Из откровений бывалого путешественника

Пришлый.

Определенно пришлый и явился издалека. Выделяется среди рыбаков и одеждой, и говором, и какой-то неестественной уверенностью в собственной правоте. Хотя должен был бы слышать, что происходит с теми, кто нарушает закон.

Но у этих всегда самоуверенности больше, чем здравого смысла. И каждый думает, что уж он-то умнее прочих. Не попадется. Не поддастся. Сумеет озарить светом истины этот темный край.

Пришлый забрался на стол и поглядывал на прочий люд свысока. Плащ расправил, колпак красный на голову водрузил и, будто бы мало этого, ленточку к кафтану прицепил.

Еще немного, и заговорит.

Пока же ждет, когда все, кому в трактир заглянуть случилось — а таковых ныне было много, — смолкнут и обратят внимание на чужака.

В трактире он появился еще вчера, и Урфин решил задержаться на денек-другой. Когда еще получится этакого героя живьем увидеть? В естественной, так сказать, среде обитания.

Библиотека Ласточкина гнезда способствовала расширению кругозора.

Пришлый откашлялся.

— Собратья!

Голос у него был приятный.

— Я здесь, стою перед вами, безоружный и беззащитный…

…ну да, а кинжал в сапоге? Засунут неумело, выделяется и, сколь Урфин предполагал, приносит больше неудобств, нежели пользы. А вот свинцовые гирьки, вплетенные в длинную бахрому пояса, куда более привычны борцу за всеобщее равенство.

— …ибо пришел я к вам с миром и словом!

Рыбаки гомонили. Переглядывались. Купец, оказавшийся в трактире случайно — видимо, решил, что лучше клопы, чем затяжной дождь, под которым он мок последние несколько дней, — помрачнел. Купец шел издалека. И слышал подобные речи, а также видел, чего эти говоруны со здравомыслящими в общем-то людьми творят.

— Словом о равенстве и свободе! — Человек воздел руки к потолку, слишком низкому, не рассчитанному на пафосные жесты. И пальцы скребанули по несущей балке.

Но разве такая мелочь могла остановить оратора?

И все-таки скучно.

Эту речь Урфин уже читал. В листовках, в газетах, которые попадались куда реже листовок, в донесениях… скучно. Предсказуемо. Но рыбаки слушают, и по лицам не понять, одобряют ли они это выступление либо же ждут повода прервать его.

— Милая! — Урфин остановил девушку, которая и вправду была мила. Дочь трактирщика, своя среди своих, она держалась свободно и с достоинством, не суетилась, не лезла в глаза, намекая на продолжение знакомства. — Будь добра, принеси чернильницу и перьев.

— Бумага? — Девушка ничуть не удивилась.

— Есть своя. А вот еще от свечи не откажусь.

Речь затянется часа на полтора. Как раз хватит времени, чтобы письмо написать. Девочка, наверное, соскучилась. И переживает.

Приятно все-таки, когда кто-то за тебя переживает.

Серебряная монетка стала неплохим подкреплением просьбы. И чернила с перьями появились тотчас, а свечей целых три подали. И гладкую доску с резной рамкой, что было нелишним, поскольку стол трактирный, испещренный шрамами, царапинами, мало подходил для письма.

Человек же ярко, красочно рассказывал о том, что все люди рождаются равными и нет разницы между лордом и рыбаком, точнее, есть — рыбак приносит пользу. Он работает в поте лица с утра до ночи, а лорд эту работу присваивает.

То же самое они говорили пахарям, овцеводам, пастухам, бортникам, подмастерьям в городах и ученикам, у которых не хватало денег, чтобы стать подмастерьями… и следовало признать, что в словах этих была своя правда. Может, оттого и слушали люди?

«Здравствуй, драгоценная моя.

Целую твои руки, умоляя простить за долгое отсутствие. Хотел бы поцеловать не только руки, а, скажем, одну очаровательную родинку на твоей груди, ту, что на звездочку похожа, ты ее еще так мило стесняешься… и поцелую, как только вернусь.

Моя поездка невыносимо скучна. И если бы не дожди, я бы взял тебя с собой, хотя бы затем, чтобы теперь не мучиться от одиночества. Сейчас сижу в трактире и слушаю пафосный бред залетного умника, которому вздумалось облагодетельствовать человечество. Если бы ты знала, как они мне надоели! Лезут и лезут… знают же, чем грозит им появление на наших землях, но все равно лезут.

Чего ради?

Идейные. И с ними даже разговаривать невозможно, потому что они не слышат ничего, что расходится с их собственными представлениями об устройстве мира. Я уже и не пытаюсь переубеждать — пустая трата сил. Рецепт от этой заразы один, как бы ни печально было это сознавать.

В остальном, конечно, все хорошо. На Мальхольде дал разрешение корчевать лес. Пусть четверть оставят себе на общинный дом. С крестьянами тоже сложно. Довольно долго пришлось втолковывать, почему община вообще должна принимать пришлых. Порой меня поражает человеческая слепота. Сами шепчутся о войне, но ничего не делают, чтобы эту войну пережить. Мне приходится уговаривать их делать запасы! А про чужаков и вовсе речи нет. Вдруг да не придут, что потом с домом делать?

Уверил, что придут. И пригрозил поркой. Помогает лучше аргументов.

Оставшийся лес пойдет по реке, на Ташере его используют. А земли засеем рожью, в этих местах она растет лучше. Старосты, правда, пытались убедить меня, что лен выгоднее, но потом нам удалось прийти к соглашению. Уверяю, никто сильно не пострадал.

Нет, розги в определенных случаях — незаменимый довод.

Проинспектировав Шевич — помнишь, я тебе показывал этот городок на карте? — вынужден признать, что большей дыры не видывал. Здешний градоправитель совершенно заворовался и обнаглел. Обозвал меня изменником и пригрозил, что выдаст Совету.

Я его повесил, а имущество конфисковал в пользу казны.

И, упреждая твое негодование, скажу: эта смерть спасет многие жизни тем, что следующий градоправитель десять раз подумает, прежде чем воровать. Стены города разваливаются. Колодцы нуждаются в чистке. Амбары пусты. И если случится осада… хотя какая осада? Ворота от пинка развалятся, а стража разбежится.

Вот я и засел на две недели, пытался хоть что-то исправить.

Пообещал вернуться к лету. Быть может, ты захочешь поехать со мной? Я понимаю, что у тебя тысяча собственных забот, но я действительно очень по тебе скучаю. Да и людям полезно увидеть леди Дохерти… да, я знаю, что ты до сих пор не привыкла к этому титулу, впрочем, как и я сам, но сейчас именно мы представляем семью.

Одни обломки остались.

Я понимаю, что Ллойд прав и нельзя пока мешаться — будет только хуже, — но если бы ты знала, до чего противно. Словно участвую в довольно мерзком обмане. Как потом в глаза смотреть?

Помню себя после того, как очнулся… расскажу как-нибудь потом, поскольку подобные откровения не для бумаги.

У меня есть ты. И тоскую по тебе безумно.

На днях получил весточку от дяди. Мюррей готов отдать нам излишки зерна по бросовым ценам. И на следующий год увеличит площади под посев. С северянами тоже получилось договориться, они, пожалуй, единственные понимают, чего ждать.

Хуже всего с центральной частью. Дядина чистка на шаесских плавильнях еще жива в памяти, но Кишар всегда отличался вольнодумством. И по слухам, литейщики открыли цех. Если остался хоть кто-то, кто знает, как лить пушки, нам придется туго…»

— …восстановить справедливость! — Пришлый перешел на крик. — Гнев народа, искалеченного, изломанного, будет страшен! И не найдется того, кто устоит перед этим гневом.

Проклятье, с мысли сбил!

А мысль была не то чтобы важной, скорее интересной. Урфину хотелось ею поделиться.

— Народ уничтожит всех! И угнетателей. И приспешников… — Пришлый медленно повернулся к купцу и уставился на него немигающим взором. — Тех, кто, пользуясь безнаказанностью, тянул жилы из рабочих людей…

Купец поднялся, медленно и явно намереваясь ответить.

Рука пришлого скользнула под плащ.

Словом вооружен, значит, провокатор хренов.

— Милая, пригляди, будь добра.

Урфин решил, что драка этому месту на пользу не пойдет. И рыбаки — народ действительно полезный. Пусть ловят рыбу. Сушат. И везут в Шевич или в любой иной город. Там будет где хранить до поры до времени.

Чутье подсказывало, что когда это самое время наступит, то сушеная рыба придется весьма кстати.

— Посмотрите на него! — Пришлый был рад появлению добровольной жертвы. — На руки, которые никогда не знали тяжкого труда… на его одежду, которая стоит больше, чем каждый из вас за год зарабатывает. На его сытую харю…

— Заткнись! — Купец сжал кулаки, сдерживаясь из последних сил.

И ведь понимает, что нарочно его злят, а устоять не способен.

Знакомо.

Хорошо, что Урфин поумнел и научился себя сдерживать. Он и сейчас спокойно прошел мимо людей, которые сами расступались, пусть бы и по одежде, дорожной, запыленной, он не походил на лорда.

Так, бродяга, которыми полны дороги.

Это если не присматриваться.

— Я бы советовал прислушаться к просьбе, — мягко произнес Урфин, оказавшись перед столом. Пришлый смотрел сверху вниз, с явной издевкой. И почему люди так быстро наглеют? — А еще слезть со стола. За ним едят, между прочим, а ты сапогами. Нехорошо.

Рыбаки не станут вмешиваться. Слышали небось, что с такими вот говорливыми происходит, и теперь, почуяв, что это может произойти прямо здесь, в их присутствии, поспешили вернуться к прерванным занятиям. Оно безопасней.

Это разозлило чужака.

И, пытаясь удержать за собой иллюзию победы, он спрыгнул на пол.

— Кто ты такой? — А в руке нож сверкает с небольшим, но аккуратным клинком, из тех, которые удобно носить тайно. Использовать тоже… воткнуть, к примеру, в бок случайному прохожему.

— Я — хозяин.

— Трактира?

— Этих земель. — Урфин перехватил руку и вывернул, не щадя, так, чтобы кости затрещали.

Чужака повесили на заднем дворе. Насколько Урфин мог судить, это огорчило лишь трактирщика, которому запрещено было снимать тело неделю: люди должны были видеть, что происходит с теми, кто подстрекает к бунту.

«…и, солнышко мое, я решил. В сентябре, когда жара спадет, а дожди еще не начнутся, мы отправляемся на выезд. Возьмем Долэг, Гавина… сама подумай, кто тебе еще нужен будет в дороге. Навестим несколько городов, в частности те, в которые я обещал вернуться… если выйдет, попадем на лошадиную ярмарку в Игрейне. Совершенно потрясающее мероприятие.

…целую твою замечательную родинку.

Обещаю, что совсем скоро увидимся.

Урфин».

Усадьба «Четыре дуба» пребывала в том состоянии, которое лучше всяких слов свидетельствовало о полном разорении владельцев. Разбитая дорога. Одичавший сад, норовивший выбраться из плена ржавой ограды. Проломленные, повисшие на одной петле ворота. И мертвый дом, к дверям которого была приколочена бумага. Из нее следовало, что усадьба, вкупе с прилежащим парком, где имеются три фонтана — Сержант сомневался, что хоть один из них работает, — а также садом, пасекой и прочими землями, изъята решением суда в пользу кредиторов.

Имена сих достопочтенных граждан ничего Сержанту не говорили.

Главное, человека, который прежде обитал в усадьбе, искать следовало в другом месте. Но где?

Сержант обошел дом, убеждаясь, что умирала усадьба долго, вероятно, на протяжении нескольких человеческих жизней. Эти трещины в фундаменте появились давно, и будь хозяева хоть сколь-нибудь внимательны, они бы не позволили трещинам разрастись. И плесень со стены убрали бы, равно как плети плюща, который, впиваясь в камень, камень же разрушал. Заколоченные досками окна. Отсыревшие разбухшие подоконники. И куски обвалившейся черепицы… пожалуй, дом было жаль.

Если бы это место принадлежало Сержанту, он не позволил бы ему мучиться.

Мысль была странной. Нехарактерной. И Сержант от нее отмахнулся.

Забраться в окно — разбитые стекла, разломанные рамы — было просто. Внутри пахло все той же плесенью и сыростью. Свет почти не проникал сквозь оконный проем, и сумрак отчасти скрадывал следы болезни. Светлые некогда обои потемнели и вздулись, пошли пятнами. А пол скрипел, по-старчески жалуясь на человеческое равнодушие. Мебель вывезли. Светлые пятна на стенах выдавали то, что некогда в этой комнате висели картины. А овальное небось от зеркала осталось.

Облицовку с камина тоже сняли. И решетку… ручки с дверей. Перила, верно, сделанные из дорогого дерева, а потому ценные. Вряд ли здесь осталось хоть что-то ценное. Разве что тряпичная кукла в крохотной комнате, которая закрывалась только снаружи. И это было странно. В этой комнате сохранился шкаф, слишком массивный и встроенный в стену, но дверцы все равно сняли. Кукла сидела в шкафу, в дальнем, темном углу его.

Пряталась?

Она была влажной. И нарисованное лицо почти стерлось, а волосы из пакли растрепались. Едва уловимый знакомый запах вызвал такую тоску, что Сержант куклу отшвырнул, но тут же поднял, вытер и убрал в карман.

Вернулся он тем же путем, которым вошел. И внимательно перечитал бумагу. Из всех имен его интересовало одно — имя поверенного.

Многоуважаемый мэтр Мэтсон жил там же, где и работал — на улице Коробейников, одной из трех улиц, которые имелись в городке. Контора его занимала первый этаж дома и отличалась той солидностью, что появляется сама собой в мероприятиях семейных, переходивших из рук в руки на протяжении десятка-другого поколений.

— Чем могу помочь? — Мэтр Мэтсон был обыкновенен ровно настолько, насколько может быть обыкновенен сельский поверенный с правом оказания нотариальных услуг.

Костюм из серой шерсти, рукава которого защищены кожаными нарукавниками. Белая рубаха со съемным воротничком и манжетами. И позолоченная цепочка для часов.

Сержант выложил на стол бумажку.

— Торвуд Хейдервуд? — Мэтр Мэтсон прочел имя по буквам. — Вас интересует Торвуд Хейдервуд?

Сержант кивнул.

— Могу ли я узнать причину вашего интереса?

Сержант вытащил из кармана монету.

— Вы тоже являетесь кредитором? И много он вам задолжал?

Пожатие плечами: Сержант не мог бы оценить долг в привычном для мэтра выражении. Тот же хмурился, морщился и вздыхал, словно пытаясь понять, сколь информация, требуемая Сержантом, повредит интересам клиентов мэтра Мэтсона.

Лучше бы он принял правильное решение.

Сержант не хотел бы причинять этому человеку боль. В конце концов, Юго не прав: Сержант не психопат. Он делает то, что считает правильным.

— Надеюсь, вы понимаете, что имущество Торвуда едва-едва покрывает затраты моих клиентов?

Сержант сделал жест рукой, который был истолкован верно.

— То есть вы не претендуете на усадьбу? — повеселев, переспросил мэтр Мэтсон. — В таком случае… я, конечно, не могу считать информацию всецело достоверной, однако… Торвуд утверждал, что уехал в Саммершир. Он говорил о каком-то наследстве… вроде бы доставшемся от дочери… или от ее тетки? Но я сомневаюсь, что это правда. Слухи! Всем так и говорил, что слухи! Этому человеку нельзя доверять и медяка!

Сержант нарисовал в воздухе вопросительный знак.

— Поймите, я был рад, что он наконец убрался отсюда! Отвратительный характер! Он был должен буквально всем! А когда мои клиенты обратились в суд, пришел в ярость! Словно бы они были обязаны и дальше терпеть…

Мэтр говорил громко, наверное, тема была уж очень близка ему.

— Обещания, обещания… пустые обещания, и только! А после суда, представляете, посмел заявиться сюда! Угрожать! Мне угрожать!

Подобное поведение никак не укладывалось в голове мэтра, зато вполне увязывалось с тем, что Сержант узнал о Торвуде Хейдервуде.

— Видите ли, я лишаю его семью крова! А что остается делать? Разве он думал о семье, когда садился за игральный стол? Или когда долговые расписки раздавал?

Сержант сочувственно кивнул: встречаются на свете нехорошие люди. Но Сержант работает над тем, чтобы их количество уменьшалось.

Мэтр же старательно перебирал бумаги, пытаясь отыскать в них что-то, известное лишь ему одному, наконец поиски увенчались успехом. В толстом кулачке появился мятый листок.

— Саммершир… определенно, Саммершир. Имение Элизабет Блеквуд…

…Кленовый лист.

Меррон говорила, что в округе нет ни одного клена, а яблонь множество. Но имение не спешили переименовывать, верно, потому, что «Кленовый лист» всяко благородней «Яблоневого».

Сержант покинул контору мэтра Мэтсона и сам городишко, сонный и ленивый, похожий на все провинциальные городишки разом. Война докатится и до него. Пощадит? Изуродует, выжжет пожарами деревянные дома, прокоптит каменные стены, оставив стоять напоминанием о том, что некогда здесь жили люди. Украсит площадь виселицами, а полузасыпанный городской ров наполнит мертвецами…

Приступ накрыл уже в пещере, обнаруженной случайно, но весьма удобной для того, кто не желает находиться рядом с людьми. Сержант сполз с седла, ослабил подпругу — расседлать точно не успеет — и, кинув поводья на ветку старого ясеня, вдохнул. Руки сводило судорогой. И в виски стучала красная волна.

Нужно было кого-то убить.

Вернуться.

Нельзя.

Надо. Неважно, кого… список — это ведь для совести, а не необходимости ради. Какая разница, кто умрет? Сержанту станет легче.

Содрав куртку и сапоги — во время приступа одежда мешала, — он лег на камень, перевернулся на спину, привычно засунув сведенные судорогой руки под тело. Закрыл глаза.

…пелена перед глазами.

…кровь на песке…

…и меч, который кажется неподъемным. Но надо вставать. И Дар подымается. В который раз? Он не помнит. Снова не ощущает ни губ, ни языка, только песок неприятно хрустит на зубах. И то Дар скорее слышит, чем чувствует.

— Тебе мало? — В этом голосе нет насмешки и удивления тоже, скорее Дохерти интересно. — Отпусти оружие, и мы на сегодня закончим.

Сержант, который держится в тени, кивает. И надо бы послушать… Дару и меч не поднять. Точнее, поднять, но и только. Сделать неловкий замах, чудом удержавшись от падения. И пропустить удар.

Дохерти всегда бьет по лицу.

Опять песок. Пелена. И рукоять, скользкая от крови. Но надо подниматься, только тело не желает больше боли. Колени подтягиваются к груди, а меч все-таки выпадает.

— Поучил бы ты его, Сержант. А то ведь так и будет всю жизнь по зубам получать.

Дохерти присаживается рядом, и пальцы касаются затылка. Они вытягивают боль, но пустота страшнее. Дар цепляется за сознание столько, сколько может.

— А ты перестал бы его мучить.

— Ты не прав.

Пустота проникала глубже. Расползалась.

— Такому, чтобы выжить, нужен враг, чтоб было о кого зубы точить. Но ты все равно поднатаскай. На будущее пригодится.

Рука на затылке тяжелела, пока не сделалась совсем тяжелой, такой, что еще немного — и череп сомнет, а потом вдруг тяжесть исчезла и стало хорошо. Сержант лежал, боясь дышать, шевелиться, сделать хоть что-то, что нарушит этот покой.

Иллюзию чего-то близкого и до боли родного.

Рядом.

В пещере он остался на неделю, но ни приступ, закончившийся столь странно, ни то, что случилось после — Сержант не имел этому названия, — не повторялись.

У Тиссы отрастали волосы. Нет, само по себе это было неплохо и даже замечательно, если отвлечься от того, что волосы эти росли как-то уж совсем быстро. Сначала Тисса не обратила внимания: у нее хватало забот и без того, она лишь удивилась тому, что отросшие прядки падают на глаза, и стала подкалывать.

А прядки росли-росли… дотянулись до плеч.

До лопаток… поясницы… Это же ненормально! И Ласточкино гнездо согласилось — совершенно ненормально, но ему нравится. И замок спешил меняться, подсовывая на пути Тиссы зеркала. В них она была почти прежней, но немного другой. Самую малость.

Или просто зеркала такие?

В Ласточкином гнезде много странных вещей и еще больше — обыкновенных или таковыми притворяющихся. Замок надел личину, словно почувствовав, что следом за Урфином и Тиссой появятся другие люди, которые не должны знать о древней магии.

Для них он сделал мост каменным, стоящим на тонких столбах. И лестницу создал, что поднималась от пристани до самых ворот замка. Тиссе на эту лестницу и смотреть-то страшно было — узкие высокие ступени, вырубленные в скале. Разве что безумец решит по ней подняться. Мост, тот солидней — широкий и с перилами, на которых восседали уродливые крылатые твари с собачьими мордами. Твари были исполнены столь мастерски, что выглядели живыми. И Тисса всякий вечер с опасением подходила к окну, убеждаясь, что твари сидят, а не улетели в поисках добычи… потом привыкла к ним.

Долэг они даже нравились.

Хотя ей нравилось буквально все. В Ласточкином гнезде осталось лишь одно место — Запертая Башня, — куда Долэг не сунула свой любопытный нос. И то башня избежала общей участи исключительно в силу отсутствия дверей.

Остальные гости вели себя несколько более сдержанно.

Люди Деграса, возглавляемые вторым сыном барона, прибыли и остались, потому что Ласточкино гнездо — крепость знатная, но и ее кому-то надо защищать. Не тварям же с моста доверить это дело?

Потом людей стало больше… они приезжали, вручали Тиссе грамоты, порой — записку от Урфина, если повезет, то и письмо. Представлялись. Оставались. Не все, конечно, но многие.

И Тисса привыкла.

К людям. К бесконечным караванам — с зерном, солониной, сушеным мясом, рыбой, полотном, конским волосом, льном, конопляными веревками, маслом и прочими весьма важными вещами. К тому, что ее называют хозяйкой. К тому, что ей приходится быть хозяйкой, пусть бы и Седрик Деграс взял на себя командование гарнизоном.

Тисса надеялась, что Урфин не станет возражать…

…вернулся бы он поскорее.

А Седрик очень ответственный. И его слушают, несмотря на то что Седрик молод, может, потому, что внешностью он в отца пошел. Огромный, неповоротливый и уже в шрамах. Правда, шрамы эти не в бою получены, а в детстве при падении со стены на кучу щебня. Это Тиссе по секрету рассказала Шарлотта, жена Седрика, еще добавила, что лез он мед красть… и украл, потому и спешил назад — от пчел спасался, только падение спасению состояться не дало.

Шарлотта милая. Она высокая и много улыбается, а смеется громко, заливисто и не боится, что смех такой неприличен. Вот ее брат Тиссе не по вкусу пришелся. Тоже высокий, улыбчивый, но… не такая какая-то улыбка. И Ласточкино гнездо снова с ней соглашалось.

Оно тоже умело чувствовать людей. И помогало хозяйке избегать нежеланных встреч.

Хотя иногда и замок оказывался бессилен.

Лотар поджидал во дворе, и нынешнего разговора было не избежать. Тисса должна выйти к людям. Передать груз кастеляну. Направить к Седрику солдат и тех, кто желал записаться в солдаты — Тисса заметила пятерых парней весьма деревенского вида, державшихся вместе. Одно копье, полтора меча и старый щит, верно раскопанный на поле… таких в последние дни все больше.

Урфин писал, что воевать куда проще, чем год за годом на земле трудиться.

Еще были женщины… кого-то отрядить на кухню. И прачки нужны. Служанки. И птичницы. Работницы на скотный двор… мельник тоже помощника просил… ткачихи… Шарлотта говорила что-то о просьбах благородных дам, которых набралось уже полтора десятка. Значит, горничные, белошвейки, портнихи, куафюр… проклятье. Тисса не приглашала этих женщин в свой дом. И если так, то пусть не плачут о том, что с ними дурно обращаются, а берутся помогать. Тиссе вот отчаянно нужен кто-то умеющий читать, писать и считать.

Долэг пыталась помочь, но она же маленькая. И долго усидеть на месте не способна.

— Леди сердиты. — Лотар, не спрашивая дозволения, взял Тиссу под локоть. — Вашему супругу давно следовало бы вернуться. Нельзя оставлять молодую жену в одиночестве. Это преступление.

И как от него вежливо отвязаться?

Тисса обещала Седрику решить вопрос с баней. Имевшаяся прежде стала слишком мала, а если позволить людям не мыться, как многие того хотят, то очень скоро появятся вши, блохи и прочая мерзость, которой в Тиссином доме не место. А еще на кухне жаловались, что главная печь дает чересчур сильный нагрев и хлеб, подгорая снаружи, внутри не пропекается. В прачечной не хватало щелока… Пожалуй, будь у нее меньше проблем, Тисса бы сдержалась. Но сейчас она вырвала руку и спросила прямо:

— Что вам от меня надо?

Насколько невежливо будет выставить его из дому? Шарлотта обидится…

— Неужели не ясно? — Лотар коснулся щеки, и воспоминание, которое Тисса от себя гнала, парализовало ее волю. — Вы прекрасны. Вы слишком прекрасны, леди, чтобы принадлежать одному человеку. Тем более что он не ценит вашей красоты…

Надо позвать на помощь.

Сейчас день… и люди вокруг… Тисса — хозяйка. Нет больше запертой двери.

— Я вижу, как вы одиноки. Это разрывает мне сердце.

И ножа нет.

Конечно, Тисса не собирается никого убивать, но с ножом ей было бы спокойней.

— Верность — это, конечно, замечательное качество, но… неужели ты думаешь, что твой супруг дает себе труд ее хранить? Он слишком давно в отъезде… а у мужчин есть свои потребности. У женщин тоже. Это природа. И если так, то кому повредит маленький адюльтер?

Тисса убежала.

Она должна была осадить наглеца. Пожаловаться Седрику — пусть бы сам разбирался со своим родственником. А Тисса сбежала. И уже ночью, забираясь в пустую кровать, слишком большую для нее одной, плакала от обиды. Почему-то вспоминалась грудь той подавальщицы и то, как Урфин на нее смотрел.

Он же вернулся в конце лета.

Ласточкино гнездо, услышав о приближении, поспешило известить хозяйку. И конечно, Тисса была в самом неподходящем месте — на скотном дворе… она успела сбросить фартук и высокие сапоги — в иных по двору было не пройти, что и стало главной причиной визита, — снять косынку, но не переменить платье… забыв о том, что леди не бегают, Тисса опрометью бросилась в замок.

Не успела.

Кавалькада всадников влилась во двор, добавив хаоса привычной уже суматохе. И Тиссу подхватили, подняли в седло, обняли так крепко, что она дышать перестала.

— Здравствуй, ребенок. Я уже и забыл, какая ты красивая…

— А ты колючий. — Тисса с нежностью провела по щеке.

Вот и надо было ей всякие глупости придумывать?

— И грязный. — Урфин поцеловал ее в нос.

— Я тоже… я по тебе скучала.

Леди не обнимают мужа прилюдно. И не вздыхают от счастья, уткнувшись носом в загорелую его шею… дуры какие.