Художественного театра в Европу 5 страница

Проснешься, прислушаешься -- поймешь, что качка усилилась, зажжешь электричество, и стены снова то падают, то отваливаются. Чемодан, который стоял прислоненный к стене, повалился в обратную сторону и лежит на полу.

Значит, качка была сильная.

Спешишь тушить электричество, так как что-то завертела внутри, в голове, глазах и хочется скорее лечь и закрыть глаза, и долго лежишь не засыпая и прислушиваешься к звукам. Винт парохода то шумит глухо, то вдруг, вырвавшись из-под воды, вращается быстрее и сотрясает весь пароход. Это значит, что волны здоровые. Качка не только носовая, но и боковая, и когда проваливаешься вниз, на дно волны, пароход и нас всех, пассажиров, как-то точно посверлят, покрутят внизу, перед тем как лететь опять наверх, а там чувствуешь, как переваливаешься на другую сторону и опять летишь вниз. Потом, опустившись на дно волны, пароход точно останавливается, а после чувствуешь, как он с большим трудом лезет наверх, в гору, с неимоверным трудом, из последних сил, а на хребте волны он точно ломается и сразу, как бы бросаясь вниз головой, ныряет -- и снова останавливается внизу, перед новым трудным подъемом.

А вот кто-то бежит, топая по полу. Звонок, вроде тревожного. Наверху, на палубе, завозились, затопало много ног, потянулся канат, загремела цепь, что-то рухнуло над самой моей головой, и сердце забилось спросонья.

Уж не катастрофа ли?

Но нет, опять звонок, все ушли, и успокоилось на палубе, а под самым моим окном двое матросов спокойно разговаривают, и под их говор снова засыпаешь с легкой головной болью и намеком на обморочное состояние в сердце, горле и голове.

Так проходили три дня, один на другой похожие. Но была между ними и существенная разница. Дело в том, что через полутора или двое суток после выезда из Европы пароход проходит полосу теплого течения -- Гольфстрема. Наступают целые сутки тепла с чудесными мягкими ночами.

Это тепло, однако, мало влияет на море. Оно расшалилось, разыгралось и раскачалось так, что его не скоро успокоишь. К тому же и ветер при ясном, солнечном небе крепчает, и по всему морю пестрят барашки. Не решаясь еще выбраться из каюты, я лежал и днем и вечером с открытым окном и ловил носом струи морского воздуха. А когда пароход становился против ветра, в мою каюту врывался теплый, влажный, благоуханный соленый воздух, который может проникать глубоко-глубоко в грудь и заставлять ее во всю ширину распахиваться. Я не знаю большего блаженства, как смаковать морской воздух... Мне кажется, что если б меня заставили нюхать разные морские воздухи, как знатока вин заставляют пробовать разные вина, -- то, подышав в один, другой, третий мешок, я бы мог отличить воздух океана от воздуха Балтийского, Средиземного и других морей.

Вечером, во время теплой ночи, точно так же, как и днем во время чая, до меня доносились звуки оркестра, игравшего, конечно, неизменный фокстрот. Очевидно, на палубе танцевали. Мне захотелось встать, и я начал было одеваться, но снова кружение, сверление и прочие неприятности сбили явившееся на минуту желание.

На следующий день погода была холодная и бурная. Говорят даже, что недолго шел снег. Окон отворять было нельзя, и я должен был лежать в душной каюте. Избаловавшись днем раньше морским воздухом, мне было уже значительно труднее обходиться без него, и потому я решил на четвертый день плавания выздороветь и жить нормальной жизнью. Раз что явилась такая охота, значит, я инстинктивно чувствовал, что способен на такую пробу. На следующий день я, не раздумывая, встал и начал одеваться. Но так как в этот день качка была сильная, то я неоднократно должен был ложиться во время своего туалета. Тем не менее я решился идти наверх. Путешествие наверх было опасно, и я несколько раз останавливался, сомневался и был готов повернуть. Но, к счастью, палуба, на которой расположилась наша труппа, была близко от моей каюты. И я скоро добрался до своего кресла, которое мне наняли товарищи. Ветер был холодный, и я не раскаивался в том, что надел пальто на вате.

День был серый, и волны огромные, с белой гривой из пены. Нередко эти волны облизывали борт нашей высокой палубы и даже вливались на нее. Мы поняли, что это значит буря на много баллов. Качаясь на маленьком пароходе около " Мажестика" при посадке в него, задирая голову кверху, чтоб рассмотреть высоту громады, я был уверен, что не бывает таких волн, которые могли бы достигнуть до верхней палубы, где мы находились. Однако оказывается, что я ошибся и что даже такие громадные волны не страшны.

То место палубы, где мы лежали, было задернуто брезентом, так как с этой стороны не было ветра, на противоположной же, откуда дуло, нельзя было даже развернуть ограждающие завесы, так ветер рвал их. Говорят, туда нельзя было и ходить, так сильно гулял там ветер. Вот почему на нашей палубе было очень людно, и лишь небольшой проход был свободен, остальное место все сплошь [занято] лежащими в креслах неподвижными телами. Я скоро пополнил их коллекцию.

Признаться, я подивился своей прыти, так как не думал, что при такой сравнительно сильной качке выдержу испытание. Правда, я рад был, и очень, что мог улечься. Не прошло и получаса, как я почувствовал легкую испарину. Несмотря на прохладную погоду, было жарко, даже в лежачем положении. Что за странность?! Оказывается, что по верху потолка палубы проходила огромная труба для пара, и она-то и согревала нас. Большинство пассажиров поэтому было в легких пальто, а многие и без оных, лишь покрытые одеялами, которые выдавали на пароходе для лежания.

Конечно, взятая с собой книга не пригодилась. Читать я не мог, но лежать, несмотря на качку, было очень приятно. Кругом нас бегали дети, которым и во время бури весело. Очаровательная дочка артистки Шевченко, двухлетний ребенок, избрала себе няней Москвина, и он по целым часам бегает с ней по палубе, придумывая неимоверные глупости, от которых ребенок визжит сильнее, чем свистит ветер. Вот и два мальчика -- артистов Булгаковых и артистки Тарасовой, взявшись за руки, ходят и о чем-то глубокомысленно философствуют. А там сын и дочь артиста Леонидова пытаются пройти по намеченной на полу линии, что им не удается по вине качки, и их невольное шатание приводит их в восторг. Обо всех своих удачах и неудачах они бегут сообщить вновь нареченной ими для себя бабушке, жене артиста Лужского. Она уже познакомилась с какой-то милой американкой, подружилась с ней и друг другу рассказывают каждая о своей жизни -- американской и русской. И все другие артисты приобрели себе знакомых американцев и объясняются с ними знаками и другими приемами балетного типа.

Сегодня днем, до завтрака, были назначены пароходной администрацией всевозможные игры на призы. Но по случаю качки и бури пришлось их отменить.

А вот и ко мне подходит какая-то почтенная дама, американка, и что-то говорит по-английски. Но я не понимаю, перевожу разговор на французский, на немецкий, но моя собеседница не знает их, и мне приходится встать, чтоб искать себе переводчика. Оказывается, что американка была на наших спектаклях в Париже и теперь делится своими впечатлениями. Вероятно, отвлеченный разговором, я забыл о качке и простоял с добрых полчаса на качающемся полу без всяких последствий. Но стоило мне осознать свой успех в этом смысле, как у меня начала кружиться голова, и я поспешил проститься с любезной дамой и лечь на свой chaise longue, закрыв на несколько минут глаза. Волна облила палубу, и все сидящие поджали ноги, а стоявшие и ходившие по палубе бросились в разные стороны, прочь от текущих по полу потоков.

За час до начала завтрака стюарды в пиджаках и форменных фуражках с золотыми пуговицами разносили чашки бульона с тостами. Но я еще не решался есть. Потом забил гонг для первой, не нашей, очереди, палуба наполовину опустела, появились матросы и стали уже не в первый раз мести и протирать пол палубы.

А вот и наша очередь. Идти или не идти вниз в столовую? Я наконец осмелился и пошел, бросаемый то об одну, то о другую стену и хватаясь за спасительные ручки по стенам. Было несколько моментов сомнения, когда я почти решал бежать скорее к себе в каюту, но потом решал, что до каюты дальше, чем в столовую, и ускорял шаг, чтоб скорее сесть и посидеть с закрытыми глазами. К удивлению, завтрак прошел благополучно. Но тем не менее я уже чувствовал, что пора, давно пора идти домой -- в каюту, и уже направился туда, как вдруг мне сообщают, что знаменитый доктор и психолог Куэ ⁶⁶ желает меня видеть. Он любезно пришел из первого класса, чтоб познакомиться и поговорить на свою любимую тему -- о том, как надо бороться со всеми болезнями с помощью приказа своей воле и возбуждаемого желания быть здоровым и не поддаваться недугу. Я обрадовался предстоящему знакомству и собирался посоветоваться с ним о многих вопросах из области творческой психологии, которые, в свою очередь, живо интересуют меня.

Куэ долго и чрезвычайно интересно рассказывал мне на великолепном французском языке о своих открытиях. Он был так необыкновенно любезен, что пригласил к нашей беседе и многих моих товарищей, которые понимали язык. Получилась экспромтом целая лекция. Однако я не мог воспользоваться счастливым случаем и разъяснить свои сомнения, так как большая гостиная стала необыкновенно энергично падать, подыматься, крутиться, а вой ветра, смешанный с другими звуками; бури, заглушал голоса.

К ночи стало еще хуже. Волны заливали палубу, несмотря на вышину парохода. Никто не выходил наружу, и даже танцы после ужина не состоялись, хотя оркестр играл, правда, недолго.

Одно время так качало, что мебель в гостиной двигалась при наклонении парохода.

Ночью, говорят, было страшно. Почти никто не спал. Пароход так высоко вздымался на верх огромных волн и так трещал при спуске вниз, что, как мы потом узнали, капитан боялся за то, что произойдет катастрофа. Знатоки морского дела и пароходные сплетники утверждали, что пароход готов был расколоться надвое на верху гребней волн. Ходили также слухи, что в эту ночь капитан посылал на берег радиотелеграммы о том, что пароход в опасности и может быть катастрофа. Впоследствии мы узнали, что действительно какие-то телеграммы напугали наших близких и друзей, следивших на земле за нашим морским путешествием. Они узнали из газет о сильнейшей буре, в которую попал " Мажестик".

На следующий день море было плохое, и качка сильная. Но я уже привык к ней, подобно старому морскому льву. Вот почему я, приодевшись, решился идти в первый класс, чтоб отдать визит Куэ. Не так-то просто по пароходным законам попасть из второго класса в первый. Нужны хлопоты и разрешения. Мне удалось добиться их сравнительно легко. Конечно, я прежде всего воспользовался случаем, чтоб осмотреть всю аристократическую часть парохода. Мне в этом помог Шолом Аш.

Конечно, разница между вторым и первым классом большая. Чего-чего только тут нет! И великолепный вестибюль с роскошной лестницей, и всевозможные гостиные, курительные, чайные, залы для концертов, для танцев, для гимнастики. Наконец -- огромный бассейн для купания. На мое счастье, я попал в первый класс в то время, когда в купальне был мужской час, и потому мог осмотреть это огромное помещение, вдвое или втрое большее, чем у нас в Москве бак с водой для плавания в Сандуновских банях. Благодаря качке вода плескалась во все стороны, и мне кажется, небезопасно плавать при таких условиях -- можно легко удариться о жесткие борты бассейна. Вероятно, поэтому там не было ни одного из купальщиков. На великолепной палубе, застекленной и теплой, стояло большое количество раскидных кресел, но они все были пусты. Только на одном из них лежала какая-то барышня американка.

Увидав меня издали, она приподнялась, подошла ко мне и представилась, говоря, что у нее есть ко мне письмо от Lugné -Poe из Парижа. Это американская артистка своеобразного жанра. Она дает концерты-спектакли, в которых играет одна целые сцены из нескольких лиц. Вот сцена из жизни американских эмигрантов всех национальностей -- румынка, итальянка, француженка, русская, еврейка. Тут и молодые, и дети, и старухи бабушки, матери и дочери, простолюдины и интеллигентки. Они спорят об эмигрантских нуждах, мало известных нам, но очень важных для них. В другой сцене они стоят на пароходе и отплывают от родных берегов Европы, а через минуту они опять на палубе и смотрят вдаль пытливым взглядом, или видят вдали в тумане берег своей новой родины. А потом пароход причаливает, а на берегу, на пристани, им что-то кричат их родственники -- дочь, мать, сестра или жена, с которыми они были разлучены в течение многих лет. Преобразования артистки делаются очень быстро и просто. Вот цветной платочек, которым она ловким движением рук обвязывает как-то особенно голову, шею, волосы. Получается молодая женщина. А вот тяжелый клетчатый платок, который то надевается на голову, на плечи или как-то по-особому перекидывается через плечо, и получается старуха, женщина с грудным ребенком, молодая.

Меня удивил и заинтересовал и ее талант и ее жанр, и потому я проговорил с ней довольно долго, совершенно забыв о качке. Увлекшись, она сыграла несколько сцен и привела меня в восторг. С тех пор мы подружились и впоследствии часто встречались в самых лучших домах Нью-Йорка, где она выступала в качестве артистки или приезжала как приглашенная и знакомая.

Наконец, я узнал, что Куэ находится в каюте какой-то графини, которая была нездорова. Меня пригласили к ней в каюту. Это целая квартира -- с гостиной, столовой, спальней. Самая роскошная отделка стен и мебели, инкрустация, дорогая обивка, ковры и даже красный камин, в котором для безопасности горели не дрова, а красные электрические лампочки с бутафорскими углями. Цель такого камина -- не тепло, а красота, или, вернее, пост-карточная красивость. Меня пригласили в соседнюю комнату, где на великолепной кровати под богатым покрывалом лежала графиня неизвестной мне национальности. А рядом с ней, при исполнении своих докторских обязанностей, стоял Куэ и уговаривал ее весьма интересными приемами постоянно хотеть быть здоровой. Больная не отрицала того, что новое лечение ей очень помогает. Из общего разговора я узнал, что этот апартамент, в котором мы находились, был сделан для германского императора Вильгельма, так как сам " Мажестик" -- немецкой работы и, если не ошибаюсь, назывался прежде " Бисмарком". После войны он перешел к англичанам, кажется, в возмещение потопленного немецкой подводной лодкой английского парохода " Лузитания" ⁶⁷.

[Около 4 часов многие артисты труппы и я в их числе собирались в комнате для гимнастики, уставленной всевозможными аппаратами механической гимнастики. Там можно было сесть на седло и трястись, как при мягкой рыси. Когда переставляли рычаг, получалась сильнейшая качка, как при очень тряской лошади. Там можно проехаться и на верблюде. Там можно себе сделать массаж живота, поработать гирями, покувыркаться на трапеции и т. д. При сидячей и лежачей жизни этот моцион необходим, конечно, если качка не мешает и не сбивает с ног при гимнастических движениях.

Любимым местом для сборищ, своего рода клубом, является небольшая комната парикмахера, в которой бреют, стригут и продают всевозможные вещи -- галстуки, самопишущие перья, мыло, книги. Там же можно чистить сапоги и проч.

После 12 часов дня в гостиной вывешивают карту плавания, на которой по размеренным клеткам, обозначавшим километры, ежедневно чертили красным карандашом пройденный накануне путь и нахождение парохода в море к полудню данного дня. Пассажиры толпились около карты и обсуждали время предполагаемого прибытия в Америку, скорость хода, опаздывание или, напротив, нормальное движение парохода.

Каждый день в пять часов во время файф о'клока играл оркестр из восьми музыкантов. Пианино, скрипка, виолончель, духовые, между которыми выделялся звук серебряных саксофонов и других, медных инструментов необычной формы и звука. Тарелки, какие-то колотушки играют немалую роль воркестре. Это чисто американская особенность, которая привлекает большое внимание иностранцев.

После ужина в довольно большом помещении, что-то вроде холла, куда сходятся многие лестницы из разных этажей -- кают, столовой, верхней и нижней палуб, -- снова играет музыка. Все пассажиры второго класса сходятся, и начинаются танцы (знаменитый фокстрот). Признаюсь, что я питаю отвращение к этой гимнастике, нередко переходящей в область порнографии. Даже прославленные танцоры, хорошо чувствующие ритм и умеющие играть и шутить им, не прельщают меня. Но у этих специалистов своего дела можно еще говорить о танце, но когда после сытного обеда толстая старуха, обнявшись с толстым потным стариком, работают, качаясь в тесной толпе и удушливой атмосфере комнаты, танец больше отзывается медициной и физкультурой, чем искусством. Нередко желающих танцевать так много, что сдавленная толпа превращается в одну общую компактную массу, всем своим коллективом передвигающуюся, качаясь в ритме вокруг комнаты.]

Непривычно пришлось нам встретить Новый год. Мог ли я когда-нибудь подумать, что мне, коренному жителю Москвы, привыкшему встречать этот день в лоне семьи, придется в этот день бултыхаться в самой средине, в центре страшной водной стихии. Наверху, в холле, подпившие и повеселевшие пассажиры отчаянно, в поте лица, работали в фокстроте. Звуки ксилофона, зурны и саксофона доносились до нас в столовую, где мы небольшой компанией артистов сидели за столом и скромно встречали Новый год, вспоминая о том, что делалось в то время у нас на родине или в Германии, где остались семьи -- жены и дети. Мнимая смерть старого и рождение нового года всегда возбуждают и волнуют фантазию артиста. На этот же раз, среди необычной обстановки, воображение работало еще сильнее, и грозное море напоминало о суровой жизни, жестоких нравах и бессердечных сердцах озверевших людей всех стран и национальностей. Являлись мысли о смерти. Она не пугала, как раньше, но все-таки хотелось покончить существование не в водной стихии и не в чреве акулы, а где-нибудь там, далеко, на твердой почве. Нам, пришедшим от земли, хотелось вернуться в землю.

Не справляясь с хронологией, опишу еще довольно оригинальный вечер, проведенный в той же столовой, в которой мы тогда встречали Новый год. Я говорю о концерте на пароходе, в котором мы должны были принять участие. По морским обычаям не полагается артистам отказываться от таких пароходных выступлений в пользу моряков, жертв моря, и их семейств. Это большое и прекрасное общество, которое содержится главным образом на деньги с таких пароходных концертов. Ежедневно на всех пароходах, находящихся в море, происходят такие вечера.

Пришлось облачаться в смокинг и читать по-русски для иностранной публики, которая не понимала ни единого слова. Но так как пароход уже знал, что мы артисты той труппы, об успехах которой так много писали в Европе и которую так давно ожидают в Америке, то собралось на концерт много слушателей. Мы читали то, что более или менее знакомо англичанам и американцам, например из Шекспира. Другие артисты пели. Книппер-Чехова после обеда почти ежедневно напевала в гостиной разные русские романсы под блестящий аккомпанемент одного из наших спутников -- Мирона [Якобсона], ехавшего вместе с нами пытать счастья в Америке. Другие пели под аккомпанемент гитары цыганские песни, потом все вместе мы пели хором русские песни, которые пришлись очень по вкусу американцам⁶⁸. Не скажу, чтоб пароходная качка и шум работающего винта возбуждали артистическое вдохновение. Входя на эстраду, больше всего думаешь не о Шекспире и не об успехе, а о том, чтоб не оскандалиться публично. Боязнь и внимание, направленные на таящуюся внутри морскую болезнь, лишь усиляют ее. Концерт закончился великолепным, виртуозным исполнением Шопена и других серьезных и легких вещей прославившимся теперь в Америке гармонистом Рамшем, изобретшим и своими руками создавшим особый инструмент -- ручную гармонию, похожую на орган и фисгармонию.

Недаром говорят, что море изменчиво, как женщина. Вновь стало потише, из-за тумана появилось солнце. Мы снова подходили к теплому течению, которое протекает недалеко от американских берегов. Стало теплее, и все высыпали чуть ли не без пальто наружу, несмотря на начало января. Давно объявленные игры и конкурс по бегу, метанию каких-то предметов и проч. после неоднократной отмены наконец состоялись. Молодежь собралась в указанное место и подчинилась тому, кто управлял играми. Достойна удивления и примера эта дисциплина, которая сразу установилась после того, как там-там зазвучал во всех углах парохода, объявляя начало игр. Большинство пришло в соответствующих спортивных костюмах, смешных для нас, неевропейцев.

В одном месте палубы катали по полу с помощью особых палок плоские круги. Надо было на большом расстоянии толкнуть их в очерченный на полу мелом квадрат. А другим кругом выбить находящиеся там круги. В другом месте на расстоянии бросали маленькие обручи на доску с торчащими в ней палками; каждая из них была обозначена цифрой. Кто чаще попадет и кто наработает себе больше очков, тот выигрывал. В третьем месте палубы устраивались бега с препятствиями. Например, на полу клали картошки, которые надо было зацепить и поднять с пола небольшой чайной ложечкой, которую выдавали каждому из участников игры. Пароходным чемпионом этой игры с большой торжественностью был объявлен один из наших артистов -- Г. С. Бурджалов {В рукописи здесь имеется приписка Станиславского: " N3. О других играх спросить у Бурджалова". -- Ред. }.

Но вот при ясном солнце наш пароход вошел в полосу тумана. Это одно из самых неприятных и опасных явлений во время морского путешествия. Хуже всего -- это душу надрывающие, ежеминутные и продолжительные гудки парохода. В это время вся пароходная прислуга настораживается, скорость хода парохода значительно сокращается, до минимума, и общий пасмурный вид моря тоскливо действует на душу. Но полоса тумана пройдена -- и снова светит солнце, пароход весело разрезает волны, идет ускоренным ходом. На палубе вновь оживление и игры, пока не зазвучит там-там по всем проходам и коридорам, призывающий то к чаю, то к завтраку, обеду, ужину или танцам.

Ночью и вечером на палубе начались стук и ходьба. Причину этого оживления мы поняли на следующий день, когда увидали на одной из нижних палуб горы почтовых сумок, мешков. Это корреспонденция со всего света. Боже, сколько здесь писем, слов, мыслей, чувств, радостей, страданий, счастливых и грустных известий, международных или торговых сделок, хитростей, интриг. Сколько здесь низменных звериных побуждений или благородных человеческих порывов. К следующему дню на другой палубе выросла еще большая гора из чемоданов, сундуков, корзин и другого багажа пассажиров, разобранных по фамилиям владельцев. Потом и на других палубах вырастали такие же горы. Нас, пассажиров, понемногу стесняли местом для прогулки и лежания. Стало теснее и менее уютно.

То и дело нам приносили радиотелеграммы, но уже не с европейского берега, а с американского. Лишь самые близкие друзья или крайняя необходимость заставляли платить все более и более высокую плату за телеграммы по мере удаления парохода от Европы. Но зато американский телеграфный тариф все более и более дешевел по мере приближения парохода к Америке. Вот приветственные телеграммы от разных знакомых, о существовании которых мы забыли или которых мы никак не предполагали встретить за океаном. А вот много телеграмм от неведомых нам американцев, очевидно, поклонников театра, ожидавших с нетерпением нашего приезда. Вот разные общества приветствуют нас. Вот и телеграмма от нового вершителя наших судеб за океаном, неутомимого Морриса Геста, который дружески приветствует нас. А вот и комическое и дружеское послание Балиева и артистов " Летучей мыши" ⁶⁹, от нашего бывшего артиста Болеславского⁷⁰, тоже заброшенного в Америку какой-то неудавшейся антрепризой.

Только по приезде на место мы узнали из газетных вырезок, какая непрерывная радиокорреспонденция по поводу нас и каждого нашего шага на пароходе и на берегах Европы велась за все это время путешествовавшей с нами американской корреспонденткой мисс Друккер, с которой мы сроднились за время путешествия. Нам казалось даже, что она успела обрусеть за это время, так мы привыкли и полюбили нашу милую, любезную и тактичную спутницу, приставленную к нам Моррисом Гестом.

В последний или предпоследний вечер перед приездом, когда проходили через теплое течение, было очень тепло. Почти летний вечер. По заведенному на пароходе обычаю в этот день полагался последний бал с иллюминацией. На палубе, не загроможденной багажом, была устроена с помощью разноцветных электрических лампочек очень милая иллюминация. На палубу вынесли пианино. Там же расселся оркестр, и начались веселые танцы. Дамы -- декольте, с короткими рукавами, мужчины в своих комнатных одеждах.

Тем неожиданнее для нас был следующий день, когда, проснувшись, мы увидали снег на той самой палубе, где накануне танцевали по-летнему, в легких платьях. Суровый климат Америки приучал нас к своим своевольным и капризным скачкам от холода к теплу, от бури к затишью. Предупрежденный о суровости и изменчивости климата, я по-русски надел свою длинную московскую шубу с меховой шляпой. Этот костюм стал меня сильно отличать от американцев в коротких пальто с кушаками и серых летних шляпах. Я не побоялся надеть и московские резиновые галоши. На меня стали усиленно глядеть, кое-кто подсмеивался, удивлялся, но зато я уберегся от болезней и " испанки", которая свирепствовала в Америке.

Из числа нашей артистической группы уже явились жертвы франтовства и боязни отличиться от местных жителей, акклиматизировавшихся и привыкших к своему климату. Одна из артисток, сильно занятая в репертуаре театра, в ролях, которую нельзя было заменить, простудилась. У нее сделалось что-то такое, о чем я до того времени не имел представления: воспаление обеих, нижней и верхней, челюстей и всех зубов. Пароходный доктор требовал немедленной операции -- вырывания всех, без исключения, зубов. Что советовать в таких случаях? Как брать на себя ответственность? Можно ли довериться чужому доктору в таком сложном и опасном деле?! На наше счастье, артистке стало несколько лучше, и доктор стал уступчивее. Но, к сожалению, он оказался прав, и по приезде в Нью-Йорк ей пришлось выдержать жестокую операцию и лишиться всех зубов.

Я не люблю пароходной жизни в последний день перед приездом. Весь привычный строй нарушается. Прислуга отвлечена другой работой -- по выноске багажа и проч. Ее не докличешься. Парикмахерская переполнена народом, кокетливо готовящимся к выходу на берег. Коридоры и проходы завалены ручным багажом. В каюте, к которой прижился за время путешествия и всякая вещь получила свое место, происходит укладка. При качке это невеселое занятие. По полу валяется бумага... словом, происходит полное расстройство... Все артисты разбрелись по всему пароходу, и никого не найдешь. В каюте у нашей кассирши и делопроизводителя -- давка, так как там выдают деньги на первые расходы, стучат ремингтоны, составляются спешно какие-то списки состава труппы или театрального и иного багажа. Там же артисты друг с другом сговариваются, кто с кем будет жить, как наладить жизнь и проч. Поминутно справляются с картой и рассчитывают время приезда. Одни утверждают, что причалим вечером, другие уверяют, что это случится ночью, третьи не сомневаются в том, что нас выпустят не ранее завтрашнего дня. Вечером и ужин как будто хуже, кажется, что его приготовили из остатков запасов провизии. А после ужина нет и оркестра. В пользу оркестрантов собирают деньги для оплаты их труда за все время путешествия. На палубе все складные стулья сложены и убраны в сторону. Да никому нет охоты лежать на ветру и снегу.

-- Берег, маяк, свет! -- торжественно объявляет кто-то. И все бросаются на палубу и стараются пронизать своим зрением толстую гущу тьмы. В таком состоянии от напряжения глаз появляются какие-то световые пятна, которые принимаешь за свет маяка. В конце концов оказывается, что весь переполох наделал проходивший мимо вдали пароход.

Конец вечера проходит в укладке, так как завтра рано утром придется вставать и отдавать ручной багаж, который сносится по фамилиям владельцев и согласно прилепленным ярлыкам в определенные места. Получать свой ручной багаж предстояло на пристани во время самого таможенного осмотра. Этот осмотр, как объясняли нам, бывает особенно строг к прирожденным американцам, возвращающимся к себе на родину.

Ночью по коридорам -- необычная ходьба и разговоры. Пароход то затишал, то усиливал скорость. Качало сильно, ветер выл грозно. Не спалось от ожидания увидеть Новый Свет, новую жизнь людей, о которых никогда не думал и не мечтал в течение всей молодой жизни. Мысли толпились в голове. Воображение рисовало самые розовые и мрачные картины.

-- Какая ответственность! -- думалось неоднократно.-- Ехать в совершенно чужую нам страну, где мало знают и интересуются нашей родиной. Играть чуждый репертуар, на языке, которого никто не понимает. А ну как неуспех, и театр будет пустовать!! Это сочтут за провал! Мы сконфузим Россию. Пусть она хоть в области искусства покажет свою высокую культуру и займет подобающее место.

-- Откуда такие мысли? -- утешал другой голос, сидящего во мне оптимиста.-- Раз что мы поддержали искусство в других странах, то почему же предполагать, что Америка явится исключением?!

-- Почему? -- спорил пессимист во мне.-- Да потому, что Америка совсем особая страна. Говорят, что там не требуется искусство, там дело, доллары, бизнес. Говорят, что там нужен только водевиль, роскошная постановка, сценические трюки и, главное, зрелище и красивая женщина.

-- Какая чушь! -- утешал оптимист.-- Люди -- везде люди. Что хорошо, то будет хорошо и в Москве, и в Нью-Йорке, и в Лапландии.