Глава XXIX.

Мой разговор с Лопухиным „между Кельном и Берлином".

Cвой разговор с Лопухиным об Азефе я старался так построить, чтобы независимо от того, как бы он ни отнесся к моим вопросам, я все-таки получил бы тот, ответ, который мне был нужен.

Я, прежде всего, сообщил Лопухину о возобновлении заграницей моего издания „Былого", о своих работах по истории общественных движений, о том, что я рассчитываю скоро легально вернуться в Россию и начать там издание нового исторического журнала. Я познакомил его с характеристикой личности всех тех эмигрантов, ко­торые играли главную роль в азефской истории и привел имена, на которые мне в продолжении нашего дальнейшего разговора пришлось ссылаться.

Мы вели, по всей видимости, обыкновенный литературно-политический разговор вроде тех, которые в Петер­бурге, напр., ведутся ежедневно между литераторами, каким был я, и общественными деятелями, каким был Лопухин. Сколько подобных разговоров мне пришлось вести и раньше, как с самым Лопухиным, так и с многими другими! Без сомнения, и самому Лопухину на­ша тогдашняя беседа вначале казалась обыденной, мало чем отличающейся от прежних бесед. Хотя он, ко­нечно, не мог не видеть, к чему я клоню свой разговор, но сам он не шел ко мне навстречу.

Когда я почувствовал, что я уже достаточно познакомил его со всем тем материалом, которым мне при­дется оперировать в рассказе о самом Азефе, я сказал (249) Лопухину, что страшные провалы, бывшие за последние го­ды в эсеровской партии, объясняются, по моему, тем, что во главе ее „Боевой Организации" стоит агент-провокатор.

Лопухин как будто не обратил внимания на эти мои слова и ничего не ответил. Но я почувствовал, что он насторожился, ушел в себя, точно стал ждать каких-нибудь нескромных вопросов с моей стороны.

— Позвольте мне, Алексей Александрович, — обра­тился я к Лопухину, — рассказать вам все, что я знаю об этом агенте-провокаторе, о его деятельности, как среди революционеров, так и среди охранников. Я при­веду все доказательства его двойной роли. Я назову его охранные клички, его клички в революционной среде и его настоящую фамилию. Я о нем знаю все. Я долго и упорно работал над его разоблачением и могу с уверенностью сказать: я с ним уже покончил. Он окон­чательно разоблачен мною! Мне остается только сломить упорство его товарищей, но это дело короткого времени.

— Пожалуйста, Владимир Львович! Я вас слушаю, — ответил мне Лопухин.

Что мог сделать в данный момент Лопухин? Ему оставалось, как выразился на суде его защитник г. Пассовер, прервать со мной разговор и попросить меня уда­литься из его купе, или же воспользоваться правом, принадлежащим даже русскому человеку, слушать заграни­цей то, что ему говорить его собеседник.

Лопухин выбрал второе, — и это было его е д и н с т в е н н ы м преступлением. Все, что дальше было сделано Лопухиным, все неизбежно вытекало поми­мо его воли из того факта, что я, уже разоблачив Азефа, стал ему говорить о роли этого предателя, а он слушал меня.

Он мог даже не произнести имени Азефа, — я все равно из его молчания понял бы, что он знает Азефа, как агента полиции, а когда я вернулся бы в Париж, я верно истолковал бы молчание Лопухина, как свидетель­ство против Азефа.

(250) Более того, если бы Лопухин, понявши, что я свою, вначале, по-видимому, простую, обывательскую беседу, сво­жу к щекотливому вопросу об Азефе, захотел бы, под тем или иным предлогом, прервать разговор со мной, я бы не отпустил его ни в коем случае, не добившись вольного или невольного признания насчет Азефа.

Я был убежден, что Лопухин знает правду об Азефе и, увидевши его в Кельне, я был уверен, что прежде, чем мы приедем в Берлин, я для дальнейшей своей борьбы с Азефом буду иметь „новый факт" — заявление Лопухина. И, действительно, в конце концов Лопухин выговорил и не мог не выговорить сло­во „Азеф".

Все, что было далее: мое сообщение об этом разгово­ре с Лопухиным на суде в Париже, посещение Лопу­хина Азефом, встречи эсеров с Лопухиным в Петербурге и Лондоне, его письмо к Столыпину, а, следова­тельно, его арест, суд, ссылка, — все это было неизбежным следствием того, что между Кельном и Берлином Лопухин произнес слово „Азеф".

В своем разговоре с Лопухиным я, ни разу не на­зывая ему Азефа по имени, в продолжение четырех часов в мельчайших подробностях рассказывал ему о тех путях, которыми дошел до обвинения Азефа в провока­ции и всех тех мучительных, сложных перипетиях, которые мне пришлось переживать во время борьбы с этим провокатором. Я привел ему все доказательства моих обвинений, рассказал о своих спорах с защитниками Азефа, познакомил со своими аргументами, точно и во всех деталях с хронологическими данными восстановил дея­тельность Азефа, как охранника, назвал его департаментские псевдонимы, указал квартиры, где он имел свидания.

Чем дольше я говорил, тем мне становилось яснее и яснее, что Лопухин подавлен и изумлен моими сведениями. По тому, как он слушал, я видел, что он понял, о ком идет речь, и что для него эта фигура очень хорошо знакома. И его молчание было для меня равносильным признанию.

(251) После каждого нового доказательства, я обращался к Лопухину и говорил:

Если позволите, я вам назову настоящую фамилию этого агента. Вы скажете только одно: да или нет?

На такой вопрос Лопухин всякий раз мне отвечал молчанием. Но я видел, что он вовсе не хочет избе­жать разговора со мной. Это ему тогда было бы сделать не трудно.

Тогда, после небольшой паузы, я снова обращался к нему с вопросом:

— Позвольте мне рассказать вам еще одну подроб­ность из деятельности этого агента,

— Пожалуйста, пожалуйста! — предупредительно отвечал он.

Интерес к рассказу у Лопухина видимо возрастал.

Я видел, что он был потрясен совершенно неожиданным для него рассказом об Азефе, как о главном ор­ганизаторе убийства Плеве. С крайним изумлением, как о чем-то совершенно недопустимом, он спросил меня:

— И вы уверены, что этот агент знал о пригото­влении к убийству Плеве?

— Не только знал, — ответил я, — но он был главным организатором этого убийства. Ничто в этом деле не было сделано без его ведома и согласия. Он три раза приезжал для этого дела в Петербург и осматривал позиции, занятые революционерами. Это он непосред­ственно руководил Сазоновым.

Тут я подчеркнул, что о всех этих обстоятельствах знаю со слов Савинкова, личность и роль которого были хорошо известны Лопухину. Начиная свой разговор с Лопухиным, я знал, что ссылка на Савинкова мне будет нужна, и поэтому я в начале нашей беседы много останавливался на личности Савинкова и на моих отношениях с ним.

Далее, я сообщил Лопухину об участии того же, агента в деле убийства вел. князя Сергея. Затем, ого­ворившись, что я не имею права также подробно, как об (252) этих делах, рассказать еще об одном деле, я, под­черкивая свои слова, сообщил ему, что еще совсем не­давно, всего лишь несколько месяцев тому назад, агент, о котором я говорил, лично организовал покушение на Николая II, которое, если и не удалось, то только помимо его воли...

Лопухин был крайне взволнован. Тоном человека, который слышит невероятные вещи и должен верить им, он стал задавать мне вопросы. Я знал, что Лопу­хин, достаточно знакомый с моей личностью, не мог сом­неваться ни в моих словах, ни в словах Савинкова и других товарищей, на которых я ссылался. Тем не менее он, видимо, с трудом усваивал то, о чем я го­ворил.

Встретившись со мной в Кельне, он, конечно, не подозревал, что под Берлином он услышит что либо подобное по невероятности тому, что я ему рассказал. Ему, бывшему директору Деп. Полиции, я сообщил, что бывший его подчиненный, его агент, был в то же вре­мя главой „Боевой Организации" эсеров и фактически организатором убийств Плеве, Сергея и покушения на Ни­колая II!

— Вы, будучи директором Деп. Полиции, не могли не знать этого провокатора, — в департаменте полиции он был известен, как Раскин, Виноградов, — были у него и другие клички, — сказал я. — Как видите, я его теперь окончательно разоблачил и я еще раз хочу попросить вас, Алексей Александрович, позвольте мне сказать вам, кто скрывается под псевдонимом Раскина?

— Никакого Раскина я не знаю, а инженера Евно Азе­фа я видел несколько раз! — сказал Лопухин.

Конечно, для меня менее, чем для кого либо эта фамилия была новостью. Больше года она буквально ежеминут­но была у меня в голове. Но то, что я ее услышал из уст Лопухина меня поразило, как громовой удар.

После шестичасового разговора с Лопухиным, — причем говорил, собственно, один я, — я настолько устал, что не мог слушать со вниманием того, что дальше (253) говорил Лопухин. Я мысленно уже перенесся в Париж, в ту среду, где велась ожесточенная борьба за и против Азефа, и там уже продолжал борьбу против предателя с новыми аргументами „от Лопухина".

Поезд, между тем, уже приближался к Берлину.

Я крепко пожал на, прощанье руку Лопухину. Сно­ва его я встретил только... через десять лет — в Петрограде!

Впечатления от разговора между Кельном и Берли­ном глубоко волновали меня. Но сам Лопухин не придавал, видимо, особенного значения тому, что он мне ска­зал. Да и какое особенное значение мог он придавать этому разговору?

Ну, мог ли он считать, что раскрывает какую-то правительственную тайну, что срывает маску с неведомого революционерам провокатора, когда прежде чем он произнес имя Азефа, он выслушал подробнейший рассказ о его деятельности, рассказ, к которому трудно было бы что либо добавить. Мало того, он сам услышал много такого, чего не только не знал, но никогда и пред­положить не мог.

Мог ли он думать, что в Петербурге его будет ждать арест, а потом и ссылка его, — бывшего директо­ра Департамента Полиции?!

Приехавши в Париж, я, конечно, решил никому не сообщать о своем свидании с Лопухиным, — исключение сделал только для Савинкова. Прямо с вокзала я напра­вился к нему и подробно рассказал ему о своем свида­нии с Лопухиным. Но я не только взял с него слово сохранить эту тайну, но предварительно убедился и в том, что он понял важность для меня этой тайны и действительно выполнит данное слово и никому ни при каких условиях не скажет о моем свидании с Лопухи­ным. Савинков понял, как это для меня важно, и сдержал данное слово.

Когда Савинков выслушал весь мой рассказ о сви­дании с Лопухиным, он сказал:

— Лопухин лжет! Он подослан к вам! Ему на­до скомпрометировать вас и выслужиться! Азеф выше всех обвинений Лопухина!