Трип шестой, или ТИФАРЕТ 5 страница

Следующая неделя оказалась еще более интересной:

— «Белые герои, противостоящие красному экстремизму» часто вам говорили, что между демократами и республиканцами никакой разницы нет. И те, и другие остаются пешками в иллюминатском плане по уничтожению частной собственности и превращению каждого человека в раба Государства, чтобы Международные Банкиры, принадлежащие к определенному меньшинству, могли управлять всем. Пришло время, когда все мыслящие патриоты должны взглянуть еще скептичнее, чем прежде, на так называемое антииллюминатское общество Джона Берча. Почему они вечно вывешивают лозунги с призывом «Поддержим местную полицию»? Вы когда‑ нибудь об этом задумывались? Какой самый важный орган в полицейском государстве? Разве не полиция? И если мы избавимся от полиции, как у нас сможет сохраниться полицейское государство? Задумайтесь об этом, американские сограждане, и «Помните Аламо!»[15].

Некоторые из этих странных идей высказывались в различных периодических изданиях правых анархистов (тайно субсидируемых Хагбардом Челине), которые три месяца назад загадочным образом попали в почтовый ящик Канверы, но пока Канвера не глотнул АУМ, он в эти издания не заглядывал. Периодические издания отправлял ему Саймон Мун, ставя в шутку на конверте обратный адрес: «Международное общество иллюминатов, 34, Восточная шестьдесят восьмая улица, Нью‑ Йорк». По этому адресу в действительности находилась штаб‑ квартира Совета по международным отношениям, которую берчевцы долгое время считали рассадником иллюминатской заразы. Призыв «Помните Аламо» Канвера взял из «Охотничьего ножа», публикации Общества Дэйви Крокета — воинствующей правой, фашистской группировки, которая тоже откололась от «Божьей молнии», когда их лидер, техасский нефтяной миллионер, страдавший чудовищной паранойей, пришел к убеждению, что многие мексиканцы на самом деле переодетые агенты красных китайцев. Позже эта догма приобрела обратную силу, и он стал утверждать, что китайцы всегда были коммунистами, все мексиканцы всегда были китайцами, а нападение на Аламо было первой коммунистической угрозой американскому капитализму.

Третья неделя оказалась и вовсе удивительной. Очевидно АУМ, как и ЛСД, менял только некоторые черты личности, не затрагивая остальные; так или иначе, в ассиметричной эволюции мистера Канверы от правого авторитаризма к правому свободомыслию ему каким‑ то образом удалось дойти до тезиса, который прежде сформулировал Донатьен Альфонс Франсуа де Сад. Он выступил с трехминутным телефонным обращением, высказываясь в защиту права каждого человека любого пола использовать любого другого человека любого пола с или без его согласия ради получения сексуального удовлетворения в любом виде, отвечающем его потребностям или просто желанию. Единственным правом, которое он гарантировал реципиентам этих интимных вторжений, было их аналогичное право использовать инициатора этих отношений для удовлетворения их собственных потребностей или желаний. Так вот, эти призывы ничуть не оскорбили большинство абонентов, регулярно обращавшихся в телефонную службу Канверы. Это были хиппи с Линкольн‑ авеню, которые звонили Канвере, только сильно обкурившись, дабы их, как они говорили, «проперло не по‑ детски». Они, впрочем, быстро заскучали, когда он перестал, как бывало, обзывать негров, обличать евреев и бичевать иллюминатов. В стане же «Белых героев, противостоящих красному экстремизму» было несколько бдительных членов, которые иногда звонили, чтобы проверить, по‑ прежнему ли на их взносы финансируется распространение истинного Американизма. Вот эти‑ то люди были чрезвычайно озадачены и наконец встревожены. Некоторые из них даже написали в штаб‑ квартиру БГПКЭ, расположенную в Мэд‑ Доге (штат Техас), жалуясь, что в последнее время Американизм пробрел новые и странные черты. Однако президент БГПКЭ, доктор Хорас Найсмит, который одновременно возглавлял общества «Джон Диллинджер умер за тебя», «Ветераны сексуальной революции» и «Фонд Колосса Йорба‑ линдского», занимался всем этим, увы, исключительно ради денег и не тратил времени на изучение столь мелких жалоб. Сейчас он активно реализовывал новую схему сбора пожертвований, создавая «Организацию мужчин‑ шовинистов». Он надеялся выдоить много денег от поклонников Русса Мейера, подпольных акушеров, сутенеров, промышленников, которые выплачивали трудящимся женщинам тридцать процентов от зарплаты мужчин, и всех прочих, кому угрожало Женское освободительное движение.

Четвертая неделя выдалась вообще умопомрачительной! Канвера пространно рассуждал о погибшей цивилизации, которая некогда существовала в пустыне Гоби, и разоблачал тех, кто, подобно Брайону Гайсину, считали, что эта цивилизация сама себя уничтожила во время атомной войны. Он утверждал, что она была уничтожена, когда иллюминаты прибыли на летающих тарелках с планеты Вулкан. Лозунг «Помните Аламо!» теперь сменился лозунгом «Помните Каркозу[16]!», ибо Канвера понял, что Амброз Бирс и Г. Ф. Лавкрафт в своих рассказах описывали именно это трагическое гобийское общество. Хиппи торжествовали: Канвера опять «гнал клевые телеги», принесшие ему некогда славу «народного героя». Особенно они одобрили его призыв к властям США отменить очередной полет на Луну и подготовить запуск карательной экспедиции на Вулкан, чтобы уничтожить иллюминизм в зародыше и отомстить за погибшую Каркозу. Однако члены БГПКЭ снова расстроились; весь этот интерес к Каркозе казался им ползучей пропагандой «Единого мира».

На пятой неделе Канвере открылись новые горизонты, и он принялся обличать народные массы. Он объявил, что болваны сами заслужили, чтобы ими правили иллюминаты, поскольку в большинстве своем они настолько глупы, что даже двумя руками не могут найти в темной комнате собственную задницу. Он просматривал томик Г. Л. Менкена (отправленный ему более года назад Эль Хадждж Старкерли Мохаммедом, урожденным Пирсоном, после одного из его призывов вернуть молитву в школу). Кроме того, он обдумывал предложение примкнуть к иллюминатам. Этот документ, попавший к нему в конверте без обратного адреса, информировал его о том, что он слишком умен, чтобы всю жизнь прозябать в стане неудачников, и призывал перейти в лагерь победителей, пока еще не слишком поздно. Далее в документе сообщалось, что членские взносы в размере 3125 долларов следует положить в коробку из‑ под сигар и закопать на заднем дворе, после чего, как обещало письмо, «один из наших подпольных агентов с вами свяжется». Поначалу Канвера решил, что это очередной почтовый розыгрыш. Ему часто присылали порнографические карточки, розенкрейцерские брошюры с глазом в пирамиде на обложке и «письма от почитателей», подписанные такими именами, как Элдридж Кливер, Фидель Кастро, Антон Шандор Лавэй или судья Кратер (и сочиненные, естественно, его слушателями с Линкольн‑ авеню). Но потом его осенило, что число 3125 — это пять в пятой степени, и он поверил в то, что с ним связался Настоящий Иллюминатус. Он снял со своего сберегательного счета 3125 долларов, закопал деньги согласно инструкции, записал проиллюминатское телефонное выступление, чтобы засвидетельствовать искренность своих намерений, и начал ждать. На следующий день он получил несколько пуль в голову и плечи, в результате чего по естественным причинам скончался.

(Снова в настоящем времени Ребекка Гудман входит в вестибюль отеля «Тюдор», откликнувшись на второй за день загадочный телефонный звонок, а Хагбард решает, что Джорджу Дорну перед Инголъштадтом требуется дальнейшая иллюминизация. Эсперандо Деспонд прочищает горло и говорит: «Я хочу объяснить вам математику распространения эпидемии…»)

На самом деле ни иллюминаты, ни бывшие соратники по БГПКЭ не имели ни малейшего отношения к смерти покойного Канверы. Этот парень начал практиковать ту философию сексуальной вседозволенности, которую излагал в своих послеаумовских телефонных выступлениях, и вступил в тайные сношения с Кассандрой Аккончи — любимой дочерью Рональда Аккончи, чикагского регионального руководителя «Божьей молнии» и многолетнего члена РХОВ. Через прокурора штата Майло А. Фланагана Аккончи договорился, чтобы местная Мафия пристрелила Канверу. Но люди умирают, а жизнь продолжается; вскоре обнаружилось, что сперматозоид Канверы сочетался законным браком с яйцеклеткой Кассандры в ее подтянутом животике. Ему всерьез угрожала опасность стать человеком.

Сол Гудман не подозревал, что номер, в котором он находился, раньше снимал Джордж Дорн; он лишь ощущал сильное нетерпение, не зная, что в этот момент Ребекка поднимается на его этаж в лифте… А в одной миле к северу Питер Джексон, все еще пытаясь практически в одиночку свести июльский выпуск «Конфронтэйшн», ныряет в «отстойник» (так изящно в журнальном бизнесе называются рукописи, присылаемые авторами) и натыкается на очередные последствия проекта АУМ, осуществленного Муном и Маликом в 1970 году. «Ортодоксальная наука: новая религия», — читает он. Ладно, проверим: а вдруг? Открыв страницу наугад, он натыкается на абзац:

Более того, эйнштейновская концепция сферического пространства страдает тем же недостатком, что и концепция гладкой или абсолютно сферической Земли: в ее основе лежит иррациональное число пи. У этого числа нет операционного определения; на шкале измерительных инструментов инженера не найти такого места, куда можно ткнуть и сказать: «Это точное значение пи». Фактически в реальном мире нельзя найти число пи, и у нас есть исторические и археологические основания полагать, что некий греческий математик выдумал это число, находясь под влиянием галлюциногенного гриба Amanita muscaria. Это чистейший сюрреализм. Нельзя записать пи как реальное число; можно лишь аппроксимировать его как 3, 1417… и т. д. Химия не знает таких единиц: три атома элемента могут присоединиться к четырем атомам другого элемента, но никогда не произойдет так, чтобы к чему‑ то присоединилось пи атомов. Квантовая физика показывает, что электрон может перескочить через три или четыре уровня, но не через пи уровней. Нет необходимости в числе пи и в геометрии, что бы ни утверждали наши учебники. Р. Бакминстер Фуллер создал целостную геометрическую систему, не менее достоверную, чем геометрия древнегреческих «торчков». В ней число пи вообще не фигурирует. Это означает, что пространство может быть искривленным или складчатым, но никак не гладко сферическим…

— Что за бред пьяной сивой кобылы? — в сердцах произнес Питер Джексон. Он открыл последнюю страницу:

В заключение я хочу поблагодарить одного странного и незаурядного человека, Джеймса Маллисона, который пробудил во мне желание задуматься над этими вопросами. Собственно говоря, только благодаря моей встрече с мистером Маллисоном я продал свой скобяной бизнес, вернулся в колледж и начал изучать картографию и топологию. Хотя он религиозный фанатик (каким был и я на момент нашей встречи) и поэтому вряд ли оценит многие мои открытия по достоинству, только под влиянием этого необычного, эксцентричного и при этом выдающегося человека я занялся исследованием, которое привело меня к созданию новой теории Пентаэдрической Вселенной.

У. Клемент Котекс, доктор философии

— Ну и ну, — пробормотал Питер. Джо Малик иногда пользовался литературным псевдонимом «Джеймс Маллисон» — и вот вам, пожалуйте: еще один Джеймс Маллисон вдохновляет этого мужика стать доктором философии и создать новую космологическую теорию. Каким словом Джо, бывало, называл такие совпадения? Синхро…

(— 1472, — завершает невеселые математические расчеты Эсперандо Деспонд. — Это число случаев заражения, которые могли произойти к середине сегодняшнего дня, если после доктора Мочениго у девушки было всего лишь два контакта. Если же у нее было три контакта… — Лица агентов ФБР постепенно зеленеют. В двух кварталах от них находится единственный реальный контактер, Кармел, который занят тем, что запихивает в чемодан пачки денег.)

— Это он! — возбужденно восклицает вдова Эдварда Коука Бейкона, обращаясь к агенту ФБР Бэзилу Бангхарту в вашингтонском офисе. Она показывает на фотографию Альберта Штерна‑ Учителя.

— Мэм, — мягко произносит Бангхарт, — этого не может быть. Я вообще не понимаю, почему у нас до сих пор хранится его фотография. Это никчемный наркоман, он однажды попал в розыск, поскольку признался в убийстве, которого даже не совершал.

Художник ФБР в Цинциннати под руководством вдовы убитого мастера по ремонту телевизоров заканчивает рисовать портрет убийцы: постепенно на бумаге появляется лицо, в котором причудливо сочетаются черты Винсента Колла по кличке «Бешеный пес», Джорджа Дорна и вокалиста рок‑ группы «Американская медицинская ассоциация» (которая в этот момент садится на борт самолета, вылетающего из Международного аэропорта Кеннеди в Инголынтадт, чтобы выступить там с концертом). Ребекка Гудман, поднимаясь в лифте отеля «Тюдор», неожиданно вспоминает кошмар, снившийся ей прошлой ночью: Сола убивает тот же певец, переодетый в красно‑ белую рясу монаха, а перед какой‑ то гигантской пирамидой танцует зайка из «Плейбоя». В Принстоне (штат Нью‑ Джерси) физик‑ ядерщик по имени Нильс Носферату, один из нескольких выживших после обстрела в утренней эпидемии убийств, невнятно лепечет детективу и полицейскому стенографисту, которые сидят у его кровати: «Тлалок засасывает. Им нельзя доверять. Следите за лилипутом. Нас сдвинут, как миленьких, когда пойдет слезоточивый газ. Веселиться так веселиться. Омега. Сначала с дельфинами познакомился брат Джорджа, и это была психическая приманка, на которую его поймали. Она у двери. Она похоронена в пустыне. Нарушители будут уволены. Объедините силы. Держи шланг. Я найду Марка».

— Придется начать говорить тебе правду, Джордж, — нерешительно заговорил Хагбард, когда Лилипут, Кармел и доктор Хорас Найсмит столкнулись перед дверью отеля «Пески» («Смотри, козел, куда прешь», — выругался Кармел), и вот она стоит у двери, ее охваченное предчувствием сердце учащенно бьется, она стучит (а Питер Джексон начинает набирать номер Эписина Уайлдблада), и она уже не сомневается, но боится собственной уверенности, потому что может ошибаться, а Лилипут говорит доктору Найсмиту в адрес Кар мела: «Ну и хамло», — дверь открывается, дверь офиса Майло О. Фланагана открывается, впуская Кассандру Аккончи, и ее сердце останавливается, а доктор Носферату выкрикивает: «Дверь. Она у двери. Дверь в пустыню. Он ест Кармелов», потому что там стоит он, и она падает к нему в объятия, рыдает, смеется и спрашивает: «Где ты был, милый?» А Сол закрывает позади нее дверь и тянет дальше в комнату.

— Я больше не коп, — говорит он. — Я на другой стороне.

— Что! — Ребекка заметила, что в его глазах появилось что‑ то новое. Что‑ то, для чего она не могла найти слов.

— Перестань волноваться, что снова сядешь на иглу, — весело продолжал он. — И если ты когда‑ нибудь боялась своих сексуальных фантазий, то зря. Они есть у каждого из нас. Сенбернары!

Но даже эти слова не показались ей такими же странными, как новое выражение в его глазах.

— Милый, — сказала она, — милый. Что это за чертовщина, черт побери?

— Когда мне было два года, я хотел секса с отцом. В каком возрасте у тебя появились фантазии насчет сенбернара?

— По— моему, лет в одиннадцать или двенадцать. Как раз накануне первых месячных. Господи, должно быть, ты был намного дальше, чем я думала. ‑ Она начинала догадываться, что означало новое выражение в его глазах. В них светился не интеллект: он был у него всегда. С трепетом она поняла: это было то, что древние называли мудростью.

— У меня всегда был такой же пунктик насчет чернокожих женщин, как у тебя — насчет чернокожих мужчин, — продолжал он. — Мне кажется, в этой стране это свойственно всем. Чернокожие точно так же относятся к нам. Я тут побывал в голове одного прекрасного чернокожего парня, музыканта, поэта, ученого, обладателя миллиона талантов, и понял, что белые женщины для него что‑ то вроде Священного Грааля. Что касается твоей фантазии со Спиро Агнью, то у меня была похожая по поводу Ильзе Кох, нацистской суки, жившей в те времена, когда тебя еще на свете не было. И в том, и в другом случае цель была одна — месть. Не реальный секс, а секс, замешанный на ненависти. Да, все мы слегка больные на голову. Ребекка отошла назад и села на кровать.

— Боюсь, для меня это слишком сложно и слишком быстро. Я понимаю, вижу, что ты меня не презираешь, но, Боже! Могу ли я жить, зная, что другому человеку известно каждое мое потаенное желание?

— Да, — спокойно сказал Сол. — И ты заблуждаешься насчет Времени. Я не могу знать каждый секрет, дорогая. У меня есть о них лишь общее представление. Я знаю обрывки. В настоящий момент можно насчитать человек двенадцать, которые таким же образом побывали в моем сознании, но ни одному из них я не стесняюсь смотреть в глаза. Потому что многие вещи я знаю и о них\

Он рассмеялся.

— Все равно это слишком быстро, — сказала Ребекка. — Ты исчезаешь, а затем возвращаешься, зная обо мне такие вещи, которые я и сама знаю о себе лишь наполовину. И, кроме того, ты больше не полицейский… Что означает «я на другой стороне»? Ты примкнул к Мафии? К Моритури?

— Нет, — весело отозвался Сол. — Все гораздо масштабнее. Дорогая, лучшие промыватели мозгов в мире свели меня с ума, а потом собрали заново с помощью компьютера, который одновременно оказывает психотерапевтическую помощь, предсказывает будущее и управляет подводной лодкой. По ходу дела я узнал о человечестве и вселенной такие вещи, на пересказ которых уйдет целый год. И сейчас у меня мало времени, потому что я должен лететь в Лас‑ Вегас. Через два‑ три дня, если все будут хорошо, я смогу показать тебе, а не просто рассказать…

— А сейчас ты читаешь мои мысли? — перебила его Ребекка, все еще волнуясь и нервничая.

Сол снова рассмеялся.

— Это не так просто. Нужны годы тренировки, и даже тогда извлекаемая информация заглушается помехами, как в старом радиоприемнике. Если я сейчас «настроюсь», то выхвачу мгновенный срез содержания твоего сознания, но полного резонанса все равно не будет, потому что с твоими мыслями смешаются мои мысли. Так что я не смогу узнать наверняка, какая часть этой картинки твоя.

— Попробуй, — попросила Ребекка. — Я почувствую себя спокойнее в твоем присутствии, если ты хотя бы примерно покажешь, кем ты стал.

Сол сел на кровать около нее и взял ее за руку.

— Ладно, — задумчиво сказал он. — Я буду делать это вслух, так что ты не бойся. Я все тот же человек, дорогая, только меня сейчас стало больше. — Он глубоко вздохнул. — Поехали… Пять миллионов баксов. Там, где я ее закопал, ее никогда не найдут. 1472. Джордж, не делай глупостей. Объедините силы. Долг платежом красен. Жидовских врачей Нью‑ Йорка. Помните Каркозу! Одна нога здесь, одна там, приковбойте. Все они возвращаются. Лечь на пол и сохранять спокойствие. Это Лига Наций, молодежная Лига Наций. Это для боя, а это — для отдыха[17]… О Господи, — прервался он и закрыл глаза. — Передо мной вся улица и я их вижу. Они по‑ прежнему поют. «Мы готовы к борьбе, мы все собрались, мы — Ветераны Секс‑ Революю‑ юююции!» Что за бред! — Он повернулся к ней и объяснил. — Понимаешь, это как много телевизоров сразу, и по каждому идет свой фильм. Я каким‑ то случайным образом выхватываю некоторые из них. Когда происходит такое «включение», как только что, это что‑ то важное; держу пари, что эта улица находится в Лас‑ Вегасе и через пару часов я пройдусь по ней сам. Ну вот, — добавил он, — по‑ моему, все это не твое. Ведь так?

— Не мое, — согласилась она, — и слава богу. Нужно время, чтобы привыкнуть. Когда ты говорил, что через несколько дней мне все покажешь, ты имел в виду, что покажешь мне, как это делается?

— Ты это уже делаешь. Все это делают. Всегда.

— Но?

— Но большую часть времени это просто фоновые шумы. Я научу тебя «включаться». Обучение избирательной настройке, то есть умению сконцентрироваться в нужный момент на нужном человеке, займет годы и даже десятилетия.

Наконец Ребекка улыбнулась.

— За эти полтора дня ты далеко продвинулся.

— Даже если бы прошло полтора года, — искренне сказал Сол, — или полтора столетия, я все равно пытался бы вернуться к тебе обратно сквозь время и пространство.

Она поцеловала Сола.

— Да, это все тот же ты, — сказала она, — только теперь тебя больше. Скажи, если бы мы оба изучали это долгие годы, то сумели бы выйти на такой уровень, чтобы постоянно читать мысли друг друга, полностью сонастроившись?

— Да, — сказал Сол. — Такие пары бывают.

— Хмм. Эти отношения интимнее, чем секс.

— Нет. Это и есть секс.

И вдруг Ребекку осенило, словно ей нашептал это едва слышный голос; она поняла, что какая‑ то ее часть уже знала, и всегда знала то, что собирался объяснить ей Сол.

— Твои новые друзья, которые обучили тебя всему этому, — тихо спросила она. — Они ведь оставили Фрейда далеко позади, да?

— Очень далеко. Вот, например, о чем я сейчас думаю?

— Вообще‑ то ты сейчас сексуально возбужден, — усмехнулась Ребекка. — Но об этом сообщил мне не фоновый шум и не телепатия. Просто каждая женщина со временем начинает понимать, что означает такое дыхание, и такой блеск в глазах, и другие признаки. И то, как ты ко мне придвинулся, когда я тебя поцеловала. Всякие штуки в таком роде.

Сол снова взял ее за руку.

— И как же я возбужден? — спросил он.

— Очень сильно. И вообще, ты уже понял, что у тебя достаточно времени, и это важнее разговоров…

Сол нежно коснулся ее щеки.

— Об этом рассказали тебе мои жесты, или фоновый шум, или телепатия?

— По‑ моему, фоновый шум помог мне понять жесты…Сол взглянул на часы.

— Ровно через пятьдесят минут я должен встретиться в вестибюле с Барни Малдуном. Хочешь послушать научную лекцию, пока со мной спишь? Такое извращение мы еще не пробовали. — Его рука соскользнула с ее щеки, коснулась шеи и начала расстегивать блузку.

(— В вашем здании Моритури устроили подпольный цех по изготовлению бомб, — решительно сказала Кассандра Аккончи. — На семнадцатом этаже. На табличке у звонка — та же фамилия, что и вас.

— Мой брат! — заревел Майло О. Фланаган. — Прямо у меня подносом! Чертов педик!)

«О, Сол. О, Сол, Сол», — Ребекка закрыла глаза, когда он сжал ртом ее сосок… а доктор Хорас Найсмит пересек вестибюль отеля «Пески», прикрепив к лацкану пиджака значок «Ветераны Секс— Революции», и снова прошел мимо Лилипута…

«Что ж, — сказал Президенту Генеральный прокурор, — конечно, один вариант — это бросить на Лас‑ Вегас ядерную бомбу. Но это не решит проблему возможных бациллоносителей, которые могли сесть на самолет и сейчас уже оказаться в любой точке мира». Пока Президент запивает три таблетки либриума, одну таблетку тофранила и таблетку элавила, Вице‑ президент задумчиво спрашивает: «А что, если мы выдадим противоядие партийным работникам, да и дело с концом?» Он чувствует себя еще большим мизантропом, чем обычно, после ужасного вечера в Нью‑ Йорке, когда, руководствуясь своей природной импульсивностью, решился ответить на личное объявление в колонке «Знакомства», тронувшее его сердце…

(— Благодарю тебя, Кассандра, — пылко сказал Майло О. Фланаган. — Навек тебе признателен.)

— Долг платежом красен, — ответила Кассандра; она помнила, как Майло и Улыбчивый Джим Трепомена помогли ей сделать аборт, когда ее обрюхатил тот тип Канвера. Отец хотел отправить ее в Нью‑ Йорк на легальный аборт, но Майло сказал, что кое‑ кто весьма позабавится, когда узнает, что дочь высокопоставленного представителя РХОВ делает официальный аборт. «Кроме того, — добавил Улыбчивый Джим, — не хочешь же ты дразнить этих жидовских врачей из Нью‑ Йорка. От них можно ждать любую подлость. Доверься мне, деточка; мы найдем тебе самых лучших подпольных гинекологов в Цинциннати».

Но истинная причина, по которой Кассандра положила конец деятельности бомбового цеха Падре Педерастии, заключалась в том, что она хотела подложить свинью Саймону Муну, которого пыталась затащить в свою постель с тех пор, как впервые увидела полгода назад в кофейне «Дружелюбный незнакомец». Но Саймон на нее не клюнул, потому что его интересовали только чернокожие женщины. Они воплощали для него Священный Грааль.)

— Уайлдблад слушает, — послышался в трубке культурный голос, манерно растягивавший слова.

— Ты уже закончил рецензию? — спросил Питер Джексон, сминая в пепельнице очередной окурок и в очередной раз вспоминая об угрозе рака легких.

— Да, и она тебе понравится. Я разгромил в пух и прах этих двух умников. — В словах Уайлдблада сквозило самодовольство и воодушевление. — Послушай вот это: «парочка ницшеанцев, мечтающая о психоделическом Сверхчеловеке». Или вот: «не сюжет, а сплошная пародия, характеры надуманы, а претензия на эрудицию оборачивается полнейшим блефом». Ну а здесь я их просто изничтожаю: «назойливое употребление непристойных слов, имеющее целью возмутить и шокировать читателя, приводит к тому, что читателю становится так же тягостно, как невольному свидетелю перебранки между рыбной торговкой и ее поставщиком‑ браконьером». Тебе не кажется, что эти фразы станут хитом сезона и будут цитироваться на всех вечеринках?

— Будем надеяться. А что, книга и впрямь такое барахло?

— Господи, да откуда же мне знать! Я ведь сказал тебе вчера, что она длинная до умопомрачения. Фактически это три тома. Ужасная нудота. Времени хватило лишь на то, чтобы ее пролистать. Но послушай‑ ка еще вот это: «Искушенные читатели сразу же поймут: если «Властелин колец» — сказка для взрослых, то эта монументальная абракадабра — сказка для параноиков». Это я намекаю на нелепую теорию заговоров, на которой построен сюжет книги, если здесь вообще есть сюжет. Ну, что скажешь, хорошо сформулировано?

— Спрашиваешь! — сказал Питер, вычеркивая из списка в своем блокноте графу «Книжное обозрение». — Пришли с курьером. Я оплачу.

Повесив трубку, Эписин Уайлдблад вычеркнул в своем блокноте графу «Конфронтэйшн», увидел, что следующим в списке идет журнал «Тайм», и взял в руки очередную книгу, чтобы обессмертить ее своим убийственным остроумием. Он чувствовал себя еще большим мизантропом, чем обычно, проведя накануне ужасный вечер. Кто‑ то отозвался на газетное объявление Эписина насчет его «интереса к древнегреческой культуре», и он трепетал при мысли о завоевании новой задницы. Увы, «задницей» оказался Вице‑ президент Соединенных Штатов Америки, которого интересовали только разговоры о славных победах военной хунты, правившей в Афинах. Когда Эпи, уже почти лишившийся сексуальных надежд, попытался наконец перевести разговор на Платона, Випи [18] спросил: «А вы уверены, что он был греком? По‑ моему, фамилия типичного макаронника».

(Тобиас Найт и два других агента ФБР проталкиваются мимо Лилипута в поисках шлюх, которые могли побывать в постели доктора Мочениго прошлой ночью, а перед отелем марширует первый состав ВСР, или Бригада Хью М. Хефнера, возглавляемая самим Хорасом Найсмитом. Колонна марширующих поет: «Мы ветераны Секс‑ Революции. / Это винтовки, а вот наши ружья. / Это для боя, а это для отдыха. / Мы готовы к борьбе, мы все собрались, / Мы — Ветераны Секс‑ Революююююции!»)

Видишь, милая, в основе всего лежит секс, но не в том смысле, в каком считал Фрейд. Фрейд никогда по‑ настоящему не понимал секса. Вряд ли кто‑ нибудь понимает секс, за исключением нескольких разбросанных по миру поэтов. Любой ученый, у которого зарождается слабое подозрение, хранит молчание, потому что понимает: если произнести вслух то, о чем он догадывается, его с позором изгонят из научного цеха. Иди, я помогу расстегнуть. То, что мы сейчас испытываем, считается напряжением, а то, что будем испытывать после оргазма, считается расслаблением. О, какие они сладкие. Да, я знаю, я всегда это говорю. Но они и вправду сладкие. Сладкие, сладкие, сладкие. Мммм. Мммм. О, да, да. Просто подержи его чуть‑ чуть вот так. Ага. Напряжение? Господи, да, именно об этом я и говорю. Как это может называться напряжением? Что общего у этого состояния с беспокойством, тревогой, волнением — всем тем, что мы называем напряжением? Это натяжение, а не напряжение. Это стремление вырваться, а напряжение — это стремление сдержаться. Две полярности. О, остановись на минутку. Дай мне самому это сделать. Тебе нравится? О, любимая, да, любимая, мне тоже нравится. Я чувствую себя счастливым, когда делаю счастливой тебя. Ты чувствуешь, мы пытаемся прорваться друг в друга сквозь кожу. Мы стремимся разрушить стены, стены, стены. Да. Да. Разрушить стены. Напряжение — это попытка поддержать стены, не пустить все, что снаружи, внутрь. Это полная противоположность. О, Ребекка. Я хочу снова их целовать. Они такие сладкие. Сладкие, сладкие сосочки. Ммм. Ммм. Сладкие. Такие большие и круглые. У тебя их два, и оба стоят, а у меня стоит только один. А здесь, здесь, тебе приятно, правда, и здесь у тебя тоже стоит. Хочешь, чтобы я не ласкал пальцем, а целовал? О, какой сладкий нежный животик, сладкий. Ммм. Ммм. Милая. Ммм. МММММ. Мм. Боже, Боже. Раньше ты никогда так быстро не кончала, о, я люблю тебя. Тебе хорошо? Мне так хорошо. Ну давай, всего одну минуточку. О, Боже, как мне нравится смотреть, когда ты это делаешь. Мне нравится смотреть, как он входит в твой рот. Господи, Боже мой, Ребекка, как мне приятно. Да, сейчас я его вставлю.

А вот и малыш Сол, вот он входит в тебя. А нравится ли он малышке Ребекке? Я знаю, знаю. Они любят друг друга, ведь так? Так же, как и мы любим друг друга. Она такая тепленькая, она встречает его с такой нежностью. Ты тоже во мне. Именно это я и пытаюсь объяснить. Мое поле. Ты внутри моего поля, а я внутри твоего поля. Это поля, а не физический акт. Вот чего боятся люди. Вот почему они напряжены во время полового акта. Они боятся слияния этих полей. Это объединение сил. Боже, я больше не могу разговаривать. Давай чуть медленнее, ага, да, так лучше, правда? Вот почему у большинства людей все происходит так быстро. Они спешат и заканчивают физический акт еще до того, как зарядились их поля. Они никогда не ощущают эти поля. Они считают их метафорами, аллегориями, когда кто‑ нибудь, кто чувствует эти поля, рассказывает о них. Один ученый знал. Он умер в тюрьме. Позже я расскажу тебе о нем. Это великое табу, из которого произрастают все остальные табу. Они пытаются остановить не сам секс. Секс настолько мощная штука, что его нельзя остановить. Именно. Да, любимая. Вот так. Единение. Оно происходит в момент смерти, но даже тогда нас пытаются обокрасть. Это единение вычленили из секса. Вот откуда берутся фантазии. И половая распущенность. Искания. Черные, гомосексуализм, наши родители, люди, которых мы ненавидим, сенбернары. Всё. Это вовсе не неврозы и не извращения. Это искания. Отчаянный поиск. Каждый человек жаждет секса с врагом. Потому что ненависть тоже мобилизует поле. И потом. Ненависть. Безопаснее. Безопаснее любви. Любовь слишком опасна. Господи, Господи, я люблю тебя. Я люблю тебя. Я хочу глубже. Обопрись на мои локти, поддерживай себя моими руками. Да. Поэзия — это не образность. В смысле, это не ложь. Это правда, когда я говорю, что обожествляю тебя. Вне постели так не говорят. Вне постели обычно произносят только слово «любовь». Слово «поклонение» слишком пугает. Некоторые люди не могут произнести слово «люблю» даже в постели. Ищут, от партнера к партнеру. И никогда не могут сказать «люблю». Потому что не чувствуют любви. Они под контролем. И не разрешают нам ее познать, иначе игре конец. Их имя? У них миллион имен. У них монополия. Они сдерживаются. Они хотят искоренить любовь и среди всех остальных, контролировать. Контролировать всех и каждого из нас. Загнать в подполье, превратить в фоновый шум. Чтобы ничто не вырвалось. Вот как. Как это происходит. Любимая. Сначала они задавили телепатию, потом секс. Вот откуда берутся шизофреники. Сладкая моя. Почему у шизофреников сначала появляются сексуальные просветления? Почему гомосексуалисты разбираются в оккультных штуках? Разрушаешь одно табу, подходишь ближе к другому. Наконец полностью разрушаешь стену. Вырываешься. Как мы с тобой, вместе. У них так не бывает. Приходится нас разделять. Всегда разделение и раскол. Белые против черных, мужчины против женщин, во всем твердость и последовательность. Держать нас врозь. Не разрешать нам сливаться. Превратить секс в грязь. Еще несколько минут. Еще немножко. Мой язык в твоем ушке. О, Боже. Скоро. Так быстро. Это чудо. Все общество обучено. Не допускать. Уничтожать любовь. О, как я тебя люблю. Поклоняюсь тебе. Обожаю тебя. Ребекка. Красавица моя, красавица. Ребекка. Они хотят не дать нам. Объединить. Силы. Ребекка. Ребекка. Ребекка.