Эди Седжвик пыталась петь, но не смогла. Мы больше никогда не видели ее на сцене. Это было прощание Эди и одновременно моя премьера.

Билли Нейм: Эди не особо радовалась тому, как развивалась ее карьера с Энди. Но к тому моменту мы – она, я, Одрин и Бриджид Полк – уже сидели на амфетамине, на апере. Естественно, это ставило крест на любой карьере, потому что ты сидишь дома и часами балдеешь.

Нико: Можно быть рожденным для чего-то, так вот: Эди была рождена, чтобы умереть от удовольствия. Она бы умерла от наркотиков независимо от того, кто ее на них подсадил.

Стерлинг Моррисон: Когда мы впервые появились на сцене, мы уже вовсю сидели на транках, жрали «колеса» – торазин и всякие барбитураты. Секонал и торазин уверенно лидировали. Торазин можно было вырубить у врачей – и обычно мы были с терками. Это была классная аптечная штука.

Торазин обычно дают опасным психопатам – он полностью тебя подавляет. Погружаешься в состояние, похожее на кататонию, ха-ха-ха. Я полировал это дело спиртным и размышлял, буду ли я в живых завтра с утра.

Рони Катрон: На выходе из лифта на Фабрике Пол Морисси повесил табличку: «Наркотики категорически запрещены». Поэтому народ ширялся на лестнице. На самом деле никто не приносил на Фабрику наркоту, кроме Энди, который таскал обетрол – такие маленькие оранжевые таблетки спида. Он принимал одну в день, и потом рисовал – он был трудоголиком. Такая фишка. Остальные ширялись на лестнице.

Только метедрин. Мы были мононаркоманами. Были люди, сидящие на кислоте. Я тогда не принимал кислоту, только метедрин, потому что надо было напрягаться. «Напрягаться» обычно имеет положительный смысл, знаешь, как в песне Стиви Уандера «Uptight», но у нас оно приняло оттенки «жесткий и параноидальный». Так что метедрин.

Эд Сандерс: Я знал Энди Уорхола еще до того, как он оказался окружен этой урлой. Вот почему я тогда ушел – мне стало неуютно. На мой вкус они были слишком отвязанные. Меня от них просто тошнило. Их называли А-мозги, сокращение от «амфетаминовые мозги», потому что они все сидели на спиде.

Если честно, я пошел в андеграундый кинематограф, чтобы сделать документальную ленту про амфетаминовые мозги. И вот я снял старый чердак на Аллен-стрит, устроил нормальное освещение, купил грамм сто амфетамина и положил в центре комнаты. Основной принцип – чтобы я мог нормально все снимать, ведь я все-таки делал документальный фильм «Амфетаминовые мозги». Я пустил слушок, и вот все эти А-мозги пришли. Сначала они брызгали чернилами из баянов на холст, а потом ширялись теми же баянами. Вышла бы клевая лента, но отснятый материал конфисковала полиция.

Сьюзен Пайл: Люди на спиде делают странные вещи. Был один товарищ, объявился в «Макс Канзас-Сити» с перевязанной рукой. Все сразу: «Что с тобой случилось?».

А он: «А, я закинулся спидом и три дня не мог прекратить причесываться».

Лу Рид: Старый звук держался на алкоголе. Наконец-то традиция была нарушена. Музыка – это секс, наркотики и радость. Причем радость она принимает лучше всего. Ультарзвук на записи, чтобы спровоцировать лоботомию. Эй, не бойся! Лучше прими это и учись любить ПЛАСТИК. Любой пластик – мягкий, жесткий, цветной, красочный, свободный пластик.

Рони Катрон: Про шестидесятые говорят, что это свобода, открытые отношения, все круто… А на самом-то деле, все были правильные. Все были насквозь правильные, и тут пришли мы – кучка психов. Мы носили длинные волосы и постоянно убегали от людей. Народ бежал иной раз по десять кварталов с криками «Битл!». Они просто хуели от злости – вот реальность шестидесятых. Никто не носил длинные волосы – а ты был хуев уродец, тот еще фрукт, ты был не похож на всех.

Меня же всегда сильно тянуло на темную сторону. Лу и Билли Нейм ходили в вазелиновый бар «У Эрни» – там на стойке стояли банки с вазелином, и ребята ходили в подсобку, чтобы поебаться друг с другом. Я не был геем, но зато был сексуально озабочен. А когда тебе тринадцать-четырнадцать, заняться сексом с женщиной мало у кого получается. Так что я подумал, ха, может, быть геем – это здорово?

И я попробовал, только хуй что получилось. Помню, я отсасывал у какого-то парня, и он сказал: «Чувак, ты не в теме». Я ответил: «Да, я знаю. Извини».

Лу Рид: Милый, я хуесос. А ты?

Билли Нейм: Мы с Лу и Мэри Воронов привыкли ходить в «Макс Канзас-Сити» и на эти гейские танцульки в Виллидже, ну, вроде Стоунволла. Он закрывался в четыре, а мы с Лу на метедрине спать еще не хотели, зато хотели зажигать дальше. Так что мы находили открытое заведение, где еще можно было потанцевать. Когда светало, мы уматывали на Фабрику и выдавали очередной номер.

Не сказал бы, что мы сосали хуи. Ненавижу отсасывать. Это слишком напряжно. Не люблю, когда голова занята – слишком тесно, разыгрывается клаустрофобия. Лу по жизни вздрочнет, спустит и собирается уходить, и мне приходилось говорить: «Эй, ты куда? Я еще не кончил».

А Лу сидел у меня на лице, пока я дрочил. Это было как курить березовые листья за сараем, такие детские игры. Не было ни экстаза, ни романтики. Кончил и отвалил. Потому что гулять с девушками – это надо было клеить, ухаживать, вся эта лабуда. С парнями гораздо проще.

Дэнни Филдс: Я был влюблен в Лу Рида. Я думал, что он самая пылкая и сексуальная штучка, какую я только видел в жизни. Похоже, он просто притворялся опытным ловеласом, ну, знаешь, весь из себя крутой и еще эти черные очки… О боже, сколько эмоциональной энергии я на него потратил – где была моя голова?

Рони Катрон: Садо-мазо очаровывало меня еще тогда, когда я ничего о нем не знал. Мне стало любопытно, и я спросил Лу: «О чем «Венера в мехах»?» Лу ответил: «А, да так, макулатура». Я спросил: «Где бы мне ее взять?» Лу ответил: «А, там в конце квартала магазин». Я пошел и купил эту книгу. Я еще учился в школе, так что пришел в класс с «Венерой в мехах», «Историей О» и «Жюстиной» [5] и сидел их читал.

Вот почему я сразу полюбил музыку «Вельветов». Они пели о жизни улиц, о психах, о сексе – иногда они пели о сексе, о котором я еще ничего не знал, но я учился.

Потихоньку мы с Джерардом и Мэри сделали классное представление на песню «Венера в мехах». В песне было три главных персонажа – Доминатрикс, раб Северин и Черный Русский Принц, который убивает раба.

Я не собирался быть рабом и я не тянул на доминатрикса, поэтому играли мы так: мы с Мэри танцевали с кнутами и пытали Джерарда.

Мы играли в основном для собственного удовольствия, никакого вовлечения зрителей, вообще ни слова в зал. Представление на час сорок пять без единого слова зрителям, ни «Спасибо», ни «Рады вас видеть», ни «Мы отлично проведем время сегодня вечером».

Мы просто выходили, вставлялись, ловили кайф, направляли вспышки им в глаза, хлестали их наотмашь плетью по роже, изображали еблю на сцене, сзади фигачили фильмы Энди, а «Вельветы» стояли спиной к аудитории.

Джерард Маланга: После «Синематеки» мы увидели это шоу как целое. Танец с кнутами отлично гармонировал с «Венерой в мехах». Так что я начал потихоньку придумывать этюды для других песен, потому что не хотел выходить с кнутом на каждую песню, это было бы нелепо.

Пол Морисси: Джерард любил выходить и танцевать. Он просто стоял на сцене, крутился сзади них. Потом он принес кнут, потом рядом появилась Мэри Воронов, а потом уже разные люди просто вставали и… давайте назовем их танцовщицами, типа того.

Это сыграло свою роль. Джерард был неподражаем. На эти танцы стоило посмотреть. Потому что надо отдать должное «Вельветам», они никогда не двигались на сцене. Мое им уважение. Потом появилась Нико со своим потрясающим лицом и голосом, она выходила и стояла совершено неподвижно. О, какой шик и достоинство!

Потом мне надо было придумать название для шоу – свет и танцоры, которые выступали вместе с The Velvet Underground и Нико. Я смотрел на идиотский альбом Дилана, который, надо признать, меня интриговал. Не знаю названия, помнится, там сзади была фотография Барбары Рубин. Так вот, я посмотрел на несуразицу, напечатанную на конверте, и сказал: «Используй слово “Взрывная”, что-нибудь “пластиковое” и, что бы это ни значило, “неизбежность”».

Энди Уорхол: Мы все знали, что происходит революция. Кожей чувствовали. Если все кажется таким странным и свежим, значит, какой-то барьер преодолен. «Прямо как Крааасное моооре, – сказала Нико однажды вечером, стоя на балконе собора с видом на это действо, – туууса».

Пол Морисси: Мы выступали в цирке на площади святого Марка около месяца. Я тогда поехал в Лос-Анджелес договариваться насчет работы в ночном клубе на Сансет-бульваре. Он назывался «Приход», представляешь? Жалкая хиповская херотень. Так что мы съехали из собора, потому что там не было кондиционера, а уже начиналось лето, и все хотели в Лос-Анджелес. Прикольная была мысль.

Потом из Сан-Франциско приехал Билл Грэм, умолял меня подписать The Velvet Underground выступить в его сортире, в Филморском помойном блеватории. Настоящее ничтожество. О нем говорят как о каком-то святом. Тьфу. На мой взгляд, он был просто омерзителен. Настоящий урод. Он приехал в Лос-Анджелес чуть ли не в слезах. Его главным аргументом было то, что речь шла о длинном праздничном уикенде, и знаешь, «Я бился, чтобы не закрыли мое заведение, я скоро вылечу в трубу, полиция вот-вот меня прикроет, они шмонают меня за то и мурыжат за это, но знаешь, ТВОЕ шоу такое популярное, если вы приедете в Сан-Франциско, вы спасете мой клуб…»

Мэри Воронов: Мы вообще не хотели ехать в Сан-Франциско. Калифорния – какое-то странное место. Мы совсем разные. Они нас ненавидели.

Например, мы одевались в черную кожу, а они в яркие цвета. Они были «О, смотри, хэппенинг!». А мы были как книги Джина Дженета [6]. Мы были садо-мазо, а они за свободную любовь. Мы любили геев, а на Западе жили воинствующие гомофобы. Так что они считали нас воплощенным злом, а мы их тормозами.

Плюс мы сильно напряглись, потому что мы… ладно, я была на спиде. А когда мы пришли в «Филмор», The Mothers of Invention не только играли музыку. Перед ними танцевали люди, совсем как мы с Джерардом у «Вельветов». Нас это здорово задело, а Лу просто охуел от ярости. После выступления группа оставила инструменты около мониторов (и они, естественно, зашкалили), и просто ушла со сцены.