Ямщикова заступница

В Сибири разбойный промысел многие грехом не считали, иные миллионщики с него начали, про Евграфа Кухтерина слыхали, небось, — с кистенем обозы чайные караулил, чай тогда вровень с золотом шёл, вот Евграфа «чаерезом» и звали. А потом-то… лошадей тыщи имел, по всему тракту дворы постоялые, в тайге прииск. Сам в Томском городе в хоромах барствовал, и губернатор к нему на поклон катался.

Про кухтеринско обогащение разговоры всяки бывали, да к одному сводились: от трудов праведных не наживешь палат каменных. А которым-то оно и спать не давало, по ночам выходили на дорогу с дубиною. От того ямщикам — лихо, купцам — разорение. Ямщики доглядчиков меж собой подсылали, да поди угадай, кто помышляет. На людях все боголюбые да смиренные.

А как-то раздетого купца ямщики у тракта нашли, думали — мёртвый, а он живой оказался, не добили разбойники. Как в сознание пришёл, указал, что разбойников было семеро и лицом будто похожие. Тут и вспомнили, ямщики про братьев Савостиных.

Братья те — семь мужиков, один одного здоровее, над ними Федосий старший: взгляд волчий, сила медвежья. Сказывали, по молодости он с Кухтериным на тракте, не один пограбил обоз, душу не одну загубил. Да Евграф похитрей — награбил сколько-то, власти купил, чистый, документ выправил, осел в городе честным купцом-миллионщиком. А Федосия солдаты словили — и каторга. Да потом-то убёг, в деревеньке притрактовой поселился. А братья младшие подросли, с ними по дорогам лютовал втихомолку. Много беды принесли. А как услышали, что купца ямщики у тракта живого нашли, долго-то не раздумывали, — дом свой подожгли и скрылись в тайге. Власти солдат посылали., да разве Савостиных словишь — в урмане отлежатся, а солдаты уйдут, опять по тракту гуляют. А то в богатом селе в трактир заберутся — пощадят жизнь трактирщику али нет, а деньги вытряхнут, и трактир подожгут. Да потом будто канули. Люди гадали:

— Куды ж разбойники подевались?

Всяк толковал по-своему, а что да как — сказать не могли. Только потом-то всё выяснилось: ведьма Любава, ямщикова заступница, их укокошила…

В глухой тайге набрели охотники на заимку, в ней скелеты — шестеро у стола, вповалку, винные чарки в костлявой руке у каждого, а у самой двери ещё один — большущий. И в руке-то не чарка — коса девичья. Тут и узнали — коса Любавы Тороковой.

Любава та из нашего же села девушка. За глаза называли ведьмой её, потому, как сказывали, мать её в молодых годах ведьмой была. А как ямщик молодой, Крутояров Митяй, посватался, языки прикусили — побаивались.

Из себя Любава красавица, коса — девкам на зависть, пятернёй не обхватишь. Тоже ведь говорили — в той косе Любавина сила волшебная. Ну, Митяю это и нравилось, сам парень-то видный. А пройдутся оба по улице, старики вслед долго вздыхают да. крякают, а то и поспорят, кто кого краше — жених аль невеста.

Однако не до свадьбы к тому времени молодым стало: большой поезд купцы снарядили, ямщиков наняли, должны были за неделю управиться, а, почитай, никто не вернулся. Душегубы Савостины укараулили, постреляли. Пятеро в ту поездку погибло. Нашли их потом у тракта в снегу, а подвод с лошадьми будто и не было.

Митяй не ездил тогда, к свадьбе готовился; а как узнал, сговорился с Любавою свадьбу отложить — какое ж веселье, коли крик да плач по селу.

Прошло сколько-то дней, и опять горе — четверо ямщиков не вернулось, а потом ещё трое пропало. Оробели ямщики, да кормиться-то надо, опять нанимались в извоз. Бабы по ночам не спят, бога молят, чтоб к семьям-то возвернулись.

Митяй с Любавою который раз свадьбу откладывали, парень уж рукою махнул:

— Может, без гулянья жить начнём?!

Однако Любава все молчала, а как-то и говорит:

— Коли слышал, что ведьмой не зря прозывают, знать должен: сила волшебная сразу уйдёт, как женой твоей стану. Так-то и с матерью моей получилось. А пригодится сила ещё — избавлю село от разбойников, а покуда не ищи меня у отца с матерью, сама объявлюсь!

Сказала и к вечеру из села исчезла.

А через день али два Митяю ехать случилось. Катит он по дороге, по сторонам луга да поля оглядывает — всё снегом покрыто, тишина кругом. А дорога дальше к черному бору тянется. Митяй и обеспокоился; в том-то бору разбойники обоз пограбили. Слышит — колокольчик вперёд его лошади зазвенел. Привстал Митяй. «Что за попутчик?» — думает. Однако дорога пустая, никого не видать.

«Экое наваждение!»

А колокольчик бренькает, будто кто впереди скачет и догнать не даёт. Осердился Митяй: «Кто такой?! Настигну сейчас!»

Погнал Косматку, а колокольчик шибче зазвенел — невидимый, должно, тоже ходу прибавил. Как в лес въехал, колокольчик умолк, и сосна поперёк дороги упала. Люди с топорами да ружьями из кустов выскочили, у сосны заметались, видать, поджидали кого, а не вышло. Митяй ахнул: «Разбойники!»

Повернул коня, погнал во всю мочь. Те заметили, из ружей палят. Да шибко уж далеко был — не попали. Прикатил Митяй в село, мужикам рассказал. Подивились они и скорей татей ловить, а как прибыли, никого не застали, лишь сосна поперёк дороги лежала. Побродили мужики круг сосны, Митяя про звон всё расспрашивали и по плечу парня хлопали:

— Видать, тебе колокольчик послышался, а что ушёл от разбойников — планида счастливая.

Многие потом к Митяю просились в попутчики:

— Ты уж, Митенька, не отказывай, с тобой вдругорядь и нас варначья пуля минует.

Митяй и не отказывал. Однако у самого из головы не выходит: «Кабы меня разбойники караулили, так чего ж рано себя обнаружили? Поди, того невидимого поджидали». И тут будто опомнился:

— Ведь это ж… Любава была! Меня от смерти спасала!

Потом ещё не один ямщик так же вот ушёл от разбойников: и звон слышали, а коней и попутчика не видали. И люди вскоре заметили, что нет Любавы в селе. Стариков её, Василису с Василием, спрашивали, те отмалчивались. Ну и пошло: младшая Торокова по дорогам гуляет, ямщиков спасает. До Савостиных тот слух долетел, крепко задумались — с каких-то пор сами, вишь, замечать стали — мешает им кто-то. В засаде этак сидят, слышат — колокольчик звенит, и то ли правде, то ли мерещится — на богатой тройке купчиха в соболях и сама правит. За ней почтарь либо мужик на лошадёнке тащится. Сосну подпиленную опрокинут, выскочат, а тройка с купчихой исчезнет, только хохот девичий по тайге. Путник, что следом скакал, повернёт коня, да и был таков.

Савостины сначала друга на друга перечили, дескать, тот не в срок сосну на дорогу свалил, а тот выскочил раньше. А как-то летом прослышали — на ярмарку, на трёх подводах, купцы шелка да парчу везут и охрана мала; затаились в засаде, ждут. Подводы скоро уже показались, близко подъехали. Братья ружья на изготовку: кто в ямщика, кто в купца прицелился — сейчас пальнут. Тут мотылёк голубенький то у одного, то у другого перед глазами крылышками затрепыхал, на мушку садится, с прицела сбивает. Братья, один да другой, стрельнули, ни в кого не попали, а себя обнаружили. Ямщики за ружья и давай по кустам палить. Одному Савостину руку задело, другому плечо, Федосию кость в ноге перебило. Наутёк припустили разбойники. В тайге, в глухомани, заимка у них была. Добрались, стали гадать: пошто такое-то невезенье? И сговорились: двум младшим, Пантюхе с Митрохой, странниками прикинуться, по сёлам пройтись, послушать — в народе что говорят. Ну, и отправились. Как из тайги на тракт выбрались, услышали — колокольчик звенит и топот, будто тройка скачет. Оглянулись — нет никого. Отбежали, в сторону, топот за ними. Догнал, и давай кто-то невидимый Пантюху с Митрохой кнутом хлестать с приговорами, а голос-то девичий:

— Доколь по дорогам лиходействовать будете?!

Пантюха с Митрохой по земле от боли катаются и бежать-то не знают куда, только слышат, как над ними кнут щёлкает. Хорошо, подводы вдали показались, звон да топот пропали, и хлестать невидимый перестал. Ямщики подъехали, усмехаются:

— Кто ж вас так исхлестал?

Однако отмахнулись Савостины, дескать, меж собой подрались, и до села подвезти попросили. А потом давай, будто ненароком, выспрашивать: про голос девичий, про топот коней невидимых. Мужики и рассказали:

— Слух верный! Ведьма по дорогам катается, спуску разбойникам не даёт. Сколь уж ямщиков от смерти спасла!

Братья уши навострили, а как в село въехали, мужики на домишко им показали: тут, мол, живут родители ямщиковой заступницы. Савостины переглянулись, с подвод соскочили. Раз, другой мимо дома прошлись, обговаривают: како бы Любавину гнезду учинить разорение, да как через плетень глянули — душа в пятки ушла. Во дворе здоровенный парень дрова колет. Упаси господи на такого нарваться, Митяй это был. Как Любава из села пропала, он старикам её помогал. В этот вечер допоздна проработал, старики вечерять оставили и заночевать упросили.

Пантюха с Митрохой видят — в дом не сунешься, а во дворе кобель штаны спустит, так хоть окна побить — сумерки эвон сгущаются, поди, не поймают. У дороги заметили: вроде собака дохлая, взяли, раскачали, в окно бросили:

— Это вам от Савостиных!

И наутёк.

Звонко стёкла разбитые зазвенели, да Пантюхе с Митрохой почудился хохот девичий, что ране слышали на дорогах, и от страху шибче из села припустили.

А в избе сразу свечу засветили, Василиса старая запричитывала, Василий ружьишко схватил:

— Вот щас пужну пакостников!

Да Митяй удержал, на пол кивнул:

— Гляньте чо!

Смотрят, у окна мешок небольшой да разорванный, через дыру пачки денег высыпались. Стали гадать: чья ж это затея — деньгами бросаться. Тут Василиса и ахнула:

— Никак, приказчики кухтерински потеряли, что пьяные давеча мимо нас проезжали. Сказывали люди, ямщиков они здорово общитали. Сговорились за привоз по одной цене, уплатили совсем ничего. Тоже ведь живоглоты, не хуже разбойников. Ну, а кто-то насолить нам хотел, да не разглядел, видать. Кабы знал, такое-то вряд ли кинул.

На другое утро Василиса с Василием деньги ямщикам отдали, те долю тут же им выделили. Митяй и решил нанять плотников, старикам Любавиным новую избу построить, старая того и гляди развалится.

А Савостины, Пантюха с Митрохой, добрались до заимки, старшему брату доложили, как на тракте хлестал их невидимый, что ямщики про ведьму рассказывали, как окна побили её родителям и что опять над головой хохот девичий слышали. Федосий задумался, потом рот скривил:

— Эк напугали — окна побили! Петуха красного подпустить надо!

Отправились Пантюха с Митрохой в село, глубокой ночью подкрались к дому Тороковых. Кобелишко лай было поднял, да Митроха дубиной его уложил. Потом подождали немного — не проснется ли кто! А в окошках тихо, темно. Ну, и решили — хозяева спят. Соломы под стены подбросили, подожгли. Пламя быстро избу охватило. Пока с ближайших домов народ прибежал огонь заливать, уж догорело всё. Даже в набат не успели ударить. За урядником сходили, тот руками и развёл.

А кто-то вспомнил, что последнее-то время Митяй Крутояров у них ночевал. Бабы заахали:

— Со стариками, поди, и погиб!

Мужики завздыхали:

— Как родителям про горе такое сказать? В дальнем конце села живут, в набат не били, про пожар не слышали!

Решили до утра подождать, да углядели у пепелища собаку убитую, в суматохе-то, видать, не заметили. Урядник затылок сразу и почесал:

— Неладное дело!

Утра не стал ждать, в город поехал докладывать; житья, дескать, нет от разбойников. А как рассвело, в попутных деревнях мужикам рассказывал про пожар. И разлетелся слух по округе, мол, погибли старики Тороковы и Митяй Крутояров с ними. Разбойники от того довольные, Федосий руки потирал: теперь, мол, у ведьмы пропадёт охота нам на дорогах мешать. Как раны-то зализали, опять на тракт вышли. Один Федосий с перебитой ногой оставался в тайге. Как-то сидят братья без него в засаде, слышат: колокольчик звенит. И опять купчиха в соболях да парче катит по тракту. Обрадовались разбойники: подвалила удача! Сосну опрокинули, выскочили, коня под уздцы и — к ней. А та — красавица синеокая, коса, будто змея, стройный стан обвивает, у ног в коляске вина целый бочонок. Братья заспорили, кому владеть красавицей, а она руки в боки, глянула строго:

— Неужель я лучшего не достойна. Осердится ваш главный, что ему не достанусь!

Братья и решили:

— Возьмем на утеху Федосию. Он старший, ему и владеть. И вина хватит свадьбу сыграть.

Привезли красавицу, хромой Федосий из избушки выбрался, в бороде почесал, ухмыльнулся:

— Ишь ты, глазами-то как стреляет.

А она и впрямь Федосию улыбается, будто понравился. Велел он в избу её увести:

— Пущай на стол накрывает, к свадьбе готовится.

Сам конями залюбовался:

— Какие добрые!

Так прошло сколько-то времени, братья коней разнуздать хотели, а один-то бочонок с вином в избушку понес да и выскочил тут же, кричит:

— Убегла! Сбегла красавица!

Кинулись все в избу, а девки-то нет. Только ящерка со скамьи в щель юркнула. Братья вон из избы, глядят — и коней как не бывало. Савостины и струхнули:

— Девка-то, поди, ведьма была Торокова! Что ж будет теперь?

Покуда светло было, друг перед другом хорохорились, к вечеру, однако, решили на всякий случай при свете спать. Да чтоб один-то не спал, караулил — кабы ведьма не сотворила над ними чего. На перву ночь Федосию выпало. Сидит он, на свечу глядит. Вдруг коло пламени мотылёк крылышками затрепыхал, будто затушить хочет. И тень страшная заметалась по стенам. Стал Федосий мотылька отгонять, а тот возле рук порхает, будто поддразнивает, Федосий со злости шибко рукой махнул — свеча погасла. И чует — в темноте обнял кто-то и руки-то, бабьи, к горлу подбираются. Хотел Федосий высвободиться, да не тут-то было, а руки уж горло сжимают. Заорал Федосий, побудил братьев, только этим и спасся. Братья вскочили, свечу опять запалили, глаза продрали, спрашивают:

— Чего орешь, Федосьюшко?!

Тому толком сказать нечего. Твердит своё: мотылек летал али бабочка, да ещё померещилось, будто душит кто.

До утра Савостины глаза не сомкнули, на другой день ходят сонные. Федосий велел для бодрости бочонок с вином открыть, сам и разлил по чаркам. Осушили, Федосий за ними, да глядит — один за другим братья на пол попадали, корчатся, и у самого в животе запылало. Почуял Федосий неладное, к кадке с водой подскочил, за ковшом потянулся, а в горле уж дыхание перехватывает, руки немеют.

Тут девка, красавица давешняя, из угла поднялась, будто выросла, зло глазами сверкает. Сама смотрит, смотрит, как он с братьями корчится. Понял Федосий: не от вина, от яда Любавиного смерть наступает. Кинулся к Любаве, увернулась она, только успел за косу схватить. Ножом ударить хотел, да глядит — не стадо девушки, а в руке ящерица закрутилась, только хвост ему и оставила. Сама в дверь юркнула. Вскрикнул Федосий и упал у двери замертво, а хвост ящерицы в косу девичью превратился. Сама-то ящерка через кусты к тракту и побежала, по пути на пенёк запрыгнула, глазки закрыла, к солнцу мордочкой потянулась. И опять Любава облик свой приняла, из тайги в село поспешила горе своё горькое слезами залить — до неё тоже слух долетел, что родители вместе с Митяем ночью сгорели.

А как в село-то вошла, так и ахнула: на том месте, где избёнка была, стоит изба ладная. Во дворе Митяй со старым Василием обгорелые брёвна на дрова распиливают, Василиса гусей кормит. Митяй увидел Любаву, к невесте кинулся, за ним старики. То-то радости было. И узнала, как Митяй со стариками живы остались…

Утром-то, когда им стёкла побили, сговорился парень с плотниками, а стариков уговорил к своим отцу с матерью жить перейти. Одну ночь-то переночевали, а утром к ним мужики ввалились, переминаются с ноги на ногу. Катерина ещё засветло поднялась, на оладьи квашню заводила, удивилась:

— Чего в такую рань заявились, да пошто хмурые?

А те шапки долой:

— Митяй твой ночью сгорел вместе с Тороковыми!

Баба и квашню опрокинула:

— Ироды! Креста на вас нет! Старики Тороковы за занавеской дрыхнут, а Митяй… да вот же он, с ребятишками на печке пригрелся!

Тут уж мужики закрестились, заахали, весь дом побудили, да и рассказали, что тороковска избёнка перед рассветом сгорела, на селе подумали, будто в ней Митяй погиб вместе с хозяевами. Да, видать, и вправду говорят — у парня планида, рассмеялись:

— Мы-то уж уряднику о вашей гибели сообщили, и батюшка панихиду собрался справлять.

Да тут же и предложили помочь новую избу для Тороковых строить. Всем-то селом в несколько дён и поставили.

А тут Любава живая, здоровая объявилась, только что косы нет, будто отрезано. Расспросов да пересудов много на селе было, однако Любава никому ничего не рассказывала, а коса, как хвост у ящерицы, через год новая выросла.