Милосердие по-библейски

Он сидел на камне за канавой, что на обочине трассы и варил чай в эмалированной кружке, пристроенной на обструганной палке. Заварка засыпана, веточка для помешивания в руке. Вот-вот закипит.

Тридцатиградусная жара, вездесущая пыль, жар от костра – для него не существовали, он варил чай.

Что-то пролетело со стороны проехавшей за спиной машины, обдав голову легким дуновением, и пало метрах в пяти в кусты.

- Бля – смотреть некогда, чай закипел.

Взвизгнули тормоза. Через секунду раздался голос:

- Э, бродяга, тут ничего не падало?

- А чо? – он не обернулся.

- Колесо переднее мать его ё, отвалилось. Хорошо, медленно ехал, а так бы костями в ящик сыграли, – захлёбываясь и волнуясь, скороговорил неизвестный.

- Ну-у-у, а я думал хер какой развлекается и бутылкой в меня пульнул. Чуть по чайнику не врезало. Да вон, в тех в кустах, – он не прерывал своего занятия. Подносил кружку к костру, а когда шапка заварки подымалась, отводил в сторону и помешивал веточкой, ожидая, когда заварка осядет. И по новой. Он лишь указал веточкой примерное место падения, не отрывая взгляда от кружки.

- А ты чего сидишь? – вопрос явно был не в тему.

- А чо, я должен в штаны наложить и упасть в обморок от того, что меня чуть не пришибло, или на жопе от радости мумбу-юмбу исполнять, что остался жив? Чай

варю, – отрезал он, так и не удосужившись повернуться лицом к собеседнику.

Во всем – чуть сгорбленной спине, неторопливых движениях и интонации в голосе – сквозило непонимание и презрение к окружающей его суете. Нижняя челюсть ошарашенного шофера дернулась несколько раз. Из глотки вырвалось что-то похожее на хрипящий клекот. Кинув на этот монумент величия и спокойствия странный взгляд, он махнул рукой и пошел в указанном направлении.

Сказки – чушь? Сами вы чушь! Никогда невозможно знать, где сказка, а где жизнь.

Эту сказку услышал в одной деревне. В какой? А разве это имеет сейчас значение? Тысячи и тысячи разбросано их по всей России. Маленьких и больших кладезей мудрости и старины.

Любил, вырвавшись из каменного склепа города. «осесть в осадок» в одной из таких вымирающих обителей. И эта деревенька не отличалась ничем от тысяч таких же деревень и посёлков.

Я восседал перед древней старушенцией, на вид довольно крепкой и выносливой, - в презентабельном виде… Восседал и вещал ей о вечности и загробной жизни, о духах и душе… Она сидела и как будто внимательно слушала. Я распалялся всё сильнее. Благо стакан водки был хорошо придавлен здоровой деревенской пищей. Я распалялся, в вышине уже маячил недели благодати…

- Извини, милок, я не шибко грамотная в этих делах. Хочешь, сказочку скажу? – просто и спокойно предло

жила она. Я сидел, ошарашенный от резкого приземления.

- Какую?

- Колобок на новый лад.

- А, слышали, - я пытался продолжить прерванный монолог.

- Нет, ты слухай, деревенские сказывали – интересная.

Пытаясь не нарушить приличия (нарушение всегда вредит делу), я успокоился. Она начала без предисловий, своим мягким, добрым, убаюкивающим голосом:

- Слепили дед да бабка колобок. И поставили его в печь подрумяниться. И лишь н мгновение отвернулись, он выкатился из печи – и на пол. На порог, за порог – и покатился по лесной тропинке. По своим круглым делам.

Вдруг навстречу Медведь.

- Колобок, колобок, я тебя съем!

- Ты что, контуженный? Медведь – и сырое тесто, где это видано? – и покатился дальше. Медведь грохнулся наземь и давай реветь.

- Чего он там ревёт? – Волк стоял задумавшись, на тропинке. Пока не увидел катившегося колобка. Он мигом оценил ситуацию:

- Колобок. Колобок, я тебя съем!

Колобок окинул Волка заинтересованным взглядом.

- А-а-а, ты не колобок, ты Ёжик, с зоны откинулся! Всё равно я тебя съем!

- А, ты что ли тот самый кусок серой шерсти, который верит во всякую анекдотическую чепуху, да?

Волк от таких речей открыл пасть, да и забыл её захлопнуть. А колобок покатился дальше. Когда очнулся Волк, колобка и след простыл. Завыл от тоски Волк.

Лиса проснулась и потянулась. В это утро её будили во второй раз. Сначала Медведь, а потом Волк.

- Чего они там развылись? – размышляла вслух Лиса, бегая вокруг своей норы, то приближаясь, то удаляясь, заметая на всякий случай свои следы.

- Охотники? Наверное. Охотники! Если охотники, то надо торопиться и напутать побольше следов…

- Фи. Колобок, эка невидаль! Они же с детства знают эту сказку… Ну и поделом дуракам! Интересно только, что вот только он им наплёл…- А колобок катит себе.

- Колобок. Колобок, я тебя съем!

А он смотрит и молчит, так и не докатившись до Лисы. А та ему с торжественной мордочкой рассказывает, что должна его, окаянного, съесть - и баста. Приплела и космос, и Бога, и жизнь, и карму… Всё, что можно. А он стоит и смотрит на Лису. Потом говорит, тихо так.

- Охотники…

- Чаго-чаго? Подойди поближе, чего-то я ныне глуховатой стала, - от своего красноречия она и вправду оглохла.

- Охотники за мной идут, - повторил колобок.

Лиса была и испарилась, как в сказке.

Вернулся он уже затемно к бабке и деду. Те только ахнули, увидав его. Скособоченный, весь в пыли лесной… А они-то ноги сбили, искаючи! Но это нисколько не омрачило радости возвращения любимчика. Подняли с порога. Приласкали, прикатали, приголубили. А в печь он сам закатился подрумяниться. Радости не было

предела. А за праздничным ужином в честь возвращения колобка – бабка с дедом с таким…

С таким аппетитом его съели…

Больше я ничего не слышал. В глазах потемнело от страха, посветлело. Старушка – уже не добренькая старушка, а ведьма с клыками вампира и с крыльями за спиной – тянула ко мне когтистые лапы и шипела:

- Колобок, колобок, я тебя съем!

Продолжения я не стал ждать. Я бросил всё, что привёз с собой, рванув пулей из дома налегке. На просёлочную дорогу – и в сторону шоссе. Я бежал, летел, полз и шёл. А за мной гнались по пятам ведьмы, вурдалаки и всякая другая нечисть.

Я с трудом добрался до шоссе. Остановил попутную машину, сунул шофёру, всю имевшуюся наличность и махнул рукой:

- Гони в город!

Он сосчитал деньги, поглядел на меня и улыбнулся, якобы что-то понимая. Денег хватало на пять поездок – туда и обратно. Я молчал, он рвал. Двести километров, как один. В молчании, в моих постоянных осмотрах дороги позади. У дома я вывалился с машины выжатым лимоном.

Теперь дорога в деревню закрыта. А как хорошо было… Возвращаешься из деревни, разбираешь привезённый материал, То притчу древнюю, то какую-нибудь древнюю вещицу, самовар ли, саблю, книгу ли – очень дорогую и ценную. «Продыху нет от всякой нечисти! Ладно раньше только в городе доставали. Теперь и в деревне нет покоя» - сетовал я, вспоминая свою прежнюю, довольно-таки устроенную жизнь.

Раньше-то как было? Останавливаешься у кого-нибудь - деревенские – народ простой, много ли им надо: семь счастливых – ни больше, ни меньше бутылок - водки делали своё дело. Из города даже закуску и гостинцев не брал. А зачем в деревню-то? Глядишь – неделю, а если понравишься – и две живёшь. Припеваючи, как сыр в масле катаешься…

В город свежим караваем возвращаешься, пышным и румяным. Да ещё и подарочек какой-нибудь ценный везёшь – всё брал. Народ деревенский простой, плохого не подсунут. А хорошо налаженная сеть перекупщиков и стая зажравшихся и ленивых, но напыщенных болванов при искусстве и науке – делали мою жизнь если не райской, то вполне сносной – по любым меркам.

А теперь… Теперь: в городе – бандиты и чиновники, в деревне – черти и вурдалаки… Нигде нет жизни от всякой нечисти честными добропорядочным гражданам. И какой бизнес накрылся!

И психоаналитик этот долбанный: «Попали вы, молодой человек; в капкан собственных страхов и умозаключений». И ещё посоветовал проконсультироваться у его знакомого психиатра. Сам он капкан и псих, сколько бабок содрал, сволочь, а пользы… Убил бы эту нафуфыреную обезьяну.

А вы говорите: «Сказки? Чушь!» Сами вы чушь!!!

Рабочий люд, отработавший в первую смену, штурмом брал «Икарус»-гармошку, идущий по одиннадцатому маршруту в режиме экспресса, делая всего две остановки по пути следования в центр города из промышленной зоны. Другие автобусы, идущие в обычном режиме, были разбитыми ЛИАЗами, к тому же они делали двенадцать остановок. И потому желающих втиснуться любым путём в «Икарус» всегда было больше, чем тот мог вместить.

- Киль манда, киль манда, – понеслось над штурмующей толпой с задней площадки. Татарин, лет тридцати призывал свою подругу присоединиться к нему, но это ей не удавалось. А татарин не унимался и продолжал призывать до самого последнего, пока не закрылась дверь автобуса, Здесь не было какого-либо разделения на мужчин и женщин. Здесь были штурмующие и жаждущие поскорей выбраться в город. И все, довольно хлипкие попытки спутницы татарина проникнуть в автобус, пресекались на корню. Её - очень хрупкую и невысокого роста - легко, словно пушинку оттесняли в сторону.

В конце концов автобус утрамбовался селёдкой в бочке и тронулся. Татарочка с печалью на лице, как и многие другие желающие уехать, осталась на остановке.

- Ну вот киль уехал, а манда осталась, - негромко произнёс известный приколист, работавший в рельсобалочном цехе. Во времена великого вождя он неудачно

пошутил в сторону обкома КПСС и отхватил срок, отмотав на Колыме – от звонка до звонка – четвертак.

Стоящие на задней площадке грохнули. Они все слышали призывающие вопли татарина. Фразу приколист подал в его интонации, но с какой-то своей изюминкой.

Татарин грохнул со всеми. Он, видимо, неплохо разбирался в нюансах народного русского языка.

Стоящие чуть подальше от задней площадки не слышали фразы приколиста и не понимали, над чем смеются на задней площадке.

- Над чем смеётесь? – ответ не заставил ждать.

- Да вот, киль уехал, а манда осталась, - в три или четыре глотки просветили любопытных, но так, что услышали все находящиеся в автобусе. Работяги закатились в истеричном хохоте.

Через секунды наступил апофеоз. Водителя заинтриговала причина, творившегося в салоне.

- Люди, по какому поводу веселье? - по громкоговорителю поинтересовался он.

- Да вот, киль уехал, а манда осталась, глоток в двадцать просветили водителя. Казалось, от истеричного хохота в салоне, «Икарус» затрясся мелкой дрожью и вот-вот разорвётся на куски. Захохотавший в микрофон водитель с трудом удержал и выровнял «Икарус», потеряв на мгновение управление над автобусом, заходя в тот момент на поворот.

Ржали, хохотали и смеялись почти до самого приезда в центр города. Но больше всех и громче всех - татарин. А после вопроса водителя он уже не мог смеяться, он

икал, а из всех отверстий на лице у него текли слёзы, сопли и слюни. И он не свалился на пол лишь только потому, что автобус был утрамбован под завязку. Он икал и утирался огромным носовым платком ручной вышивки…

Не смеялся только приколист. Он печально улыбался и всю дорогу думал: «Ну почему так: любая его, самая тупая и плоская шутка, по его мнению, доводит людей до истерики, а ему не смешно. И почему самые весёлые люди, заводилы и душа всех компаний, авторы всевозможных розыгрышей и приколов – в душе печальны, а порой даже до опустошения?