Глава пятая

Когда мы после долгой езды под палящим солнцем среди красноватых холмов, поросших чахлым кустарником, к вечеру достигли места, указанного Друпи, оно показалось нам отвратительным. Все деревья по соседству были окольцованы для уничтожения мухи цеце. Мы разбили лагерь напротив пыльной и грязной деревушки. Почва здесь была красная и до того выветрелая, что казалось, вот-вот вся она рассеется в воздухе. Наши палатки стояли на самом ветру, возле нескольких засохших деревьев над ручьем, неподалеку от глиняных хижин туземцев. Еще засветло мы с Друпи и двумя местными проводниками сделали вылазку за деревню, на высокий каменистый кряж, за которым лежала глубокая долина, почти каньон. В него с противоположной стороны крутыми зигзагами сбегали боковые долины. Они были покрыты густыми рощами и отделены друг от друга зелеными буграми, а выше, на горном кряже, раскинулся частый бамбуковый лес. Каньон спускался к Рифт-Велли, сужаясь в дальнем своем конце, где он рассекал скалистую стену этого ущелья. Дальше над отлогими кряжами высились холмы, сплошь одетые лесом. На первый взгляд местность была для охоты совсем не подходящая.

— Если мы заметим какого-нибудь зверя вон на том склоне, придется лезть на самое дно каньона. А потом добираться до леса через эти чертовы овраги. При этом мы потеряем из виду зверя и легко можем свернуть себе шею. Здесь слишком круто. Эти лощины, такие безобидные с виду, похожи на ту, в которую мы как-то угодили ночью по дороге в лагерь.

— Да, кажется, дело дрянь, — согласился Старик. — В совершенно такой же местности я охотился на оленей, — это было к югу от Лесной речки в Вайоминге. Склоны слишком крутые и неровные. Просто жуть! Завтра мы поплатимся за свое безрассудство. Мама не жаловалась: Старик привел нас сюда, он нас отсюда и выведет. У нее была одна забота-как бы сапоги не натерли ноги. Уже сейчас она ощущала легкую боль, и это было единственное, что ее беспокоило. Я продолжал распространяться о предстоящих трудностях, и мы вернулись обратно в темноте, угрюмые, сердясь на Друпи. Костер ярко пылал, раздуваемый ветром, а мы сидели у огня, наблюдали восход луны и слушали вой гиен. После нескольких стаканчиков виски будущее представилось нам уже в менее мрачном свете.

— Друпи клянется, что это хорошее место, — сказал Старик. — Правда, вел он нас не сюда, а куда-то дальше. Но он уверяет, что и здесь ничуть не хуже.

— Я люблю Друпи, — сказала Мама. — Я ему доверяю. Друпи подошел к костру в сопровождении двоих африканцев с копьями в руках.

— Ну, в чем там дело? — спросил я. Африканцы что-то залопотали, а потом Старик сказал:

— Один из этих молодцов уверяет, что сегодня за ним гнался огромный носорог. Конечно, в такую минуту всякий носорог покажется огромным. — Спросите у него, какой длины был рог. Африканец показал, что рог был длиной с его руку. Друпи ухмыльнулся.

— Ну ладно, ступайте, — сказал Старик.

— Где это произошло?

— Ах, где-нибудь «в той стороне», — ответил Старик. — Вы же знаете.

Там, где всегда происходят подобные вещи.

— Ну и чудесно. Мы ведь тоже собираемся куда-то «в ту сторону». — Самое главное, что Друпи не унывает, — сказал Старик. — Он, видимо, уверен в успехе. Это его затея, ему и отвечать за нее. — Да, но лазить по горам придется нам с вами! — Подбодрите же вашего супруга, — обратился Старик к Маме. — Он даже меня способен привести в уныние.

— Может, поговорим о том, как метко он стреляет? — Нет, еще рано. И я вовсе не расстроен. Просто я уже бывал в подобных переделках. Ну, да ничего, нам это на пользу. А вы, батенька, поменьше бы хорохорились!

На другой день я убедился, что был совершенно не прав, когда ругал местность.

Мы позавтракали спозаранку и двинулись в путь еще до восхода солнца. На холм за деревушкой мы поднялись гуськом-впереди шел местный проводник с копьем, за ним Друпи с моим ружьем и флягой, за Друпи — я со спрингфилдом. Старик с манлихером, Мама, довольная тем, что она, как всегда, идет налегке, М'Кола с двустволкой Старика и второй флягой, а в самом хвосте-два местных жителя с копьями несли брезентовые мешки с водой и ящик с провизией. Мы решили переждать полуденную жару где-нибудь в тени, а в лагерь вернуться только поздно вечером. Приятно было взбираться на этот холм по утреннему холодку-совсем не то, что вчера на закате, когда раскаленные камни и земля еще дышали дневным зноем. Тропинка, по которой, видимо, постоянно ходил скот, прежде очень пыльная, сейчас была влажной от росы. Вокруг виднелось много гиеньих следов, а когда тропинка вывела нас на серую каменистую гряду, с которой открывался вид на глубокое ущелье, и дальше пошла по его краю, мы заметили на одной из пыльных площадок под скалой свежий след носорога.

— Он только что прошел, — сказал Старик. — Должно быть, они бродят здесь по ночам.

Внизу виднелись макушки высоких деревьев, росших на дне ущелья, а в просвете между ними блестела вода. Впереди был крутой холм и лощины, уже обследованные нами накануне. Друпи и местный проводник, тот самый, за которым гнался носорог, о чем-то пошептались, потом начали спускаться по крутой тропе на дно ущелья.

Мы остановились. До тех пор я не замечал, что моя жена хромает, а теперь вдруг вспыхнула супружеская ссора, и оба мы, переругиваясь шепотом, пришли в праведное негодование, под которым таилась давняя досада из-за всяких башмаков и прочей обуви, которую невозможно было носить, а теперь причиной были ее тесные сапоги. Правда, они жали уже меньше, потому что мы обрезали спереди толстые и короткие шерстяные носки, которые она надевала поверх обычных, а потом и вовсе сняли их, после чего сапоги стало можно носить. Но при спуске с крутого склона эти испанские охотничьи сапоги опять надавили ей в пальцах, и теперь снова начался старый спор о размере сапог и о том, правильно ли поступил сапожник, на сторону которого я в свое время встал, сперва чисто случайно, потому что был за переводчика, а потом стал горячим приверженцем его теории, и мне казалось, что он поступил повеем законам логики, сделав за счет носка припуск в пятке. Но теперь сапоги жали, и это было сильнее всякой логики, и тут был бесполезен довод, что новые сапоги всегда жмут первые несколько недель, покуда не разносятся хорошенько. Теперь, когда толстые носки были сняты, она осторожно сделала несколько шагов, пробуя, не давит ли грубая кожа на пальцы, и спор наш прекратился, и ей вовсе не хотелось выглядеть страдалицей, а напротив, хотелось держаться бодро, чтобы понравиться мистеру Дж.Ф., а я стыдился, что вел себя как последний подлец из-за этих сапог и сунулся со своим праведным негодованием, когда ей было больно, и вообще стыдился праведного негодования, какое когда-либо испытывал, и, остановившись, шепнул ей об этом, и оба мы растянули лица в улыбке, и все было опять в порядке, и сапоги тоже, без толстых носков они стали гораздо удобнее, и я теперь ненавидел всех праведных идиотов и в особенности одного отсутствующего американского друга, чувствуя, что только сию минуту сам перестал быть таким и, уж конечно, никогда больше не буду, и поглядывал на Друпи, который шел впереди, а тем временем мы спустились с длинного склона по тропе на дно ущелья, где росли толстые и высокие деревья, и дно его, которое сверху казалось узкой бороздой, раздалось вширь, а внизу, меж деревьев, текла река. Мы остановились в тени деревьев с мощными гладкими стволами, от которых понизу, точно артерии, расходились круглые, толстые корни: желтоватая зелень этих деревьев напоминала омытый дождем лес в зимний день где-нибудь во Франции. Но здесь деревья были развесистые, одетые пышной листвой, а подними со дна ручья, подобно папирусу, тянулся тростник высотой футов в двенадцать, густой, как пшеница в поле. Вдоль ручья шел звериный след, и Друпи, нагнувшись, стал его разглядывать. К нему подошел М'Кола, тоже всмотрелся, и оба они прошли немного вперед, низко склонившись к земле, затем возвратились к нам.

— Ниати, — тихо сказал М'Кола. — Буйвол. — А Друпи шепнул что-то Старику, и тот своим негромким, хрипловатым от виски голосом сказал нам:

— Стадо буйволов прошло вниз по реке. Друпи говорит, что среди них есть несколько крупных. Обратно они не возвращались. — Выследим их, — сказал я. — Убить второго буйвола мне хочется больше, чем носорога.

— С таким же успехом мы можем наткнуться и на носорога, — заметил Старик.

— Что за дивные места! — воскликнул я.

— Превосходные, — подтвердил Старик. — Кто бы мог подумать! — Деревья как на картинах Андре^[8], — сказала Мама. — Какая красота! Взгляните на эту лужайку. Чем не Массон? ^[9] Жаль, что здесь нет хорошего художника.

— Как твои сапоги, не жмут?

— Ничуть.

Мы шли по следу буйволов очень медленно и бесшумно. Ветра не было, но мы знали, что когда он поднимется, то будет дуть с востока, вверх по ущелью, нам в лицо. Мы двигались по звериной тропе вдоль ручья, и чем дальше, тем трава становилась выше. Дважды приходилось ложиться и ползти, а тростник рос так густо, что уже в двух футах ничего не было видно. Друпи обнаружил в иле свежий след носорога. Я уже гадал, что будет, если огромный и неуклюжий носорог появится в этом узком проходе, и что сделает тогда каждый из нас. Волнующая встреча, но мне она была не по душе! Слишком уж это место похоже на западню, а ведь со мной жена. Вскоре мы достигли излучины реки, вышли из высокой травы на берег, и я отчетливо уловил звериный запах. Я не курю, и во время охоты на родине мне несколько раз случалось учуять лосей в брачную пору, еще не видя их. Я могу также без труда найти в лесу по запаху лежбище какого-нибудь старого самца: лось-самец распространяет резкий, но приятный аромат мускуса, хорошо мне знакомый. Но здесь я учуял какой-то совсем новый для меня запах. — Я чую их, — шепнул я Старику. Он сразу поверил мне.

— А кого?

— He знаю, но запах очень сильный. Вы его не чувствуете?

— Нет.

— Спросите у Друпи. Друпи кивнул, и усмехнулся. — Местные жители нюхают табак, — сказал Старик. — Так что не знаю, могут ли они слышать звериные запахи.

Тут тростник был выше человеческого роста, и мы шли с величайшей осторожностью, бесшумно, точно во сне. Теперь я уже все время чуял запах каких-то неизвестных животных совершенно явственно, но он становился то сильнее, то слабее. Мне это очень не нравилось: мы шли у самого берега, а след уводил прямехонько в длинное болото, поросшее еще более высоким тростником, чем тот, сквозь который мы продирались. — Я чувствую, что они совсем рядом, — шепнул я Старику. — Серьезно!

Можете мне поверить.

— Да я верю! — ответил Старик. — Может, нам лучше подняться на берег и поверху обойти это место?

— Пожалуй.

Когда мы взобрались наверх, я сказал:

— Этот высокий тростник меня в ужас приводит. Не хотелось бы мне охотиться там!

— А что, если бы вам пришлось охотиться в таком тростнике на слона?

— Нет, на это я бы не решился.

— Неужели на слонов охотятся в таких высоких зарослях? — спросила Мама.

— Бывает, — ответил Старик. — И тогда, чтобы стрелять, залезаешь к кому-нибудь на плечи.

«Есть же такие молодцы! — подумал я. — Но это не по мне». Мы двинулись по правому берегу, через открытое место, огибая болото с высоким сухим тростником. На другом берегу росли могучие деревья, а над ними высилась крутая стена ущелья. Ручей был скрыт от нас. Справа громоздились холмы, местами поросшие кустарником. Впереди, за болотом, русло ручья суживалось и ветви деревьев почти смыкались над ним. Вдруг Друпи схватил меня за плечо, и мы оба присели. Он сунул мне в руки двустволку, а сам взял спрингфилд, потом указал вперед, и за излучиной я увидел голову носорога с великолепным длинным рогом. Голова поворачивалась из стороны в сторону, и мне удалось разглядеть настороженно шевелившиеся уши и маленькие, как у кабана, глазки. Я отвел предохранитель и знаком приказал Друпи лечь. Но тут М'Кола сказал: «Того! Того!» — и вцепился мне в руку. Друпи тоже быстрым шепотом твердил: «Манамуки! Манамуки! Манамуки!» — оба они умоляли меня не стрелять, так как это была самка с детенышем. Когда я опустил ружье, она фыркнула и побежала прочь через тростник. Детеныша я так и не увидел. Заметно было, как колышется тростник там, где оба зверя продирались сквозь него, потом все стихло.

— Экая досада! — пробормотал Старик. — А какой рог! — Я чуть ее не ухлопал, — отозвался я. — Не разглядел, что это самка.

— М'Кола видел детеныша.

М'Кола что-то шептал Старику и выразительно кивал головой. — Он говорит, что там есть еще один носорог, — объяснил Старик. — Он слышал фырканье.

— Поднимемся выше, оттуда будет видно, если они вылезут, и швырнем что-нибудь в тростник.

— Неплохо придумано, — согласился Старик. — Быть может, там и самец. Мы прошли берегом чуть повыше, откуда можно было оглядеть заросли тростника. Старик держал ружье наготове, я тоже взвел курок, после чего М'Кола швырнул палку туда, где услышал шум. Ответом было звучное фырканье, но тростник не дрогнул, не шелохнулся. Затем вдали раздался треск и тростник заколыхался, — наверное, какой-то зверь бежал к противоположному берегу, но какой именно, мы не видели. Через минуту мне удалось разглядеть черную спину и широко раскинутые, остроконечные рога буйвола, взбегавшего на крутой берег. Он двигался быстро, вытянув шею и подняв увенчанную рогами голову, холка его напряглась, как у разъяренного быка. Я прицелился, но Старик неожиданно остановил меня.

— Это мелкий буйвол, — сказал он тихо. — На вашем месте я не стал бы его убивать-разве только на мясо.

Но мне казалось, что буйвол очень большой. Он стоял боком, повернув голову в нашу сторону.

— У меня лицензия еще на трех буйволов, а там, куда мы скоро переберемся, они не водятся, — возразил я.

— Мясо-то у него превкусное, — буркнул Старик. — Ну что ж, стреляйте. Но будьте начеку, после выстрела из тростника может выскочить носорог.

Я присел, ощущая в руках непривычную тяжесть двустволки, прицелился буйволу под лопатку, нажал на спуск, но выстрела не последовало. У спрингфилда спуск легкий, безотказный, а тут мне показалось, будто курок заклинился. Это было похоже на кошмарный сон, когда пытаешься выстрелить и не можешь. Мне не удалось выжать спуск, но я справился с собой, затаил дыхание и снова потянул спуск. Внезапный рывок-и ружье выпалило с оглушительным грохотом. Однако буйвол и не думал падать, он кинулся влево, вверх по склону. Тогда я выстрелил из второго ствола, и у задних ног буйвола брызнули каменные осколки. Прежде чем я успел перезарядить ружье, он был уже вне выстрела. И тут-то мы услышали фырканье и треск — это еще один носорог выскочил из дальнего конца тростниковых зарослей и кинулся к высоким деревьям на нашем берегу, лишь на секунду мелькнув у нас перед глазами. — Это самец, — сказал Старик. — Он ушел вниз по ручью. — Ндио. Думи! Думи! — настойчиво твердил Друпи, подтверждая, что это самец.

— А ведь я ранил проклятущего буйвола, — сказал я. — Не знаю только куда. Ох, уж эти мне двустволки! Слишком тугой спуск. — Из спрингфилда вы убили бы его, — заметил Старик. — Или, по крайней мере, знал бы точно, куда попала пуля. Я-то думал, что из двустволки либо уложу его наповал, либо промахнусь. А оказывается, я его только ранил.

— Далеко ему не уйти, — сказал Старик. — Выждем.

— Боюсь, что я прострелил ему брюхо.

— Как знать! Хоть он и мчался что есть духу, но мог свалиться через какую-нибудь сотню шагов.

— Проклятое ружье! Не умею я стрелять из него. Спуск действует, как консервный ключ, когда открываешь коробку сардин. — Пойдемте, — сказал Старик. — Здесь бродит уйма носорогов.

— А как же буйвол?

— Никуда не денется. Пусть потеряет силы и свалится где-нибудь. — Вообразите, вдруг мы оказались бы внизу, когда все эти звери выскакивали из тростника!

— М-да, — хмыкнул Старик.

Все это говорилось шепотом. Я взглянул на жену. У нее был такой вид, словно она наслаждалась интересным спектаклем. — Ты не заметила, куда он ранен?

— Не заметила. Как ты думаешь, в тростнике прячется еще кто-нибудь?

— Их там тысячи. Ну так как же, Старик?

— Может, ваш буйвол лежит где-нибудь за излучиной. Пойдем, поищем его. Мы зашагали берегом, взвинченные до крайности, и когда подошли к узкому краю тростниковых зарослей, услышали, что какой-то грузный зверь продирается среди высоких стеблей. Я вскинул ружье и ждал его появления. Но он не показывался, только тростник все колыхался. М'Кола сделал мне знак не стрелять.

— Это детеныш, — сказал Старик. — Должно быть, их было два. Но куда же запропастился чертов буйвол?

— Откуда вы знаете, что это детеныш? Ведь его не видно.

— Сужу по треску в зарослях.

Мы стояли, оглядывая воду, тенистый берег с высокими деревьями и уходящее вдаль русло ручья, как вдруг М'Кола указал на холм справа от нас. — Фаро, — пробормотал он и протянул мне бинокль. Там, на скате холма, подняв голову, глядя в нашу сторону, насторожив уши и поводя мордой, стоял носорог. В бинокль он показался мне огромным. Старик тоже разглядывал его в свой бинокль.

— Он не лучше того, которого вы убили раньше, — сказал он тихо.

— Сейчас я могу всадить ему пулю прямо в шею! — Вы имеете право убить еще только одного, — возразил Старик. — И вам нужен хороший экземпляр. Я протянул Маме бинокль, но она не взяла его. — Мне и так хорошо видно. Экая громадина!

— Как бы он на нас не бросился, — сказал Старик. — Тогда уж вам волей-неволей придется стрелять.

Тем временем из-за большого дерева с кудрявой верхушкой показался еще один носорог. Этот был чуточку поменьше.

— Ей-богу, детеныш, — сказал Старик. — А вон то самка. Хорошо, что вы не выстрелили. Она наверняка бросилась бы на нас. — Неужели опять та же самка?

— Нет. У той был здоровенный рог.

Нами овладело нервное возбуждение, какая-то почти хмельная веселость, как всегда при виде чрезмерного до нелепости обилия дичи. Такое чувство может появиться у человека в любую минуту, когда редкий зверь или рыба вдруг попадается в невероятном количестве.

— Поглядите на нее. Она подозревает неладное, хотя не видит и не чует нас.

— Так ведь она слышала выстрелы.

— Она уже догадывается, что люди близко, но не может понять где. Самка, такая большая и потешная, что ею можно было залюбоваться, стояла на самом виду, и я прицелился ей в грудь.

— Вот бы сейчас выстрелить!

— Еще бы, — согласился Старик.

— Что же вы решили делать? — спросила практичная Мама.

— Обойдем ее, — отвечал Старик.

— Если проберемся низом, не думаю, чтобы она нас учуяла.

— Как знать. Еще, чего доброго, нападет!

Но она на нас не напала, только опустила голову и побрела вверх по холму вместе со своим почти взрослым детенышем. — Теперь пусть Друпи идет вперед и поищет следы самца. А мы пока посидим тут, — сказал Старик.

Мы сели в тени. Друпи и местный проводник, обследовав оба берега, вернулись и сообщили, что носорог ушел вниз по ручью. — Не заметил кто-нибудь, какой у него por? — спросил я. — Друпи говорит, что большой. М'Кола сделал несколько шагов вверх по холму. Вдруг он пригнулся и стал подавать нам знаки. — Ниати, — сказал он, приставив руку к глазам. — Где? — спросил Старик. М'Кола указал, пригнулся еще ниже и, когда мы подползли к нему, протянул мне бинокль. Животные были ниже по ручью, далеко от нас, на верхнем выступе крутого склона в дальнем конце ущелья; мы насчитали сначала шесть, а потом и восемь буйволов, черных, с массивными шеями и блестящими рогами. Одни паслись, другие стояли, подняв головы, и осматривались.

— Вон тот-самец, — объявил Старик, глядя в бинокль.

— Который?

— Второй справа.

— А по-моему, они все самцы.

— На таком расстоянии ошибиться не мудрено. А тот справа-очень хорош. Теперь давайте перейдем ручей и попробуем подкрасться к ним сверху. — А они не уйдут?

— Нет. Вернее всего спустятся к воде, когда станет жарче.

— Хорошо, идем.

Мы перебрались на другой берег, перескакивая с бревна на бревно, а там обнаружили плотно утоптанную звериную тропу, которая тянулась над берегом в густой тени деревьев. Мы зашагали по ней быстро и бесшумно; ручей под нами почти скрывала завеса ветвей. Было раннее утро, но уже поднимался ветерок и листья шелестели над нашими головами. Миновав овраг, сбегавший в ручей, мы укрылись в кустарнике, чтобы звери нас не заметили, затем, пройдя за деревьями, очутились на небольшой прогалине и под прикрытием широкой скалы взобрались на холм, чтобы подойти к буйволам сверху. Мы остановились за этой скалой, и я, обливаясь потом, заткнул платок под шляпу и послал Друпи на разведку. Вскоре он вернулся и сообщил, что буйволы скрылись. Сверху мы не могли их видеть, поэтому пересекли овраг и скат холма, чтобы отрезать им путь к воде. Склон соседнего холма был выжжен, у его подошвы торчал горелый кустарник. На пепле виднелись следы буйволов, которые ушли в густые заросли. Непролазная чаща, плотно перевитая лианами, заставила нас отказаться от преследования. Вниз по ручью следов не было, из чего мы заключили, что буйволы на берегу, в том месте, которое мы осматривали со звериной тропы. Старик сказал, что здесь у нас ничего не выйдет: деревья растут так густо, что если даже мы выгоним буйволов, стрелять все равно бесполезно. Мы не сможем отличить самцов от самок, сказал он. Видна будет только сплошная черная масса. Старого самца узнают по серой шкуре, но хороший стадный самец бывает так же черен, как самка. А поэтому не имеет смысла спугивать их здесь.

Было уже десять часов, и под открытым небом становилось очень жарко, солнце пекло, а ветер поднимал вокруг нас тучи пепла. Все живое в эту пору забивается в чащу, под защиту ветвей. Мы тоже решили отыскать тенистое местечко, полежать там в холодке и почитать, а потом позавтракать и таким образом скоротать жаркое время дня. Пройдя мимо лесного пожарища, мы спустились к ручью и сделали привал у купы могучих деревьев. Вынули из тюков кожаные куртки и плащи и разостлали их на траве под деревьями, чтобы можно было сидеть, прислонясь спиной к стволам. Мама достала книги, а М'Кола развел небольшой костер и принялся кипятить воду для чая. Подул ветерок и зашумел высоко в листве. В тени было прохладно, но стоило высунуть нос на солнце или случайно, когда тень передвинется, подставить горячим лучам руку или ногу, как жара сразу же давала себя знать. Друпи ушел вниз по ручью на разведку, а мы лежали и читали; я чувствовал, как надвигается зной, он сушил росу и нагревал листья, а солнце огненными стрелами пронзало воду ручья.

Мама читала «Испанское золото» Джорджа А. Бирмингама (1) и говорила, что роман этот плохой, у меня все еще были «Севастопольские рассказы» Толстого, и в этом же томике я читал повесть «Казаки» — очень хорошую повесть. Там был летний зной, комары, лес-такой разный в разные времена года-и река, через которую переправлялись в набеге татары, и я снова жил в тогдашней России.

Я думал о том, как реальна для меня Россия времен нашей Гражданской войны, реальна, как любое другое место, как Мичиган или прерии к северу от нашего города и леса вокруг птичьего питомника Эванса, и я думал, что благодаря Тургеневу я сам жил в России, так же как жил у Будденброков и в «Красном и черном» лазил к ней в окно, а еще было то утро, когда мы вошли в Париж через городские ворота и увидели, как Сальседа привязали к лошадям и четвертовали на Гревской площади. Все это я видел сам. И ведь это меня так и не вздернули на дыбу, потому что я был изысканно вежлив с палачом, когда нас с Кокона казнили, и я помню Варфоломеевскую ночь, и как мы ловили гугенотов, и я попал тогда в засаду у нее в доме, и то ни с чем не сравнимое по своей неподдельности чувство, когда я убедился, что ворота Лувра закрыты, или когда смотрел на его тело, видневшееся под водой в том месте, куда он свалился с мачты, и опять Италия-она лучше любой из книг, и как я лежал в каштановой роще, а осенью в туман ходил мимо собора через весь город в Ospedale Maggiore, сапоги, подбитые гвоздями, постукивали по булыжнику, а весной внезапные ливни в горах и армейский запах-точно медяшка во рту. И в самый зной поезд остановился в Дезенцано, и совсем рядом было озеро Гарда, а те войска оказались Чешским легионом, а в следующий раз лил дождь, а еще в следующий раз это было ночью, а потом я проезжал мимо этого озера на грузовике, а потом видел его, возвращаясь откуда-то, а потом подходил к нему в темноте со стороны Сермионе. Потому что мы были там и в книгах, и не в книгах, — а там, где бываем мы, если только мы чего-нибудь стоим, там вслед за нами удается побывать и вам. Земля в конце концов выветривается, и пыль улетает с ветром, все ее люди умирают, исчезают бесследно, кроме тех, кто занимался искусством. Но теперь они хотят отойти от своей работы, потому что им слишком одиноко, потому что эта работа слишком трудна и вышла из моды. Экономика тысячелетней давности кажется нам наивной, а произведения искусства живут вечно, но создавать их очень трудно, а сейчас к тому же и не модно. Люди не хотят больше заниматься искусством, потому что тогда они будут не в моде и вши, ползающие по литературе, не удостоят их своей похвалой. И дело это трудное. Как же быть? А вот так. И я продолжал читать о реке, через которую переправлялись в набеге татары, о пьяном старике охотнике, о девушке и о том, как по-разному там бывает в разные времена года.

Старик читал «Ричарда Карвелла» (2). Мы скупили все, что имелось в Найроби, и теперь наши книжные запасы подходили к концу. — Я эту книжку раньше читал, — сказал Старик, — но книжка хорошая.

— Я ее смутно помню. Но книжка действительно хорошая.

— Очень хорошая книжка, только жаль, что уже читана.

— А у меня ужасная, — сказала Мама. — Ты ее не одолеешь.

— Хочешь мою?

— Какая галантность, — сказала она. — Нет, я уж эту дочитаю.

— Бери, чего там.

— Я тебе ее тут же верну.

— Эй, М'Кола, пива! — крикнул я.

— Ндио, — выразительно произнес он и достал из ящика, который один из туземцев все время нес на голове, оплетенную соломой бутылку немецкого пива, одну из тех шестидесяти четырех бутылок, что Дэн привез с немецкого торгового склада. Горлышко ее было обернуто серебряной фольгой, а на черно-желтой этикетке красовался всадник в доспехах. Пиво еще не успело нагреться, и когда я открыл бутылку и наполнил три кружки, оно запенилось, тяжелое и густое.

(1) Джордж Бирмингам-псевдоним английского романиста Джеймса Хэнни.

Приключенческий роман «Испанское золото» (1908) — наиболее известное из его произведений.

(2) «Ричард Карвелл» — роман У. Черчилла (1871).

— Нет, — сказал Старик. — Это яд для печени.

— Пейте, ничего с вами не случится!

— Ну, так и быть.

Мы все выпили, но когда М'Кола открыл вторую бутылку. Старик отказался наотрез.

— Пейте сами, раз вы его так любите. А я, пожалуй, вздремну.

— А тебе налить, старушка?

— Только капельку.

— Что ж, мне больше достанется.

М'Кола улыбался и качал головой, глядя на нас. Я сидел, прислонясь к дереву, глядел на облака, гонимые ветром, и тянул пиво прямо из бутылки. Так оно дольше оставалось холодным, это превосходное пиво. Скоро Старик и Мама уснули, а я опять принялся за Толстого и стал перечитывать «Казаков». Прекрасная повесть!

Когда они проснулись, мы позавтракали хлебом и холодным мясом с горчицей, открыли банку консервированных слив и выпили третью, последнюю, бутылку пива. Потом почитали еще немного, и уже все трое улеглись спать. Я проснулся от жажды и стал отвинчивать пробку у фляги с водой, как вдруг послышалось фырканье носорога и треск кустов около ручья. Старик не спал и тоже услышал это, мы схватили ружья и, ни слова не говоря, бросились к тому месту, откуда доносился шум. М'Кола отыскал след: носорог шел вверх по ручью. Очевидно, он почуял нас только шагах в тридцати и побежал прочь. Мы не могли идти по следу, так как ветер дул бы нам в спину, а потому сделали крюк в сторону и вернулись к гари, после чего осторожно, с подветренной стороны, двинулись к ручью через густой кустарник. Однако носорога не было уже и в помине. После долгих поисков Друпи определил, что он перебрался на другой берег и ушел в холмы. Судя по следу, он был не особенно крупный. Если бы мы выбрались из ущелья, до лагеря все равно было еще добрых четыре часа ходьбы в гору; ] кроме того, нужно было выследить раненого буйвола, и поэтому, снова вернувшись к гари, мы решили взять с собой Маму и отправиться дальше. Зной еще держался, но солнце начинало уже клониться к западу, и большая часть нашего пути лежала по высокому тенистому берегу ручья. Когда мы пришли. Мама притворилась возмущенной тем, что мы бросили ее, но, разумеется, она хотела только подразнить меня и Старика. Друпи и туземец с копьем повели нас по затененной тропке, которую солнце, пробиваясь сквозь листву, кое-где испещрило яркими пятнами. Вместо свежего утреннего лесного запаха нас встретила здесь мерзкая вонь, словно где-то нагадили кошки.

— Что это так смердит? — шепотом спросил я у Старика.

— Бабуины, — ответил он.

Целое стадо этих обезьян побывало здесь незадолго перед нами, и помет их попадался на каждом шагу. Мы пришли туда, где выскочили из тростника носороги и буйвол, и я отыскал место, где, по моему мнению, находился буйвол в момент выстрела. М'Кола и Друпи шныряли вокруг, как ищейки, и мне казалось, что они забрали, по крайней мере, на пятьдесят шагов выше, чем следует, как вдруг Друпи, подобрав какой-то листок, издали показал его нам.

— Он увидел кровь, — сказал Старик. Мы подошли. На траве было много крови, уже почерневшей, и отчетливо заметный след. Друпи и М'Кола двинулись по этому следу, торжественно указывая длинными былинками на каждое пятно крови. Мне всегда казалось, что одному следопыту лучше двигаться медленно, а другому уйти вперед, но они шагали бок о бок, по обе стороны следа, опустив головы, указывая на каждую капельку крови, и всякий раз, когда, сбившись со следа, вновь находили его, наклонялись, чтобы сорвать листок или травинку с темным пятнышком. Я шел позади со спрингфилдом в руках, за мной Старик, за Стариком Мама. Друпи нес мою двустволку, а Старик не выпускал из рук свой карабин. У М'Кола за спиной висел манлихер Мамы. Все молчали, как люди, занятые серьезным делом. Там, где буйвол прошел по высокой траве, на ней виднелись пятна крови, — значит, пуля прошла навылет. Сейчас уже трудно было определить первоначальный цвет крови, и я льстил себя надеждой, что прострелил буйволу легкие. Однако мы заметили на камнях помет с кровью, и дальше такой кровавый помет буйвол оставлял всюду, где ему приходилось взбираться по склону. Похоже было, что пуля пробила кишки или желудок. Я не мог избавиться от чувства стыда.

— Если он кинется на нас, не тревожьтесь за Друпи и остальных, — сказал Старик, понизив голос. — Они успеют спастись. Сразу же стреляйте и остановите его.

— Пальну ему прямо в нос, — отозвался я.

— Только, пожалуйста, без фокусов, — предупредил он. След уводил нас все выше, потом дважды описал круг и некоторое время беспорядочно петлял между скалами. Дальше он неожиданно спустился к речке, пересек один из ее притоков и, снова возвратясь на берег, потянулся среди деревьев. — Буйвола мы, наверное, найдем уже мертвым, — шепнул я Старику. Видя, какой бесцельный крюк сделал буйвол, я представил себе, как он плелся здесь, тяжело раненный, изнемогающий, готовый вот-вот свалиться. — Надеюсь, — отозвался Старик.

Но след вел все дальше и дальше, а трава постепенно редела, и находить его становилось все труднее. Я совсем перестал различать отпечатки копыт, угадывая путь буйвола лишь по темным брызгам запекшейся крови на камнях. Несколько раз мы совершенно сбивались со следа, и тогда три человека начинали рыскать вокруг, потом кто-нибудь снова находил этот след, шепотом бросал: «Даму», — и мы шли дальше. Наконец след, спускаясь по скалистому откосу, освещенному последними лучами солнца, привел нас к широкой полосе необычайно высокого сухого тростника. Здесь, у ручья, тростник был даже выше и толще, чем на болоте, откуда утром выскочил буйвол, и мы заметили в зарослях несколько звериных троп.

— Мемсаиб лучше туда не ходить, — сказал Старик.

— Пусть останется здесь с М'Кола, — согласился я. — Ей вовсе незачем туда идти, — повторил Старик. — И зачем только мы вообще взяли ее с собой!

— Друпи настаивает, чтобы мы шли вперед. А она может подождать нас здесь. Друпи не хочет останавливаться.

— Правильно. Надо взглянуть, что там дальше.

— Подожди здесь с М'Кола, — бросил я жене через плечо. Мы двинулись вслед за Друпи через густой тростник, который был футов на пять выше нас, осторожно шагая по тропе, затаив дыхание, и я вспоминал буйвола, которого видел в тот раз, когда мы убили сразу трех: старый самец выскочил тогда из кустарника, качаясь, как пьяный, и я разглядел его рога, бугристый лоб, вытянутую вперед морду, маленькие глазки, видел, как на серой шее под редкой шерстью перекатываются мускулы и комки жира, — в нем чувствовалась могучая сила и ярость, и я глядел на него с восхищением и даже некоторым почтением; но бежал он медленно, и при каждом выстреле я чувствовал, что пуля попадает в цель и ему не уйти. Сейчас все происходило не так: пули не сыпались на ошеломленного буйвола, его даже не было видно; я помнил, что, если он высунется, я должен хладнокровно выстрелить в него. Он, конечно, сразу пригнет рога, как всегда делают быки, и откроет самое уязвимое место, а я выстрелю снова, затем должен буду отскочить в сторону, и если при этом не смогу удержать в руках винтовку, придет черед Старика.

Впрочем, я не сомневался, что успею выстрелить и отскочить, если только у меня хватит терпения выждать, пока из чащи высунется голова буйвола. Я знал, что сумею сделать это и выстрел будет смертельным. Но сколько еще ждать? В этом было все дело. Сколько ждать? Я шагал вперед в уверенности, что он здесь, и испытывал самое приятное из всех чувств-воодушевление перед решительной схваткой, в которой мне предстоит сыграть не последнюю роль, и все казалось таким простым: я убью его, убью, не думая об опасности, а потому без всякого страха и чувства ответственности, никого этим не опечалив, — нужно лишь сделать то, что я, безусловно, могу сделать. И я бесшумно двигался вперед, упершись взглядом в широкую спину Друпи и не забывая протирать очки. Вдруг сзади послышался шум, я обернулся. Моя жена и М'Кола шли следом за нами.

— Это еще что за фокусы! — воскликнул Старик. Он был вне себя. Мы отвели Маму на берег ручья и объяснили, что она должна оставаться там. Оказалось, она не поняла, чего мы от нее хотим. Она слышала, как я прошептал что-то, и решила, что я ей велю идти за М'Кола.

— Как я перепугался! — сказал я Старику.

— Она бежит за нами, как верный маленький терьер, — ответил он. — Это никуда не годится. Мы выглянули из тростника. — Друпи хочет идти еще дальше, и я от него не отстану; когда он скажет «довольно», мы прекратим погоню. В конце концов, я же прострелил брюхо этой зверюге.

— Только не делайте глупостей.

— Я уложу его первым же выстрелом. Только бы он появился! Все еще не оправившись от испуга, пережитого из-за жены, я в рассеянности заговорил слишком громко.

— Идем, — сказал Старик. Мы пошли дальше за Друпи, а заросли становились все гуще и гуще; не знаю, что чувствовал Старик, но я уже на полпути взял у М'Кола двустволку и взвел курки, держа палец на спуске; нервы мои были напряжены до крайности, когда Друпи наконец остановился, покачал головой и пробормотал: «Хапана».

Тростники стали настолько густыми и так переплелись между собой, что мы не могли ничего видеть уже на расстоянии фута. Дело было плохо, и притом солнце освещало теперь только склон холма. Но мы оба были довольны тем, что Друпи вынужден по собственному почину прекратить погоню, и я вздохнул с облегчением. В этих зарослях план охоты, который я рисовал себе, оказался бы просто нелепостью, и оставалось только надеяться, что если я промахнусь, то уж Старик непременно пристрелит зверя: у него отличный карабин, у меня же-дрянная винтовка сорок седьмого калибра, единственное достоинство которой, как я успел убедиться, — громоподобный бой.

Мы искали тропу, когда с холма послышались крики носильщиков, и мы, прокладывая себе путь в тростниках, кинулись наверх, туда, откуда удобно было стрелять. Носильщики махали нам руками и кричали, что буйвол вышел из тростника и пробежал мимо них, потом М'Кола и Друпи стали указывать куда-то, а Старик, схватив меня за рукав, потащил на другое место, откуда я мог видеть, что происходит. В лучах заходящего солнца я разглядел на фоне каменистого ската почти у вершины холма двух буйволов. Их черные шкуры блестели, один был гораздо крупнее другого, и, помнится, я подумал, что это, должно быть, наш буйвол, он встретил самку, а она увлекла его за собой. Друпи протянул мне спрингфилд, я продел руку в ремень и, вскинув ружье, увидел сквозь прорезь всего буйвола. Внутри у меня все замерло, и я прицелился ему под лопатку, но только хотел нажать спуск, как буйвол бросился прочь; и все же выстрел опередил его. Я видел, как он, нагнув голову, взвился на дыбы, словно лошадь, потом метнулся вверх по холму, а я выбросил гильзу, рванул рукоятку затвора и послал еще одну пулю вдогонку зверю, уверенный, что этот выстрел для него смертелен. Мы с Друпи побежали за ним, и я услышал низкий рев. Я приостановился и крикнул Старику:

— Вы слышите? Он мой!

— Вы ранили его, — ответил Старик. — Это так.

— Говорю вам, я его убил. Разве вы не слышали рев?

— Нет.

— Тогда слушайте. — Мы стояли, насторожившись, и вот снова раздался протяжный, жалобный рев.

— Ей-богу, вы правы, — сказал Старик, услышав эти тоскливые звуки. М'Кола схватил меня за руку, а Друпи хлопнул по спине, и все мы со смехом побежали на холм, обливаясь потом, ныряя под ветви деревьев, перелезая через скалы. Сердце мое бешено колотилось, я остановился, чтобы перевести дыхание, смахнул пот с лица, протер очки. — Куфа! Мертв! — сказал М'Кола, придав этому слову такую выразительность, что оно прозвучало, как выстрел. — Ндио! Куфа! — Куфа! — с улыбкой подтвердил и Друпи.

— Куфа! — повторил М'Кола. Мы снова пожали друг другу руки и полезли дальше. Наконец впереди показался буйвол: он лежал на спине, вытянув шею и почти повиснув на своих рогах, которые вонзились в дерево. М'Кола засунул палец в пулевое отверстие у самой лопатки и радостно потряс головой. Подошли Старик и Мама, за ними носильщики.

— Честное слово, он лучше, чем мы думали, — сказал я.

— Это другой. Вот уж буйвол так буйвол! А с ним, наверное, был и наш. — Мне казалось, что с ним была самка. Но с такого расстояния трудно разобрать.

— Да, до них было ярдов четыреста. Клянусь богом, вы в самом деле умеете стрелять этих малюток.

— Когда я увидел, как он пригнул голову и встал на дыбы, я уже знал, что ему крышка. Освещение было превосходное.

— Я видел, что вы не промахнулись и что это другой буйвол. Ну, думаю, теперь нам придется иметь дело с двумя подранками. Но вначале я не слышал рева.

— Удивительное впечатление производит этот тоскливый рев! — сказала Мама. — Словно зов рога в дремучем лесу.

— А мне он показался очень веселым, — возразил Старик. — Право, следует выпить по такому случаю. Вот это выстрел! Послушайте, отчего вы до сих пор скрывали от нас, что умеете стрелять?

— Идите к черту!

— А известно вам, что он к тому же прекрасный следопыт и без промаха стреляет птиц влет? — обратился Старик к моей жене. — А буйвол просто красавец, не правда ли? — подхватила она. — Да, замечательный, хоть и молодой еще. Мы пытались сфотографировать зверя, но у нас был только маленький ящичный аппарат, да и затвор заклинился, что вызвало ожесточенные пререкания. А день тем временем угасал, и я стал нервничать, в раздражении читал всем нотации, бранился, досадуя, что нельзя сфотографировать добычу. Человек не может долго оставаться на грани такого возбуждения, какое я испытал сегодня; убив живое существо, пусть всего лишь буйвола, он внутренне весь как-то сжимается. Не такое это чувство, чтобы им можно было делиться с окружающими, и я, выпив воды, сказал жене только, что сожалею о своем поведении. Она отозвалась: «Ладно, все в порядке», — и я почувствовал, что все действительно снова пришло в порядок. Стоя рядом, мы глядели, как М'Кола свежует голову буйвола, и чувствовали нежность друг к другу, и все стало понятно-недоразумение с фотоаппаратом и остальное. Я выпил виски, но оно показалось мне безвкусным и нисколько меня не опьянило.

— Дайте мне еще, — сказал я. Вторая порция подействовала. В лагерь нас повел тот самый туземец, за которым якобы гнался носорог, а Друпи остался-ему нужно было освежевать голову буйвола и вместе с другими, разрубив тушу, подвесить куски на деревьях, чтобы они не достались гиенам. Проводники боялись идти в темноте, и я разрешил Друпи оставить у себя мое ружье. Он сказал, что умеет стрелять. Я вынул патроны, поставил затвор на предохранитель, протянул ружье Друпи и предложил ему выстрелить. Он приложился, зажмурил не левый, а правый глаз и рванул спуск, потом еще и еще. Тогда я показал ему, как обращаться с предохранителем, заставил поупражняться и несколько раз щелкнуть затвором. В то время как Друпи пробовал стрелять из ружья, поставленного на предохранитель, М'Кола смотрел на него свысока, а Друпи под его взглядом весь как-то съежился. Я оставил ему ружье и две обоймы, и они занялись мясом, а мы в сумерках двинулись за проводником по следу второго буйвола, на котором не было ни капли крови, до вершины холма, а оттуда к лагерю. Мы карабкались по склонам, переходили ущелья, спускались в овраги и наконец достигли главной гряды, которая в полумраке казалась темной и холодной; луна еще не взошла, и мы брели во тьме, изнемогая от усталости. Один раз М'Кола, который нес тяжелое ружье Старика, а также фляги, бинокли и сумку с книгами, крикнул проводнику, быстро шагавшему впереди, какую-то фразу, прозвучавшую как брань.

— Что он сказал? — спросил я у Старика.

— Сказал, чтобы проводник не очень-то показывал резвость своих ног, потому что среди нас есть пожилой человек.

— Кого он имел в виду — себя или вас?

— Наверное, обоих.

Наконец над бурыми холмами взошла дымно-красная луна, и мы прошли через мерцавшую тусклыми огоньками деревню, мимо наглухо закрытых глиняных хижин, возле которых пахло хлевом, а потом перешли ручей и двинулись вверх по голому склону, туда, где перед нашими палатками горел костер. Ночь была холодная и ветреная.

Утром мы снова отправились на охоту, около родника напали на след носорога и прошли по этому следу через всю местность, похожую на плодовый сад. до самого ручья, круто спускавшегося в каньон. Было очень жарко, и тесные сапоги, как и накануне, натерли ноги моей жене. Она не жаловалась, но я видел, что ей больно. Все мы испытывали сладостную, умиротворяющую усталость.

— Черт с ними, с этими носорогами, — сказал я Старику. — Буду стрелять, только если встретится очень крупный. А такого, пожалуй, не найдешь и за неделю. Хватит с нас и того, которого я уже убил, уйдем отсюда и отыщем Карла. На равнине можно поохотиться на сернобыков, добыть шкуры зебр, а там подумать и о куду.

Мы сидели теперь под деревом на вершине холма, откуда видна была вся окрестность-ущелье, спускавшееся к долине Рифт-Велли, и озеро Маньяра.

— Хорошо бы взять носильщиков с легким багажом и поохотиться в той долине и вокруг озера, — сказал Старик.

— Отличная мысль! А грузовики подождут нас в… как бишь называется это место?

— Майи-Мото.

— Почему бы нам в самом деле не сделать так? — заметила Мама.

— Спросим у Друпи, что представляет собой эта долина. Друпи не знал, но один из местных жителей сказал нам, что долина каменистая и почти непроходима в том месте, где река низвергается в ущелье. Он уверял, что с багажом там не пройти. Пришлось отказаться от этого плана.

— И все-таки именно так надо путешествовать, — заметил Старик. — Носильщики обходятся дешевле, чем бензин.

— А в самом деле, почему бы нам после этой охоты не побродить пешком, — подхватила Мама.

— Это можно, — согласился Старик. — Но за носорогом нужно отправиться на гору Кения. Там водятся настоящие красавцы. Здесь и куду-редкость, не то что в Кении, в Калале. Поедем туда. А потом, если все будет хорошо, успеем еще спуститься в Хандени за черными антилопами. — Пора в путь, — сказал я, не двигаясь с места. Мы уже давно перестали завидовать успеху Карла. Мы были довольны тем, что он убил носорога, и все стало на свое место. Быть может, он уже застрелил и сернобыка. Славный парень был этот Карл, и я от души радовался, что ему удалось настрелять больше, чем мне.

— Как ты себя чувствуешь, моя милая, славная Мама?

— Прекрасно. Разумеется, я не прочь бы отдохнуть, очень ноги устали.

Но мне нравится такая охота.

— Давайте вернемся, поедим, а к вечеру пойдем на равнину. Вечером мы остановились на месте нашего старого лагеря в Муту-Умбу, под большими деревьями, неподалеку от дороги. Тут мы когда-то разбили свой первый лагерь в Африке. Деревья были все такие же высоченные, развесистые, ярко-зеленые, ручей-все такой же прозрачный и быстрый, а местность-так же хороша, как и в тот день, когда мы впервые пришли сюда. Только ночи стали жарче, дорога покрылась толстым слоем пыли, и мы успели повидать множество новых мест.