Студопедия

Главная страница Случайная страница

КАТЕГОРИИ:

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Часть третья. Людвик 5 страница






общался, столь безжалостному, хоть и воображаемому экзамену, тогда как,

вероятней всего, в действительности они прожили бы рядом со мной достаточно

спокойную, обыкновенную жизнь вне добра и зла и никогда не прошли бы

проверку реальным залом, где поднимают руки. Возможно, кому-то даже придет

на ум, что, проводя подобные опыты, я прежде всего задавался единственной

целью: в своем нравственном самолюбовании возвысить себя над окружающими.

Нет, обвинять меня в заносчивости и впрямь было бы несправедливо; я сам,

разумеется, никогда не поднял бы руки во имя чьей-то гибели, однако сознаю,

что моя заслуга в этом весьма сомнительна; права поднимать руку я был лишен

довольно рано. Но как бы долго ни убеждал себя, что никогда в подобной

ситуации не поднял бы руки, я был слишком честен, чтобы в конце концов не

посмеяться над собой: неужто я единственный, кто не поднял бы руки?

Единственный справедливый? Да полноте, я не смог обнаружить в себе никакой

поруки тому, что был бы лучше других; однако может ли это повлиять на мое

отношение к другим? Сознание собственного ничтожества ничуть не примиряет

меня

103

 

с ничтожеством других. С души воротит, когда люди проникаются взаимным

чувством братства лишь потому, что обнаружили друг в друге схожую подлость.

Избави Бог от такого непристойного братства.

Как же случилось, что я тогда мог любить Люцию? Размышления, которым я

только что предавался, к счастью, имеют более позднюю дату (в юношеском

возрасте я больше страдал, чем размышлял): Люцию я мог принимать еще чистым

сердцем и без тени сомнения как дар, дар небес (приветливо-серых небес). Это

было счастливое для меня время, быть может, самое счастливое: я был измучен,

изнурен, раздавлен, но в моей душе день ото дня ширился и все больше голубел

голубой свет. Смешно: если бы женщины, упрекающие меня в заносчивости и

подозревающие, что я всех вокруг числю в дураках, знали Люцию, они

посмеялись бы над ней, посчитав глупенькой и не понимая, за что я любил ее.

А я любил Люцию так, что и мысли не мог допустить, что когда-нибудь

расстанусь с ней; пусть мы с Люцией никогда не говорили об этом, но я сам

совершенно серьезно жил надеждой в своем воображении, что однажды настанет

день и я женюсь на ней. А если ненароком и приходила мысль о неравном браке,

то эта неравность скорее привлекала меня, чем отталкивала.

За те немногие месяцы я был благодарен и тогдашнему командиру; сержанты

шпыняли нас, как могли, были счастливы найти пылинку в складках нашей

одежды, разбрасывали постель, ежели обнаруживали на ней хоть единую

складочку, -- но командир был порядочным парнем. Чуть постарше нас, он был

переведен к нам из пехотного полка --

104

 

говорили, что тем самым его разжаловали. Был он, выходит, пострадавшим,

и, видимо, это внутренне примиряло его с нами; конечно, он тоже требовал от

солдат порядка, дисциплины, а по временам и воскресной добровольной смены

(чтобы перед вышестоящими проявить свою политическую активность), но никогда

не гонял нас понапрасну и без лишних сложностей раз в две недели

предоставлял нам субботние отпуска в город.

Помнится, тем летом мне удавалось видеться с Люцией даже три раза в

месяц.

Б дни, когда я бывал без нее, я писал ей; написал бессчетное количество

писем, открыток и разных записок. Сейчас уже трудно представить себе

достаточно ясно, что я писал ей и как. Было бы любопытно прочесть эти

письма, но, с другой стороны, хорошо, что прочесть их нельзя: у человека

есть великое преимущество -- он не может встретиться с самим собой в более

молодом издании; боюсь, я вызвал бы сам у себя отвращение и разорвал бы даже

это мое повествование, осознав, что свидетельство, которое здесь даю о себе,

слишком пропитано моим теперешним взглядом на вещи, моим теперешним опытом.

Однако какое же воспоминание не является в то же время (и невольно)

преображением старого образа? Какое воспоминание не является единовременной

экспозицией двух лиц, этого настоящего и того прошлого? Каким я был в

действительности -- без посредничества нынешних воспоминаний, -- это уже

никому никогда не узнать. Впрочем -- говоря по существу, -- не так уж и

важно, какими были мои письма; хотелось лишь отметить, что я написал их

Люции очень-очень много, а Люция мне -- ни одного.

105

 

Трудно было заставить ее написать мне; быть может, я запугал ее своими

письмами, быть может, ей казалось, не о чем писать; быть может, она

стеснялась своих орфографических ошибок, неумелого почерка, который я знал

лишь по ее росписи в паспорте. Увы, не в моих силах было намекнуть ей, что

именно ее неумелость и непросвещенность дороги мне, и не потому, конечно,

что я ценил примитивность саму по себе, но она казалась мне знаком Люцииной

цельности и давала надежду оставить в ее душе след тем глубже, тем

неизгладимей.

За письма Люция испуганно благодарила, а потом призадумалась, чем бы

мне отплатить за них; писать мне она не хотела и вместо писем избрала цветы.

Впервые это было так: бродили мы по редкой рощице, и Люция вдруг нагнулась к

какому-то цветку (да простится мне, что не знаю его названия: на тонком

стебле маленькая лиловая чашечка) и подала мне. Это тронуло меня и ничуть не

смутило. Но когда в следующую нашу встречу она ждала меня с целым букетом

цветов, я слегка оторопел.

Мне было двадцать два, и я судорожно избегал всего, что могло бы

бросить на меня тень изнеженности или незрелости; я стеснялся ходить по

улице с цветами, не любил покупать их, а уж получать и подавно. Я растерянно

намекнул Люции, что цветы дарят мужчины женщинам, а не женщины мужчинам, но,

когда я увидел чуть ли не слезы на ее глазах, я поблагодарил ее и взял

букет.

Что было делать! С тех пор цветы ждали меня при каждой нашей встрече, и

я наконец смирился; и потому, что меня обезоруживала непосредственность этих

преподношений,

106

 

и потому, что я видел, как важен для Люции именно этот способ

одаривания; возможно, причина была в том, что Люция страдала от скудости

своего языка, от неумения красиво говорить и видела в цветах особую форму

речи; и, вероятнее всего, не в смысле неуклюжей символики стародавнего

витийства, а в смысле более древнем, более зримом, более инстинктивном,

доязыковом; возможно, Люция, будучи всегда скорее замкнутой, чем

разговорчивой, неосознанно мечтала о той немой стадии человеческого

развития, когда не было слов и когда люди объяснялись с помощью мелких

жестов: пальцем указывали на дерево, смеялись, касались друг друга...

Однако ж -- понимал я или не понимал сущность Люцииного одаривания -- в

конце концов оно меня тронуло и разбудило желание тоже что-нибудь подарить

ей. У Люции было всего три платья, которые она регулярно меняла, так что

наши встречи следовали друг за другом в ритме трехдольного такта. Я любил

все эти платьица как раз потому, что они были старенькие, заношенные и не

очень изящные. Я их любил так же, как и Люциино коричневое пальто (короткое

и потертое на обшлагах), которое я погладил раньше, чем ее лицо. И все же

захотелось купить Люции платье, красивое платье, даже много платьев. Деньги

у меня были, экономить я не собирался, а транжирить их по кабакам перестал.

И вот однажды я повел Люцию в магазин готового платья.

Люция сперва думала, что мы зашли туда просто поглазеть на прилавки, на

людей, что рекой текли по лестнице вверх и вниз. На третьем этаже я

остановился у длинной вешалки, с которой плотной завесой свисали дамские

107

 

платья; Люция, увидев, с каким любопытством я разглядываю их, подошла

поближе и стала отпускать замечания. " Вот это красивое", -- указала она на

одно, на котором были тщательно выведены красные цветочки. Красивых платьев

там и впрямь было мало, но все-таки кое-что приличное попадалось; я снял

одно платье и позвал обслуживающего продавца: " Девушка могла бы это

примерить? " Люция, скорей всего, сопротивлялась бы, но перед человеком

посторонним, перед продавцом, она не осмелилась возразить и, даже не успев

осознать происходящее, оказалась за ширмой.

Спустя немного я чуть отдернул занавеску и посмотрел на Люцию; хотя в

платье, которое она мерила, не было ничего особенного, я просто не поверил

своим глазам: его относительно современный покрой неожиданно превратил Люцию

в совсем другое существо. " Разрешите взглянуть", -- отозвался за моей спиной

продавец и тут же обрушил на Люцию и на платье, что она мерила, поток

восторгов. Затем он посмотрел на меня, на мои петлицы и спросил (хотя

утвердительный ответ предполагался заранее), из политических ли я. Я кивнул.

Он подмигнул, улыбнулся и сказал: " У меня есть кое-что получше; не изволите

ли взглянуть? " И в мгновение ока на прилавке появились несколько летних

платьев и одно экстравагантное вечернее. Люция надевала их одно за другим, и

все ей были к лицу, во всех она была какой-то новой, а в вечернем -- и вовсе

неузнаваемой.

Узловые повороты в развитии любви не всегда бывают вызваны событиями

драматическими, а часто -- обстоятельствами, на первый взгляд совершенно

несущественными.

108

 

В развитии моей любви к Люции такую роль сыграло платье. До сего

времени чем только не была для меня Люция: ребенком, источником умиления,

источником утешения, бальзамом и возможностью уйти от самого себя, она была

для меня буквально всем -- но только не женщиной. Наша любовь в телесном

смысле этого слова не переходила границы поцелуев. Впрочем, и способ, каким

целовалась Люция, был детским (я обожал эти долгие, но целомудренные поцелуи

сжатыми сухими губами, что, лаская друг друга, так трогательно пересчитывали

нежные бороздки любимого рта).

Короче говоря -- до этого времени я испытывал к ней нежность, но ни в

коем разе не чувственность; с отсутствием чувственности я так свыкся, что

даже не осознавал его; мое отношение к Люции казалось мне таким прекрасным,

что и в голову не приходило, что мне чего-то недостает. Все гармонически

сливалось воедино: Люция -- ее по-монастырски серая одежда -- и мои

по-монастырски невинные чувства к ней. В тот момент, когда Люция надела

новое платье, все уравнение было внезапно нарушено; Люция сразу вырвалась из

моих представлений о Люции: я понял, что у нее есть и другие возможности, и

другой облик, нежели тот трогательно деревенский. Я вдруг увидел в ней

красивую женщину, чьи ноги соблазнительно обрисовывались под ладно скроенной

юбкой, чье тело было удивительно пропорционально и чья неприметность

бесследно растворялась в платье яркого цвета и красивого фасона. Я был

совершенно ошеломлен ее внезапно явленным телом.

Люция жила в общежитии, в одной комнате с тремя девушками; посещения

разрешались

109

 

лишь два раза в неделю, причем всего на три часа, от пяти до восьми;

посетителю полагалось внизу у дежурной отметиться, сдать удостоверение, а

затем заявить и о своем уходе. Кроме того, у всех трех Люцииных сотоварок по

комнате были свои кавалеры (по одному или более), и всем хотелось с ними

встречаться в интиме общежития, так что девушки вечно ссорились, злились и

считали каждую минуту, которую одна отнимала у другой. Все это было до того

неприятно, что я никогда даже не пытался навестить Люцию в ее обиталище. Но

как-то я узнал, что Люциины сожительницы должны уехать примерно через месяц

на трехнедельные работы в деревню. Я объявил Люции, что хочу воспользоваться

этим временем и встретиться с ней в общежитии. Она приняла мои слова без

радости, погрустнела и заметила, что предпочитает гулять со мной по улицам.

Я сказал, что мечтаю побыть с нею там, где никто и ничто не будет мешать

нам, и мы сможем думать только друг о друге; и что, кроме того, я хочу

знать, как она живет. Люция не умела возражать мне, и я до сих пор помню,

как разволновался, когда она наконец согласилась с моим предложением.

10

 

В Остраве я был почти год, и воинская служба, поначалу невыносимая,

стала за это время чем-то будничным и обычным; хотя она была неприятной и

изнурительной, но мне все-таки удалось выжить, обрести товарищей и даже

испытать счастье; лето для меня было прекрасным (насквозь закопчен-

110

 

ные деревья казались неописуемо зелеными, когда я глядел на них

глазами, только что прозревшими после подземной тьмы), но, как водится,

зародыш несчастья сокрыт внутри счастья: горькие события тогдашней осени

завязывались именно в этом зелено-черном лете.

Началось со Стани. Женился он в марте, а уже спустя месяц-другой стали

доходить до него слухи, что его жена шляется по барам; он совершенно лишился

покоя, писал ей письмо за письмом и, надо сказать, получал успокоительные

ответы; но вскоре (стояло уже лето) навестила его в Остраве мать; проведя с

ней всю субботу, он вернулся в казарму бледным и молчаливым; сперва не хотел

ничего говорить -- видно, стеснялся, но на второй день открылся Гонзе, а

затем и другим, и вскоре об этом узнали все; Станя, поняв, что знают все,

уже сам принялся во всеуслышание и без умолку говорить о том, что жена его

пошла по рукам и что он-де собирается съездить домой и свернуть ей шею. И,

не мешкая, попросил у командира два свободных дня; командир поначалу не

решался дать ему увольнительную -- слишком уж много поступало на Станю тогда

жалоб из шахты и казармы, вызванных его рассеянностью и раздражительностью,

-- но в конце концов смилостивился и дал. Станя уехал, и с тех пор никто из

нас больше не видел его. Что стряслось с ним -- знаю уже понаслышке.

Приехал он в Прагу, накинулся на женщину (я называю ее женщиной, хотя

ей было всего девятнадцать), и она беззастенчиво (а быть может, даже с

удовольствием) все ему выложила; он стал бить ее, она защищалась, он начал

душить ее, а под конец стукнул

111

 

бутылкой по голове; она повалилась на пол и осталась лежать без

движения. Станя в мгновение ока отрезвел и в ужасе ударился в бега: неведомо

как нашел заброшенную халупку где-то в Рудных горах и жил там, полный страха

и ожидания, что его найдут и вздернут за убийство. Нашли его лишь два месяца

спустя и судили не за убийство, а за дезертирство. Его жена, оказалось,

вскоре после его бегства опамятовалась и, кроме шишки на голове, никаких

телесных повреждений на себе не обнаружила. Пока он сидел в армейской

тюрьме, она развелась с ним и вышла замуж за известного пражского актера, на

которого хожу смотреть лишь потому, что он напоминает мне о старом товарище,

так печально кончившем: после армии он остался работать на руднике;

производственная травма лишила его ноги, а неудачная ампутация -- жизни.

Эта женщина, которая якобы до сих пор срывает лавры среди богемной

публики, довела до лиха не только Станю, но и нас всех. По крайней мере, нам

так казалось, хотя и нельзя установить, существует ли между скандалом вокруг

Станиного исчезновения и министерской комиссией, посетившей вскоре нашу

казарму, действительно (как думали все) причинная связь. Но так или этак,

наш командир был отозван, и на его место пришел молодой офицер (ему могло

быть от силы двадцать пять), и с его приходом все изменилось.

Да, было ему лет двадцать пять, но выглядел он еще моложе, просто

мальчишкой, и потому из кожи вон лез, чтобы его поведение было как можно

более впечатляющим и снискало ему уважение.

112

 

У нас поговаривали, что свои речи он репетирует перед зеркалом и

заучивает их наизусть. Кричать он не любил, говорил сухо и с предельным

спокойствием давал понять, что всех нас считает преступниками. " Я знаю, что

вы предпочли бы меня видеть на веревке, -- сказал нам этот ребенок при

первой же нашей встрече, -- но если кто и будет висеть, так это вы, а не я".

Вскоре дело дошло до конфликтов. В памяти моей сохранилась прежде всего

история с Ченеком, возможно, еще потому, что она представлялась нам ужасно

смешной. Не могу не рассказать о ней: за год службы в армии Ченек сделал

целую прорву крупных настенных рисунков, которые при нашем прошлом командире

всегда получали истинное признание. Ченек, как я уже говорил, больше всего

любил рисовать Жижку и гуситских воинов; чтобы доставить радость товарищам,

он с удовольствием дополнял их изображением обнаженной женщины, которую

представлял командиру в качестве символа Свободы или символа Родины. Новый

командир тоже решил воспользоваться услугами Ченека и, вызвав его, попросил

нарисовать что-нибудь для помещения, в котором проходили политзанятия. Он

порекомендовал ему на сей раз оставить всех этих Жижек и " больше направить

свое внимание на современность": в картине должна быть изображена Красная

Армия, ее единство с нашим рабочим классом, а также ее значение для победы

социализма в Феврале. Ченек сказал: " Есть! " -- и принялся за дело; несколько

дней подряд он рисовал на полу на больших белых листах бумаги, а затем

прикрепил их кнопками по всей стене комнаты. Впервые

113

 

увидев готовую картину (высотой в полтора метра, шириной не менее

восьми), мы буквально онемели: посредине стоял в геройской позе одетый

по-зимнему, в меховой ушанке советский солдат с автоматом наперевес, а

вокруг него располагались по меньшей мере восемь голых женщин. Две

прижимались к солдату с обеих сторон, кокетливо возведя на него глаза, а он

обнимал их за плечи и буйно смеялся; прочие женщины толпились вокруг,

протягивая к нему руки, или просто стояли (одна даже лежала) и

демонстрировали свои красивые лица.

Ченек встал перед картиной (мы ждали прихода политрука и были одни в

комнате) и закатил нам примерно такую речь: " Так, стало быть, ребята, вот

эта, что одесную сержанта, это Алена, она вообще была моей первой бабенкой,

заполучила меня, когда мне только шестнадцать минуло, женушка офицерская,

тут ей самое что ни есть место. Изобразил я ее точно, как она в те годы

выглядела, теперь-то, почитай, похужела, но тогда, как говорится, была в

теле, небось сами видите, особливо вот тут, в бедрах (он огладил их

пальцем). Сзади она куда красивей смотрелась, вот тут я нарисовал ее еще раз

(он подошел к краю картины и ткнул пальцем в голую женщину, повернувшуюся к

зрителю задом; казалось, она куда-то уходит). Посмотрите на эту королевскую

задницу, по размерам она, пожалуй, малость превышает норму, но это именно

то, что мы любим. Я был тогда круглым идиотом, вспоминаю, как она обожала,

чтобы ее били по этому самому заду, а я в толк никак не мог взять, что за

дела такие. Однажды на пасху она все просила да просила, приди, мол, как

114

 

положено по обычаю, с пучком вербы, вот я, значит, пришел, а она все

твердит, хозяюшку побьешь, яичко найдешь, хозяюшку побьешь, крашеное

найдешь, ну стал я ее этак символически по юбке хлестать, а она говорит, это

разве битье, задери-ка ты хозяюшке юбку да хлобыстни как следует, задрал я

это ей юбку, трусики снял и хлещу ее, идиот, вроде бы символически, а она

переполнилась злобой и кричит благим матом, ну, ты, недоносок, будешь

хлестать как положено! А я, известное дело, дурак дураком был, зато вот эта

(он ткнул в женщину по левую руку от сержанта), эта Лойзка, эта была у меня,

когда я стал уже взрослым, посмотрите, какие у нее маленькие грудки

(показал), и невозможно красивая мордочка (тоже показал), учились мы с ней

на одном курсе. А это наша натурщица, я рисую ее абсолютно по памяти, да и

двадцать других ребят тоже могут нарисовать ее по памяти, потому что она

всегда стояла посреди класса, и мы учились по ней рисовать человеческое

тело, этой ни один из нас пальцем не коснулся, мамочка всегда поджидала ее у

дверей класса, а после урока сразу же уводила домой, эта представала перед

нами, да простит ее Господь Бог, лишь во всем своем целомудрии; вот так,

друзья мои. Зато вот эта (он показал на женщину, которая возлежала на

каком-то стилизованном канапе) ну и стерва была, господа, подойдите поближе

(мы подошли), видите точечку на животике? Это ожог от сигареты, и сделала

его, она сама рассказывала, одна ревнивая бабенка, с которой они любовь

крутили, так как сия дамочка, господа, горазда была на оба дела, и секс у

нее был чисто гармоника, в этот секс все на свете бы влезло, туда и мы

115

 

бы все влезли, все как есть, до единого, и со всеми нашими женами, с

нашими девушками, и с нашими деточками, и всеми родичами..." Ченек, по всей

видимости, приближался к самым блестящим пассажам своего объяснения, но тут

вошел в комнату политрук, и нам пришлось сесть. Политрук, привыкший к

рисункам Ченека со времен нашего бывшего командира, не уделил новой картине

никакого внимания и приступил к чтению вслух брошюры, в которой ярко

освещались различия между армией социалистической и капиталистической. В нас

все еще продолжал звучать рассказ Ченека, и мы отдавались тихим грезам,

когда в комнату вдруг заявился мальчик-командир. Пришел, должно быть,

проконтролировать занятия, но, прежде чем выслушать отчет политрука и отдать

нам команду снова занять места, ошарашенно уставился на картину; уже не дав

возможности политруку продолжать чтение, он налетел на Ченека и потребовал

немедля объяснить ему, что означает эта картина. Ченек вскочил, встал перед

картиной и понес: картина в форме аллегории выражает значение Красной Армии

для борьбы нашего народа; вот здесь изображена (он указал на сержанта)

Красная Армия; справа, плечом к плечу с ней, символически изображен (он

указал на офицерскую женушку) рабочий класс, а здесь, по другую сторону (он

указал на сокурсницу), -- символ февраля месяца. Затем (он перечислил дам)

символ свободы, символ победы, а эта -- символ равенства; здесь (он кивнул

на офицерскую жену, выставившую свою задницу) наглядно изображено, как

буржуазия уходит со сцены истории.

116

 

Ченек кончил, а командир объявил, что картина не что иное, как

оскорбление Красной Армии и должна быть незамедлительно снята; а против

Ченека он, дескать, примет необходимые меры. Я спросил (вполголоса) почему.

Командир услышал и поинтересовался, какие у меня возражения. Я встал и

сказал, что картина мне нравится. Командир ответил, что он этому охотно

верит, потому что картина -- для онанистов. Я сказал, что скульптор Мысльбек

тоже изображал свободу в виде обнаженной женщины, а живописец Алеш нарисовал

реку Йизеру даже в виде трех обнаженных женщин; что так делали художники

всех времен.

Мальчик-командир неуверенно посмотрел на меня и повторил приказ немедля

снять картину. Но, видимо, нам все же удалось сбить его с толку -- Ченека он

не наказал; однако сильно невзлюбил его, а заодно и меня; Ченек в скором

времени получил дисциплинарное взыскание, а немного спустя -- и я.

Было это так: однажды наш взвод работал в глухом углу казарменного

двора, орудуя кирками и лопатами; нерадивый младший сержант охранял нас не

слишком строго, и мы, частенько опираясь на свой инструмент, болтали и даже

не заметили, что неподалеку наблюдает за нами мальчик-командир. Мы увидели

его в ту самую минуту, когда раздался его резкий голос: " Солдат Ян, ко мне! "

Я, бодро подхватив свою лопату, встал перед ним навытяжку. " Вы так

представляете себе работу? " -- спросил он. Не помню точно, что я ответил

ему, но ничего дерзкого в моем ответе не было -- да и разве могло мне прийти

в голову отравлять себе и без того нелегкую жизнь в казарме

117

 

и попусту настраивать против себя человека, имевшего надо мной

неограниченную власть. Однако после моего ничего не значащего и скорее даже

растерянного ответа у него ожесточился взгляд, и он, шагнув ко мне,

молниеносно схватил меня за руку и перекинул через спину отлично усвоенным

приемом джиу-джитсу. Затем, присев на корточки, стал удерживать меня на

земле (я не противился, разве что удивлялся). " Хватит? " -- спросил он громко

(так, чтобы стоявшие вдалеке тоже слышали); я ответил " хватит". Тогда он

скомандовал мне встать и тут же перед построившимся взводом объявил: " Даю

солдату Яну два дня губы. И не потому, что он нахамил мне. Его хамство, как

вы изволили видеть, я пресек своими руками. Даю ему два дня губы потому, что

он отлынивал от работы, и с вами, если что, разделаюсь таким же манером". И,

повернувшись, он франтоватой походкой удалился.

Тогда я не мог испытывать к нему ничего другого, кроме ненависти, а

ненависть отбрасывает слишком резкий свет, лишающий предметы пластичности. Я

видел в командире лишь мстительную и коварную крысу, однако сегодня

вспоминаю его в основном как человека, который был молод и любил играть.

Молодые люди неповинны в том, что любят играть; не готовые к жизни, они

поставлены ею в готовый мир и должны действовать в нем как готовые личности.

Поэтому они поспешно хватаются за общепринятые формы, примеры и образцы,

которые их устраивают и им к лицу, -- и играют.

И наш командир был таков: не готовый к жизни, он был поставлен лицом к

лицу с войском, которого совсем не понимал; он

118

 

умел справиться с ситуацией лишь потому, что нашел для себя в

прочитанном и услышанном подходящую, отработанную маску: хладнокровный герой

детективных романов, молодой человек с железными нервами, укрощающий банду

преступников, никакого пафоса, одно ледяное спокойствие, броская, сухая

шутка, самонадеянность и вера в силу собственных мышц. Чем больше он

осознавал свою мальчикообразную внешность, тем фанатичнее отдавался роли

железного супермена, тем настойчивее демонстрировал его перед нами.

Но разве я впервые столкнулся с таким моложавым актером? Когда меня

допрашивали в комитете по поводу открытки, мне было чуть за двадцать, а моим

следователям -- от силы на год-два больше. Они тоже были прежде всего

мальчишки, прикрывавшие свои незрелые лица маской, что представлялась им

самой значительной маской аскетически сурового революционера. А Маркета?

Разве она не надумала играть роль спасительницы, роль, позаимствованную из

дурного фильма-однодневки?

А тот же Земанек, ни с того ни с сего преисполнившийся сентиментальным

пафосом высокой нравственности? Не было ли это ролью? А я сам? Разве не было

у меня даже нескольких ролей, меж которыми я суматошно метался, покуда меня,

мечущегося, не зацапали?

Молодость страшна: это сцена, по какой ходят на высоких котурнах и во

всевозможных костюмах дети и произносят заученные слова, которые понимают

лишь наполовину, но которым фанатически преданы. И страшна история, ибо

столь часто становится игровой

119

 

площадкой для несовершеннолетних; площадкой для игр юного Нерона,

площадкой для игр юного Наполеона, площадкой для игр фанатичных орд детей,

чьи заимствованные страсти и примитивные роли вдруг превращаются в

реальность катастрофически реальную.

Когда я думаю об этом, в голове опрокидывается вся шкала ценностей: я

проникаюсь глубокой ненавистью к молодости и, напротив, -- каким-то

парадоксальным сочувствием к преступникам истории, в чьей преступности


Поделиться с друзьями:

mylektsii.su - Мои Лекции - 2015-2024 год. (0.055 сек.)Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав Пожаловаться на материал