Глава третья. Стихи ненатуральны, никто не говорит стихами, кроме бидля, когда он приходит со святочным подарком, или объявления о ваксе

Стихи ненатуральны, никто не говорит стихами, кроме бидля, когда он приходит со святочным подарком, или объявления о ваксе, или какого-нибудь там простачка. Никогда не опускайтесь до поэзии, мой мальчик.

Ч. Диккенс

«Алдан» чинили всю ночь. Когда я следующим утром явился в электронный зал, невыспавшиеся злые инженеры сидели на полу и неостроумно поносили Кристобаля Хозевича. Они называли его скифом, варваром и гунном, дорвавшимся до кибернетики. Отчаяние их было так велико, что некоторое время они даже прислушивались к моим советам и пытались им следовать. Но потом пришёл их главный – Саваоф Баалович Один, – и меня сразу отодвинули от машины. Я отошёл в сторонку, сел за свой стол и стал наблюдать, как Саваоф Баалович вникает в суть разрушений.

Был он очень стар, но крепок и жилист, загорелый, с блестящей лысиной, с гладко выбритыми щеками, в ослепительно белом чесучовом костюме. К этому человеку всё относились с большим пиететом. Я сам однажды видел, как он вполголоса выговаривал за что-то Модесту Матвеевичу, а грозный Модест стоял, льстиво склонившись перед ним, и приговаривал: «Слушаюсь… Виноват. Больше не повторится…» От Саваофа Бааловича исходила чудовищная энергия. Было замечено, что в его присутствии часы начинают спешить и распрямляются треки элементарных частиц, искривлённые магнитным полем. И в то же время он не был магом. Во всяком случае, практикующим магом. Он не ходил сквозь стены, никогда никого не трансгрессировал и никогда не создавал своих дублей, хотя работал необычайно много. Он был главой отдела Технического Обслуживания, знал до тонкостей всю технику института и числился консультантом Китежградского завода маготехники. Кроме того, он занимался самыми неожиданными и далёкими от его профессии делами.

Историю Саваофа Бааловича я узнал сравнительно недавно. В незапамятные времена С. Б. Один был ведущим магом земного шара. Кристобаль Хунта и Жиан Жиакомо были учениками его учеников. Его именем заклинали нечисть. Его именем опечатывали сосуды с джиннами. Царь Соломон писал ему восторженные письма и возводил в его честь храмы. Он казался всемогущим. И вот где-то в середине шестнадцатого века он воистину стал всемогущим. Проведя численное решение интегро-дифференциального уравнения Высшего Совершенства, выведенного каким-то титаном ещё до ледникового периода, он обрёл возможность творить любое чудо. Каждый из магов имеет свой предел. Некоторые неспособны вывести растительность на ушах. Другие владеют обобщённым законом Ломоносова – Лавуазье, но бессильны перед вторым принципом термодинамики. Третьи – их совсем немного – могут, скажем, останавливать время, но только в римановом пространстве и ненадолго. Саваоф Баалович стал всемогущ. Он мог всё. И он ничего не мог. Потому что граничным условием уравнения Совершенства оказалось требование, чтобы чудо не причиняло никому вреда. Никакому разумному существу. Ни на Земле, ни в иной части Вселенной. А такого чуда никто, даже сам Саваоф Баалович, представить себе не мог. И С. Б. Один навсегда оставил магию и стал заведующим отделом Технического Обслуживания НИИЧАВО…

С его приходом дела инженеров живо пошли на лад. Движения их стали осмысленными, злобные остроты прекратились. Я достал папку с очередными делами и принялся было за работу, но тут пришла Стеллочка, очень милая курносая и сероглазая ведьмочка, практикантка Выбегаллы, и позвала меня делать очередную стенгазету. Мы со Стеллой состояли в редколлегии, где писали сатирические стихи, басни и подписи под рисунками. Кроме того, я искусно рисовал почтовый ящик для заметок, к которому со всех сторон слетаются письма с крылышками. Вообще-то художником газеты был мой тёзка Александр Иванович Дрозд, киномеханик, каким-то образом пробравшийся в институт. Но он был специалистом по заголовкам. Главным редактором газеты был Роман Ойра-Ойра, а его помощником – Володя Почкин.

– Саша, – сказала Стеллочка, глядя на меня честными серыми глазами. – Пойдём.

– Куда? – сказал я. Я знал куда.

– Газету делать.

– Зачем?

– Роман очень просит, потому что Кербер лается. Говорит, осталось два дня, а ничего не готово.

Кербер Псоевич Дёмин, товарищ завкадрами, был куратором нашей газеты, главным подгонялой и цензором.

– Слушай, – сказал я, – давай завтра, а?

– Завтра я не смогу, – сказала Стеллочка. – Завтра я улетаю в Сухуми. Павианов записывать. Выбегалло говорит, что надо вожака записать как самого ответственного… Сам он к вожаку подходить боится, потому что вожак ревнует. Пойдём, Саша, а?

Я вздохнул, сложил дела и пошёл за Стеллочкой, потому что один я стихи сочинять не могу. Мне нужна Стеллочка. Она всегда даёт первую строчку и основную идею, а в поэзии это, по-моему, самое главное.

– Где будем делать? – спросил я по дороге. – В месткоме?

– В месткоме занято, там прорабатывают Альфреда. За чай. А нас пустил к себе Роман.

– А о чём писать надо? Опять про баню?

– Про баню тоже есть. Про баню, про Лысую Гору. Хому Брута надо заклеймить.

– Хома наш Брут – ужасный плут, – сказал я.

– И ты, Брут, – сказала Стеллочка.

– Это идея, – сказал я. – Это надо развить.

В лаборатории Романа на столе была разложена газета – огромный девственно чистый лист ватмана. Рядом с нею среди баночек с гуашью, пульверизаторов и заметок лежал живописец и киномеханик Александр Дрозд с сигаретой на губе. Рубашечка у него, как всегда, была расстёгнута, и виднелся выпуклый волосатый животик.

– Здорово, – сказал я.

– Привет, – сказал Саня.

Гремела музыка – Саня крутил портативный приёмник.

– Ну, что тут у вас? – сказал я, сгребая заметки.

Заметок было немного. Была передовая «Навстречу празднику». Была заметка Кербера Псоевича «Результаты обследования состояния выполнения распоряжения дирекции о трудовой дисциплине за период конец первого – начало второго квартала». Была статья профессора Выбегаллы «Наш долг – это долг перед подшефными городскими и районными хозяйствами». Была статья Володи Почкина «О всесоюзном совещании по электронной магии». Была заметка какого-то домового «Когда же продуют паровое отопление на четвёртом этаже». Была статья председателя столового комитета «Ни рыбы, ни мяса» – шесть машинописных страниц через один интервал. Начиналась она словами: «Фосфор нужен человеку, как воздух». Была заметка Романа о работах отдела Недоступных Проблем. Для рубрики «Наши ветераны» была статья Кристобаля Хунты «От Севильи до Гренады. 1547 г.». Было ещё несколько маленьких заметок, в которых критиковалось: отсутствие надлежащего порядка в кассе взаимопомощи; наличие безалаберности в организации работы добровольной пожарной дружины; допущение азартных игр в виварии (писал Конёк-Горбунок, проигравший в железку недельный овсяной паёк Кощею Бессмертному). Было несколько карикатур. На одной изображался Хома Брут, расхлюстанный и с лиловым носом. На другой высмеивалась баня – был нарисован голый синий человек, застывающий под ледяным душем.

– Ну и скучища! – сказал я. – А может, не надо стихов?

– Надо, – сказала Стеллочка со вздохом. – Я уже заметки и так и сяк раскладывала, всё равно остаётся свободное место.

– А пусть Саня там чего-нибудь нарисует. Колосья какие-нибудь, расцветающие анютины глазки… А, Санька?

– Работайте, работайте, – сказал Дрозд. – Мне заголовок надо писать.

– Подумаешь, – сказал я. – Три слова написать.

– На фоне звёздной ночи, – сказал Дрозд внушительно. – И ракету. И ещё заголовки к статьям. А я не обедал ещё. И не завтракал.

– Так сходи поешь, – сказал я.

– А мне не на что, – сказал он раздражённо. – Я магнитофон купил. В комиссионном. Вот вы тут ерундой занимаетесь, а лучше бы сделали мне пару бутербродов. С маслом и с вареньем. Или, лучше, десятку сотворите.

Я вынул рубль и показал ему издали.

– Вот заголовок напишешь – получишь.

– Насовсем? – живо сказал Саня.

– Нет. В долг.

– Ну, это всё равно, – сказал он. – Только учти, что я сейчас умру. У меня уже начались спазмы. И холодеют конечности.

– Врёт он всё, – сказала Стеллочка. – Саша, давай вон за тот столик сядем и все стихи сейчас напишем.

Мы сели за отдельный столик и разложили перед собой карикатуры. Некоторое время мы смотрели на них в надежде, что нас осенит. Потом Стеллочка произнесла:

– Таких людей, как этот Брут, поберегись – они сопрут!

– Что сопрут? – спросил я. – Он разве что-нибудь спёр?

– Нет, – сказала Стелла. – Он хулиганил и дрался. Это я для рифмы.

Мы снова подождали. Ничего, кроме «поберегись – они сопрут», в голову мне не лезло.

– Давай рассуждать логически, – сказал я. – Имеется Хома Брут. Он напился пьяный. Дрался. Что он ещё делал?

– К девушкам приставал, – сказала Стелла. – Стекло разбил.

– Хорошо, – сказал я. – Ещё?

– Выражался…

– Вот странно, – подал голос Саня Дрозд. – Я с этим Брутом работал в кинобудке. Парень как парень. Нормальный…

– Ну? – сказал я.

– Ну и всё.

– Ты рифму можешь дать на «Брут»? – спросил я.

– Прут.

– Уже было, – сказал я. – Сопрут.

– Да нет. Прут. Палка такая, которой секут.

Стелла сказала с выражением:

– Товарищ, пред тобою Брут. Возьмите прут, каким секут, секите Брута там и тут.

– Не годится, – сказал Дрозд. – Пропаганда телесных наказаний. Брут, прут, мнут, кнут… Всё это телесные наказания.

– Помрут, – сказал я. – Или просто – мрут.

– Товарищ, пред тобою Брут, – сказала Стелла. – От слов его все мухи мрут.

– Это от ваших стихов все мухи мрут, – сказал Дрозд.

– Ты заголовок написал? – спросил я.

– Нет, – сказал Дрозд кокетливо.

– Вот и займись.

– Позорят славный институт, – сказала Стеллочка, – такие пьяницы, как Брут.

– Это хорошо, – сказал я. – Это мы дадим в конец. Запиши. Это будет мораль, свежая и оригинальная.

– Чего же в ней оригинального? – спросил простодушный Дрозд.

Я не стал с ним разговаривать.

– Теперь надо описать, – сказал я, – как он хулиганил. Скажем, так. Напился пьян, как павиан, за словом не полез в карман, был человек, стал хулиган.

– Ужасно, – сказала Стеллочка с отвращением.

Я подпёр голову руками и стал смотреть на карикатуру. Дрозд, оттопырив зад, водил кисточкой по ватману. Ноги его в предельно узких джинсах были выгнуты дугой. Меня осенило.

– Коленками назад! – сказал я. – Песенка!

– «Сидел кузнечик маленький коленками назад», – сказала Стелла.

– Точно, – сказал Дрозд, не оборачиваясь. – И я её знаю. «Все гости расползаются коленками назад», – пропел он.

– Подожди, подожди, – сказал я. Я чувствовал вдохновение. – Дерётся и бранится он, и вот вам результат: влекут его в милицию коленками назад.

– Это ничего, – сказала Стелла.

– Понимаешь? – сказал я. – Ещё пару строф, и чтобы везде был рефрен «коленками назад». Упился сверх кондиции… Погнался за девицею… Что-нибудь вроде этого.

– Отчаянно напился он, – сказала Стелла. – Сам чёрт ему не брат. В чужую дверь вломился он коленками назад.

– Блеск! – сказал я. – Записывай. А он вламывался?

– Вламывался, вламывался.

– Отлично! – сказал я. – Ну, ещё одну строфу.

– Погнался за девицею коленками назад, – сказала Стелла задумчиво. – Первую строчку нужно…

– Амуниция, – сказал я. – Полиция. Амбиция. Юстиция.

– Ютится он, – сказала Стелла. – Стремится он. Не бриться и не мыться…

– Он, – добавил Дрозд. – Это верно. Это у вас получилась художественная правда. Сроду он не брился и не мылся.

– Может, вторую строчку придумаем? – предложила Стелла. – Назад – аппарат – автомат…

– Гад, – сказал я. – Рад.

– Мат, – сказал Дрозд. – Шах, мол, и мат.

Мы опять долго молчали, бессмысленно глядя друг на друга и шевеля губами. Дрозд постукивал кисточкой о края чашки с водой.

– Играет и резвится он, – сказал я наконец, – ругаясь, как пират. Погнался за девицею коленками назад.

– «Пират» – как-то… – сказала Стеллочка.

– Тогда: сам чёрт ему не брат.

– Это уже было.

– Где?.. Ах да, действительно было.

– Как тигра полосат, – предложил Дрозд.

Тут послышалось лёгкое царапанье, и мы обернулись. Дверь в лабораторию Януса Полуэктовича медленно отворялась.

– Смотри-ка! – изумлённо воскликнул Дрозд, застывая с кисточкой в руке.

В щель вполз маленький зелёный попугай с ярким красным хохолком на макушке.

– Попугайчик! – воскликнул Дрозд. – Попугай! Цып-цып-цып-цып…

Он стал делать пальцами движения, как будто крошил хлеб на пол. Попугай глядел на нас одним глазом. Затем он разинул горбатый, как нос у Романа, чёрный клюв и хрипло выкрикнул:

– Р-реактор! Р-реактор! Дер-ритринитация! Надо выдер-ржать!

– Какой сла-авный! – воскликнула Стелла. – Саня, поймай его…

Дрозд двинулся было к попугаю, но остановился.

– Он же, наверное, кусается, – опасливо произнёс он. – Вон клюв какой.

Попугай оттолкнулся от пола, взмахнул крыльями и как-то неловко запорхал по комнате. Я следил за ним с удивлением. Он был очень похож на того, вчерашнего. Родной единокровный брат-близнец. Полным-полно попугаев, подумал я.

Дрозд отмахнулся кисточкой.

– Ещё долбанёт, пожалуй, – сказал он.

Попугай сел на коромысло лабораторных весов, подёргался, уравновешиваясь, и разборчиво крикнул:

– Пр-роксима Центавр-р-ра! Р-рубидий! Р-рубидий!

Потом он нахохлился, втянул голову и закрыл глаза плёнкой. По-моему, он дрожал. Стелла быстро сотворила кусок хлеба с повидлом, отщипнула корочку и поднесла ему под клюв. Попугай не реагировал. Его явно лихорадило, и чашки весов, мелко трясясь, позвякивали о подставку.

– По-моему, он больной, – сказал Дрозд. Он рассеянно взял из рук Стеллы бутерброд и стал есть.

– Ребята, – сказал я, – кто-нибудь раньше видел в институте попугаев?

Стелла помотала головой. Дрозд пожал плечами.

– Что-то слишком много попугаев за последнее время, – сказал я. – И вчера вот тоже…

– Наверное, Янус экспериментирует с попугаями, – сказала Стелла. – Антигравитация или ещё что-нибудь в этом роде…

Дверь в коридор отворилась, и толпой вошли Роман Ойра-Ойра, Витька Корнеев, Эдик Амперян и Володя Почкин. В комнате стало шумно. Корнеев, хорошо выспавшийся и очень бодрый, принялся листать заметки и громко издеваться над стилем. Могучий Володя Почкин, как замредактора исполняющий в основном полицейские обязанности, схватил Дрозда за толстый загривок, согнул его пополам и принялся тыкать носом в газету, приговаривая: «Заголовок где? Где заголовок, Дроздилло?» Роман потребовал от нас готовых стихов. А Эдик, не имевший к газете никакого отношения, прошёл к шкафу и принялся с грохотом передвигать в нём разные приборы. Вдруг попугай заорал: «Овер-рсан! Овер-рсан!» – и все замерли.

Роман уставился на попугая. На лице его появилось давешнее выражение, словно его только что осенила необычайная идея. Володя Почкин отпустил Дрозда и сказал: «Вот так штука, попугай!» Грубый Корнеев немедленно протянул руку, чтобы схватить попугая поперёк туловища, но попугай вырвался, и Корнеев схватил его за хвост.

– Оставь, Витька! – закричала Стеллочка сердито. – Что за манера – мучить животных?

Попугай заорал. Все столпились вокруг него. Корнеев держал его как голубя, Стеллочка гладила по хохолку, а Дрозд нежно перебирал попугаю перья в хвосте. Роман посмотрел на меня.

– Любопытно, – сказал он. – Правда?

– Откуда он здесь взялся, Саша? – вежливо спросил Эдик.

Я мотнул головой в сторону лаборатории Януса.

– Зачем Янусу попугай? – осведомился Эдик.

– Ты это меня спрашиваешь? – сказал я.

– Нет, это вопрос риторический, – серьёзно сказал Эдик.

– Зачем Янусу два попугая? – сказал я.

– Или три, – тихонько добавил Роман.

Корнеев обернулся к нам.

– А где ещё? – спросил он, с интересом озираясь.

Попугай в его руке слабо трепыхался, пытаясь ущипнуть за палец.

– Отпусти ты его, – сказал я. – Видишь, ему нездоровится.

Корнеев отпихнул Дрозда и снова посадил попугая на весы. Попугай взъерошился и растопырил крылья.

– Бог с ним, – сказал Роман. – Потом разберёмся. Где стихи?

Стелла быстро протараторила всё, что мы успели сочинить. Роман почесал подбородок, Володя Почкин неестественно заржал, а Корнеев скомандовал:

– Расстрелять. Из крупнокалиберного пулемёта. Вы когда-нибудь научитесь писать стихи?

– Пиши сам, – сказал я сердито.

– Я писать стихи не могу, – сказал Корнеев. – По натуре я не Пушкин. Я по натуре Белинский.

– Ты по натуре кадавр, – сказала Стелла.

– Пардон! – потребовал Витька. – Я желаю, чтобы в газете был отдел литературной критики. Я хочу писать критические статьи. Я вас всех раздолбаю! Я вам ещё припомню ваше творение про дачи.

– Какое? – спросил Эдик.

Корнеев немедленно процитировал:

– «Я хочу построить дачу. Где? Вот главная задача! Только местный комитет не даёт пока ответ». Было? Признавайтесь!

– Мало ли что, – сказал я. – У Пушкина тоже были неудачные стихи. Их даже в школьных хрестоматиях не полностью публикуют.

– А я знаю, – сказал Дрозд.

Роман повернулся к нему.

– У нас будет сегодня заголовок или нет?

– Будет, – сказал Дрозд. – Я уже букву " К" нарисовал.

– Какую " К"? При чём здесь " К"?

– А что, не надо было?

– Я сейчас умру, – сказал Роман. – Газета называется «За передовую магию». Покажи мне там хоть одну букву " К"!

Дрозд, уставясь в стену, пошевелил губами.

– Как же так? – сказал он наконец. – Откуда же я взял букву " К"? Была же буква " К"!

Роман рассвирепел и приказал Почкину разогнать всех по местам. Меня со Стеллой отдали под команду Корнеева. Дрозд лихорадочно принялся переделывать букву " К" в стилизованную букву " З". Эдик Амперян пытался улизнуть с психоэлектрометром, но был схвачен, скручен и брошен на починку пульверизатора, необходимого для создания звёздного неба. Потом пришла очередь самого Почкина. Роман приказал ему перепечатывать заметки на машинке с одновременной правкой стиля и орфографии. Сам Роман принялся расхаживать по лаборатории, заглядывая всем через плечи.

Некоторое время работа кипела. Мы успели сочинить и забраковать ряд вариантов на банную тему: «В нашей бане завсегда льёт холодная вода», «Кто до чистоты голодный, не удовлетворится водой холодной», «В институте двести душ, все хотят горячий душ» и так далее. Корнеев безобразно ругался, как настоящий литературный критик. «Учитесь у Пушкина! – втолковывал он нам. – Или хотя бы у Почкина. Рядом с вами сидит гений, а вы не способны даже подражать ему… „Вот по дороге едет ЗИМ, и им я буду задавим…“ Какая физическая сила заключена в этих строках! Какая ясность чувства!» Мы неумело отругивались. Саня Дрозд дошёл до буквы " И" в слове «передовую». Эдик починил пульверизатор и опробовал его на Романовых конспектах. Володя Почкин, изрыгая проклятья, искал на машинке букву " Ц". Всё шло нормально. Потом Роман вдруг сказал:

– Саша, глянь-ка сюда.

Я посмотрел. Попугай с поджатыми лапками лежал под весами, и глаза его были затянуты белесоватой плёнкой, а хохолок обвис.

– Помер, – сказал Дрозд жалостливо.

Мы снова столпились около попугая. У меня не было никаких особенных мыслей в голове, а если и были, то где-то в подсознании, но я протянул руку, взял попугая и осмотрел его лапы. И сейчас же Роман спросил меня:

– Есть?

– Есть, – сказал я.

На чёрной поджатой лапке было колечко из белого металла, и на колечке было выгравировано: «Фотон», и стояли цифры: «190573». Я растерянно поглядел на Романа. Наверное, у нас с ним был необычный вид, потому что Витька Корнеев сказал:

– А ну, рассказывайте, что вам известно.

– Расскажем? – спросил Роман.

– Бред какой-то, – сказал я. – Фокусы, наверное. Это какие-нибудь дубли.

Роман снова внимательно осмотрел трупик.

– Да нет, – сказал он. – В том-то всё и дело. Это не дубль. Это самый что ни на есть оригинальный оригинал.

– Дай посмотреть, – сказал Корнеев.

Втроём с Володей Почкиным и с Эдиком они тщательнейшим образом исследовали попугая и единогласно объявили, что это не дубль и что они не понимают, почему это нас так трогает. «Возьмём, скажем, меня, – предложил Корнеев. – Я вот тоже не дубль. Почему это вас не поражает?»

Тогда Роман оглядел сгорающую от любопытства Стеллу, открывшего рот Володю Почкина, издевательски улыбающегося Витьку и рассказал им про всё – про то, как позавчера он нашёл в электрической печи зелёное перо и бросил его в корзину для мусора; и про то, как вчера этого пера в корзине не оказалось, но зато на столе (на этом самом столе) объявился мёртвый попугай, точная копия вот этого, и тоже не дубль; и про то, что Янус попугая узнал, пожалел и сжёг в упомянутой выше электрической печи, а пепел зачем-то выбросил в форточку.

Некоторое время никто ничего не говорил. Дрозд, рассказом Романа заинтересовавшийся слабо, пожимал плечами. На лице его было явственно видно, что он не понимает, из-за чего горит сыр-бор, и что, по его мнению, в этом учреждении случаются штучки и похлеще. Стеллочка тоже казалась разочарованной. Но тройка магистров поняла всё очень хорошо, и на лицах их читался протест. Корнеев решительно сказал:

– Врёте. Причём неумело.

– Это всё-таки не тот попугай, – сказал вежливый Эдик. – Вы, наверное, ошиблись.

– Да тот, – сказал я. – Зелёный, с колечком.

– Фотон? – спросил Володя Почкин прокурорским голосом.

– Фотон. Янус его Фотончиком называл.

– А цифры? – спросил Володя.

– И цифры.

– Цифры те же? – спросил Корнеев грозно.

– По-моему, те же, – ответил я нерешительно, оглядываясь на Романа.

– А точнее? – потребовал Корнеев. Он прикрыл красной лапой попугая. – Повтори, какие тут цифры?

– Девятнадцать… – сказал я. – Э-э… ноль два, что ли? Шестьдесят три.

Корнеев заглянул под ладонь.

– Врёшь, – сказал он. – Ты? – обратился он к Роману.

– Не помню, – сказал Роман спокойно. – Кажется не ноль три, а ноль пять.

– Нет, – сказал я. – Всё-таки ноль шесть. Я помню, там такая закорючка была.

– Закорючка, – сказал Почкин презрительно. – Ше Холмсы! Нэ Пинкертоны! Закон причинности им надоел…

Корнеев засунул руки в карманы.

– Это другое дело, – сказал он. – Я даже не настаиваю на том, что вы врёте. Просто вы перепутали. Попугаи все зелёные, многие из них окольцованы, эта пара была из серии «Фотон». А память у вас дырявая. Как у всех стихоплётов и редакторов стенгазет.

– Дырявая? – осведомился Роман.

– Как тёрка.

– Как тёрка? – повторил Роман, странно усмехаясь.

– Как старая тёрка, – пояснил Корнеев. – Ржавая. Как сеть. Крупноячеистая.

Тогда Роман, продолжая странно улыбаться, вытащил из нагрудного кармана записную книжку и перелистал страницы.

– Итак, – сказал он, – крупноячеистая и ржавая. Посмотрим… Девятнадцать ноль пять семьдесят три, – прочитал он.

Магистры рванулись к попугаю и с сухим треском столкнулись лбами.

– Девятнадцать ноль пять семьдесят три, – упавшим голосом прочитал на кольце Корнеев. Это было очень эффектно. Стеллочка немедленно завизжала от удовольствия.

– Подумаешь, – сказал Дрозд, не отрываясь от заголовка. – У меня однажды совпал номер на лотерейном билете, и я побежал в сберкассу получать автомобиль. А потом оказалось…

– Почему это ты записал номер? – сказал Корнеев, прищуриваясь на Романа. – Это у тебя привычка? Ты все номера записываешь? Может быть, у тебя и номер твоих часиков записан?

– Блестяще! – сказал Почкин. – Витька, ты молодец. Ты попал в самую точку. Роман, какой позор! Зачем ты отравил попугая? Как жестоко!

– Идиоты! – сказал Роман. – Что я вам – Выбегалло?

Корнеев подскочил к нему и осмотрел его уши.

– Иди к дьяволу! – сказал Роман. – Саша, ты только полюбуйся на них!

– Ребята, – сказал я укоризненно, – да кто же так шутит? За кого вы нас принимаете?

– А что остаётся делать? – сказал Корнеев. – Кто-то врёт. Либо вы, либо все законы природы. Я верю в законы природы. Всё остальное меняется.

Впрочем, он быстро скис, сел в сторонке и стал думать. Саня Дрозд спокойно рисовал заголовок. Стелла глядела на всех по очереди испуганными глазами. Володя Почкин быстро писал и зачёркивал какие-то формулы. Первым заговорил Эдик.

– Если даже никакие законы не нарушаются, – рассудительно сказал он, – всё равно остаётся странным неожиданное появление большого количества попугаев в одной и той же комнате и подозрительная смертность среди них. Но я не очень удивлён, потому что не забываю, что имею дело с Янусом Полуэктовичем. Вам не кажется, что Янус Полуэктович сам по себе прелюбопытнейшая личность?

– Кажется, – сказал я.

– И мне тоже кажется, – сказал Эдик. – Чем он, собственно, занимается, Роман?

– Смотря какой Янус. У-Янус занимается связью с параллельными пространствами.

– Гм, – сказал Эдик. – Это нам вряд ли поможет.

– К сожалению, – сказал Роман. – Я вот тоже всё время думаю, как связать попугаев с Янусом, и ничего не могу придумать.

– Но ведь он странный человек? – спросил Эдик.

– Да, несомненно. Начать с того, что их двое и он один. Мы к этому так привыкли, что не думаем об этом…

– Вот об этом я и хотел сказать. Мы редко говорим о Янусе, мы слишком уважаем его. А ведь наверняка каждый из нас замечал за ним хоть одну какую-нибудь странность.

– Странность номер один, – сказал я. – Любовь к умирающим попугаям.

– Пусть так, – сказал Эдик. – Ещё?

– Сплетники, – сказал Дрозд с достоинством. – Вот я однажды просил у него в долг.

– Да? – сказал Эдик.

– И он мне дал, – сказал Дрозд. – А я забыл, сколько он мне дал. И теперь не знаю, что делать.

Он замолчал. Эдик некоторое время ждал продолжения, потом сказал:

– Известно ли вам, например, что каждый раз, когда мне приходилось работать с ним по ночам, ровно в полночь он куда-то уходил и через пять минут возвращался, и каждый раз у меня создавалось впечатление, что он так или иначе старается узнать у меня, чем мы тут с ним занимались до его ухода?

– Истинно так, – сказал Роман. – Я это знаю отлично. Я уже давно заметил, что именно в полночь у него начисто отшибает память. И он об этом своём дефекте прекрасно осведомлён. Он несколько раз извинялся и говорил, что это у него рефлекторное, связанное с последствиями сильной контузии.

– Память у него никуда не годится, – сказал Володя Почкин. Он смял листок с вычислениями и швырнул его под стол. – Он всё время пристаёт, виделся ты с ним вчера или не виделся.

– И о чём беседовали, если виделся, – добавил я.

– Память, память, – пробормотал Корнеев нетерпеливо. – При чём здесь память? Не в этом дело. Что там у него с параллельными пространствами?..

– Сначала надо собрать факты, – сказал Эдик.

– Попугаи, попугаи, попугаи, – продолжал Витька. – Неужели это всё-таки дубли?

– Нет, – сказал Володя Почкин. – Я просчитал. Это по всем категориям не дубль.

– Каждую полночь, – сказал Роман, – он идёт вот в эту свою лабораторию и буквально на несколько минут запирается там. Один раз он вбежал туда так поспешно, что не успел закрыть дверь…

– И что? – спросила Стеллочка замирающим голосом.

– Ничего. Сел в кресло, посидел немножко и вернулся обратно. И сразу спросил, не беседовал ли я с ним о чём-нибудь важном.

– Я пошёл, – сказал Корнеев, поднимаясь.

– И я, – сказал Эдик. – У нас сейчас семинар.

– И я, – сказал Володя Почкин.

– Нет, – сказал Роман. – Ты сиди и печатай. Назначаю тебя главным. Ты, Стеллочка, возьми Сашу и пиши стихи. А вот я пойду. Вернусь вечером, и чтобы газета была готова.

Они ушли, а мы остались делать газету. Сначала мы пытались что-нибудь придумать, но быстро утомились и поняли, что не можем. Тогда мы написали небольшую поэму об умирающем попугае.

Когда Роман вернулся, газета была готова, Дрозд лежал на столе и поглощал бутерброды, а Почкин объяснял нам со Стеллой, почему происшествие с попугаем совершенно невозможно.

– Молодцы, – сказал Роман. – Отличная газета. А какой заголовок! Какое бездонное звёздное небо! И как мало опечаток!.. А где попугай?

Попугай лежал в чашке Петри, в той самой чашке и на том самом месте, где мы с Романом видели его вчера. У меня даже дух захватило.

– Кто его сюда положил? – осведомился Роман.

– Я, – сказал Дрозд. – А что?

– Нет, ничего, – сказал Роман. – Пусть лежит. Правда, Саша?

Я кивнул.

– Посмотрим, что с ним будет завтра, – сказал Роман.