Лесной Закат

Тикако позвонила Кикудзи на службу. Когда он поднял трубку и услышал ее голос, у него вытянулось лицо.

– Вы с работы прямо домой?

– Еще не знаю…

Вообще-то он никуда не собирался заходить, но теперь заколебался.

– Прошу вас, сегодня приходите прямо домой. Ради памяти вашего отца. Он в этот день всегда устраивал чайную церемонию. Я с утра об этом думаю и волнуюсь… Так разволновалась, что уж не могла усидеть на месте.

Кикудзи молчал.

– Пока я… Алло, алло! Вы слушаете? Пока я прибирала чайный павильон, мне захотелось что-нибудь приготовить…

– А где вы, собственно, находитесь?

– У вас, у вас дома. Простите, сразу вам не сказала.

Кикудзи поразился.

– Вспомнила я этот день и прямо места себе не находила. Не успокоюсь, думаю, пока не пойду к вам и не наведу порядок в чайном павильоне. С вашего позволения, конечно. Надо бы раньше вам позвонить, предупредить вас, но… боялась, что вы, Кикудзи-сан, откажете…

После смерти отца чайный павильон пустовал. Правда, мать иногда ходила туда и подолгу сидела там в полном одиночестве. Но она не разжигала огня в очаге, а брала с собой чугунный чайник с кипятком. Что она там делала, в тишине, совсем одна? Наверно, думала о своем. Кикудзи всегда волновался, когда мать затворялась в чайном павильоне. Он был уверен, что думы у нее были невеселые.

Сколько раз он хотел пойти туда и посидеть вместе с ней, но почему-то так ни разу и не зашел.

Пока был жив отец, в чайном павильоне царствовала Тикако и мать туда не ходила.

А теперь, когда и отец и мать умерли, павильон всегда был закрыт. Лишь старая служанка, давно жившая в их доме, проветривала его несколько раз в году.

– Скажите, с каких пор не убирался чайный павильон? Сколько я ни протирала татами, они все равно пахнут плесенью. Ну как так можно! – Тон Тикако становился наглым. – Пока я мыла да прибиралась, очень мне захотелось что-нибудь приготовить. Конечно, когда все получается вот так, экспромтом, особенно не развернешься – продуктов-то у вас почти никаких. Но я все же приготовила кое-что. Поэтому и прошу, чтобы вы сразу пришли домой.

– Гм… вы меня удивили…

– Вам одному, наверно, скучно будет. Может, захватите с собой приятелей? Кого-нибудь из сослуживцев…

– Ну уж нет, ничего не выйдет! У нас тут нет любителей чайных церемоний.

– И очень хорошо, если они в этом не разбираются! Все ведь будет очень скромно, на скорую руку. Пусть придут запросто.

– Ничего не выйдет! – повторил Кикудзи с тайным злорадством.

– Да? Вот досада! Что же делать? Может быть, пригласить кого-нибудь из друзей вашего отца по чайной церемонии?.. Впрочем, нет, их приглашать неудобно. Ой, знаете, я, кажется, придумала! Хотите, позвоню дочери Инамуры-сан?

– Да перестаньте вы суетиться! Никого я не хочу!

– Но почему? Это будет просто великолепно! Между прочим, ее семья заинтересовалась известным вам вопросом. Подумайте, как хорошо все складывается – она придет, вы еще раз посмотрите на нее, побеседуете в спокойной обстановке… Короче говоря, сейчас я туда позвоню. Вы не возражаете? И если она придет…

– Нет, возражаю! И вообще, прекратите вы это! – Кикудзи задохнулся от возмущения. – Ничего я не хочу, не хочу! Понятно? И домой не приду…

– Ладно, ладно… Это, конечно, не телефонный разговор. Поговорим после… Значит, после работы вы сразу домой…

– То есть как это «значит»?! Я же вам сказал…

– Ну да, ну да… сказали… А вы считайте, что я взяла да и приготовила вам небольшой сюрприз, и дело с концом!

Голос Тикако, навязчивый и вкрадчивый, как яд, проникал в душу Кикудзи. И он снова увидел ее, как тогда, в распахнутом кимоно, с огромным родимым пятном на левой груди.

В голове у него вдруг загудело, как в пустом чайном павильоне, который скребла и чистила Тикако. В висках отдались противный шорох веника и влажное хлюпанье мокрой тряпки.

И вновь в нем поднялось отвращение к этой женщине, и непереносимо было думать, что она тайком пробралась в его дом и сейчас наводит там порядок и стряпает на кухне.

Если бы она только прибрала чайный павильон, поставила бы там цветы, это еще куда ни шло. Он бы смирился – ради памяти отца. Но это!..

И все же сквозь клокотавшее внутри бешенство пробивался светлый луч – образ Юкико Инамуры.

После смерти отца Кикудзи никаких связей с Тикако не поддерживал. Это получилось само собой. Может быть, теперь, воспользовавшись юной Юкико как приманкой, она хочет снова втереться в доверие, стать другом дома?

В сегодняшнем поведении Тикако было нечто смешное, вызывающее пренебрежительную улыбку, и в то же время подобная навязчивость настораживала.

И Кикудзи насторожился, потому что чувствовал себя уязвимым. Не будь этого, он бы не так реагировал на наглый звонок Тикако – он бы как следует ее отчитал. Но сейчас он даже по-настоящему разозлиться не смел: собственная уязвимость делала его беспомощным. Небось она уже пронюхала, в чем его слабость, и, внутренне торжествуя, нагрянула в дом своей новой жертвы, Кикудзи не торопился домой. После работы прогулялся по Гинзе, зашел в крохотный, страшно тесный бар.

Тикако, конечно, права – домой ему все-таки придется вернуться, но он оттягивал этот момент, мучась от собственной уязвимости.

Впрочем, откуда ей знать о той ночи в гостинице, о той ночи, которая завершила чайную церемонию в павильоне храма Энкакудзи?.. Или она уже успела встретиться с госпожой Оота?

Ее телефонный звонок, ее требовательный, наглый тон заставляли подозревать, что за всем этим кроется нечто большее, чем обычная навязчивость.

Или это прелюдия – в стиле Тикако – к развитию его отношений с дочерью Инамуры…

Кикудзи не мог усидеть в баре: его потянуло домой. Он пошел на станцию.

В электричке он устроился у окна и стал смотреть вниз, на широкий, обсаженный деревьями проспект, образующий почти прямой угол с полотном железной дороги.

Проспект пролегал с востока на запад, между станцией Юракутё и Токийским вокзалом. Солнце садилось, и асфальт сверкал ослепительно, как полоса полированного металла. Деревья Кикудзи видел против солнца, и их зелень казалась глубокой и темной, а тень прохладной. Одетые густой листвой, деревья широко раскинули свои ветви. По обеим сторонам проспекта стояли здания европейского типа – каменные, прочные.

Вокруг все словно вымерло – ни машин, ни пешеходов. Тишина, безлюдье. Странно голая лента асфальта и где-то вдали, на горизонте, ров и стены императорского дворца.

Битком набитый вагон электрички был ужасающе реальным и не имел никакого отношения к этому вечеру, лишь один проспект плыл в чудесном внеземном вечернем времени.

И Кикудзи вдруг представилась Юкико. Вот она идет в глубине аллеи, а в ее руках нежно розовеет крепдешиновое фуросики с тысячекрылым журавлем. Пожалуй, особенно отчетливо он видел даже не девушку, а именно фуросики и тысячекрылого журавля.

На Кикудзи повеяло свежестью.

И когда он подумал, что девушка сейчас, может быть, ждет в его доме, у него сладко забилось сердце.

Но почему Тикако сначала хотела, чтобы он привел своих сослуживцев, и лишь потом, когда Кикудзи отказался, предложила пригласить Юкико? Кикудзи ничего не понимал.

Когда он пришел домой, Тикако выскочила в переднюю его встречать.

– Вы один?

Кикудзи кивнул.

– Вот и хорошо, что один! Вас уже ждут. – Она подошла и взяла у него портфель и шляпу. – А по дороге вы куда-то заходили…

Должно быть, подумал он, по лицу видно, что выпил.

– Где же вы были? – продолжала Тикако. – Я ведь еще раз звонила вам на работу. Мне сказали, что вы ушли. Я засекла время, подсчитала, сколько вам потребуется на дорогу.

– Вы меня просто поражаете!

Время она засекла, а вот извиниться, что без его ведома хозяйничает у него в доме, даже и не подумала.

Тикако пошла следом за ним, в его комнату, намереваясь помочь ему переодеться. Она потянулась было к кимоно, приготовленному служанкой.

– Оставьте! – довольно резко сказал Кикудзи. – Не беспокойтесь, кимоно я надену сам. А то неудобно оставлять гостью одну.

Он снял пиджак и, словно убегая от Тикако, направился переодеваться в чулан. Вышел он оттуда уже в кимоно.

Тикако с места не сдвинулась, так и сидела в его комнате.

– Ах, одинокие мужчины!.. Уж какие вы молодцы!

Он буркнул что-то неопределенное.

– И не надоела вам холостяцкая жизнь? Скучно ведь, неуютно! Пора уж кончать…

– Почему неуютно? Я приспособился, да и у отца кое-чему научился.

Глаза Тикако на секунду впились в Кикудзи, потом она отвела взгляд.

На Тикако был кухонный халат, некогда принадлежавший матери Кикудзи. Рукава она завернула очень высоко, и ее обнаженные руки выглядели странно, словно были собраны из разных, не подходивших друг к другу деталей: сухие крепкие кисти, от кисти до локтя приятная полнота, а предплечья, особенно на внутренней стороне, дряблые, полные, в жировых складках. Кикудзи удивился, он думал, что руки у нее сильные, мускулистые.

– Наверно, лучше всего вам будет в чайном павильоне. А пока что я провела девушку в гостиную, – сказала Тикако. Ее тон стал сухим и несколько более официальным.

– Не знаю, в исправности ли там электропроводка. Я никогда не видел, чтобы в павильоне горел свет.

– Так зажжем свечи. Это даже оригинальнее.

– Нет уж, только не свечи! Неприятно…

Тикако вдруг встрепенулась, словно вспомнила нечто важное.

– Да, знаете, когда я позвонила Юкико, она спросила – с мамой прийти? Я, разумеется, сказала, что с мамой еще лучше… Но у госпожи Инамуры оказались какие-то дела, и мы решили, что девушка придет одна.

– Кто – мы? Это вы решили! Вы все устроили! Интересно, что они подумали? Небось возмутились в душе – такая неучтивость, вдруг звонят и чуть ли не приказывают явиться в гости!

– Может быть… Но девушка уже здесь. А раз пришла, го теперь не может быть и речи о нашей неучтивости.

– Почему же это?

– Очень просто! Прибежала девушка по первому звонку, значит, приятно ей ваше приглашение, значит, проявляет к вам интерес. А то, что внешне все это выглядит несколько необычно, не имеет никакого значения. Вы еще потом вместе благодарить меня будете, посмеетесь вместе – мол, уж эта Куримото, какие она штуки выкидывала! Когда люди между собой договорятся, не важно ведь, как они договаривались. По опыту знаю…

Тикако говорила весьма самоуверенно, она словно хотела сказать: «Чего юлишь, я же тебя насквозь вижу!»

– А вы что… уже говорили об этом?

– В общем, да.

Казалось, Тикако сама сгорает от нетерпения и подталкивает Кикудзи – да ну же, не тяни, решайся!

Кикудзи вышел на галерею и направился в гостиную. Проходя мимо большого гранатового дерева, попытался изменить выражение лица. Неудобно появиться с недовольным лицом перед девушкой.

Темная густая тень под гранатом напоминала родимое пятно на груди Тикако. Кикудзи тряхнул головой, стараясь отогнать видение. У входа в гостиную, на каменных плитах садовой дорожки, лежали последние отблески заходящего солнца.

Все сёдзи гостиной были раздвинуты, Юкико Инамура сидела почти у самой галереи.

Кикудзи показалось, что от девушки исходит слабое сияние и освещает сумрачную глубину просторной комнаты.

В токонома в плоской вазе стояли ирисы.

И на поясе девушки были красные ирисы. Случайность, конечно… А впрочем, не такая уж случайность: ведь это очень распространенный символ весеннего сезона.

Ирисы в токонома были не красные, а розовые, на очень высоких стеблях. Чувствовалось, что цветы только что срезаны. Наверно, Тикако поставила их совсем недавно.

На следующий день, в воскресенье, был дождь.

После обеда Кикудзи пошел в чайный павильон. Надо было убрать посуду, оставшуюся после вчерашней чайной церемонии.

И кроме того, ему захотелось посидеть там одному. В душе поднималась смутная тоска, когда он вспоминал о Юкико. Может быть, и аромат еще оставался в павильоне.

Велев служанке подать зонтик, он сошел с галереи на каменную дорожку и тут заметил, что водосток в одном месте, под крышей, прохудился и вода с шумом хлещет на землю у гранатового дерева.

– Надо починить, – сказал Кикудзи служанке.

– Да, надо.

Кикудзи вспомнил, что в дождливые ночи шум воды, выливавшейся из этой дыры, давно мешал ему спать.

– Впрочем, зачем чинить. Когда начинаешь ремонтировать одно, сейчас же выясняется, что и другое требует ремонта. Лучше уж продать дом, пока совсем не обветшал.

– Нынче все, у кого большие дома, так говорят, – ответила служанка. – Вот и вчерашняя барышня все удивлялись, какой у нас просторный дом. Наверно, барышня собираются жить в этом доме.

Кажется, служанка хотела посоветовать не продавать дом.

– Уж не учительница ли Куримото вчера наболтала?

– Да. Когда барышня изволили пожаловать, госпожа учительница повели их по всему дому, все им показали.

– Черт знает что такое!

Вчера Юкико ничего ему об этом не говорила. Кикудзи думал, что Юкико все время сидела в гостиной, а потом вместе с ним была лишь в чайном павильоне. Поэтому ему сегодня и захотелось проделать тот же путь – от гостиной до павильона.

Вчера он долго не мог уснуть. Ему все казалось, что в чайном павильоне сохранился запах ее духов, и он готов был вскочить посреди ночи и пойти туда.

Чтобы успокоиться и уснуть, Кикудзи раз сто повторил про себя: «Юкико для меня недосягаема, абсолютно недосягаема».

А теперь он вдруг узнает, что «недосягаемая» Юкико вчера спокойно ходила по его дому с Тикако и все разглядывала. Очень уж это неожиданно и как-то странно.

Он зашагал по дорожке к чайному павильону, велев служанке принести горячих углей для очага.

Тикако жила довольно далеко, в Кита-Камакура, и вчера ушла вместе с Юкико, поручив служанке прибрать в чайном павильоне.

Собственно говоря, убирать было почти нечего, только положить на место составленную в угол посуду. Но Кикудзи не очень ясно представлял, куда что класть.

– Тикако лучше знает, куда это все девать… – сказал он вслух.

Взгляд Кикудзи упал на токонома. Там висела узкая небольшая картина, иллюстрация к стихам.

Это была миниатюра Мунэюки – чуть тронутый тушью фон и на нем, тушью же, бледные расплывчатые линии.

Вчера Юкико спросила:

– Простите, чья это вещь?

Кикудзи не мог ответить.

– Кто его знает… Стихов нет, без них я не могу определить. Впрочем, и стихи, к которым пишутся подобные картины, все в одном стиле.

– Это Мунэюки, – вмешалась Тикако. – Картина написана к стихам: «Опять зеленеет сосна вековая, и даже нетленная хвоя свой цвет изменяет весной». Теперь эта картина уже не по сезону, но ваш отец, Кикудзи-сан, часто вешал ее в этот день.

– По манере не разберешь, кто это – Мунэюки или Цураюки, – возразил Кикудзи.

Сейчас он разглядывал картину и убеждался, что действительно трудно определить, кто ее написал. Казалось, в этой миниатюре нет характерных черт, присущих какому-либо определенному живописцу, но зато в скупых расплывчатых мазках была затаенная щедрость, щедрость весны для всех. От картины исходил едва уловимый аромат свежести.

И картина, и стихи, и ирисы в плоской вазе напоминали о Юкико.

– Извините, задержалась, воду кипятила. Подумала, лучше кипятку принести, чем сырую воду, – сказала служанка, появляясь на пороге с углями для очага и чайником.

Кикудзи не собирался пить здесь чай. Он хотел только огня, потому что в павильоне было сыро.

Но в сознании служанки, очевидно, горящий очаг и котелок над огнем были неотделимы друг от друга, и она со всем усердием исполнила приказание хозяина.

Кикудзи небрежно бросил угли в очаг, повесил над ним котелок.

Общаясь с отцом, он с детства привык ко всем обрядам чайной церемонии, но сам этим не увлекался, и отец не настаивал, чтобы он учился.

И сейчас, когда вода в котелке закипела, Кикудзи продолжал рассеянно сидеть, лишь протянул руку и чуть-чуть отодвинул крышку котелка.

Татами отсырели, легкий запах плесени так и не выветрился.

Стены блеклых тонов, так прекрасно гармонировавшие с изящной фигурой Юкико, сегодня казались мрачными.

Вчера у Кикудзи было такое ощущение, словно к нему в гости пришла девушка, воспитанная в европейском доме и лишь для приличия переодевшаяся в кимоно. Он сказал Юкико:

– Наверно, Куримото своим внезапным, не очень-то вежливым приглашением доставила вам массу хлопот. Это ее идея – устроить прием в чайном павильоне.

– Госпожа учительница сказала, что сегодня памятная для вашего дома дата: ваш отец в этот день всегда устраивал чайную церемонию…

– Да, кажется, так. По правде говоря, я никогда не думал об этих вещах и про сегодняшний день совсем забыл.

– Видите, а я в этот день получила приглашение… Может быть, госпожа учительница решила надо мной подшутить? Я ведь очень плохо разбираюсь в чайной церемонии… В последнее время столько уроков пропустила…

– Ну что вы! Куримото сама лишь сегодня вспомнила об этом, вот и прибежала наводить тут порядок. Сыро здесь, плесенью пахнет, чувствуете? – Кикудзи на секунду запнулся. – Но… если нам с вами судьба познакомиться, было бы лучше познакомиться как-нибудь по-другому. Без вмешательства Куримото. Я чувствую себя перед вами, Инамура-сан, очень виноватым.

– Почему? Если бы не госпожа учительница, мы бы с вами вообще не встретились.

Это было чистейшей правдой, и возразить было нечего. Действительно, без Тикако они бы не встретились. Кикудзи словно бичом по лицу хлестнули. Слова девушки прозвучали так, словно она внутренне уже была готова к браку с ним. Во всяком случае Кикудзи так показалось.

И он поймал ее взгляд – немного недоуменный и взволнованно сверкающий. Или ему опять показалось?..

Интересно, однако, как Юкико воспринимает его пренебрежительное «Куримото», без вежливого добавления – «сан»? Знает ли она, что Тикако одно время была любовницей его отца?

– Понимаете, в чем дело… С Куримото у меня связаны не очень приятные воспоминания, – сказал Кикудзи и испугался, что у него сейчас задрожит голос. – Мне не хочется, чтобы эта женщина вмешивалась в мою судьбу… И все же ей я обязан знакомством с вами… Хорошо бы забыть об этом, не верить в это…

Тут вошла Тикако со столиком-подносом, и разговор оборвался.

– С вашего позволения посижу с вами!

Тикако тяжело опустилась на татами, ее плечи сразу обмякли, словно с них свалилась вся тяжесть недавних хлопот и приготовлений. Демонстративно отдышавшись, она бросила острый взгляд на Юкико.

– У вас только одна гостья в этот день, Кикудзи-сан, но ваш отец был бы очень рад такой гостье.

Юкико простодушно опустила глаза.

– Ну что вы! Я не достойна быть вхожей в чайный павильон господина Митани.

Словно не слыша этих слов, Тикако начала вспоминать те времена, когда был жив отец Кикудзи и когда в чайном павильоне частенько собирались гости.

Должно быть, Тикако считала брак Кикудзи и Юкико делом решенным.

Позже, в передней, когда обе женщины уже собирались домой, Тикако сказала:

– Кикудзи-сан, вам бы тоже не мешало побывать у Инамуры-сан… Конечно, только заранее договориться о визите, чтобы не получилось, как сегодня.

Юкико кивнула. Хотела, видно, что-то сказать, но промолчала. Она вдруг застеснялась, стала вся воплощенной стыдливостью.

Кикудзи не ожидал такой перемены. Его потянуло к девушке, он словно ощутил тепло ее тела. Но ему тоже было стыдно. По-другому стыдно – нечто мерзкое сковывало его по рукам и ногам…

И сегодня это мерзкое ощущение не проходило. К сожалению, грязной была не только Тикако, познакомившая его с Юкико, грязным был и он сам.

Кикудзи отчетливо вдруг увидел отца, покусывавшего плохо вычищенными зубами родимое пятно Тикако, и с ужасом почувствовал, что отец оживает в нем.

Тикако держалась с Юкико совершенно свободно, а он, Кикудзи, был скован смутным стыдом. Этот стыд в какой-то мере мешал ему быть решительным и последовательным в отношениях с девушкой.

Не скрывая перед Юкико своей неприязни к Тикако, он тем самым вроде бы признавался, что собирается жениться на Юкико не по доброй воле, а вынуждаемый Тикако. О, эта женщина удобна во всех отношениях – ее можно использовать в любых целях и все можно на нее свалить.

Поэтому у Кикудзи было такое ощущение, словно его ударили кнутом по лицу. Он не сомневался, что Юкико видит его насквозь. А к этому еще прибавилось внутреннее самоунижение – я, мол, такой… так мне и надо!

Когда они поели и Тикако вышла приготовить чай, он сказал, пытаясь хоть как-то оправдаться:

– Видно, нам никуда не деться от Куримото, она как сама судьба… Но мы, кажется, по-разному смотрим на эту судьбу…

Кикудзи вспомнил, что после смерти отца мать порой запиралась в чайном павильоне. И ему всегда было грустно от этого. А прежде отец бывал здесь подолгу один. И вот сейчас он пришел сюда и тоже сидит в одиночестве. Видно, такое уж это место – располагает к думам и самоанализу. Дождь стучал и стучал по листве.

В этот шум вдруг влились удары другого тона – удары струй воды по зонтику. Служанка торопливо шла по дорожке.

– Митани-сан, к нам пожаловали Оота-сан…

– Оота-сан?.. Дочь?..

– Нет, сама госпожа Оота. Выглядят ужасно плохо. Совсем больные.

Кикудзи вскочил на ноги, но с места не двинулся.

– Куда прикажете их пригласить?

– Можно сюда.

– Слушаюсь.

Госпожа Оота появилась без зонтика, наверно, оставила его в передней.

Лицо у нее было совсем мокрое. В первый момент Кикудзи подумал – от дождя, но тут же понял, что это слезы. Они все катились и катились по ее щекам.

Должно быть, Кикудзи поначалу отнесся к госпоже Оота без должного внимания, если принял слезы за дождь, но, поняв, в чем дело, бросился к ней.

– Что с вами?

В его голосе прозвучало неподдельное беспокойство.

Госпожа Оота, едва переступив порог галереи, бессильно скользнула вниз. Она не села, а скорее упала и, упираясь руками в пол, медленно склонилась в сторону Кикудзи.

Пол вокруг нее сейчас же стал мокрым. А слезы все бежали по щекам, их было так много, что Кикудзи подумал: а может быть, это все-таки дождь?

Госпожа Оота не спускала с него глаз, казалось, этот взгляд был единственной опорой, не дающей ей окончательно упасть, и Кикудзи стало не по себе: если он сейчас отвернется, что с ней будет…

Она сильно осунулась, веки болезненно покраснели, обведенные темными кругами глаза запали, вокруг них собрались морщинки, в ее взгляде была мучительная боль, и все же боль не могла загасить удивительного сияния этих глаз. Все ее лицо излучало бесконечную нежность.

– Простите меня!.. Я вижу вас опять… это… это так отрадно… не выдержала я, простите…

Ее голос звучал ласково, и не только в лице – во всей ее фигуре сквозила нежность.

Если бы не эта нежность, Кикудзи, наверно, сам бы расплакался – настолько госпожа Оота была измученной.

У него остро заныло сердце, но боль тут же стала утихать. Он прекрасно понимал, из-за кого мучилась госпожа Оота. Он был ее мучителем, он был ее отрадой, и сейчас эта женщина передавала свою муку ему и одновременно заглушала ее нежностью.

– Входите, входите скорее в комнату! Вы вся мокрая!

Кикудзи вдруг обхватил ее сзади, просунул руки под мышки и, сильно сжав пальцами грудь, втащил госпожу Оота в комнату. В его порыве было что-то жестокое. Она попыталась встать на ноги.

– Отпустите меня! А я очень легкая, да?

– Да, очень.

– Совсем легкая стала… Похудела… за последнее время…

Отпустив женщину, Кикудзи удивился – как это он вдруг схватил ее и поднял…

– А дочь ваша не будет волноваться?

– Фумико?..

По ее тону Кикудзи решил, что Фумико тоже пришла и ждет где-нибудь поблизости.

– Она с вами пришла?

– Нет, что вы! Я от нее украдкой… – Голос госпожи Оота задрожал.– Она меня стережет, глаз с меня не спускает. Даже ночью, стоит мне пошевелиться, она уже просыпается… Бедная, по-моему, она из-за меня немножко помешалась… Я ее боюсь… Она все спрашивает: «Мама, почему ты не родила второго ребенка? Все равно от кого, хоть бы от господина Митани…»

Госпожа Оота чуть-чуть успокоилась и привела себя в порядок.

А Кикудзи, наоборот, разволновался. Из ее слов он понял как страдает Фумико. Страдает, потому что видит страдания матери.

И то, что она сказала о ребенке – «хоть бы от господина Митани», – было ужасно… У Кикудзи опять сдавило сердце.

Госпожа Оота, не отрываясь, смотрела на него.

– Не знаю, может быть, она еще прибежит за мной… Сегодня она куда-то ушла, наверно, думала, что в такой дождь я не решусь идти… А я вышла, убежала…

– Она думала, дождь вас удержит?

– Да, да! Ей кажется, что я совсем плоха, не рискну идти в дождь.

Кикудзи растерянно кивнул.

– Оказывается, она была у вас… На днях…

– Да, была. Все просила простить вас, а я и не знал, что ей ответить…

– Я понимаю… я все понимаю… Потому и пришла к вам… Мне страшно…

– Почему страшно? Я вам так благодарен!

– Правда? Как хорошо!.. Вы сказали это, и я теперь спокойна… А то я все время терзалась… Простите меня!..

– За что же прощать? Вы ведь свободный человек, ничто вас не связывает… Или тень моего отца все еще не дает вам покоя?

Ничто не дрогнуло в лице госпожи Оота, и слова Кикудзи скользнули мимо нее. Словно он бросил их в пустоту.

– Давайте забудем обо всем, – сказала она. – Но, знаете… мне стыдно… Нет, нет, не из-за этого. Стыдно потому, что я совсем обезумела от звонка Куримото-сан.

– Куримото звонила вам?

– Звонила. Сегодня утром. Сказала, что вы и Юкико… Почему она мне об этом сообщила?

Глаза госпожи Оота снова наполнились слезами, но она неожиданно улыбнулась. И улыбка была не вымученной, а настоящей – простодушной, светлой.

– Ничего еще не решено! – возразил Кикудзи. – Действительно, почему она вам позвонила? Может, пронюхала что-нибудь… Вы с ней с тех пор не виделись?

– Не виделась. Но она страшный человек. Она все всегда знает. Сегодня утром, когда она позвонила, наверно, что-то ей показалось подозрительным. Впрочем, я сама виновата… Когда она сказала, я чуть в обморок не упала и, кажется, вскрикнула… или застонала… Конечно, разговор был телефонный, но она все равно почувствовала… Потому и сказала мне напоследок: «Оота-сан, вы, пожалуйста, не мешайте».

Кикудзи нахмурился. Не знал, что сказать, нужные слова вдруг куда-то исчезли.

– Да разве бы я… Неужели бы я помешала!.. Я чувствую себя такой виноватой перед Юкико… Но этот ужасный звонок! Я с самого утра места себе не нахожу. Так я ее боюсь, так боюсь… Она ужасная женщина, не будет мне теперь покоя… Оттого я и из дому убежала…

Госпожу Оота стала бить дрожь. Плечи у нее затряслись, губы задергались, словно у нее начинался припадок. Уголок рта дернулся и искривился. И вдруг сразу стало видно, что она уже не молода.

Кикудзи встал, протянул руку, коснулся ее плеча.

Она ухватилась за эту руку, как за единственное спасение.

– Боюсь! Мне страшно!.. – Госпожа Оота пугливо, напряженно озиралась по сторонам. Потом вдруг расслабилась, обмякла. – Это чайный павильон?

– Да.

– Какой хороший павильон…

Кого она вспомнила? Мужа, который часто здесь бывал, или отца Кикудзи?

– Вы здесь в первый раз? – спросил Кикудзи.

– Да.

– На что загляделись?

– Да так, ни на что…

– Это картина Мунэюки, к стихам…

Госпожа Оота кивнула и бессильно опустила голову.

– Вы разве раньше у нас не бывали?

– Ни разу.

– Разве?

– Впрочем, один раз была. Когда… на обряде прощания с вашим отцом… – Голос госпожи Оота угас.

– Вода кипит, хотите чаю? Сразу пройдет усталость. И я с вами чашечку выпью.

– Хорошо. Вы разрешите?

Госпожа Оота, шатаясь, поднялась.

Кикудзи вынул чашки и прочую утварь из коробок, стоявших в углу комнаты. Это была та самая посуда, в которой вчера подавали чай Юкико. Но Кикудзи все равно ее вынул.

Когда госпожа Оота хотела снять крышку с котелка, рука у нее задрожала, и крышка, ударившись о котелок, тоненько зазвенела.

Низко склонив голову, она погрузила в воду ковшик. Из глаз у нее опять покатились слезы, они падали на выпуклые бока котелка.

– Этот котелок… Я подарила его вашему отцу…

– Да? А я и не знал, – сказал Кикудзи.

Значит, котелок когда-то принадлежал покойному господину Оота. Ну и что же… Кикудзи это не задело. И нисколько не задело, что она откровенно об этом говорит.

Приготовив чай, госпожа Оота сказала:

– Простите, у меня нет сил встать и подать вам. Подойдите, пожалуйста.

Кикудзи пересел к очагу и выпил чай там.

Госпожа Оота упала к нему на колени, словно теряя сознание.

Кикудзи обнял ее за плечи. Она почти не дышала, только по едва заметно вздрагивавшей спине еще чувствовалось биение жизни.

Кикудзи держал в объятиях это легонькое тело, похожее на тело потерявшего последние силы ребенка.

– Оку-сан!

Кикудзи грубо растолкал госпожу Оота. Его руки обхватили и сжали шею женщины, словно он собирался ее задушить. Кикудзи заметил, что ключицы у госпожи Оота выступают сильнее, чем в прошлый раз.

– Оку-сан, скажите, для вас есть какая-нибудь разница между мной и моим отцом?

– Какой вы жестокий! Не надо…

Голос госпожи Оота звучал слабо, приглушенно. Глаз она не открывала.

Должно быть, ей не хотелось возвращаться на землю из другого мира.

Впрочем, Кикудзи спрашивал даже не ее, а себя самого, свою тревогу, копошившуюся где-то на самом донышке души.

Госпожа Оота увлекла его в другой мир. Он не сопротивлялся искушению, он радостно поддался ему. А в другом мире – иначе и не назовешь, именно в другом мире – стиралась грань между ним, Кикудзи, и его отцом. И все там было странно и немного жутко.

И госпожа Оота не была обычной земной женщиной, она существовала где-то вне рода человеческого, словно появилась на земле до или после всех других женщин. Наверно, поэтому в какие-то моменты она и не ощущала различия между Кикудзи и его покойным отцом.

– Вы все время помните о моем отце, да?.. Или, вернее, стоит вам вспомнить отца, и он сливается со мной, и вы видите уже только одного человека…

– Замолчите, пощадите меня! Это… Мне так страшно! Какая я преступница!

Из уголков глаз госпожи Оота потянулись светлые полоски слез.

– О-о, если бы умереть!.. Хочу умереть!.. Если бы я сейчас умерла, какая я была бы счастливая… Кикудзи-сан, вы ведь сейчас чуть меня не задушили. Почему вы меня не задушили?

– Не надо так шутить!.. Впрочем, когда вы об этом говорите, мне кажется, что я действительно вас душил.

– Правда? Спасибо вам! – Госпожа Оота откинула назад голову, стала видна вся ее изящная, длинная шея. – Меня очень легко задушить, я похудела…

– Но вам нельзя умирать. У вас же дочь.

– Дочь… Да, жалко… Но я все равно, наверно, скоро умру. От усталости. А Фумико… Я попрошу вас, Кикудзи-сан, чтобы вы о ней позаботились.

– Если бы она была такая, как вы!..

Госпожа Оота подняла глаза.

Кикудзи содрогнулся от своих слов. Они вырвались неожиданно.

Что почувствовала за ними госпожа Оота?

– Послушайте, как бьется мое сердце. Ужасные перебои… Недолго мне уже осталось… – Она взяла его руку и положила себе на грудь.

Может быть, сердцебиение у нее началось сейчас из-за того, что он сказал?..

– Кикудзи-сан, сколько вам лет? Он не ответил.

– Вам же еще нет тридцати… Виновата я перед вами… Да, я очень, очень дурная женщина… Впрочем, вам этого не понять…

Госпожа Оота приподнялась, опираясь на руку, и согнула в коленях ноги. Кикудзи сел.

– Я, Кикудзи-сан, пришла ведь не для того, чтобы осквернить ваш брак с Юкико. Но теперь… теперь-то уж все, конец.

– Ну, если уж вы сами об этом заговорили, хотя я еще не знаю, женюсь я или нет, будем считать, что вы очистили мое прошлое.

– Как это?

– Ведь Куримото, желающая стать моей свахой, когда-то была любовницей отца. И то прошлое отравляет мой сегодняшний день. А вы… вы были последняя женщина у отца, и я уверен, с вами он был счастлив.

– Женитесь скорее! На Юкико…

– Ну, это уж мое дело.

Госпожа Оота, задумавшись, смотрела на Кикудзи. Но вдруг кровь отхлынула от ее щек, она прижала ладонь ко лбу.

– В глазах потемнело… Голова кружится…

Остаться госпожа Оота категорически отказалась, Кикудзи вызвал машину и поехал ее провожать.

К ней в дом он не пошел. Когда она выходила из машины, ее холодные пальцы, казалось, совсем окоченели в ладони Кикудзи.

А часа в два ночи раздался телефонный звонок. Звонила Фумико.

– Господин Митани?.. Моя мама недавно… – Ее голос прервался, потом четко произнес: – Скончалась.

– Что? Ваша мама? Что с ней случилось?

– Она умерла. От паралича сердца. В последнее время она злоупотребляла снотворным и…

Кикудзи молчал, потрясенный.

– Митани-сан! У меня к вам просьба…

– Да, конечно! Я вас слушаю.

– Может быть, у вас есть врач, хорошо знакомый… Если есть, приведите его, пожалуйста, к нам.

– Врача? Как же так?.. Врача…

Кикудзи поразился – неужели Фумико не вызвала врача? Но он тут же догадался. Госпожа Оота покончила с собой. Фумико хочет скрыть это, потому и просит привести знакомого врача.

– Хорошо, – сказал он.

– Прошу вас!

Фумико, должно быть, все тщательно продумала и лишь после этого позвонила Кикудзи. И ничего не стала объяснять, лишь коротко сказала о случившемся.

Кикудзи опустился на пол около телефонного аппарата и закрыл глаза.

А память в этот момент жила собственной жизнью. Она рисовала сейчас не госпожу Оота, а закат, который видел Кикудзи из окна электрички, возвращаясь домой после ночи в камакурской гостинице, завершившей чайную церемонию. За окном проплыл храм Хоммондзи в Икэгами. В лесу, над храмом, садилось солнце. Багровое и круглое, как шар, оно медленно катилось по ветвям деревьев. Кроны были совсем черные и рельефно выделялись на фоне зарева.

Перекатывающееся с ветки на ветку темно-красное солнце обжигало глаза, и Кикудзи закрыл их. И тогда ему вдруг показалось, что белый тысячекрылый журавль, выпорхнувший из розового фуросики Юкико и прорвавшийся сквозь багровый закат, влетел под его плотно сомкнутые веки.