Константин Воробьев. Убиты под Москвой

Учебная рота кремлевских курсантов шла на фронт.

В ту пору с утра и до ночи с подмосковных полей не рассеивалась

голубовато-призрачная мгла, будто тут сроду не было восходов солнца, будто

оно навсегда застряло на закате, откуда и наплывало это пахучее сумеречное

лихо -- гарь от сгибших там " населенных пунктов". Натужно воя, невысоко и

кучно над колонной то и дело появлялись " юнкерсы". Тогда рота согласно

приникала к раздетой ноябрем земле, и все падали лицом вниз, но все же

кто-то непременно видел, что смерть пролетела мимо, и извещалось об этом

каждый раз по-мальчишески звонко и почти радостно. Рота рассыпалась и падала

по команде капитана -- четкой и торжественно-напряженной, как на параде. Сам

капитан оставался стоять на месте лицом к полегшим, и с губ его не сходила

всем знакомая надменно-ироническая улыбка, и из рук, затянутых тугими

кожаными перчатками, он не выпускал ивовый прут, до половины очищенный от

коры. Каждый курсант знал, что капитан называет эту свою лозинку стеком,

потому что каждый -- еще в ту, мирную, пору -- ходил в увольнительную с

такой же хворостинкой. Об этом капитану было давно известно. Он знал и то,

кому подражают курсанты, упрямо нося фуражки чуть-чуть сдвинутыми на правый

висок, и, может, поэтому самому ему нельзя было падать.

Рота шла вторые сутки, минуя дороги и обходя притаившиеся селения.

Впереди -- и уже недалеко-- должен быть фронт. Он рисовался курсантам зримым

и величественным сооружением из железобетона, огня и человеческой плоти, и

они шли не к нему, а в него, чтобы заселить и оживить один из его временно

примолкших бастионов...

Снег пошел в полдень -- легкий, сухой, голубой. Он отдавал запахом

перезревших антоновских яблок, и роте сразу стало легче идти: ногам

сообщалось что-то бодрое и веселое, как при музыке. Капитана по-прежнему

отделяли от колонны шесть строевых шагов, но за густой снежной завесой он

был теперь почти невидим, и рота -- тоже как по команде -- принялась

добивать на ходу остатки галет -- личный трехдневный НЗ. Они были

квадратные, клеклые и пресные, как глина, и капитан скомандовал " Отставить! "

в тот момент, когда двести сорок ртов уже жевали двести сорок галет. Капитан

направился к роте стремительным шагом, неся на отлете хворостину. Рота

приставила ногу и ждала его, дружная, виноватая и безгласная. Он пошел в

хвост колонны, и те курсанты, на кого падал его прищуренный взгляд,

вытягивались по стойке " смирно". Капитан вернулся на прежнее место и

негромко сказал:

-- Спасибо за боевую службу, товарищи курсанты!

Рота угнетенно молчала, и капитан не то засмеялся, не то закашлялся,

прикрыв губы перчаткой. Колонна снова двинулась, но уже не на запад, а в

свой полутыл, в сторону чуть различимых широких и редких построек, стоявших

на опушке леса, огибаемого ротой с юга. Это сулило привал, но если бы

капитан оглянулся и вcтретился с глазами курсантов, то, может, повернул бы

роту на прежний курс.

Но он не оглянулся. То, что издали рота приняла за жилые постройки, на

самом деле оказалось скирдами клевера. Они расселись вдоль восточной опушки

леса -- пять скирдов, -- и из угла крайнего и ближнего к роте на волю

крадучись пробивался витой столбик дыма. У подножия скирдов небольшими

кучками стояли красноармейцы. В нескольких открытых пулеметных гнездах,

устланных клевером, на запад закликающе обернули хоботки " максимы". Заметив

все это, капитан тревожно поднял руку, останавливая роту, и крикнул:

-- Что за подразделение? Командира ко мне!

Ни один из красноармейцев, стоявших у скирдов, не сдвинулся с места. У

них был какой-то распущенно-неряшливый вид, и глядели они на курсантов

подозрительно и отчужденно. Капитан выронил стек, нарочито заметным

движением пальцев расстегнул кобуру ТТ и повторил приказание. Только тогда

один из этих странных людей не спеша наклонился к темной дыре в скирде.

-- Товарищ майор, там...

Он еще что-то сказал вполголоса и тут же засмеялся отрывисто-сухо и

вместе с тем как-то интимно-доверительно, словно намекал на что-то,

известное лишь ему и тому, кто скрывался в скирде. Все остальное заняло

немного времени. Из дыры выпрыгнул человек в короткополом белом полушубке.

На его груди болтался невиданный до того курсантами автомат --

рогато-черный, с ухватистой рукояткой, чужой и таинственный. Подхватив его в

руки, человек в полушубке пошел на капитана, как в атаку, -- наклонив голову

и подавшись корпусом вперед. Капитан призывно оглянулся на роту и обнажил

пистолет.

-- Отставить! -- угрожающе крикнул автоматчик, остановившись в

нескольких шагах от капитана. -- Я командир спецотряда войск НКВД. Ваши

документы, капитан! Подходите! Пистолет убрать.

Капитан сделал вид, будто не почувствовал, как за его спиной плавным

полукругом выстроились четверо командиров взводов его роты. Они одновременно

с ним шагнули к майору и одновременно протянули ему свои лейтенантские

удостоверения, полученные лишь накануне выступления на фронт. Майор снял

руки с автомата и приказал лейтенантам занять свои места в колонне. Сжав

губы, не оборачиваясь, капитан ждал, как поступят взводные. Он слышал хруст

и ощущал запах их новенькой амуниции -- " прячут удостоверения" -- и вдруг с

вызовом взглянул на майора: лейтенанты остались с ним.

Майор вернул капитану документы, уточнил маршрут роты и разрешил ей

двигаться. Но капитан медлил. Он испытывал досаду и смущение за все

случившееся на виду у курсантов. Ему надо было сейчас же сказать или сделать

что-то такое, что возвратило бы и поставило его на прежнее место перед самим

собой и ротой. Он сдернул перчатки, порывисто достал пачку папирос и

протянул ее майору. Тот сказал, что не курит, и капитан растерянно улыбнулся

и доверчиво кивнул на вороватый полет дымка:

-- Кухню замаскировали?

Майор понял все, но примирения не принял.

-- Давайте двигайтесь, капитан Рюмин! Туда двигайтесь! -- указал он

немецким автоматом на запад, и на его губах промелькнула какая-то щупающая

душу усмешка.

Уже после команды к маршу и после того, как рота выпрямила в движении

свое тело, кто-то из лейтенантов запоздало и обиженно крикнул:

-- А мы, думаете, куда идем? В скирды, что ли?!

В колонне засмеялись. Капитан оглянулся и несколько шагов шел боком...

Курсанты вошли в подчинение пехотного полка, сформированного из

московских ополченцев. Его подразделения были разбросаны на невероятно

широком пространстве. При встрече с капитаном Рюминым маленький, измученный

подполковник несколько минут глядел на него растроганно-завистливо.

-- Двести сорок человек? И все одного роста? -- спросил он и сам

зачем-то привстал на носки сапог.

-- Рост сто восемьдесят три, -- сказал капитан.

-- Черт возьми! Вооружение?

-- Самозарядные винтовки, гранаты и бутылки с бензином.

-- У каждого?

Вопрос командира полка прозвучал благодарностью.

Рюмин увел глаза в сторону и как-то недоуменно-неверяще молчал. Молчал

и подполковник, пока пауза не стала угрожающе длинной и трудной.

-- Разве рота не получит хотя бы несколько пулеметов? -- тихо спросил

Рюмин, а подполковник сморщил лицо, зажмурился и почти закричал:

-- Ничего, капитан! Кроме патронов и кухни, пока ничего!..

От штаба полка кремлевцы выдвинулись километров на шесть вперед и

остановились в большой и, видать, когда-то богатой деревне. Тут был центр

ополченской обороны и пролегал противотанковый ров. Косообрывистый и

глубокий, он тянулся на север и юг -- в бескрайние, чуть заснеженные дали, и

все, что скрывалось впереди него, казалось угрожающе-таинственным и манящим,

как чужая неизведанная страна. Там где-то жил фронт. Здесь же, позади рва,

были всего-навсего дальние подступы к Москве, так называемый четвертый

эшелон.

В северной части деревня оканчивалась заброшенным кладбищем за толстой

кирпичной стеной, церковью без креста и длинным каменным строением. От него

еще издали несло сывороткой, мочой и болотом. Капитан сам привел сюда

четвертый взвод и, оглядев местность, сказал, что это самый выгодный

участок. Окоп он приказал рыть в полный профиль. В виде полуподковы. С

ходами сообщения в церковь, на кладбище и в ту самую пахучую постройку. Он

спросил командира взвода, ясен ли ему план оборонительных работ. Тот сказал,

что ясен, а сам стоял по команде " смирно" и изумленно глядел не в глаза, а в

лоб капитана.

-- Ну что у вас? -- недовольно сказал капитан.

-- Разрешите обратиться... Чем рыть?

Командир взвода спросил это шепотом. У капитана медленно приподнялась

левая бровь, и от нее наискось через лоб протянулась тонкая белая полоска.

Он качнулся вперед, но лейтенант поспешно сам ступил к нему навстречу, и

капитан сказал ему почти на ухо:

-- Хреном! Вас что, Ястребов, от соски вчера отняли?

Алексей сразу не понял смысла сказанного капитаном. Он лишь уловил в

его голосе приказ и выговор, а на это всегда надо было отвечать одним

словом, и он сказал: " Есть! "

-- Окоп отрыть к шести ноль-ноль! -- строго напомнил капитан и пошел

вдоль улицы -- прямой, высокий и в талии как рюмка. Через несколько шагов он

вдруг обернулся и позвал: -- Лейтенант!

Алексей подбежал.

-- Взвод разместите в крайних семи домах. Спросите там лопаты и кирки.

Ясно?

Взвод перекуривал у церкви. Алексей отозвал в сторонку своего помощника

и отделенных и слово в слово передал им приказ капитана. Он сохранил все

оттенки его голоса, когда спрашивал, ясен ли план оборонительных работ.

Любой из этих пяти курсантов сразу и навсегда обрел бы в нем тайного друга,

если б задал вопрос, чем рыть окоп. Тогда все повторилось бы -- от хрена с

соской до лопат и кирок -- и горючая тяжесть стыда перед капитаном оказалась

бы поделенной с кем-то поровну. Но помкомвзвода сказал:

-- Рыть так рыть. Третье отделение, живо по хатам шукать ломы и лопаты,

пока другие не захватили!

И через час четвертый взвод рыл окоп. Полуподковой. В полный профиль. С

ходами сообщения в церковь, на кладбище и в опустевший коровник. Только на

этот срок и хватило Алексею досады и горечи от разговора с капитаном. У него

снова и без каких-либо усилий образовался прежний порядок мыслей, чувств и

представлений о происходящем. Все, что сейчас делалось взводом и что было до

этого -- утомительный поход, самолеты, -- все это во многом походило на

полевые тактико-инженерные занятия в училище. Обычно они заканчивались через

три или шесть дней, и тогда курсанты возвращались в казармы и учебные

классы, где опять начиналась размеренно-скучная жизнь с четкой выправкой

тела и слова, с тревожно-радостной, никогда не потухающей мечтой об

аттестации. Дальше этого не избалованный личным напряжением мозг Алексея

отказывался рисовать что-либо определенно зримое.

В то, что он уже две недели как произведен в лейтенанты и назначен

командиром взвода, Алексей верил с большим трудом. Временами ему казалось,

что это еще не взаправду, это только так, условно, как на занятиях, и тогда

он тушевался перед курсантами и обращался к ним по имени, а не так, как было

положено по уставу.

С еще более нечетким и зыбким сознанием воспринималась им война. Тут он

оказывался совершенно беспомощным. Все его существо противилось тому

реальному, что происходило, -- он не то что не хотел, а просто не знал,

куда, в какой уголок души поместить хотя бы временно и хотя бы тысячную долю

того, что совершалось: пятый месяц немцы безудержно продвигались вперед, к

Москве... Это было, конечно, правдой, потому что... потому что об этом

говорил сам Сталин. Именно об этом, но только один раз, прошедшим летом. А о

том, что мы будем бить врага только на его территории, что огневой залп

нашего любого соединения в несколько раз превосходит чужой, -- об этом и еще

о многом, многом другом, непоколебимом и неприступном, Алексей --

воспитанник Красной Армии -- знал с десяти лет. И в его душе не находилось

места, куда улеглась бы невероятная явь войны. Душа и сердце были заняты

давно для него привычным, нужным и очень дорогим...

Окоп был отрыт к установленному сроку. Только ход сообщения в церковь

вывести не удалось: двухметровой толщины каменный фундамент уходил куда-то в

преисподнюю. Помкомвзвода предложил пробить в фундаменте брешь связкой

гранат, но Алексей сказал, что на это нужно разрешение капитана.

Утро наступило немного морозное, сквозное и хрупкое, как стекло. Прямо

над деревней стыло мерк месяц. Первый снег так и не растаял. За ночь он

слежался в тонкий и гладкий, как бумага, пласт. К ротному КП Алексей пошел

по задворкам, ненужно далеко обойдя кладбище, -- снег тут был нетронуто

чист, и он осторожно и радостно печатал его новыми сапогами, и они казались

ему особенно уютными и фасонистыми. " В хромовых бы сейчас! Я их еще ни разу

не надевал... "

Командный пункт размещался в центре деревни в кокетливом деревянном

домишке под железной крышей. Над его крыльцом висел бурый лоскут фанеры с

чуть проступавшими синими отечными буквами. " Правление колхоза " Рассвет".

Связной курсант доложил Алексею, что капитан только что ушел в третий взвод.

-- Это на левом фланге, -- вдруг с начальническим видом объяснил он,

но, смущенный своим тоном, тут же добавил: -- А ваш правый, товарищ

лейтенант...

Алексей снова вышел на задворки, неся в себе какое-то неуемное,

притаившееся счастье -- радость этому хрупкому утру, тому, что не застал

капитана и что надо было еще идти и идти куда-то по чистому насту, радость

словам связного, назвавшего его лейтенантом, радость своему гибкому молодому

телу в статной командирской шинели -- " как наш капитан! " -- радость

беспричинная, гордая и тайная, с которой хотелось быть наедине, но чтобы

кто-нибудь видел это издали. Он шел мимо обветшалых сараев, давно, видать,

заброшенных и никому не нужных, и в одном из них, горбатом и длинном, как

рига, еще издали заметил настежь распахнутые ворота, а в их темном зеве --

неяркий свет не то фонаря, не то костра. Алексей направился к сараю и в

глубине его увидел кухню с разведенной топкой, облепленную засохшей грязью

полуторку, старшину и нескольких курсантов из первого взвода. Ни кухни, ни

полуторки на марше не было, но у Алексея даже не возник вопрос, откуда они

появились, и, не расставаясь со своим настроением, он громко и весело

крикнул:

-- Здравия желаю, товарищи тыловики!

Ему ответили сдержанно, по-уставному, -- старшина тоже, -- и из-за

кузова полуторки вышел капитан. Он опять был с хворостинкой и застегнут и

затянут так, словно никогда не раздевался. Он козырнул Алексею издали,

какую-то долю секунды подержал поднятой левую бровь и сказал:

-- Старшина! Четвертый взвод получает еду первым, третий -- вторым, а

первый -- последним. Лейтенант! Возьмите здесь каски для взвода и три ящика

патронов. Сообщите об этом лейтенанту Гуляеву. Окоп готов?

Алексей доложил. Подорвать фундамент церкви капитан не разрешил. По его

мнению, четвертый взвод должен беречь свои гранаты для других целей.

Соседом слева у Алексея был второй взвод. Его окоп извилисто пролегал в

глубь деревни на виду противотанкового рва. На стыке взводов в кольце голых

осин одиноко стояла опрятная, побеленная снаружи изба, за десяток шагов еще

пахнувшая простоквашей, -- когда-то тут был сепараторный пункт. Командира

второго взвода Алексей нашел в этой избе: тот заканчивал банку судака в

томатном соусе.

-- И пуля попэ-эрла по каналу ствола! -- остановившись у порога, сказал

Алексей, подражая преподавателю внутренней баллистики в училище майору

Сучку. Они несколько минут хохотали, не сходясь еще, мимикой и жестами

копируя движения и походку чудаковатого майора, потом разом подобрались,

вспомнив о своих званиях, и Алексей сказал о кухне, касках и патронах. --

Вам все ясно, лейтенант Гуляев?

-- Ясно, -- солидно отозвался Гуляев. -- Сейчас пошлю получать. Второй

взвод не задержится, это вам не какой-нибудь там четвертый.

-- При отступлении тоже?

-- Русская гвардия никогда не отступала, лейтенант Ястребов! Пошли,

покажу свое хозяйство.

На крыльце надо было зажмуриться. Снег не блестел, а сиял огнисто,

переливчато-радужно и слепяще -- солнце взошло прямо за огородами деревни.

Свет все нарастал и ширился, и вместе с ним, по рву, в деревню накатно, туго

и плотно входил рокот. Алексей и Гуляев обогнули угол избы. Впереди рва,

пока хватало глаза, пустынно сиял снег, и на нем нарисованно голубел лес, а

ближе и левее чуть виднелось какое-то селение.

-- Самолеты! -- сказал Гуляев. -- Видишь? На четыре пальца правее леса

гляди... Ну?

-- Это галки там, -- не сразу, но слишком своим голосом сказал Алексей,

а рокот уже перерос в могучий рев, и теперь было ясно, что лился он с неба.

Самолеты и в самом деле шли кучной и неровной галочьей стаей; они

увеличивались с каждой секундой, и круги пропеллеров у них блестели на

солнце, как матовые зеркала. Их было не меньше пятидесяти штук. Каждый летел

в каком-то странном ныряющем наклоне, с растопыренными лапами, с коричневым

носом и отвратительным свистящим воем.

-- Заходят на нас! -- почти безразлично сказал Гуляев, и Алексей увидел

его мгновенно побелевший, совершенно обескровевший нос и сам ощутил, как

похолодело в груди и сердце резкими толчками начало подниматься к горлу.

-- Пошли по взводам? -- спросил он у Гуляева. Тот кивнул, и каждый

подумал, что не побежит первым.

Они пошли под осинами томительно медленно, но бессознательно тесно, и

оба были похожи на людей, застигнутых ливнем, когда укрываться негде и не

стоит уже. Рев в небе превратился к тому времени в какую-то слитную чугунную

тяжесть, отвесно падающую на землю, и в нем отчетливо слышался прерывистый

шелест воздуха. Упали они одновременно плашмя, под одной осиной, и мозг

каждого одновременно отсчитал положенное число секунд на приближение

шелестящих смертей. Но удара не последовало. Наверное, они одновременно

открыли глаза, потому что разом увидели метавшиеся по снегу, по осинам и по

ним самим лохматые сумеречные тени от пролетавших самолетов. И они разом

поднялись на ноги, и Гуляев устало сказал:

-- На Клин пошли...

У него по-прежнему был белый и острый, как бумажный кулечек, нос. Не

сводя с него глаз, Алексей сказал шепотом:

-- Ну, я пойду к себе, Сашк.

-- Ну, пока Лешк. Заглядывай.

Через час над деревней к востоку прошла новая группа самолетов. Потом

еще, еще и еще. Капитан распорядился не дразнить их ружейным огнем: деревню

населяли молчаливые женщины да дети и нужно было попрятать их в убежища.

Землянки для них предполагалось рыть на околице, но бабы ни за что не хотели

вылезать из погребов, расположенных во дворах.

Всякий раз, когда самолеты скрывались и наступала расслабляющая тишина,

земля еще долго сохраняла в своих глубинах чуть ощутимую зябкую дрожь. Это

было особенно заметно в окопе, и тогда почему-то хотелось зевать и тело

непроизвольно льнуло к стенке окопа. В такие межсамолетные паузы из

сверкающей дали лениво прикатывались заглушенные обвальные взрывы: где-то

там впереди по-живому ворочался и стонал фронт.

Четвертый взвод маскировал, прихорашивал и обживал свой окоп.

Желто-коричневый гребень бруствера присыпали снегом, дно устлали соломой, в

передней стенке нарыли печурок и углублений. Для Алексея курсанты

оборудовали что-то похожее на землянку, только без наката и насыпи, но со

множеством замысловатых по форме ниш -- помкомвзвода разложил там гранаты и

расставил бутылки с бензином. Все тут: приглаженно-ровный козырек бруствера,

отшлифованно-четкий срез стен, какой-то русско-византийский овал печурок и

ниш -- все это было сделано и отделано с тем сосредоточенным старанием,

которое полностью исключает чувство тревоги и опасности. Видно, оттого окоп

и не выглядел так, как положено на войне: в нем было что-то затаенно-мирное

и почти легкомысленное.

Во второй половине дня самолеты не появлялись, но оттуда, где синей

извилиной лес призрачно намечал зыбучую кромку горизонта, в окопы все чаще и

явственней доносился раздерганно-клочковатый гул. Временами, когда гул

спадал, можно было расслышать протяжные и слитные звуковые вспышки, словно

кто-то недалеко и скрытно разрывал на полосы плащ-палатку.

Прекратилось это внезапно, сразу. А часа через полтора от опушки леса

начали отрываться и двигаться по полю темные точки. С каждой минутой их

становилось все больше и больше, и было уже ясно, что это люди, но шли они

как-то зигзагами, рассеянно, мелкими кучками и поодиночке.

-- Товарищ лейтенант! Видите? -- тревожно и радостно крикнул Алексею

кто-то из курсантов. -- Может, это ихние диверсанты просочились? Подпустим?

Или как?

В разрыве леса и чуть видимого селения висело лохматое закатное солнце,

похожее на стог подожженной соломы. Смотреть вперед можно было лишь сквозь

ресницы, и все же Алексей угадал своих. Свои были у людей походки, свои

шинели, свои каски и шапки.

-- Это наши, славяне! -- разочарованно сказал помкомвзвода, и Алексей

чуть не спросил у него: откуда это они так?

На виду рва бредшие по полю сошлись вместе и построились в колонну по

три. В строю людей казалось совсем немного -- не больше взвода, и они долго

почему-то стояли на месте, совещаясь видно, потом разделились на четыре

группы и пошли к деревне, сохраняя дистанцию и забирая в сторону окопа

четвертого взвода. Еще утром, возвращаясь от Гуляева, Алексей заметил в

скосе противотанкового рва напротив коровника небольшой оползень. Его надо

было срыть и почистить, но он забыл о нем, и теперь незнакомые бойцы избрали

это место для прохода через ров.

Первым по оползню выбрался невысокий человек в темной командирской

шинели. Оглянувшись на окоп, он припал на колени и начал кого-то тянуть к

себе то ли за ремень, то ли за конец палки. Алексей вызвал двух курсантов и

пошел ко рву. У того, что стоял там на коленях, в выцветших черных петлицах

алели капитанские шпалы, и тащил он из рва за ствол винтовки грузного

пожилого красноармейца в непомерно широкой шинели. Узенький брезентовый

ремень опоясывал бойца чуть ли не ниже бедер, и это, возможно, мешало ему

переступать ногами: ухватившись за винтовку, он откидывался назад, повисая

над уклоном всем корпусом, и сразу же начинал раскачиваться из стороны в

сторону, как маятник.

-- Разрешите помочь, товарищ капитан! -- сказал Алексей.

Капитан молча кивнул и судорожно переложил оголенные руки на стволе

винтовки, освобождая место. Алексей потянул за винтовку, и красноармеец

мелкими спутанными шагами пошел наверх. У него было по-женски белое и

круглое лицо без признаков растительности; старенькая пилотка нелепо сидела

поперек бритой головы, и, подымаясь, он как-то болезненно-брезгливо глядел

куда-то мимо капитана и Алексея.

-- Ногами работай, друг! Ногами! -- посоветовал один из курсантов.

Стоявшие внизу бойцы сдержанно засмеялись, а Алексей спросил капитана:

-- Он ранен?

-- Нет, -- сквозь зубы сказал капитан.

-- А что же?

-- Ну... не может... Не видите, что ли?

Очутившись наверху, красноармеец отошел в сторонку и обиженно

отвернулся, закинув руки за спину. Остальные бойцы преодолели ров легко и

споро, подпирая друг друга прикладами. Без команды они торопливо построились

на краю рва и остались стоять там, переговариваясь полушепотом. Капитан

спросил, чья у него винтовка, и из строя вышел маленький боец, увешанный по

бокам вещмешком и противогазной сумкой. Винтовку он взял у капитана рывком,

будто отнял, и сразу же кинулся назад, к своим. Пониже спины в его шинели

виднелась большая округлая дырка с обуглившимися краями, и на ходу боец все

пытался прикрыть прожог ладонью.

Если б капитан сразу же приказал своему отряду двигаться, у Алексея не

возник бы вопрос, откуда и куда он идет. Но капитан долго и старательно

вытирал руки подолом шинели, хотя были они чистые, и то и дело поглядывал в

сторону обособленно стоявшего красноармейца. Тот по-прежнему смотрел куда-то

за окоп, и ремень на нем совсем съехал вниз. " Наверно, вестовой его, --

решил Алексей, -- мне бы с ним минут сорок заняться по-пластунски!.. " К

бойцам, тихо стоявшим в строю, из окопа начали подходить курсанты со своими

СВТ. Алексей заметил, как испытующе-тревожно поглядел на них капитан, и

неожиданно для самого себя спросил:

-- Откуда вы идете, товарищ капитан?

Тот опять взглянул на одинокого красноармейца и не ответил. Алексей

подвинулся к курсантам и повторил вопрос.

-- Мы вышли из окружения! -- озлобленно сказал капитан и носком сапога

сбил комок глины в ров. -- И нечего нас тут допрашивать, лейтенант!

Накормите вот лучше людей! Двое суток, черт бы его драл...

-- Почему вы сюда... Где фронт? -- торопясь и все больше пугаясь

чего-то непонятного, перебил Алексей, и в наступившей тогда тишине к нему

тяжело пошел безоружный красноармеец.

-- А ты где находишься? Ты не на фронте? Где ты находишься? А? -- не

вынося из-за спины рук, кидал он под свой шаг гневным, устоявшимся в обиде

голосом.

Алексей едва ли сознавал, зачем он пошел навстречу красноармейцу и

почему спрятал руки в карманы шинели. Он столкнулся с ним грудь с грудью и,

задохнувшись, визгливо выкрикнул за два приема:

-- Где ваша... винтовка, товарищ боец?!

-- Я воевал не винтовкой, а дивизией, лейтенант! -- тоже фальцетом

крикнул красноармеец и стал по команде " смирно". -- Приведите себя в

порядок! Как стоите? Я генерал-майор Переверзев! Кто у вас старший? Что за

подразделение? Проведите меня к своему командиру!

Забыв отступить и только качнувшись назад, Алексей вытянулся и

расправил плечи, как на учебном плацу. За какую-то долю секунды стоявший

перед ним человек преобразился в его глазах полностью и совершенно -- в нем

все теперь казалось ему иным, большим, генерал-майорским, кроме ремня,

шинели и пилотки, и, вспомнив, как он переходил ров, Алексей враз постиг и

поведение капитана, и почему бойцы не помогли ему снизу прикладами, а после

стояли в стороне и переговаривались шепотом... Не сходя с места, Алексей,

крикнул через плечо:

-- Помкомвзвода! Проводи товарища генерал-майора к капитану!

-- Сам пойдешь! -- сказал Переверзев, и Алексей пошел с левой ноги

строевым шагом, тесно прижав руки к бокам.

Следом за ним двинулся генерал-майор, потом капитан и бойцы. Миновав

окоп своего взвода и выйдя на улицу, Алексей еще издали увидел капитана

Рюмина: он стоял у сепараторного пункта и что-то объяснял Гуляеву, показывая

лозинкой то на осины, то на окопы и ров. Заметив подходивших, капитан

выжидающе поднял лицо, а Алексей пошел как под знаменем, вскинув к голове

руку.

О генерал-майоре он докладывал путано, и с каждым его словом у капитана

Рюмина все выше приподнималась левая бровь. Как зачарованный он смотрел на

ремень Переверзева и вдруг побледнел и сказал чуть слышно:

-- Предъявите ваши документы!

-- Я попрошу не здесь, -- увялым баском сказал Переверзев.

Рюмин повернулся к нему спиной и приказал Алексею: 1

-- Назначьте себе связного! Вы не должны каждый раз отлучаться... Ваше

место во взводе, лейтенант!

Вечером капитан вызвал к себе командиров взводов и приказал им

выдвинуть за ров по одному отделению. Курсанты там должны встречать и

направлять в обход своих окопов всех, кто будет идти от леса.

-- Всех в обход! -- сказал капитан. -- В разговоры ни с кем из них не

вступать! Бойцам и командирам объяснять, что переформировочный пункт и

госпиталь, куда они направляются с фронта, находится в четырех километрах

правее и сзади нас.

В четвертый взвод капитан пришел почти вслед за Алексеем и, не

спускаясь в окоп, долго стоял молча, не то вслушиваясь, не то вглядываясь в

то, что смутно проступало впереди рва. Выло тихо. Луна взошла задернутая

желто-коричневой пеленой, и стало еще тягостнее и тревожнее от ее

мутно-бутылочного света и оттого, что в деревне начали кричать еле слышными

подземельными голосами петухи, -- в погребах, видно, сидели. Алексей стоял в

шаге от капитана, непроизвольно вытягиваясь в струнку, и, не глядя на него,

капитан сказал:

-- Бросьте тянуться, Ястребов! Вы не на экзамене... Кстати, что вам

говорил о фронте... красноармеец Переверзев?

Пачка " Беломорканала" слежалась лепешкой, и Алексей никак не мог

ухватить сплюснутый мундштук папиросы. Он хотел предложить капитану

папиросу, но не сделал этого и закурил без его разрешения. Он молчал,

затягиваясь до тошнотворной рези в груди, и тогда капитан спросил еще:

-- Курсанты все слышали?

-- Все, -- сказал Алексей. -- Генерал-майор...

-- Хорошо, -- перебил капитан. -- Объясни, пожалуйста, взводу, что это

был не генерал, а боец... Контуженый. Установил это я сам. -Понимаешь?

-- Я все понял, -- негромко сказал Алексей, с какой-то обновленной

преданностью глядя в глаза Рюмина.

-- Обстановка не ясна, Алексей Алексеевич, -- неожиданно и просто

сказал капитан. -- Кажется, на нашем направлении прорван фронт...

И все тем же, немного не своим и немного не военным тоном капитан

сказал, что ночью за ров пойдет разведка и что от штаба ополченского полка

должны тянуть сюда связь и должны подойти соседи слева и справа. Ушел Рюмин

тоже не по-своему -- он не приказал, а посоветовал выставить за кладбищем

усиленный пост, порывисто сжал руку Алексею и легонько толкнул его к окопу.

До полночи от невидимого леса, мимо деревни прошли два батальона

рассеянной пехоты, проехали несколько всадников и три повозки. Все это

двигалось в сторону, где, по словам капитана Рюмина, находился

переформировочный пункт: отступающие наталкивались в поле на посты

курсантов, забирали вправо, и рядом с ними по полю волочились длинные четкие

тени. Все это время Алексей был в окопе с дежурным отделением, и, когда

скрылись повозки и поле очистилось от их копнообразных теней, он решил

ничего не говорить курсантам о красноармейце, выдавшем себя за генерала. К

чему? Теперь и без контуженых все было ясно...

В половине третьего из-за рва возвратились наряды, а ровно в пять

капитан отдал приказ привести взводы в боевую готовность. " Наверное,

вернулась разведка! " -- подумал Алексей, и с него мгновенно слетела та

продрогло-цепенящая усталость, которая обволакивает человека в зимнюю

бессонную ночь. Почти бессознательно он надел каску, затянул на одну дырочку

поясной ремень и только после этого распорядился поднять по тревоге

остальные отделения, отдыхающие в крайних избах.

Еще днем курсанты плотно утоптали и приноровили к собственному

характеру и к оружию свои места в окопе, -- тогда каждый был друг от друга

на расстоянии в полметра. Теперь же все пятьдесят два человека образовали

слитную извилистую шеренгу и, толкаясь локтями и гремя винтовками, не думали

разойтись попросторнее. Может, каски, а может, лунный полусвет делали

курсантов противоестественно высокими и обманчиво загадочными. Они

повозились и разом затихли, обернув стволы винтовок в стылую сумеречь рва и

поля. В деревне в это время начали дымиться трубы -- украдкой, через две-три

хаты, и в окопах запахло хвоей, жареным луком и картошкой. Как удар, Алексей

ощутил вдруг мучительное чувство родства, жалости и близости ко всему, что

было вокруг и рядом, и, стыдясь больно навернувшихся слез, он крикнул

исступленно, с непонятной обидой и злостью ко всему тому, над чем только что

чуть не плакал:

-- Рассредоточиться, черт возьми! Всем по своим местам!!

Команда была выполнена немедленно и молча, и в чуткой предутренней

тишине из погребов опять пробились петушиные голоса. Кто-то из курсантов

сказал мечтательно, в сладком молодом потяге:

-- Сейчас бы кваску покислей да... рукавичку потесней! А-ахх! -- И

вокруг озорно и сочувственно засмеялись.

За деревней помаленьку светлело небо, и в той его части розово мигали и

гасли звезды. У сепараторного пункта стали проглядываться верхушки осин.

Повернув кудлатые головы к ветру, на них сидели вороны, и в улицу падал их

резкий простылый крик, -- наступало утро. Алексей изо всех сил боролся с

дремотой, и было невозможно унять мелкую трепетную дрожь мышц, и поминутно

надо было ходить по малой нужде. Он стоял спиной ко рву, когда несколько

курсантов разнобойно крикнули: " Стой, кто идет? " От пролаза во рву к окопу

не спеша шел широкий приземистый человек в хитро надетой шапке -- один ушной

клапан был опущен, а другой поднят вверх, и винтовку человек нес

по-охотничьи, стволом в землю, и было ясно, что это свой, и окликали его для

порядка, о чем он, видно, хорошо знал, потому что не останавливался и не

отзывался. Подойдя к брустверу и оглядев окоп, красноармеец напевно сказал:

-- Ну во-от. Не шибко прилаживался, а хорошо попал. Пер-пер по этой

вашей канаве, а тут гляжу -- маковка церковная...

Он выглядел за сорок -- возраст, на взгляд курсантов, уже стариковский,

и у него было поранено ухо, темневшее комком запекшейся крови. Он сел в

окопе у ног Алексея на свою противогазную сумку, и она даже не поморщилась

под ним -- до такой степени оказалась набитой каким-то солдатским

хозяйством. Его никто ни о чем не спрашивал, и он сам сказал о своем ухе:

-- Прикроешь шапкой -- и сразу нудить начинает. А на холоде вроде

ничего...

-- Перевязать надо, -- морщась, сказал Алексей. -- Чем это вас?

-- Осколком. Как перепел: фрр -- и ни его, ни уха. Даже не почуял.

Он улыбнулся, но как-то больно, одной стороной лица, и помкомвзвода

спросил тогда:

-- У вас командиром дивизии был не генерал-майор Переверзев?

-- Этого не знаю, брат, -- ответил боец. -- С начальством я знаком

мало. А что?

-- Товарищ генерал на полсуток пораньше тебя переправился тут, --

баском сказал кто-то из курсантов.

-- Ну, большой меньшего в таких делах не дожидается, -- назидательно

рассудил боец. -- Что ему: голова на плечах, шапка небось нахлобучена на оба

уха...

-- Он в красноармейской пилотке... и в шинели без петлиц, -- опять

сказал тот же курсант, но уже с особой интонацией в голосе.

-- Да ну? -- бесстрастно, для вида, удивился раненый. И, помолчав,

добавил: -- Выходит, недавно человек ослеп, а уже ничего не видит,.. Нас там

хотя и полегла тьма, но живых-то еще больше осталось! Вот и блуждаем

теперь... А он вроде того мужика -- воз под горой лежит, зато вожжи в

руках...

-- Ну, вот что, нечего тут, -- растерянно сказал Алексей. -- Кончай

разговоры. Всем по местам!

Курсанты снова четко и молча выполнили приказание, а боец, только

теперь разглядев кубари Алексея, начал было привставать с сумки, но раздумал

и больно улыбнулся одной стороной лица.

-- Тут горе вот какое, товарищ командир, -- виновато заговорил он,

косясь на нишу, где синели бутылки с бензином. -- Ведь танку в лоб не

проймешь такой поллитрой! Тут надо ждать, покуда она репицу свою подставит

тебе... Мотор там у нее спрятан, вот штука-то! А тогда уже поздно бывает --

окопы распаханы, люди размяты... Что делать-то будем, а?

-- Вы давайте в госпиталь! Это вон в том направлении, -- строго сказал

Алексей и зачем-то загородил собой нишу.

-- А может, мне у вас остаться? -- спросил боец. -- Ухо мое и без

докторов присохнет.

-- Давайте в госпиталь! -- повторил Алексей. -- У нас вам оставаться

нельзя. Мы... -- и не сказал, что хотел.

Боец насмешливо оглядел его с ног до головы, встал и разом вскинул на

плечи винтовку и сумку.

-- Ну что ж... Тогда пошли, кургузка, недалеко до Курска, семь верст

отъехали, семьсот ехать! -- стихом проговорил он и умеючи вылез из окопа.

В девятом часу к четвертому взводу -- тоже, видать, на церковную

маковку -- от леса петляючи и осторожно поползли два грязно-серых броневика.

Еще на середине поля они немного разъехались в стороны, и к деревне

беззвучно и медленно потянулись от них разноцветные фосфоресцирующие трассы.

Пули воробьиной стаей прочирикали над окопом, и потом уже долетел слитный

стрекот пулеметов и стал натужнее вой моторов, -- броневики на малых

скоростях закружили на месте.

Алексей не спеша обнажил пистолет и перестал дышать. Вот они, немцы!

Настоящие, живые, а не нарисованные на полигонных щитах!.. Ему было известно

о них все, что писалось в газетах и передавалось по радио, но сердце

упрямилось до конца поверить в тупую звериную жестокость этих самых

фашистов; он не мог заставить себя думать о них иначе как о людях, которых

он знал или не знал -- безразлично. Но какие же эти. Какие? И что сейчас

надо сделать? Подать команду стрелять? " Нет, сначала я сам. Надо все сперва

самому... "

С локтя, в напряженном ожидании какого-то таинства, Алексей дважды

выстрелил из пистолета в тупое рыло одного и второго броневика, и сразу же

взвод ахнул залпом, а дальше выстрелы посыпались в самозабвенной торопливой

ярости, и Алексей опять начал прицельно бить -- раз по одному броневику, раз

-- по второму. Не отвечая, броневики развернулись и помчались к лесу.

И только тогда Алексей понял, что стрелять было нельзя, и поглядел

вдоль окопа. У курсантов возбужденно блестели под касками глаза; они молча и

спешно наполняли магазины патронами.

-- Вот врезали! Правда, товарищ лейтенант? -- У помкомвзвода блестели

зубы и трепетали ноздри.

-- Сейчас нам капитан не так за это врежет, -- сказал Алексей,

заглядывая в ствол теплого пистолета. -- Это ж разведчики были, а мы

обнаружили себя раньше времени.

-- Ну и черт с ними! Пускай знают!

-- Что " знают"? -- невольно входя в роль капитана, спросил Алексей.

-- А все! -- вызывающе сказал помкомвзвода. -- Подумаешь! Пускай знают!

Не прятаться же нам в скирды! Пускай знают!

Алексей помолчал и сказал:

-- Ну пускай. Давай хлопочи насчет кормежки людей. Десятый час уже.

Вскоре во взвод пришел политрук роты Анисимов -- тихий сутуловатый

человек с большими молящими глазами. Курсанты давно знали, что у него катар

желудка, и всем казалось, что ему постоянно нехорошо и больно, и всем

становилось легче и веселее, когда он кончал политинформацию и уходил.

Как-то весной еще Анисимов сказал на политзанятиях, что Англия наконец-то

потеряла свое былое мифическое значение на морях и океанах. Он произнес это

неуверенно и смущенно, и с тех пор курсанты называли его " мифическим

значением".

Анисимов неловко сполз в окоп и спросил почти жалобно:

-- Ну что, Ястребов, не подбили?

Наверное, его мутило -- сине-желтый был, а глаза черные, круглые,

просящие участия. Виновато и сострадательно глядя в них, Алексей негромко

сказал:

-- Задымил один, товарищ политрук...

-- Ага! Вы их бронебойно-зажигательными?

-- Наполовину с простыми. А первый, по-моему, задымил... Точно.

-- Ну, пусть знают!

Анисимов сообщил взводу о результатах ночной курсантской разведки --

деревня, что впереди, занята противником. Он призвал кремлевцев к стойкости

и сказал, что из тыла сюда тянут связь и подходят соседи.

Погода испортилась внезапно. На окоп то и дело сыпалась дробная

льдистая крупа, и каски звенели у всех по-разному. По-разному -- то

мягко-заглушенно, то резко-отчетливо, -- далеко за кладбищем прослушивался

налетный, волнами, громовой гул, и тогда каски округло и медленно

поворачивались туда, вправо. Политрук все не уходил, а на завтрак был плов,

и неплотно прикрытый котелок Алексея давно стоял в нише и остывал каким-то

нестерпимо томительным духом. " Гуляев небось не постеснялся бы. У того

хватило б смелости и при капитане пожрать, -- обиженно подумал Алексей, -- а

это " значение" до вечера может сидеть тут. Что ему? У него катар! " Тогда

Анисимов, все время клонивший ухо к низовому отдаленному грохоту справа,

сказал: " Да! " Сказал убежденно и потерянно, как нечаянно открывший что-то

ненужное, и в эту минуту высоко над церковью ломко и сочно разорвался

пристрелочный снаряд. Неколеблемо, как приклеенное, в небе повисло круглое

черное облако, а немного погодя рядом с ним и все с тем же характерным чохом

образовались еще два дегтярных пятна.

-- Это шрапнель? -- спросил Алексей.

Анисимов, стоявший рядом, трижды зачем-то хрумкнул кнопкой планшетки и

не ответил: воздух пронизал тягучий, с каждым мигом толстеющий вой,

пересекший окоп и оборвавшийся где-то за коровником резко, облегченно,

рассыпчато. И сразу же, еще над полем за рвом, возникли тонкие жала новых

запевов. Как невидимая игла, звук сразу же впивался в темя, сверлил череп,

придавливая голову вниз, и ничего нельзя было поделать, чтоб не присесть и

не зажмуриться в момент его обрыва. Это проделывали в окопе все -- мерно,

слаженно и молча, как физзарядку, и стволы винтовок на бруствере то

приподнимались, то выпрямлялись, и никто из курсантов не оборачивался назад,

туда, где рвались мины...

Через дворы и улицу линия взрывов медленно подвигалась ко рву. За

гуляевским взводом большой ковылиной вырос и вверху пышно завился белый с

желтыми прожилками дымный ствол. Из-под руки взглянув на него, Анисимов

как-то отрешенно полез из окопа, но Алексей бессознательно-властно потянул

его за хлястик назад. Они на мгновение встретились глазами, и, приседая на

дно окопа -- над ними близко взвыло, -- Анисимов торопливо сказал:

-- Хорошо. Я останусь с вами, но командовать будете вы. Прикажите

убрать сверху винтовки. Покорежит ведь.

То было первое боевое распоряжение Алексея, и, хотя этого совсем не

требовалось, он побежал по окопу, отрывисто выкрикивая команду и вглядываясь

в курсантов -- испытывают ли они при нем то облегчающее чувство безотчетной

надежды, которое сам он ощущал от присутствия здесь старшего? Сразу же после

его команды курсанты пружинисто садились на корточки спиной к внешней стене

окопа, зажав между коленями винтовки, и, встречаясь с его взглядом, каждый

улыбался растерянно-смущенно, одними углами губ -- точь-в-точь как это

только что проделал Алексей под взглядом политрука.

Мины падали теперь уже в нескольких шагах от окопа. Они взрывались,

едва коснувшись земли, образуя круглые грязные логовца, и ни один осколок,

казалось, не залетал в окоп вслепую, дуром, -- до того как удариться в

бруствер или стенку, он какое-то время фурчал и кружился вверху, будто

прилаживался, куда сесть. Пробегая по окопу под гнетущим излетным воем мин,

Алексей каждую из них считал " своей" и инстинктивно держался поближе к той

стене, в которую вжались курсанты. " Сейчас в меня... В меня! В меня! " Он

знал, -- а может, только хотел того, -- что каждый курсант испытывает то же

самое, и это неразделимо прочно роднило его с ними.

На стыке окопа и хода сообщения к кладбищу Алексей затормозил бег,

оглядев узкий извилистый паз хода. По нему и еще по тем двум, что уходили к

церкви и коровнику, взвод мог одним рывком пересечь приближающийся к окопу

минный вал. " Надо туда! Скорее туда! " Это не было решением. Это походило на

внезапное открытие, когда в душу человека нежданно врывается что-то радостно

большое, живое и победное. Жарким, никогда собой не слыханным голосом

Алексей пропел:

-- Взво-о-од! Поодиночке-е...

Курсанты начали привставать, выбрасывая перед собой винтовки и

неизвестно к чему готовясь, и голосом уже иным -- резким и испуганно-злым --

Алексей крикнул: " Отставить! " -- и побежал назад, к политруку, почти не

наклоняясь и работая локтями, как бегал только в детстве. " Я скажу, что это

не отступление! Мы же сразу вернемся, как только... Это ж не отступление,

разве он не поймет? "

Но Алексей убеждал не политрука, а себя. Он твердо знал, что без

приказа сверху Анисимов не разрешит оставить линию обороны. " Он подумает,

что я... трус! Да-да! А если я уведу взвод без него, меня тогда... "

Впереди увязающе-глухо, не по-своему, треснула мина, и в грудь Алексея

упруго двинул горячий ком воздуха. Он упал на колени, и сразу же его поднял

тягучий, в испуге и боли крик:

-- Я-астре-ебо-ов!

Он побежал на голос, необыкновенно ясно видя и навсегда запоминая

нелепо скорчившиеся фигурки курсантов, и, когда сзади с длинным сыпучим

шумом обрушился окоп, а его медленно приподняло и опустило, он еще в

воздухе, в лете, увидел на дне окопа огромные глаза Анисимова и его

гипсово-белые руки, зажавшие пучки соломы.

-- Отре-ежь... Ну, пожалуйста, отре-ежь... -- Анисимов ныл на одной

протяжной ноте и на руках подвигался к Алексею, запрокинув непокрытую

голову.

Первое, что осознал Алексей, это нежелание знать смысл того страшного,

о чем просил Анисимов, но он тут же почему-то подумал, что отрезать у него

нужно полы шинели: они всегда мешают ползти... Он вскочил на четвереньки и

заглянул в ноги Анисимова -- на мокрой, полуоторванной поле шинели там

волочился глянцево-сизый клубящийся моток чего-то живого... " Это " они"... "

-- понял Алексей, даже в уме не называя своим именем то, что увидел. Он

также почему-то не мог уже назвать Анисимова ни по фамилии, ни по чину и,

преодолевая судорожный приступ тошноты, закричал, отводя глаза:

-- Подожди тут! Подожди тут. Я сейчас...

Он бросился по окопу, не зная, куда бежит и что должен сделать, и тогда

же окоп накрыло сразу несколькими минами. Еще до того, как упасть, Алексей с

ужасом отметил, что ему никто не встретился из курсантов. Увидав нишу, он

пополз к ней, выкрикивая шепотом:

-- Я сейчас! Сейчас!

Он почти полностью затиснулся в нишу, обхватил голову руками, и

зажмурился, и в темном грохоте и страхе в одну минуту понял все: и где

находится взвод -- " они сами ушли... по ходам сообщения", и зачем Анисимов

просил отрезать " то" -- " там у него была вся боль и смерть", и почему

разрывы мин теперь слышались как из-под подушки -- " огневой вал сполз в ров,

сейчас все кончится".

К церкви он пошел по открытому месту, и, заметив его, из-за ее колонн и

с кладбища к ходам сообщения побежали курсанты. Алексей остановился, ощущая

в себе какую-то жестокую силу и желание пережить все сызнова.

-- По местам! Бегом! -- отчужденно и властно крикнул он. -- И без моего

приказа ни шагу.

Он уже знал, что и как ему делать с собой в случае нового обстрела, и

знал, что прикончит любого, кто, как он сам, потеряет себя хоть на

секунду...

Обстрел прекратился, как только несколько мин взорвалось за рвом. Над

деревней пластом колыхался мутно-коричневый прах, и пахло гарью, чесноком и

еще чем-то кисло-вонючим, липко оседавшим в гортани. Кроме политрука, убитых

в четвертом взводе не было. Раненых -- все в спину -- оказалось четверо, и

помощник несколько раз спрашивал Алексея, что с ними делать.

-- Дойти до КП могут? Где они? -- спросил наконец Алексей.

-- В коровнике. Лежачий только один. Воронков.

-- Его надо отнести к санинструктору... И политрука тоже... Я пойду

сам... А те трое пускай самостоятельно идут.

Он смотрел издали, как двое курсантов завертывали в плащ-палатку тело

Анисимова, и смотрел только на их лица -- курсанты отвернулись, когда

сгребали вместе с соломой то, что было у ног убитого.

-- Быстрее! -- исступленно крикнул Алексей, злясь на себя, потому что к

горлу опять подступил тошнотворный ком.

Курсанты неумело взялись за концы плащ-палатки и долго вылезали из

окопа, а наверху то и дело останавливались, менялись местами и

переругивались шепотом. Идя шагах в пяти сзади, Алексей не знал, снять ему

шапку или нет. Они вошли в улицу, когда в воздухе послышался знакомый

ведьмин вой, и курсанты присели рядом с ношей, не выпуская ее из рук, но

мины взорвались на огородах -- начиналось все сначала.

-- Куда теперь, товарищ лейтенант?

Курсанты выкрикнули это удивительно похожими голосами и разом. Алексей

махнул рукой в сторону осин, и они побежали, волоча по земле ношу. Она

шарахалась из стороны в сторону и шумела, и за ней стлался черный

зигзагообразный след, и Алексей бежал по его обочине, зачем-то ступая на

носки сапог. Стволы осин у сепараторного пункта светились белыми ранами. На

крыльце валялись ветви и крошево стекла.

-- Кладите туда -- и за мной! -- приказал Алексей и побежал назад -- в

окоп влекло, как в родной горящий дом.

Еще издали, часто припадая к земле, он слышал в паузах между взрывами

беспорядочную ружейную стрельбу в своем взводе. " Что там такое? Неужели

атака? " Он взглянул на ров, но поле оставалось пустынно-дымным. " Куда они

стреляют? В небо? "

Но курсанты били не вверх, а по горизонту.

-- Прекрати-ить! Прекрати-ить! -на бегу закричал Алексей. Помощник с

лету подхватил команду, но сам выстрелил еще дважды.

Все повторялось с прежней расчетливой методичностью, огневой вал

медленно катился ко рву. " Как только подойдет к улице, так мы... Я первым

или последним? Наверно, надо первым... это ж все равно что при атаке... А

может, последним? Как при временном отступлении?.. " Алексей загодя набрал в

легкие воздух, и, когда разрывы взметнулись на улице и сердце подпрыгнуло к

горлу и затрепыхалось там, он снова не своим голосом, но уже до конца

скомандовал взводу поодиночный побег из смерти... Он бежал последним по ходу

сообщения к церкви и все время видел два полукруга желтых, до блеска

сточенных гвоздей на каблуках чьих-то сапог -- они будто совсем не касались

земли и взлетали выше зада бегущего. Он так и не понял, когда курсанты

успели закурить и присесть на корточки за церковью. И не узнал, кто бежал

впереди. И не догадался, что это не икота, а загнанный куда-то в глубь

живота ненужный слезный крик мешает ему что-нибудь сказать курсантам...

Алексей тоже закурил торопливо и молча протянутую кем-то папиросу.

Спичку зажег прибежавший откуда-то помощник. Он выждал, пока Алексей

затянулся, и проговорил все разом, без запинки:

-- За коровником -- бывший погреб, а может, другое что... ямка такая

под яблоней -- они все там шестеро... Четверо допрежь раненых и двое, что я

послал...

-- Ну?

-- Всех. Прямым. У Грекова полголовы, у Мирошника...

" Я не пойду... Не пойду! Зачем я там нужен? Пусть будет так... без

меня. Ну что я теперь им... " Но он поглядел на курсантов и понял, что

должен идти туда и все видеть. Все видеть, что уже есть и что еще будет...

До часу дня, когда наступило затишье, взвод четырежды благополучно

бегал в свой тыл и возвращался в окоп.

-- Попьют кофе и опять начнут, -- сказал помкомвзвода, глядя через

поле.

Алексей промолчал.

-- Я говорю, опять начнут! -- повторил помощник.

-- Ну и что? -- отозвался Алексей, тоже вглядываясь через ров в

невидимое селение.

-- Что ж мы, так и будем мотаться туда-сюда?

-- А ты думал как? И будешь! Один ты, что ли, мотаешься?

-- В том-то и дело, что не один. В одиночку я согласен бегать тут хоть

до победы. Лишь бы... Может, выбить его оттудова?

-- Хреном ты его выбьешь? -- бешено спросил Алексей. -- Я, товарищ

Будько, не прячу в кармане гаубичную батарею, ясно?

-- У нас бронебойно-зажигательные патроны есть, -- все тем же ровным,

уныло-обиженным тоном сказал Будько и губы сложил трубочкой.

-- Ты что, ополченец или будущий командир? Тут же верных четыре

километра!

-- А пуля летит семь!

-- Ну вот что. Иди на свое место. Нашелся тут маршал... Давай вон лучше

окоп исправлять, ясно? И выдели мне постоянного связного. Надо ж доложить

капитану о политруке... А то подкинули во второй взвод и помалкиваем. Давай

быстрей!

Будько пошел по окопу, но сразу же вернулся и, не глядя на Алексея,

угрюмо спросил:

-- Командира второго отделения Гвозденку хотите в связные? Ему как раз

каску просадило...

-- Так что? -- удивился Алексей.

-- Ничего. Волосья на макушке начисто сбрило. Голова у него трусится...

-- Он же, наверно, контужен!

-- Да не-е. Это у него от переживаний. Смеется там братва над ним...

Боевое донесение капитану Рюмину Алексей составил по всем правилам,

четко выписав в конце листка число, часы и минуты. Гвозденко понес его

бегом, а во взвод тут же явился с большой парусиновой сумкой ротный

санинструктор. Он сообщил, что в третьем, первом и втором взводах ранено

восемь человек.

-- А у вас богато?

-- Убиты шестеро курсантов и политрук, -- вызывающе ответил Алексей, --

Раненых нет!

-- Ага. Ну значит, мне у вас нечего делать, -- обрадовался

санинструктор. -- Я побегу. Сейчас, наверно, будем отправлять раненых...

Утробный гул, что временами доносился с утра еще откуда-то справа,

теперь разросся по всему телу, и его вибрирующее напряжение Алексей не

только слышал, но и ощущал грудью. " Танки накапливаются. КВ, может. Этих нам

достаточно будет и четырех штук. Мы бы рванули тогда вперед километров на

двадцать. Мы бы " их" пошшупали!.. "

Он так и подумал: " Пошшупали" -- и повторил это слово вслух.

Донесение о результатах ночной разведки капитан Рюмин отправил в штаб

полка в пять часов. В нем запрашивались ближайшая задача роты, связь и

подкрепление соседями.

Связной возвратился в восемь двадцать с устным распоряжением роте

немедленно отступать.

Рюмин приказал курсанту описать внешность командира полка.

Курсант сказал, что он ростом с него, а по званию майор.

Рюмин видел, что связной говорит правду, -- он был в штабе ополченского

полка, но выполнять устный приказ неизвестного майора не мог.

С командиром первого взвода лейтенантом Клочковым Рюмин подтвердил свое

донесение и запросы, и тот в восемь тридцать выехал в штаб полка на

полуторке по прямой,

В восемь сорок в поле за рвом появились броневики -- разведчики

противника, неожиданно обстрелянные четвертым взводом, и в него отправился

политрук Анисимов. Командование над первым взводом Рюмин принял сам.

В десять пятнадцать начался минометный налет.

В тринадцать ноль пять Рюмин получил донесение лейтенанта Ястребова о

гибели Анисимова и шести курсантов.

Лейтенант Клочков все еще не возвращался из штаба полка.

В четырнадцать тридцать минометный обстрел возобновился, но уже без

прежней системы и плотности.

Клочкова не было. В тылу ревели танковые моторы.

И Рюмин понял, что рота находится в окружении. Он был человеком

стремительного действия, неспособным ожидать, таиться и выслеживать, оттого

каждое поисковое положение, мгновенно рождавшееся в его мозгу, казалось

главным, и в результате главным представлялось все, о чем бы он теперь ни

думал.

Ему понадобилось не много времени, чтобы построить свои мысли в ряд и

рассчитать их по порядку номеров. На первое место встала возможная танковая

атака немцев с тыла. Рюмин мысленно немедленно отбил ее. Атака повторилась,

и снова он увидел раздавленные сараи и хаты, уничтоженные танки и живых

курсантов... Но он тут же спохватился и понял, что одним сердцем поражать

танки курсантам будет трудно. В роте насчитывается двести двадцать винтовок.

Есть свыше четырехсот противопехотных и полтораста противотанковых гранат. И

есть еще бутылки с бензином, но Рюмин не считал их оружием... " Атаки с тыла

мы не выдержим, -- думал Рюмин. -- Паника сметет взводы в кучу, а танки

раздавят... "

И у него осталась одна слепая надежда на то, что атака все-таки

начнется из-за рва. Это было не только надеждой -- это стало почти желанием,

потому что Рюмин, как и все те десятки тысяч бойцов, что однажды попадали в

окружение, устрашился невидимого врага в своем тылу.

День истекал. Мины изредка перелетали через окопы и грохотно садились

на огородах. Ни с тыла, ни с фронта ничто не предвещало атаки. Рюмину пришла

мысль, что немцы, занимавшие село впереди, находятся на временном отдыхе.

Иначе зачем бы они маскировали во дворах машины? Разведчики видели там

автобусы. Что это, хозчасть? Мотомехполк? Батальон? Рота? А что, если

броском вперед... И разгромить и выйти к лесу, а по нему на север и... Но

обязательно разгромить! Курсанты должны поверить в свою силу, прежде чем

узнать об окружении! А как же раненые? Их восемь человек. И уже семеро

убитых...

В семнадцать часов обстрел кончился. Рюмин послал связного в четвертый

взвод с приказанием подготовить братскую могилу. Он решил с наступлением

темноты двигаться по рву на север, захватив раненых, и где-нибудь по болоту

или по лесу выйти к своим...

... Хату никто не тушил, и к вечеру она истлела до основания. В

середине пожарища непоколебимо-устремленно, как паровик, нетронуто стояла

черная русская печь с высокой красной трубой, и вокруг нее бродил пацан без

шапки и что-то искал в золе. " Гвозди собирает! " -- с яростной болью подумал

Рюмин и оглянулся назад. Курсанты шли в ногу и все смотрели на пацана, и все

же Рюмин не сдержался и свирепо скомандовал:

-- Тверже шаг!

Мальчишка испуганно спрятал за спину руку, попятился к печке и прижался

к ней.

На кладбище скапливались вечерние тени. Четвертый взвод полукругом

неподвижно стоял поодаль широкой темной ямы, а перед нею полукругом лежали

семеро убитых, завернутые в плащ-палатки. Рюмин вполголоса приказал роте

построиться у могилы в каре и, ни к кому не обращаясь, сказал:

-- Откройте их.

Никто из курсантов не сдвинулся с места. Молча, взломав левую бровь,

Рюмин осторожно повел глаза по строю, и Алексей понял, кого он ищет, и не

стал ждать.

Он подошел к мертвецам и, полузажмурясь, начал одной рукой развязывать

концы плащ-палаток, и это же стал проделывать Рюмин, и тоже одной рукой. Они

одновременно управились над шестью убитыми и разом подошли к седьмому. Это

был курсант Мирошник. Он лежал лицом вниз, а в разрез шинели, между его

ногами, торчмя просовывалась голая, по локоть оторванная рука. На ней

светились и тикали большие кировские часы. Рюмин издал птичий писк горлом и

выпрямился, враз поняв, что все, что он задумал с похоронами, -- негодно для

жизни, ибо кроме отталкивающего ужаса смерти и тайного отчуждения к убитым,

никто из курсантов -- сам он тоже -- не испытывает других чувств; у всех

было пронзительное желание быстрее покончить тут, и каждый хотел сейчас же

что-то делать, хотя бы просто двигаться и говорить. Тогда Рюмин и понял, что

" со стороны" учиться мести невозможно. Это чувство само растет из сердца,

как первая любовь у не знавших ее...

По тем