Глава тринадцатая 4 страница

– Как куда – сюда!

– А здесь – что?

– Дом, что же еще? Какая вам разница какой? Тут вам и ужин будет... Да отпустите же меня наконец!

– Не отпущу, пока вы не скажете, где я.

Она пытается вырвать руку, но я не отпускаю. Наконец отвечает сквозь зубы:

– Это дом для благородных дам, таких, как вы.

– Как я?

– Как вы. Для бедных, для вдовых – да, небось, и для нехороших. Ну же!

Я отбрасываю ее руку.

– Я вам не верю. Мне надо было в гостиницу. Мистер Хотри заплатил вам...

– Заплатил, чтобы я довезла вас сюда и здесь оставила. Именно так. Но ежели вам не нравится... – Она лезет в карман. – Вот, сам написал.

Она извлекает из кармана листок бумаги. В него мистер Хотри завернул монетку. С надписью...

«Приют, – так там написано, – для неимущих благородных дам».

Я смотрю на эти слова и не верю своим глазам: как будто от того, что я буду смотреть на них, слова изменятся, изменится их значение или буквы сложатся во что‑ то иное. Потом перевожу взгляд на женщину.

– Это ошибка, – говорю я. – Он не это имел в виду. Он ошибся – или вы... Отвезите меня назад...

– Мне велено было привезти вас сюда и оставить, именно так, – упрямо повторяет она. – «Бедная девушка, повредилась в уме, надо доставить в богоугодное заведение». Ну вот вам и богоугодное заведение, разве не так?

И кивает на дом. Я не отвечаю. Припоминаю, как вел себя мистер Хотри – его слова, этот странный тон... «Надо вернуться! Надо вернуться на Холиуэлл‑ стрит!» И только я так подумала, как сразу же с содроганием представила, что я там увижу: лавку, мужчин, юнца за конторкой, а мистера Хотри нет, он вернулся к себе домой – в дом, который может быть где угодно, город большой... И к тому же на улице темно. Что я буду делать? Как я проведу эту ночь в Лондоне, совсем одна?

– Что же мне делать? – говорю.

– Как что – вылезать. – Женщина снова кивает на дом.

Девушка со свечой ушла с крыльца, фонарь едва светит. Окна закрыты ставнями, стекла за ними черным‑ черны, как будто по дому разлита темнота. Парадная дверь высокая, двустворчатая, как в «Терновнике». Я с ужасом смотрю на нее.

– Не могу! – говорю. – Не могу!

– Уж лучше здесь, чем на дороге, – ворчит женщина. – Вот и выбирайте. Мне заплатили, чтобы я вас довезла и оставила – только и всего. Вылезайте теперь, мне домой пора.

– Не могу я, – повторяю я снова. Хватаю ее за рукав. – Вы должны отвезти меня куда‑ нибудь еще.

– Разве? – Она смеется, но не отталкивает меня, уже хорошо. Потом взгляд ее смягчается. – Ну ладно, отвезу, но за отдельную плату.

– За плату? Но мне нечем платить!

Она опять смеется.

– Нет денег? – говорит. – А откуда такое платье?

И смотрит на мою пышную юбку.

– Боже мой, – говорю я, в отчаянии хватаясь за платье. – Да если бы можно было, я бы с радостью вам его отдала!

– Правда?

– Возьмите шаль!

– Шаль – моя! – Она фыркает. Но все поглядывает на мою юбку. – А что у вас, – говорит уже тише, – под низом?

Меня передергивает. Потом я медленно, нехотя, приподнимаю подол, показываю нижние юбки – их две, одна белая, другая пунцовая. Увидев их, она кивает.

– Сойдет. Шелковые, небось? Подойдут.

– Как обе? – спрашиваю. – Вы заберете обе? Извозчику ведь тоже надо заплатить, – отвечает она. – Одна пойдет в уплату мне, другая – ему.

Я сперва не решаюсь, но что делать? Задрав юбку повыше, нащупываю тесемки на талии, развязываю их, потом, стараясь, насколько возможно, соблюдать приличия, стягиваю с себя нижние юбки. Она даже не отвернулась. Забирает их у меня и быстро прячет за пазухой.

– А джентльмен не знает ничего!.. – говорит она, усмехаясь, как будто мы с ней теперь два заговорщика. Потирает руки. – Ну, куда ехать, а? Что сказать извозчику?

Она открывает окно, чтобы позвать его. Я сижу, обхватив себя за плечи руками, ткань платья липнет к голым ногам. Наверное, я бы покраснела и заплакала, если бы еще оставались силы чувствовать.

– Так куда же? – спрашивает она снова.

За окном совсем темно. Лишь высоко в небе месяц – красноватый тонкий серпик.

Я сижу понурив голову. После такого ужасного крушения всех моих надежд осталось лишь одно место на свете, куда я могу еще вернуться. Я называю адрес, она кричит его извозчику, и карета трогается с места. Она поудобней устраивается на сиденье, расправляет плащ. Смотрит на меня.

– Ну как, дорогуша? – Я не отвечаю, она смеется.– Теперь‑ то не скажет, что не туда едем, – говорит она, словно сама с собой. – Теперь не скажет.

Когда мы подъезжаем к Лэнт‑ стрит, на улице темно. Я знаю, у какого дома остановиться, потому что помню дом напротив – у него ставни с сердечками, я так часто смотрела на них из окна. На стук дверь идет открывать Джон. Лицо у него белое как мел. Увидев меня, он таращит глаза. «Черт», – говорит он. Я прохожу мимо него. Сразу за дверью, должно быть, мастерская мистера Иббза, а дальше по коридору – кухня. Я иду прямо туда. Весь народ в сборе, только Ричарда нет. Ушел меня искать. Неженка вся зареванная: на скуле у нее синяк, раньше такого не было, губа рассечена и кровоточит. Мистер Иббз расхаживает взад‑ вперед, в одной рубашке, половицы под его ногами шатаются и потрескивают. Миссис Саксби стоит, уставившись в пустоту, лицо у нее белое как мел, как и у Джона. Она стоит неподвижно. Но, увидев меня, вдруг дергается, как от удара – чуть не пополам сгибается, хватается за сердце.

– Девочка моя! – говорит она.

Не помню, что они делают потом. Неженка визжит, наверное. Я прохожу мимо них, не глядя. Иду наверх, в комнату миссис Саксби – в мою, в нашу комнату, вероятно, так ее теперь надо называть, – сажусь на кровать, лицом к окну. Сижу, не поднимая головы, руки на коленях. Смотрю на свои пальцы: грязные. Из ранок на ногах опять течет кровь.

Она входит не сразу, дает мне минутку на раздумье. Входит тихо. Закрывает дверь, поворачивает ключ в замке – очень осторожно, будто думает, что я сплю, и не хочет меня будить. Потом подходит ко мне. Не пытается дотронуться. Однако я знаю, что она дрожит.

– Милая моя девочка, – бормочет она. – А мы уж думали, вы совсем пропали. Думали: утонула она или убили ее...

Голос ее дрожит. Она ждет, что я отвечу, но я ничего не говорю.

– Встаньте, милая, – просит она.

Я встаю. Она снимает с меня платье и корсет. Она не спрашивает, куда девались нижние юбки. Не поднимает крик из‑ за разодранных туфель и стертых ног – только морщится, снимая чулки. Кладет меня, раздетую, на постель, укрывает одеялом до самого подбородка, потом садится рядом. И принимается за мою прическу – вынимает шпильки, разбирает спутанные пряди. Я не сопротивляюсь, голова моя – как у тряпичной куклы.

– Ну вот и хорошо, – говорит она снова, и я вздрагиваю, потому что голос у нее совсем как у Сью.

Голос как у Сью, зато лицо... Однако в комнате темно, свечу она с собой не принесла. Она садится спиной к окну. Но я чувствую на себе ее взгляд, ее дыхание. Закрываю глаза.

– Мы уж думали, вы потерялись... – снова бормочет она. – А вы вернулись. Милая девочка, я ведь знала, что вы вернетесь!

– У меня никого больше нет, – медленно и устало говорю я. – Никого и ничего. Я думала, что знаю это. Но оказалось, что узнала только теперь. Ничего нет. Ни дома...

– Ваш дом здесь!

– Ни друзей...

– Ваши друзья здесь!

– Меня никто не любит.

Она замирает, потом почти шепчет:

– Дорогая моя, разве вы не знаете? Разве я не повторяла вам сотни раз...

– Зачем вы так говорите? – кричу я ей сквозь слезы. – Зачем? Разве вам мало, что заперли меня здесь? Вы хотите еще любить меня? Зачем вы меня мучите?!

Я пытаюсь встать, но от слез я совсем обессилела и снова падаю на постель. Она молчит. Смотрит. Ждет, когда успокоюсь. Потом отворачивается, вскидывает голову. Мне кажется, хотя я почти не вижу ее лица, что она улыбается.

– Как тихо в доме, – произносит она, – когда детишек нет. Правда? – Снова обращает ко мне лицо. – Я вам не рассказывала, милая, – вполголоса продолжает она, – что однажды я родила своего ребеночка, который умер? Примерно в то время это было, когда к нам зашла та богатая дама, ну, матушка нашей Сью. Она кивает. – Так я говорила. То же самое всякий вам скажет, если спросите. Детки ведь, случается, умирают. Ничего удивительного...

Что‑ то есть такое в ее голосе, от чего я начинаю дрожать. Она чувствует это и снова гладит меня по спутанным волосам.

– Ну вот. Тише, тише. Никто теперь вас не обидит...– Она берет прядь моих волос. Опять улыбается.– Странное дело, – говорит она каким‑ то другим, новым голосом, – какие у вас волосы. Глаза, я знала, карие будут, кожа белая, талия тонкая, ладошка тоже, я думала, будет узкая. Только вот волосы оказались светлее, чем я представляла...

Слова падают, как капли, и растворяются в ночи. Она отворачивается от меня к окну, и свет из окна – свет фонаря и сияние месяца – высвечивает вдруг ее всю, и я вдруг вижу ее лицо – карие глаза, бледные щеки и губы, все еще пухлые, а когда‑ то, наверное, были еще полнее... Она облизывает их.

– Девочка моя... Милая моя, дорогая моя девочка...

И, секунду поколебавшись, она рассказывает мне все.