеством непролетарским. Когда душное лето сменилось прохладной осенью, папин телохранитель выдвинул новое обвинение: «Мама ведет себя, как дама при гоминьдановском чиновнике», потому что моется горячей водой, оставшейся после отца. Ради экономии топлива ввели правило, что лишь чиновники выше определенного уровня могут использовать горячую воду. Отец подпадал под это правило, а мама нет. И хотя родственницы отца советовали ей перед родами горячее мытье, он принял сторону телохранителя. Мама страшно сердилась на отца из — за того, что он не защищает ее от бесконечных вторжений в ее личную жизнь.
Именно в ничем не ограниченном вторжении в жизнь людей и заключалась суть так называемого «идейного перевоспитания». Мао требовал от коммунистов не только самодисциплины, но и полного подчинения революционной идеологии, в большом и в малом. Каждую неделю для «революционеров» проводились собрания — «проверка мыслей». Нужно было критиковать себя за неправильные мысли и выслушивать критику от других. Тут торжествовали мелочные лицемеры, использовавшие возможность выместить на других собственную зависть и неудовлетворенность жизнью; люди крестьянского происхождения нападали на «буржуазию». Считалось, что надо учиться у крестьян, потому что китайская революция — это революция крестьянская. Интеллигенция ощущала свою вину за то, что жила лучше, и на этом зиждилась самокритика.
Собрания были одним из эффективнейших инструментов контроля за гражданами. У людей не оставалось свободного времени, частная жизнь исчезала. Мелочность, царившая на этих собраниях, провозглашалась самосовершенствованием через очищение. Мелочность вообще была одной из основ революции, при которой назойливость и невежество восхвалялись, а зависть входила в систему надзора. Мамина ячейка мариновала ее неделю за неделей, месяц за месяцем, и заставляла выступать с бесконечной самокритикой.
Ей не оставалось иного выбора, кроме как предаваться этому мучительному занятию. Жизнь революционера не имела смысла вне партии, это было словно отлучение от Церкви для католика. К тому же, процедура была стандартная. Отец также прошел через нее и принял ее как необходимый этап на пути в революцию. Это испытание не кончилось для него до сих пор и тогда. Партия никогда не скрывала, что перевоспитание — процесс болезненный. Мамины мучения воспринимались как нечто совершенно нормальное.
После всех терзаний мамины товарищи проголосовали против принятия ее в полноправные члены. Она впала в глубокую депрессию. Она всецело отдалась революции, а теперь оказалась ей не нужна. Особенно обидно было думать, что ее не принимают по совершенно дурацким причинам, по решению двух людей, чей образ мышления на световые годы отстал от партийной идеологии в ее понимании. Ее не пускали в прогрессивную организацию отсталые люди, а получалось, что перед революцией не права она. Она подсознательно думала и о другом, более прозаическом обстоятельстве, хотя не признавалась в этом себе самой: если ее не примут в партию, это будет означать вечное клеймо и позор.
С такими мыслями в голове мама пришла к ощущению, что мир повернулся против нее. Она стала бояться людей и плакала в одиночестве. Даже это приходилось скрывать, чтобы не упрекнули в недостатке веры в революцию. Она не могла винить партию, казавшуюся непогрешимой, поэтому обратила свой гнев против мужа, который, будучи отцом ее ребенка, не встал на ее защиту. Она бродила по набережной, глядела в мутные воды Янцзы и думала о самоубийстве, представляя, как накажет этим мужа и как он будет мучиться угрызениями совести.
Решение партячейки ушло на подтверждение в более высокую инстанцию. На этот раз ее дело рассматривали трое широко мыслящих интеллектуалов. Они сочли, что с мамой обошлись несправедливо, но по партийным правилам было очень сложно обойти решение ячейки. Поэтому они затянули дело. Это не представляло труда, потому что тройка редко встречалась. Как отец и другие чиновники — мужчины, они обычно пребывали где — нибудь далеко, заготавливая продовольствие или воюя с бандитами. Зная, что Ибинь почти не защищен, и в отчаянии от того, что оба пути к отступлению — на Тайвань и через Юньнань в Индокитай и Бирму — отрезаны, довольно крупное войско, состоящее из гоминьдановских солдат, помещиков и бандитов обложило город, и казалось, что он вот — вот падет. Отец поспешил из деревни, как только узнал об осаде.
Поля начинались прямо за городскими стенами, растительность подступала почти к самым воротам. Воспользовавшись этим, нападающие подобрались вплотную и начали бить в северные ворота огромными таранами. В авангарде шел отряд «Широкого меча», состоявший в основном из безоружных крестьян, которые выпили «заговоренной» воды и верили, что теперь неуязвимы для пуль. За ними шли гоминьдановские солдаты. Сначала командир коммунистов пытался направить огонь на гоминьдановцев, надеясь обратить крестьян в бегство.
Мама, на восьмом месяце, вместе с другими женщинами носила защитникам пищу и воду и уносила в тыл раненых. Еще в школе ее научили оказывать первую помощь. Мама не боялась. Примерно неделю спустя осада провалилась, коммунисты перешли в контрнаступление и навсегда уничтожили практически всю вооруженную оппозицию в районе.
В Ибине тут же началась земельная реформа. Летом коммунисты приняли закон о сельскохозяйственных преобразованиях, которым предстояло изменить лицо Китая. Основной принцип — «возвращение земли домой» — гласил, что поля, скот и дома нужно распределить примерно поровну. Помещикам выделялась такая же доля, как всем остальным. Отец участвовал в выполнении программы. Маму освободили, так как она вскоре должна была родить.
Ибиньцы жили богато. Говорили, что крестьяне могут жить два года на заработанное в течение одного. Но десятилетия бесконечных войн разорили край. К этому добавились огромные налоги на гражданскую войну и войну с Японией. Разруха усилилась, когда Чан Кайши перенес столицу в Сычуань, и в провинцию хлынули чиновники — взяточники и авантюристы. Последней каплей стала завершающая битва между коммунистами и Гоминьданом, который стал взимать совершенно непомерные налоги. Все это, да еще жадные помещики, не могло не привести к ужасающей бедности даже в богатой провинции. Около восьмидесяти процентов крестьян голодало. При неурожае многим приходилось есть траву и листья батата, которыми обычно кормили свиней. Из — за голода продолжительность жизни снизилась до сорока лет. Нищета в такой плодородной местности была одной из главных причин, заставивших отца стать коммунистом.
В Ибине земельная реформа проходила в целом без насилия, отчасти потому, что самые решительные помещики участвовали в восстаниях в первые девять месяцев после взятия города коммунистами и уже были убиты в бою или
казнены. Но без крови не обошлось. Б одном случае член партии изнасиловал женщин из помещичьей семьи, а затем отрезал им груди. Отец приказал расстрелять его.
Как — то банда поймала молодого коммуниста, выпускника университета, отправившегося в деревню на поиски пищи. Атаман велел разрубить его пополам. Атамана поймали, и друг погибшего, руководитель команды по земельной реформе, забил его насмерть. В довершение мести он вырезал и съел сердце атамана. Отец приказал уволить его, но сохранить ему жизнь, потому что он проявил жестокость не к невинному человеку, а к звероподобному убийце.
Земельная реформа продолжалась более года. Как правило, помещики в худшем случае теряли большую часть земли и домов. С так называемыми «передовыми помещиками», которые не присоединились к бунту или даже помогали коммунистам — подпольщикам, обращались хорошо. Родители бывали на обедах в роскошных домах своих друзей из помещичьих семей, до того как эти дома конфисковали и разделили между крестьянами.
Отец, вечно занятый работой, находился в отъезде, когда его жена 8 ноября родила первенца — девочку. Так как доктор Ся дал маме имя Дэхун, которое состоит из иероглифа «дикий лебедь» (хун) и имени поколения «мораль» (дэ), отец назвал дочь Сяохун, что значит «похожая» (сяо) на свою мать. Через семь дней после родов тетя Цзюньин наняла двух носильщиков, чтобы перенести маму на бамбуковых носилках из больницы в дом Чжанов. Отец вернулся несколько недель спустя и сразу заявил жене, что как коммунистке ей не пристало садиться на носилки. Мама объяснила: по традиции женщина не должна ходить некоторое время после родов. На что отец возразил: а как же крестьянки, которые выходят в поле сразу после рождения ребенка?
Мама все еще чувствовала внутренний разлад и не знала, сможет ли остаться в партии. Не имея возможности выместить гнев ни на партии, ни на отце, в своем несчастье она обвинила дочь. После выхода из больницы моя сестра плакала не замолкая четыре ночи подряд. У мамы лопнуло терпение, она закричала на нее и довольно сильно ударила. Тетя Цзюньин, спавшая в соседней комнате, вбежала со словами: «Ты очень устала. Теперь ухаживать за ней буду я». После этого с сестрой сидела тетя. Когда через несколько недель мама вернулась на работу, сестра осталась в доме тети Цзюньин.
До сих пор мама с горечью и угрызениями совести вспоминает ту ночь. Когда она ходила навестить Сяохун, та пряталась, и мама, повторяя то, что запомнилось ей из раннего детства, проведенного в особняке генерала Сюэ, не разрешала дочери называть себя «мамой».
Тетя нашла моей сестре кормилицу. Государство оплачивало кормилицу каждому младенцу, родившемуся в семье партийного работника, а также обеспечивало регулярный бесплатный медицинский осмотр. Кормилицы считались государственными служащими. Они не были прислугой и даже не стирали пеленок. Государство могло себе позволить такой расход, потому что, согласно правилам, касающимся «революционеров», вступать в брак позволялось только тем, кто занимал довольно высокий пост, и младенцев у них рождалось мало.
Кормилице было лет восемнадцать, ее собственный ребенок родился мертвым. Она вышла замуж за помещичьего сына, чья семья потеряла теперь доход с земли. Она не желала работать в поле, а хотела жить в городе, как и ее муж — учитель. Через общих знакомых она нашла мою тетю, и они с мужем поселилась в доме Чжанов.
Постепенно мама начала выбираться из депрессии. После родов она получила декретный отпуск на тридцать дней, который провела у свекрови и тети Цзюньин. Вернувшись на службу, она в связи с полной реорганизацией района перешла на работу в комсомол. Ибиньский район, занимавший площадь примерно в девятнадцать с половиной тысяч
квадратных километров с населением более чем в два миллиона, кроме города, включал девять сельских уездов. Отец стал членом комитета из четырех человек, управлявшего всем районом, а также главой районного отдела пропаганды.
В результате реорганизации перевели на другую работу и товарища Ми, а у мамы появилась новая начальница, возглавлявшая отдел агитации города Ибиня, которому подчинялся комитет комсомола. В коммунистическом Китае, несмотря на все официальные правила, личность непосредственного начальника играла гораздо большую роль, чем на Западе. Мнение начальника — это мнение партии. Хороший начальник делал жизнь подчиненных совершенно иной.
Маминой начальницей стала женщина по имени Чжан Ситин. Они с мужем служили в частях, посланных брать Тибет в 1950 году. Сычуань была остановкой на пути в Тибет, и ханьцы (китайцы по национальности) считали ее медвежьим утлом. Когда супруги попросили об увольнении из армии, их направили в Ибинь. Мужа звали Лю Цзетин. Он изменил старое имя на Цзетин («связанный с Тин»), чтобы показать, как ценит свою жену. Супругов стали называть «двумя Тинами».
Весной 1951–го мама возглавила комитет комсомола. Это было высокой должностью для женщины, которой не исполнилось и двадцати. К ней вернулись былые уравновешенность и энергия. В июне была зачата я.
9. «Когда человек приходит к власти, его куры и собаки возносятся на небо»: Жизнь с неподкупным человеком (1951–1953)
Теперь мама входила в новую партячейку, состоящую из нее, товарища Тин и третьей женщины, бывшей подпольной ибиньской коммунистки, с которой мама поладила. Вмешательству в личную жизнь и требованиям самокритики сразу же пришел конец. Новая ячейка быстро избрала ее в постоянные члены, и в июле она получила удостоверение.
Ее новая начальница, товарищ Тин, не была красавицей, но ее стройная фигура, чувственный рот, лицо в веснушках, живой взгляд и острый язык — все в ней было полно энергии; сразу стало понятно, что она — личность. Мама прониклась к ней симпатией с первого же знакомства.
Товарищ Тин не пилила маму, как товарищ Ми, а разрешала ей делать все что угодно, даже читать романы. Раньше книга без марксистской обложки обрушила бы бурю критики на голову «буржуазной интеллектуалки». Маме позволялось в одиночку ходить в кино — исключительная привилегия, потому что в те годы «революционеры» могли ходить только на советские фильмы и только в составе группы, а в частных кинотеатрах до сих пор показывали старые американские картины, например, с Чарли Чаплином. Другим новшеством, много значившим для мамы, стало мытье через день.
Однажды мама с товарищем Тин купили на рынке два метра хорошей розовой польской материи в цветочек. Она видела эту ткань раньше, но боялась покупать ее из — за обвинений в легкомыслии. По прибытии в Ибинь она сдала армейскую форму и вернулась к «ленинскому костюму». Под него надевалась бесформенная рубашка из грубого некрашеного хлопка. Ни одно правило не гласило, что нужно носить этот бесформенный наряд, но всякое выделение из массы каралось критикой. Маме ужасно хотелось надеть что — нибудь цветное. Они с товарищем Тин в состоянии крайнего возбуждения понеслись в дом Чжанов. Очень скоро перед ними лежало четыре новых блузки, по две для каждой. На следующий день они уже виднелись из — под их «ленинских пиджаков». Мама выправила розовый воротник наружу и весь день провела как на иголках. Товарищ Тин поступила еще смелее: не только выправила воротник, но и закатала рукава, так что видны были широкие розовые манжеты.
Маму такая безумная храбрость потрясла до глубины души. Люди, как и ожидалось, смотрели на них неодобрительно. Но товарищ Тин гордо задрала подбородок — кому какое дело? Мамина жизнь сильно упростилась: при одобрении начальницы она могла игнорировать любую критику, и открытую, и молчаливую.
Товарищ Тин не боялась вольничать отчасти потому, что была замужем за влиятельным и не столь принципиальным человеком. Муж товарища Тин, ровесник моего отца, с острым носом и подбородком, слегка сутулый, возглавлял орготдел партии во всем Ибиньском уезде. Он занимал важную должность: его отдел ведал повышениями, понижениями и взысканиями. Там же хранились дела членов партии. Наконец, как и мой отец, он входил в комитет четырех, управлявший Ибиньским уездом.
В комитете комсомола мама работала со сверстниками. Они были образованнее, беззаботнее и с более развитым чувством юмора, чем ее прежние коллеги — пожилые чиновницы из крестьян. Новые сослуживицы любили танцы, пикники, они разговаривали о книгах и новых идеях.
Ответственный пост означал также уважение, которое еще больше возросло, когда люди поняли, что мама человек толковый и энергичный. Она стала самостоятельнее, меньше зависела от отца и меньшего от него ожидала. Она привыкла к нему, уже не надеялась, что он всегда будет ставить ее на первое место, и примирилась с окружающим миром.
Другой плюс маминого повышения заключался в том, что она получила право перевезти в Ибинь свою мать. В конце августа 1951 года, преодолев все тяготы пути, приехали бабушка и доктор Ся. Транспорт вновь ходил, и все путешествие они проделали на поезде и судне. Как иждивенцы госслужащей, они получили государственное жилье, трехкомнатный дом в гостиничном комплексе. Им выдавался паек из товаров первого спроса, вроде риса и дров, которые доставлялись управляющим, а также немного денег для покупки прочих продуктов. Моя сестра с кормилицей поселились с ними, и там же проводила почти все свое свободное время мама, пользуясь возможностью поесть бабушкиных кушаний.
Мама счастлива была видеть рядом свою мать и любимого доктора Ся. Особенно она радовалась, что они уехали из Цзиньчжоу, потому что в соседней Корее началась война. В конце 1950 года американские войска стояли на берегу реки Ялу, на китайско — корейской границе; американские самолеты бомбили и обстреливали маньчжурские города.
Прежде всего мама хотела узнать, что случилось с Хуэйгэ, молодым полковником. Она очень горевала, услышав, что его расстрелял взвод солдат у излучины реки рядом с западными воротами Цзиньчжоу.
Одна из самых страшных вещей для китайца — умереть без похорон. Только глубоко в земле мертвец найдет успокоение. У этого религиозного чувства была и практическая сторона: непохороненное тело растерзают дикие собаки, расклюют хищные птицы. В прошлом трупы казненных на три дня выставлялись перед народом и только потом закапывались. Теперь коммунисты издали закон, что семья должна немедленно похоронить казненного родственника.
Если это было невозможно, его хоронили казенные могильщики.
Бабушка сама пошла на расстрельное поле. Изрешеченное пулями тело Хуэйгэ валялось на земле, среди других мертвецов. Вместе с ним расстреляли еще пятнадцать человек. Снег от их крови стал багровым. В городе не осталось никого из его родни, и бабушка заплатила ритуальному агентству за похороны. Хуэйгэ завернули в принесенный ею длинный кусок красного шелка. Мама спросила, были ли среди убитых общие знакомые. Да, бабушка встретила женщину, пришедшую за трупами мужа и брата. Оба служили главами гоминьдановских местных комитетов.
Мама с ужасом узнала, что на бабушку донесла ее собственная невестка, жена Юйлиня. Она давно уже считала, что бабушка ею помыкает, заставляя делать тяжелую работу по дому, а сама управляет им как хозяйка. Коммунисты призывали народ рассказывать о «гнете и эксплуатации», так что обиды жены Юйлиня обрели политическую основу. Когда бабушка забрала труп Хуэйгэ, невестка донесла, что она жалеет преступника. Квартал собрался на «митинг борьбы», чтобы «помочь» бабушке понять ее «промах». Бабушка не могла не прийти, но мудро решила ничего не говорить, притворившись, что смиренно приемлет критику. Про себя она негодовала и на невестку, и на коммунистов.
Этот случай не улучшил отношения между бабушкой и моим отцом. Ее поступок привел его в гнев, он говорил, что она больше сочувствует Гоминьдану, чем коммунистам. Но, очевидно, свою роль сыграла ревность. Бабушка, почти не разговаривавшая с отцом, обожала Хуэйгэ и мечтала видеть его зятем.
Мама оказалась меж двух огней: матерью и мужем, а также личными чувствами, горем по Хуэйгэ с одной стороны и политической преданностью коммунистам с другой.
Казнь полковника была частью кампании против «контрреволюционеров», нацеленной против всех сторонников Гоминьдана, обладающих влиянием и властью. Поводом для нее послужила война в Корее, начавшаяся в июне 1950 года. Когда американские войска подошли к самой границе Маньчжурии, Мао испугался, что США нападут на Китай, или нашлют на материк армию Чан Кайши, или сочетают то и другое. Он послал больше миллиона солдат сражаться на стороне северных корейцев против американцев.
Хотя армия Чан Кайши так и осталась на Тайване, США удалось организовать гоминьдановское вторжение в юго — западный Китай из Бирмы. В прибрежные районы совершались частые вылазки, туда высаживались агенты, участились акты саботажа. Гоминьдановские солдаты и бандиты по — прежнему разгуливали на свободе, в глубине страны вспыхивали крупные восстания. Коммунисты опасались, что союзники Гоминьдана уничтожат их режим, а в случае возвращения Чан Кайши станут пятой колонной. Им также хотелось показать народу, что они пришли надолго, и уничтожение противников было хорошим способом продемонстрировать стабильность власти, о которой все мечтали. Однако существовали разногласия, до какой степени следует быть безжалостными. Новое правительство решило не церемониться. В одной официальной бумаге говорилось: «Если мы не убьем их, они вернутся и убьют нас».
Маму этот довод не убеждал, но она посчитала бесполезным обсуждать с отцом подобные вопросы. Она вообще редко с ним виделась, он все еще пропадал в деревне. Да и в городе она редко его встречала. Рабочий день служащих продолжался с 8 утра до 11 вечера, семь дней в неделю, они так поздно возвращались, что почти не разговаривали друг с другом. Маленькая дочь жила отдельно, ели они в столовой, семейная жизнь практически отсутствовала.
По окончании земельной реформы отец опять уехал из города руководить строительством первого настоящего шоссе в регионе. До этого Ибинь с внешним миром связывала лишь река. Правительство решило проложить дорогу на юг, в провинцию Юньнань.
Всего за год они без всякой техники продвинулись на восемьдесят километров через гористую, пересеченную реками местность. Работали крестьяне, за еду.
Землекопы наткнулись на скелет динозавра и слегка повредили его. Отец выступил с самокритикой и проследил, чтобы его доставили в пекинский музей. Он также поставил часовых у могил II в. н. э., из которых крестьяне выковыривали кирпичи для свинарников.
Однажды двое крестьян погибли под обвалом. Отец всю ночь шел по горным тропам к месту происшествия. Местные крестьяне впервые видели чиновника такого уровня. Их тронуло, что его волнует их судьба. Прежде считалось, что чиновники отправляются в поездки только с целью набить карманы. После того, что сделал отец, жители прониклись к коммунистам неподдельной симпатией.
Одной из основных маминых задач было обеспечивать поддержку новому правительству, особенно среди фабричных рабочих. С начала 1951 года она ездила по фабрикам, выступала с речами, выслушивала жалобы и решала массу всяких вопросов. В ее обязанности входило объяснять молодым рабочим, что такое коммунизм, и призывать их вступать в комсомол и партию. Она подолгу жила то на одной фабрике, то на другой: считалось, что коммунисты должны «жить и работать среди рабочих и крестьян» и знать их чаяния.
Одна из фабрик, находившаяся на окраине города, производила изоляторы. Условия жизни там, как и везде, были ужасающие: десятки женщин спали в большой лачуге, построенной из соломы и бамбука. Пища никак не соответствовала их изнурительному труду — мясо они получали только дважды в месяц. Многим работницам приходилось по восемь часов стоять в холодной воде, промывая фарфоровые изоляторы. Из — за недоедания и отсутствия гигиены свирепствовал туберкулез. Чашки и палочки никогда как следует не мылись и сваливались в кучу.
В марте мама начала кашлять кровью. Она сразу поняла, что заразилась, но продолжала трудиться. Она была счастлива, потому что никто не вмешивался в ее жизнь, верила в то, чем занималась, и радовалась плодам своей работы: условия на фабрике улучшались, молодые работницы любили ее, и многие благодаря ей проникались идеями коммунизма. Искренне считая, что революции нужны ее преданность и самопожертвование, она выкладывалась полностью — семь дней в неделю с утра до вечера, без выходных. Но вскоре выяснилось, что она тяжело больна. В ее легких возникло четыре каверны. К тому же она была беременна.
Однажды в конце ноября мама потеряла сознание в заводском цехе. Ее спешно доставили в маленькую городскую больницу, некогда основанную иностранными миссионерами. Там за ней ухаживали китайские католики. В больнице все еще оставались европейский священник и несколько западных монахинь, носивших подобающее облачение. Товарищ Тин разрешила бабушке передавать маме еду, и мама ела чудовищно много: иногда за день съедала целую курицу, десяток яиц и полкило мяса. В результате я выросла в ее чреве до гигантских размеров, а она набрала пятнадцать килограммов.
В больнице имелось американское лекарство от туберкулеза. Товарищ Тин ворвалась в больницу и конфисковала все его запасы для мамы. Когда отец узнал об этом, он попросил товарища Тин вернуть хотя бы половину, но та огрызнулась: «Какой в этом смысл? Его и для одного человека мало. Если не верите, спросите у врача. Кроме того, ваша жена работает под моим началом, и решения относительно нее принимаю я».
Мама была страшно благодарна товарищу Тин за то, что та проявила такую заботу. Отец не спорил. Он разрывался между тревогой за здоровье жены и своими принципами, согласно которым интересы близких нельзя ставить выше интересов простых людей и хотя бы часть лекарства следовало оставить для других.
Я росла очень быстро, и каверны в маминых легких сократились и стали закрываться. Так считали врачи, но, по мнению мамы, ей помогло американское лекарство, добытое товарищем Тин. В больнице мама провела три месяца, до февраля 1952 года, когда ей посоветовали оттуда выписаться — «ради ее же собственной безопасности». По сведениям, полученным от одной знакомой, в доме некоего иностранного священника в Пекине нашли оружие, после чего все иностранные священники и монахини попали под подозрение.
Маме не хотелось покидать больницу, которая располагалась в чудесном дворе с красивыми кувшинками и где больных окружали профессиональный уход и чистота, редкие в Китае тех времен. Но выбора не было, и ее перевели в Народную больницу № 1. Главный врач этой больницы никогда в жизни не принимал родов. Он служил врачом в армии Гоминьдана, пока его часть не взбунтовалась и не перешла на сторону коммунистов. Он страшно волновался, ведь умри мама при родах, он оказался бы в незавидном положении: поводом для обвинений могли бы стать и его прошлое, и высокий пост, занимаемый мужем пациентки.
Незадолго перед тем днем, когда я должна была появиться на свет, врач предложил папе перевести маму в больницу более крупного города, где и оборудование лучше, и есть специалисты — акушеры. Он боялся, что когда ребенок станет выходить, из — за быстрой смены давления снова откроются каверны и начнется кровотечение. Но отец отказался: его жена должна рожать в тех же условиях, что и все остальные, ведь коммунисты поклялись покончить с привилегиями. Услышав об этом, мама с горечью подумала, что он всегда действует ей во вред и ему как будто все равно, выживет она или погибнет.