Химик-скелет и бледнокожая элен

ХИМИК-СКЕЛЕТ

(роман)

Судьба – это наши мечты

ПРОЛОГ

Май 1970 года

ТОМ ПЕРВЫЙ

ХИМИК-СКЕЛЕТ И БЛЕДНОКОЖАЯ ЭЛЕН

ПРОЛОГ

Июнь 2012 года

К песчаному островку причалила лодка. Островок, прозванный местными Райским, находился ближе к низкому берегу Уфимки, между вышкой брошенного трамплина и садами на окраине деревни Дудкино. Лодка с шуршанием уткнулась в берег. На землю спрыгнул загорелый горбун лет сорока. Впрочем, горб у него был малоприметный. Издали казалось – человек сильно сутулится. Мужчина убрал весла и, оглядевшись, тихонько свистнул. Навстречу ему вышла цыганка в длинной цветастой юбке. Девушке можно было дать от силы двадцать семь.

– Ксанка, тебя никто не видел? – спросил горбун.

Девушка, которой это имя шло также как балетная пачка полицейскому, повела плечами.

– Дурак, кому я нужна?

Горбун в упор выстрелил в нее взглядом.

– Мне нужна.

– Изольда я. Еще раз повторить?! Ты зачем меня звал? У меня работа.

Лицо мужчины исказила ужасная гримаса. Вытянув руку, он заверещал омерзительным голосом:

– Подойди, красавчик, позолоти ручку! Всю правду тебе расскажу о змее подколодной-разлучнице. Или, что там у вас, опять правительство решило старые рубли отменить?

– Прекрати паясничать.

Горбун тотчас преобразился. Вся зловещая веселость сошла с его физиономии, и она стала походить на человеческую.

– Я знаю, что они снова встретились.

– Кто они?

– Не изображай из себя девочку. Валентин и эта его, любовь всей жизни.

– Кончай глупостями заниматься. Ладно уже, хватит. Ерунда какая-то получается.

Горбун сплюнул в песок.

– Забыла, кто тогда тебя из Кировского РОВД вытащил? Ну и сидела бы дальше в своем сраном обезьяннике. Нет, точно, чего я тут время теряю? Небось Тимур-джан соскучился. Кстати, как твой дед замечательный поживает?

Лицо Изольды потемнело. С сжатыми кулаками она набросилась на горбуна.

– Только, только… – ее высокая грудь сотрясалась от гнева – попробуй что-нибудь ему сделать и я приду ночью и выцарапаю тебе глаза!

Горбун, отшатнувшись, сложил руки на животе.

– Ха-ха! Напугала! Приходи, а потом посмотрим, кто кого сделает.

– Забыл? Я же цыганка, я могу проклясть тебя!

– Только попробуй. – Горбун усмехнулся. – Впрочем, я с удовольствием послушаю.

Изольда покачала головой. И стала шептать, так, что горбун мог слышать каждое слово:

Спящий дом, улицу разбудите,

Могильного ворона испугайте!

Горбун выслушал цыганку не шелохнувшись. Потом пустынные берега огласили его жиденькие хлопки:

– Это что, проклятие? Непохоже. Хотя – очень интересно для любителей фольклора. Но ты забыла одну маленькую деталь. Моя мать – тоже цыганка.

Но Изольда не смутилась.

– Ты только наполовину цыган. У тебя совести нет, раз ты идешь против голоса своей крови. Нельзя так с влюбленными поступать!

– Это что, объявление войны? Да и с чего ты взяла, что она любит его?

Девушку перекосило от отвращения. Ей стоило больших усилий произнести:

– Хорошо, я сделаю, как просишь. Но ты должен будешь обещать, что на этот раз все расскажешь Ване и перестанешь его мучить. Эта игра в кошки-мышки должна закончиться.

Горбун неожиданно быстро согласился.

– Договорились.

– Все. Я пошла.

– Постой, у меня в лодке есть вино и сыр. Мы могли бы отпраздновать. Ты ведь наверняка замерзла, переходя вброд?

Но цыганка уже была на середине протоки, отделявший Райский остров от берега.

Горбун, усмехаясь, долго глядел ей вслед, как будто надеялся, что она снимет юбку, чтобы не замочить ее. Но она только подобрала подол.

ГЛАВА I

ПРОВОЛОЧНОЕ ДЕТСТВО

Человечки были как и он – одни кости. Еще большее сходство со скелетом Валентину Реброву придавали угловатые скулы и тонкая, как у девушки, кожа под глазами. Он не был робким, скорее дотошным. Валентин завел особый футляр, в котором лежали аккуратно сложенные обрезки проволоки и миниатюрные кусачки. Очень скоро Валентин мог изготовить каркас чего угодно: хоть гоночного автомобиля. Девочки просили собак и кошек. Но, конечно, самым значительным достижением Реброва стала цепь из алюминиевой проволоки. Только самые продвинутые носили их на школьных брюках с массивными креплениями-карабинами.

Говорят, что характер человека зависит от его телосложения. Но что касается утверждения о том, что хобби человека может объяснить его убеждения, здесь остановимся подробнее. Это теперь хобби – играть ночи напролет в «Контрал страйк» с одногруппниками и теми людьми, без пола и возраста, измененные голоса которых в наушниках и слышишь. В лучшем случае милые барышни сидят в социальных сетях. Редко, когда из этого выходит что-то путное. Поколение Валентина, последнее по-настоящему докомпьютерное поколение, тех, кто родился в промежутке с 1975 по 1985 год, только и делало, что паяло, выжигало, вырезало и склеивало.

Это было поколение Самоделкиных. Так что на общем фоне проволочное увлечение Реброва смотрелось вполне безобидно. Но если для сверстников это было разновидностью занять свободное время (я сам делал из проволоки солдат), то для Валентина способом выразить свое отношение к действительности. Мой герой, прежде чем обратить внимание на предмет в целом, обращал внимание на его строение, основу. Он как бы начинал плести его скелет из проволоки: определял длину, обрезал лишние куски, рассчитывал места сгибов.

Надо заметить, что 70-е, 80-е были раем для собирателей всех возрастов! О бомжах, санитарах современного города, знали только из передач синеэкранной «Международной панорамы» Сейфуль-Мулюкова. Тогда западных немцев жалели. В ходу была фраза из выпуска «Времени»: «да, легка нынче продовольственная корзинка мюнхенского обывателя». Маленький Валентин искренне жалел людей, живущих при капитализме. Он гордился своей страной, Советским Союзом, самой лучшей и передовой в мире. И действительно, расточительность властей не знала пределов. Булки из белого хлеба, молоко, кефир, ряженка, рыбные консервы, крупы – стоили смешные копейки. В столовых громоздились груды недоеденных порций квашенной тушеной капусты с котлетами. На предприятиях половина была несунами.

Бульдозерист из строительного управления, живший этажом ниже Ребровых, из отдельных деталей собрал трактор. Рабочий из 40-го построил небольшой, но вполне приличный кирпичный садовый домик. Причем, он хвастался, что даже лопаты две на улице нашел! Сам Валентин спокойно находил мотки алюминиевой проволоки, а иногда – медной. Теперь, читатель, оглянись окрест, в наше время, и посмотри, много ли по дворам и пустырям лежит садовых грабель и кусков кабеля.

Рассматривая людей, Ребров видел контуры. Из этого рождалось противоречие. Валентин легко проникал в суть ситуации, но только если в ней не были замешаны люди. Или, что точнее, живые люди. О природе, веществах, материалах, он судил достаточно здраво. Но живые мыслящие существа ставили его в тупик.

Теперь обратимся к семье моего героя. «Главное – не забивай голову глупостями!» – пела мать Валентина. Ребров завидовал пенсионерам. В классе 4-ом, когда объявили тему сочинения – «кем я хочу быть», мальчик написал: «пенсионером, как дедушка, потому что ему утром не нужно вставать». Дедушка, отец мамы, давно умер, но Валентин хорошо запомнил, что старик был предоставлен сам себе. Только раз в месяц у него с мамой случался крупный разговор «про сберкассу».

В ответ на вопрос, исполненный дочерней почтительности: «ты куда, старый хрен, пенсию свою складываешь?», дедушка кротенько улыбался: «на похороны золотце, на вечный упокой души». Мать свирепела: «На постройку пирамиды что ли? А гроб, наверное, из золота закажешь?» Дедушка пожимал плечами: «Почему из золота? Согласен на палисандровый. И вот еще, по телевизору показывали, там сейчас в Америке что придумали: окошки в гробах-то. Вот помру, буду с того света глядеть на вас в окошко».

Ребровы жили в двухкомнатной квартире на Суворова. Родители – в зале, а дед с внуком в комнате. Когда старик умер, из его кровати отец сделал детский шкаф. С тех пор Валентин видел сон, как ночью со скрипом открывается дверь шкафа и оттуда выходит мертвый дедушка с проволочными человечками в руках. Мать считала это вредным воздействием пьяных бредней Реброва старшего и всей его «загробной семейки». Впрочем, у отца, детдомовского, не водилось никаких родственников. Вместо того чтобы успокоить ребенка, Виктория Павловна, металловед по специальности, делала все, чтобы загнать чувства внутрь. Она высмеивала «дебильную фантастику полоумных гуманитариев, главных врагов нормальных людей», грозила «не купить конструктор». После этого Валентин научился прятать свои переживания. Больше всего он страшился, что мать вдруг возьмет и выкинет его проволочных далеко не уродцев, а даже изящные изделия, на помойку.

Отец Валентина часто ездил в командировки в Москву. Однажды он привез сушеные бананы, потом венгерские овощные консервы в чесночном соусе. Но больше всего Ребров старший гордился пятью бутылками «Пепси». Для Уфы конца 80-х это было еще редкостью. На несколько дней Валентин стал героем школы, пока у мальчика из параллельного не появилась настоящая жвачка, «которая надувается».

Тут надо заметить, что Ребров старший не только не вмешивался в воспитание своего отпрыска, но как бы жил в стороне: приходил вечером, ужинал, спал, уходил утром на работу. Это был человек с внешностью постаревшего мушкетера: тронутые сединой усы и бородка клинышком, траченные, с легкой синевой, как небо незадавшимся летом, глаза. Ребров старший, ныне снабженец отдела по производству телефонных станций, не любил рассказывать о своем прошлом. Разве о том, как у него на вокзале стащили кошелек или сумку с продуктами. Сюжеты этих историй не отличались разнообразием. Воры были одни и те же – зловещего вида горбун или цыганка.

Виктория Павловна воспринимала чудачества супруга как нечто закономерное. Потом, когда он начал пить, стала проявлять характер. Несколько раз она отправляла своего благоверного ночевать на дачу к своему брату. Для Валентина эти семейные сцены в прихожей, когда за окнами квартиры, словно нарочно, бушевала буря, с дождем или мокрым снегом, были настоящим шоком. Однажды шатающийся, в мокрых брюках, отец, с надетым наспех на голову чужим женским беретом, так сильно пугал его, что он хотел только одного, чтобы все закончилось.

Правда, были в этой идиллии светлые моменты. Например, утро воскресенья. Отец менялся, начинал повторять целый набор бессмысленных, по мнению жены, выражений: «Так и жили, так и жили», «Викусик-Марусик», «был-сплыл». Часов в одиннадцать приходил мамин брат – дядя Вова: рыжеватый, с выпученными зелеными глазами и шрамчиком на крылышке носа, как будто от раскаленной добела скрепки. Виктория Павловна не любила брата за «шаляй-валяйский характер». Дядя Вова являлся к концу лепки, когда, сочась золотистым соком, всплывала первая партия пельменей. Отец обожал родственничка, потому что, по такому случаю, Виктория Павловна выставляла на стол не только треснувшую пиалу с уксусом, но и свинцово-увесистую бутылку «Столичной». Дядя Вова долго отфыркивался, благодарил «голубушку сестрицу». Он говорил о «рыбинских», о том, кто кого обскакал в очереди в профкоме.

Иногда мужчины пускались в политико-спортивные диспуты. Виктория Павловна зажимала уши: «Вот диссиденты без пяти минут на мою голову нашлись! Шли бы на Красную площадь, храбрецы, а не протирали на табуретках подштанники!» Когда отец хмелел, он тащил всю честную компанию в комнату Валентина, брал какой-нибудь кривой рисунок сына и, не без гордости тыча в него, заявлял дяде: «Ты посмотри, как рисует!» Дядя Вова согласно кивал. «Да, настоящий еврейчик». Отец наклонялся к смущенному до смерти Валентину и, хохоча, придурялся: «Ну, скажи: трактор». Валентин говорил, мужчины лопались от смеха, а Виктория Павловна сурово поджимала губы.

Больше всего Реброву нравилось, когда дядя Вова приходил не один, а с дочерью Никой. Вообще-то ее звали Вероникой, но девочка, тринадцатилетняя дылда, сразу заявила, что она – Ника. У девочки было правильное лицо фарфоровой Мальвины. Когда дети играли в комнате, Ребров ощущал себя новым Буратино. Ника возилась с ним, а когда Валентин не слушался – больно щипала.

Однажды Ребров привел домой Руслана, мальчика со двора, поиграть в машинки. Но Виктория Павловна сразу приметила, как Руслан попытался засунуть одну из гоночных машинок в карман. Юный вор был с позором изгнан, а Валентин пропесочен насчет улицы. С тех пор Ребров младший стал играть сам с собой. Правда, Ника приходила со своими игрушками: пластиковыми самоварами, чайничками, умывальничками с двумя красными ведрышками внутри мойки. Ника играла горячо, с напряжением, как положено уже обретающей формы девушки отроковице.

Но так ли все было мрачно? В синие февральские вечера дядя Вова являлся с Никой и ее братишкой Виталиком. Ника соглашалась на роль принцессы, а Виталик – разбойника. Валентину доставалась роль канцлера. Все свободное время от ухаживаний за принцессой сей маг и враг человеческого рода посвящал мерзким алхимическим опытам. Виталик был еще слишком мал, его интересовали вооруженные нападения в коридоре между спальней и облюбованным под дворец залом. А Валентин уже вкушал запретные плоды. Пока взрослые обсуждали в кухне политику разоружения и Высоцкого, он целовался с Никой под столом, занавешенным пледом «с синими занзибарскими пальмами». Ника подставляла мальчику-фавориту щечку. От соприкосновения с бархатной кожей у Реброва пробегали мурашки. «Когда я вырасту, у нас будут дети!» – клялся он.

В один из вечеров, когда отец вернулся домой с распертым очередным конструктором портфелем, мать развеяла Валентиновы фантазии:

– Нельзя.

– Почему?

– Потому что она твоя двоюродная сестра. Вы родственники, у вас уроды родятся.

Кстати, в конце концов, канцлер-алхимик был разоблачен, но совсем не по сценарию. Виталик торжествовал революцию в духе «Трех толстяков», а Валентину, его сгубил зоркий глаз дяди Вовы, увидевший, как «пацан присосался к дочке», предстоял долгий разговор с Викторией Павловной.

Больше всех выиграла Ника, получившая в награду сделанное руками Реброва проволочное сердечко на настоящей цепочке!

ГЛАВА II

ГОЛУБЬ-САМОЛЕТ

Одной из первых в сердце Валентина постучалась Смерть. Была череда пасмурных весенних дней, так напоминающих грядущую осень. Воспитательница старшей детсадовской группы каждый день выгоняла малышей на прогулку. Но в один из дней выглянуло солнце. Какая-то девочка в желтой болоньевой куртке и красных резиновых сапожках принесла мертвого голубя.

– Голубь как самолет. И он может умереть и развалиться на части, – со знанием дела сказала она.

– Давайте его похороним?! – предложил Валентин.

Эта идея была принята с восторгом. Тотчас на мягкой клумбе вырыли ямку, положили туда сизое тельце и заровняли землею. Могилку украсили по периметру осколками кирпича, камешками и цветами мать-и-мачехи.

– Когда мы осенью пойдем в третий класс, – неожиданно сказал один мальчик, – труп голубя сгниет и от него останется один скелет.

Похороны птицы навечно врезались в память Реброва. В классе третьем мой герой не устоял перед соблазном сделать проволочные контуры маленьких голубей. Взрослые восторженно ахали. Дурацкие поделки сверстников из вырезанных открыточных зайцев и гномиков, приклеенных к заполненной ватой коробке от шоколадных конфет, смотрелись на их фоне особенно жалко.

Какое-то время Валентин был убежден, что смерть касается одних самолетов и птиц. И вот, лет в 8-мь, выходя гулять во двор, он увидел толпу соседей, которая несла из 2-го подъезда обитый черным крепом гроб.

– Дядя Никита умер, – гаркнула вороном ему в ухо старуха.

В это же время ударили в тарелки и, жутко фальшивя, завыл духовой оркестр. Кстати, читатели, вы когда в последний раз видели похоронные оркестры на улицах Уфы?

«Дяде делать что ли было нечего?», – подумал Валентин. Он решил, что человек, если уж так захочет – может умереть. Но зачем, если жизнь и так прекрасна?

Только с музыкой у Реброва младшего сложились непростые отношения. Все дело в том, что Виктория Павловна прочитала в «Комсомолке» про уникальную личность химика-музыканта Бородина – и понеслось. Она вдруг вспомнила, что хотела быть творческой личностью. Для Валентина начались мучения. От природы худой, анемичный, он быстро уставал, а тут еще после уроков в обычной школе надо было бежать в музыкалку. Там его тиранили остроносые злые преподавательницы сольфеджио и вертлявые девчонки, не дававшие списывать ноты. Единственной отдушиной были уроки музыкальной литературы, когда просто ставили музыку, и Валентин, подперев голову рукой, слушал пластинки с «Лебединым озером» и «Русалкой».

Разумеется, сначала никакой химии не было на горизонте. Виктория Павловна, после того как Валентин перешел в третий класс, долго думала, в каком направлении развивать ребенка. Ребров старший намекал на математику.

– Без математики никуда. А потом – хоть в инженеры или строители.

Авторитет отца стоял на очень низкой ступени, поэтому решающее слово оставалось за Викторией Павловной. Но она махнула рукой. А потом случилось что называется судьба. Однажды, роясь в дедовских книжках, Валентин обнаружил учебник по неорганике. На обложке книжечки в потрепанном картонном переплете красовалась подогреваемая спиртовкой реторта. Сама книжечка была напечатана двумя шрифтами – черным и красным. Но от рисунков захватывало дух: громоздились сооружения из колб, баков, трубочек. Химические формулы смахивали на магрибские заклинания.

Валентина охватил зуд экспериментаторства. А тут еще дядя Вова, вот и исполнилась его роль в повествовании, купил в Москве набор «Юный химик». Ребров младший был потрясен подарком на свое 11-летие. Это было лучше конструкторов с их нелепыми подъемными кранами и пластмассовыми крюками, больше похожими на дождевых червей: там лежали колбочки, пробирки. Кроме того имелись баночки с кислотами и щелочами. Имелись щипчики, фарфоровый тигель для нагревания веществ.

Но самой ценной вещью оказалась толстенная инструкция – готовая книга заклинаний. Затем, словно нарочно, подоспели выпуски «Юного техника» с полной историей алхимии: Альберт Великий, Парацельс. Материалистический пафос книги «Великие химики» (первый том) не тронул Реброва. Он вознамерился на полном серьезе найти философский камень или вырастить гомункулуса. Однажды Валентин увидел у одноклассника набор для фотоопытов. Там было еще больше пробирок и колб. Объемистый, размером с гробик младенца, картонный ящик, продавали в «Старте».

Нет, что ни говори, детство моего героя было не лишено феерических черт! Валентин еще не испытывал муки от невозможности постоянно видеть понравившуюся девочку. Стоило появиться его друзьям, Гавриле Принципу и Диме Рубальскому, как Ребров с легкостью забывал о еще недавно манившем его существе в юбке, какой-нибудь Жанне или Полине. Читатель с историческим образованием, конечно, вспомнит того Гаврилу Принципа, сербского националиста, из-за которого началась первая мировая война и, стало быть, ХХ век. Но мой Гаврила не имел к нему никакого отношения. Имя – обычное для русских, правда, несколько уже устаревшее к концу 70-х, а Принцип… скорее всего дело было в обычной описке.

Сам, например, Гаврила подчеркивал, что правильная фамилия его деда была Принцев и ее специально исказили в советское время. Но, впрочем, Гаврила считал себя очень принципиальным. Лишь стаивал снег и вокруг люков теплоцентралей появлялись первые жгуты мать-и-мачехи, друзья выходили на поиски добычи: свинца, который вытряхивали из карбюраторных решеток, желтой, как яичный порошок, серы, или небесно синего, с беловатым налетом, медного купороса. Северо-восточная окраина Черниковки с проходящими по ней железнодорожными путями и почти тройным поясом гаражей, которые тянулись вдоль Шугуровки и Курочкиной горы почти до горизонта, была словно нарочно создана для юных алхимиков.

Еще в детском саду на Интернациональной, в начале сумеречной первой половины 80-х, когда похороны первых лиц государства следовали одни за другими, Реброва обхаживали две сестры близняшки. Они помогли пережить горечь от столкновения с трезвой реальностью старшей возрастной группы. Валентин копался себе дома с разобранными на детальки игрушками, никому не мешал. Отец придерживался мнения, что сына надо оставить в покое. Виктория Павловна не могла этого потерпеть: «Ты так ребенка окончательно распустишь!» Мальчик представлял себя огромным свитером, который, нитку за ниткой, распускают.

Мать обманом затащила Реброва младшего в новый детский садик, да еще с бассейном (Валентин часто простывал, врачи советовали: «запишитесь в бассейн»). Реброва младшего обманула огромная комната, заставленная игрушками. Там даже имелся детский телевизор с картинкой, на которой был изображен дедушка Ленин, выпускающий из рук голубя мира. За окном был иссиза-черный, словно окна оклеили копировальной бумагой, осенний вечер. А в ярко освещенной золотом электрических канделябров, заваленной коврами и сокровищами пещере Алладина – никого. Но на следующий день, когда комната наполнилась визжащими детьми, оказалось, что все игрушки давно имеют своих «хозяев». Валентину пришлось довольствоваться просмотром бесконечной телепередачи. Единственным преимуществом было наличие близняшек. Реброву нравилось попеременно целовать их мягкие щечки.

Во время игры в правила дорожного движения, когда мальчики ездили на машинках и велосипедах, а девочки работали в парикмахерских и кафе, сестры кормили мальчика принесенными из дома пирожными. «Это персик», – говорила одна. – Там внутри крем, а вместо косточки – орех. «А это парашют, и оно лучше, чем персик: сверху твердый зефир, а снизу рахат-лукум», – заявляла другая. «Но лучше тебе за ширмой спрятаться, в то сейчас хулиганы понабегут и отберут». «Или воспитательница», – соглашались обе. Еще одна, в бассейне, ложилась на кафельное дно с открытыми глазами и, раскинув руки, изображала морскую звезду.

Когда в 13-ой больнице на Ульяновых, Ребров лежал с воспалением легких, с ним возились две старшеклассницы-кобылки в оранжевых с синими цветочками халатах. Зажимая его с обеих сторон, они читали сказки про разбойников. А потом тащили в столовую, смотреть переносной, теперь настоящий, телевизор! От кино, даже если про картофель и полуторки, Валентину делалось пронзительно тоскливо, и он начинал тонко реветь. Забегая далеко вперед, скажу, что когда Ребровы переехали на Менделеева, в Зеленую Рощу, Валентина стала преследовать рослая восьмиклассница. Еще издали завидев Валентина, она кричала на всю Ивановскую: «Эй, Ребров, дай я тебе ребра пересчитаю!» Она ходила с толпой девчонок, которые смотрели ей в рот. Восьмиклассница отличалась крепкими кулаками и по слухам сломала нос одной своей подруге. Теперь пришел черед Реброва укрываться в чужих подъездах.

Была, конечно, в начальной школе (уже Саманта Смит летела голубем мира к Горбачеву и рвались красные знамена перестройки на синем ветру), пара одноклассниц. Одна – старательная, туповатенькая Наташа. Сидела рядом, списывала, задавала глупые вопросы. Другая – Жанна, красивая, зеленоглазая, которая жила на Розе Люксембург. Валентин частенько шел за ней следом, а Жанна в конце концов пряталась.

Совсем непохожими на других были девочки в длинных цветастых юбках, цыганки. Виктория Павловна не любила цыган, подозревала их в нечистоплотности.

– Я хочу вон ту полосатую конфету! – кричал Валентин, дергая отца за рукав.

Отец виновато косился на супругу.

– Что, возьмем, Викусь?

– Бери, у тебя денег много. Ты же миллионер.

– Да ладно, не начинай при ребенке.

Отец рылся сперва в одном кармане, потом в другом, наконец в обоих. Его смущение усиливалось.

– Мелочь кажется на тумбочке оставил.

Мать, брезгливо поджав губы, подходила к цыганке.

– Почем эта у вас карамель.

– 50 копеек, хорошая моя!

– Пф, совести никакой у вас. Спекулянтка!

И оттаскивала ребенка, объясняя:

– Валентин, ты не знаешь из чего они их делают: плюнут на сковородку и жарят сопельки свои!

Реброва чуть не тошнило, ведь он уже по своей привычке успевал разложить конфету, неодушевленный предмет, на составные части: фруктозу, пузырьки воздуха, волшебство.

Цыгане жили на Ушакова, Одесской и еще нескольких прилегающих улицах. В среде испуганных обывателей ходили легенды о пробитых между квартирами для сообщения кланов коридорах, легенды о зарезанных жестоким способом местных алкашах. И все же Реброва младшего влекло к цыганам, влекло к их золоту, ярким цветам одежд.

В «игрушечном магазине» на Вологодской улице в конце длинного дома-корабля продавцы ругались при виде девочек-цыганок. А девочки совсем не были похожи на скучных русачек-белянок и знойно-гордых татарочек. Они, как и взрослые женщины, ходили в длинных до земли юбок, с проколотыми ушами, сверкающими колечками на пальцах. «Опять пожаловали! Этим больше не продавать!» – возмущалась начальница отдела. Валентина поначалу удивляло, что девочки-цыганки берут сразу по несколько игрушек, например, такое никчемное барахло как пластмассовую мойку с миниатюрным мусорным ведрышком в шкафчике. И только потом ему мать объяснила – для спекуляции!

С одной такой девочкой цыганкой мой герой познакомился благодаря своей руке. Это случилось следующим образом. Валентин, только что закончивший 5-ый класс, терпеливо дожидался очереди. Продавали модельку сверхзвукового, с футуристически загнутым книзу фюзеляжем, «ТУ-144». Хотя минутой назад продавщица объявила, что «остался только один самолет и чтобы очередь, Зин, проследи, больше не занимали», Ребров был спокоен. Собственно модель самолета ему нужна была для того, чтобы приделать к ней проволочные шасси, а потом распились и наполнить проволочным каркасом как после авиакатастрофы. Девочка-цыганка наверняка примеривалась к пользующимся неизменным спросом «пупсикам». И вдруг прогремел гром:

– Самолет дайте.

Продавщица Зина удивленно посмотрела на смуглое личико 9-летней цыганки:

– Тебе, девочка?

– Моему братику, – нашлась плутовка. – На день рождения.

Валентин чуть не взвыл. Мать приучила его не разговаривать с чужими людьми, тем более не скандалить. Но тут он стерпеть не мог.

– Врет она, нет у нее никакого братика!

Девочка опустила голову.

– Есть братик. Он болеет, я ему подарить подарок хочу.

Зина оперлась о прилавок.

– А почему твоя мама не пришла? Опять, наверное, спекулирует футболками на Кольцевой?

– Да-да, гоните ее в шею, это грязноногую! – вмешался в дело красноносый гражданин в черном костюме, из кармана которого торчала «Правда». – Оккупировали тут, понимаешь ли, Уфу. В 76-ом нам работягам с УМПО 9-жки на Ушакова построили. Так эти скоты их позанимали. А что с них взять? Паспортов нет, прописки нет. Вот жили бы как раньше в Глумилино своем. И откуда только после войны понаехали?

Юной цыганке, сверкая глазенками, пришлось уйти. Валентин получил долгожданный самолет. Даже браковочная царапина на фюзеляже не могла испортить радости. Всю дорогу по Вологодской мой герой мысленно преодолевал расстояние до Америки. Но потом, когда дошел до ограды 2-го троллейбусного депо, у него защемило сердце. На кочке, под сенью акации, сидела девочка-цыганка и навзрыд плакала. Ребров и не знал, что цыганки умеют плакать. Он уже привык к тому, что они только умеют продавать или приставать с гаданиями. Тут Реброву стало стыдно, так что рука с покупкой сама потянулась к девочке.

Цыганка удивленно посмотрела на Валентина.

– Извини, я думал, что ты наврала про братика, – сказал он, смущенно переминаясь с ноги на ногу.

Цыганка, утерев ладошкой чуть длинный, но совсем не портящий смуглого лица с глазами-угольками, носик, снова захлюпала. Ребров, не зная, что делать, положил самолет на землю и хотел уйти.

– Спа… спасибо, – услышал он тихий голос. – А братика у меня нет, но меня мама бить будет, если я ничего не куплю. Она завтра на Ивана Франко пойдет продавать игрушки.

Валентин поднял самолет и вручил его цыганке. Иногда он вел себя как большой и чувствовал намного старше своего возраста.

– Да понимаю я все, не маленький уже! А тебя как зовут?

– Изольда. А если по-русски хочешь – Ксанка.

– Почему Ксанка?

– Потому что говорят, что я иногда как девочка Ксанка из кино, белая слишком для цыганки. У меня, говорят, прадед англичанином был. Он очень много для табора сделал и его в цыгане приняли. Но родители мои оба цыгане.

Они какое-то время посидели под акацией. Даже немного на стволе дерева покачались. Ребров узнал, что у Изольды есть старший брат Борис, и он уже живет с красивой девушкой. Иногда девушка Бориса дарит ей колечки из проволоки, но чаще всего наказывает за то, что она «мало приносит товара». Но больше всего Изольде не нравилось таскать с собой тяжелую сумку. Вот в этот раз Борис сделал сестренке подарок – купил настоящий пакет с тюльпанами.

– Хочешь, я тебе по руке погадаю? – вдруг спросила Изольда. – Я, учти, обманывать не буду, потому что ты добрый.

Валентин, как с ним бывало в такие моменты случаи, бесстрашно протянул руку.

– Гадай!

– О-го-го у тебя линия жизни какая длинная! Значит ты старым умрешь.

– На пенсии?

– Да, будешь дедушкой и… – глаза Изольды сузились, – дети у тебя будут, и у них дети, то есть внуки. Ты одну черноглазую девочку встретишь. Она без имени будет, вы с ней подружитесь. Потом ты вырастешь и будешь с другими девочками знакомиться. Одна из них тебя предаст. Ой, нет, не она, а совсем другая, с бледным лицом! Ты впервые ее ночью увидишь или услышишь? Сейчас трудно сказать. Потом… еще одна девушка, потом еще одна. Тоже – предательницы. Но в конце тебя будет ждать что-то страшное! Я вижу место очень похожее на кладбище, там ограды какие-то упавшие, трава. – Цыганку вдруг проняла нешуточная дрожь. Она затрясла головой, словно отгоняя страшное виденье. – Нет-нет, ты не знакомься с черноглазой. Это не просто девочка! Это девочка-смерть!

– Ладно, значит, в школу больше не надо будет рано утром вставать! – обрадовался, вырывая руку, Ребров. – А насчет баб и кладбищ – любите вы, девчонки, про всякие сопли рассуждать. Да и как это девочка без имени? Такого просто не может быть! Ты бы лучше сказала, стану я инженером или космонавтом.

– А летчиком не хочешь стать? – съязвила Изольда.

– Теперь уже нет. Я лучше на тебе женюсь.

Изольда рассмеялась звонким, словно лопающиеся по весне стручки акации в черниковских садиках, смехом.

– Ха-ха! Да я уже давно знаю, кто моим мужем будет.

Валентин покраснел. Он и думать забыл, что цыганки рано взрослеют.

– И кто? Борис что ли?

– Дурак! Он же мой брат, и, к тому же, у него уже есть девушка. Нет, моим мужем будет настоящий цыганский барон. У него знаешь какой домина? И там настоящая финская кухня!

Придя домой, Ребров, захлебываясь от восторга, по секрету рассказал отцу о встрече с юной цыганкой, о ее дурацком предсказании о бабах: о черноглазой девочки-смерти без имени, о предательницах. Отец выслушал сына с грустной улыбкой как будто говорившей: «ох, и погибель для нас эти цыгане!»

История с самолетом получила неожиданное окончание (как увидит читатель, оно оказалось, впрочем, промежуточным). Однажды, когда Ребров возвращался из музыкалки по Ивана Франко, его внимание привлекла сгрудившаяся под хрущевкой толпа. Подойдя ближе, Валентин увидел мертвую девушку. Она лежала завернутая в простыню. Глаза были закрыты, лицо, в канте светлых завитых волос, – свежо, словно бутон. Реброва особенно поразила вытянутая наружу рука – облачно-белая, с зажатой в застывших пальцах разломанной пополам моделькой ТУ-144 с до боли самой царапиной на фюзеляже! Подозреваемые в убийстве отец с сыном уже сидели за решеткой желтого бобика. Усатый капитан терпеливо выслушивал многословные, малосвязанные объяснения рябой старухи в платке цвета отсыревшего шифера.

«Кажный вечер одно и тоже: дым коромыслом. Уже устали мы, товарищ мильцьонер. И ругаются, и матом кроют дочку свою. Отец за то что, прости Господи, такой лядью уродилась. Брат – за то что товарищи в пэтэу проходу не дают, спрашивают по чем сестра берет. А ведь мы тоже измучились. Сколько она хахолей своих водила! Ладно если тихие. А как отца с братом нет, такой придет: и рычит, и пол, думаешь, проломит. И вот, полюбуйтеся. Белье себе я спокойно развешивала, никого не трогала, и вдруг – крик такой, аж сердце заледенело. Только высунулась посмотреть, пролетело что-то. Потом вниз глянула, а там – батюшки! Я ведь ее вот с таких лет помнила! Помню, как гоняла метлой когда они сорили в подъезде. Лежит теперь голубушка – Бог ей судья, отмучилась. Ладно хоть срам прикрыли. Теперь эти звери, – старуха энергично, тряхнула головой в сторону бобика, – свое получат. Вы уж их засудите. У нас ведь подъезд образцовый был. Когда еще Лидия Ивановна жива была, управдом наш, друг человека, молнию даже выпускали. Кактось помню...»

Старуха только зажмурилась, чтобы вспомнить времена, когда была ягодкой, как вдруг какой-то молодой человек в серой куртке с желтой нашивкой метнулся к убитой.

«Дэржи, уйдот!» – закричал мужчина в кепке величиной с большой зонт.

Однако это были напрасные предосторожности. Молодого человека еле оттащили от девушки. На все вопросы капитана он отвечал упорным молчанием.

Наблюдательная старуха все это время изнывала от желания сказать.

«Это же Вася, из автотранспортного! У него еще брат в 83-ем, в компании в каких-то шахтах в Зеленке погиб!»[1] – восклицала она. – Он к ней часто ходил. Я даже слышала: уговаривал перестать мужиков к себе водить, говорил, что много зарабатывает, обеспечит, если надо и на БАМ поедет». А она только смеялась над ним, мол у меня запросы такие, что ты не удовлетворишь».

Пока взрослые ругали жестоких убийц, Валентин думал о том, что делала моделька его самолета в руках девушки. То, что рано или поздно ТУ-144, этот сконструированный в КБ 60-х годов голубь, окажется собственностью какого-то мальчишки или взрослого коллекционера (находились и такие) не удивляло. Но было совершенно непонятно, что подвигло самолет совершить свой последний полет.

И, кстати, для любопытных, потому что сам Ребров по малолетству и недостатку информации об этом не знал. Первый советский сверхзвуковой пассажирский лайнер начал совершать регулярные рейсы 1 ноября 1977 года. В этот день в Уфе, столице БАССР, в роддоме № 9 родился мой герой.

Глава III

ИСКУСИТЕЛЬНИЦА «РОМАШКИ»

Исполнению первого пророчества Изольды предшествовало веселое приключение в декорациях летнего отдыха уфимских обывателей под Юматово. Но сначала, позволь читатель, несколько слов о театре.

Советская сцена была уникальной. Она началась еще в чеховские времена и дала миру кучу бессюжетных пьес, где ничего не происходит. Потом были нравственный социолог Арбузов, невероятный Вампилов и лирик Радзинский. Для моего героя школьный театр начался с безобидных постановок про собравшихся вокруг фальшивого костра бутафорских красногвардейцев. Мальчики были в болотисто-зеленых буденовках из полиэтилена, девочки в пиратски подвязанных красных платках.

В 70-х обнаружилась мода переделывать зарубежные произведения. Появились «Тиль» и «Мюнхгаузен» Офштейна. Интеллигенция смеялась над интеллигентскими шутками. Общество дружно копало могилу советской власти. Нечистоплотный, но искренний Рязанов выдал на-гора кучу афоризмов. Его фильмы-телеспектакли «Гараж», «С легким паром» и «Служебный роман» прикончили возможности обновления социализма еще за миллион лет до рождения Ельцина.

Но Реброва сразу отвратили революционно-тематические постановки. Однажды, попав вместе с Никой во дворец Химиков на представление приспособленного для детей филатовского «Про Федота-стрельца», Валентин был заворожен сказочной простотой декораций. Дворцовую стену обозначала ширма и на ней висели аляповатые рисунки с надписями: «царь», «царевна», «посол-пошел». С тех пор, не театрал от природы и не художник, он был увлечен скудными возможностями предка синематографа. В колыханьях тюлей и развевающихся живописных лохмотьях артистов ему чудились моря и далекие страны, а сгустившаяся на сцене велюровая тьма рождала мысль об алхимической лаборатории.

Самое большое впечатление на Реброва произвела непонятная постановка «на тему восточной сказки». Валентин помнил, что там наряду с актрисами в черных обтягивающих трико, участвовали куклы. Одна марионетка, «фея-искусительница», еще долго снилась ему: писаная красавица с огромными черными глазами, такими, что они казались живыми.

Каждое лето Реброву старшему давали путевку на турбазу с дурацким названием – «Ромашка». Вот если бы «Березка» или, еще лучше, «Армагеддон», – думал Валентин. Сборы начинались ближе к полуночи. Мать металась по квартире разъяренной фурией. То это забыли положить, то другое. Наконец семейная сумка из оранжевого кожзаменителя начинала напоминать живот беременной тетки. В нее, в порядке очередности, укладывались красно-синие латвийские костюмы, термос, пластиковые кругляшки с зубным порошком, зубная изумрудно-зеленая паста и щетки.

Однажды отец принес две лишние путевки. На них смогли поехать дядя Вова и Ника. Тогда Ребров младший узнал, где живет его «взрослая дивчина». Хохляцкое слово здесь употреблено неспроста. Украинец по имени Андрий считался главарем дворовой мальчишеской шайки. Тогда вообще в моде было много хохляцких слов в языке актеров и политических деятелей. Украина составляла важнейшую часть Союза. Валентин запомнил то аквариумное утро, когда они поперли с Суворова до магазина спортивных и рыболовных товаров «Старт». Дядя Вова с дочерью жил в общаге в комнате на втором этаже. Когда они подходили к общаге, Валентин поднял голову и увидел полощущиеся на бельевой веревке трусики Ники. Ему исполнилось 11-ть, и он почувствовал, как кровь сильно прилила к низу живота. Потом Ребров всю турбазу бегал от Ники, которая один раз поймала его и отхлестала хворостиной.

Осенью 1989 года Ребровы переехали из Черниковки в Зеленую Рощу, в новостройку на Менделеева. Это была панелька возле ТЦ «Башкирия». Правда, Ребров продолжал ездить с одного конца города в другой, в школу на Суворова. Хотя было очень неудобно и времени много на дорогу тратилось, но Колба давала действительно основательные знания по химии. Дядя Вова по привычке приезжал несколько раз, но уже один, без дочери. Ника уже закончила школу, и теперь штурмовала медицинский университет. По словам дяди Вовы, поступить туда было сложнее, чем слетать на Марс. Но наступило очередное лето, и дядя Вова тоже запропастился. Валентин перешел в 7-ой. Он стал еще более костлявым, чем был.

В середине августа 90-го отец повез семейство на турбазу. «Ромашка», открывшаяся по причинам общего развала в стране очень поздно, чуть не под занавес отпускного сезона, не изменилась: железные ворота на въезде, справа киоск, в котором продают газировку для детей и пиво для мужиков. Потом, уже слева, павильон столовой с вечно текущим в стене краном с теплой кухонной водой. Дальше – дом коменданта, лодочная станция, жилые корпуса, площадка для игры в городки, сцена летнего театра и пляж.

Главным лицом «Ромашки» был вовсе не комендант-женщина, которую редко кто в лицо видел. Все держалось на авторитете ее неофициального сожителя, тренера Петровича. Как аист с седой головой, этот бодрый голенастый старикан ходил в синих трениках со штрипками и говорил, что преступной власти Ельцина скоро придет конец. По его сведениям, советские генералы уже планируют расправиться с демократами-педерастами.

Несмотря на то, что гроза носилась в воздухе, на берегах Демы царила идиллия. Полотенца и зубная паста особо пронзительно пахли лавандой. Чтобы успеть в столовую, нужно было проснуться в восемь утра. Умывальники стояли в ряд на улице перед жилым корпусом. Среди травы валялись огромные шахматные фигуры из металла. Ящики исполинских шахматных столов заржавели и давно не закрывались. В них можно было бросать цветы и камешки. Между корпусами стояли пропагандистские щиты:

Курение вредит вашему здоровью.

И:

Решения XIX партконференции в жизнь!

Или вот:

Каждой семье отдельную квартиру к 2000 году!

Дом коменданта, с островерхней крышей, чем-то походил на древнерусский терем. На его первом этаже располагалась библиотека. В библиотеке мало что было. Какие-то детские книжки про войну и английские детективы для взрослых.

– Мальчик, тебе чего? – спрашивала похожая на черепаху библиотекарша.

– А у вас про опыты есть?

Библиотекарша жалостливо смотрела на маленького посетителя. Вставала медленно, будто мертвец из могилы, шла к стеллажам с книгами, тряся задом и мягкими грудями под вязаной кофточкой.

– У нас же не школа. Отдыхать летом надо. И вообще, я не понимаю, куда родители смотрят.

Да-да, дорогой читатель! Представь, что было такое время, когда те, кто брал в библиотеку литературу не по учебе, водились во множестве. Таких в мире 2-х центральных каналов, зачаточной телефонной связи и полного отсутствия Интернета, было немало. Тогда чуть ли не у каждой дворничихи книжный шкаф был под завязку забит «классиками». Хотя часто корешки подбирались под цвет обоев, но – подбирались. Валентин обожал торчать в библиотеке. Там были интересные часы-ходики. И он вечно надеялся найти что-то интересное. Например, вузовский учебник по химии или физике.

Еще одним местом, притягивавшим Реброва, был пляж на Деме. На другом берегу начинались деревенские огороды, пели петухи. Взрослые переплывали реку, чтобы принести (вместо чипсов) кулечек зеленого гороха. Что касается комнаты отдыха, то там стоял один цветной телевизор. Он то и дело ломался. Одна надежда была на бильярд. Иногда втайне от матери отец брал Валентина с собой. Комната была накурена, скрипели мелки на грифельной доске, но выводили они отнюдь не цифры из задачи или химические формулы, а очки! Потом, когда мужики выходили воздухом подышать, Валентин и еще один мальчик залазили на зеленое сукно животом, пытались толкать шары, отхлебывая пиво из оставленных отцами кружек.

В первый день заезда столовая еще не работала. Мужики быстро договорились насчет машины и поехали в «Юматово», где, в отличие от Уфы, в сельпо можно было купить еще что-то кроме приправы «хмели-сунели». Отец вернулся с тремя банками рыбных консервов и банкой раевской кабачковой икры. Рыбу Ребров есть не стал, но чуть с ума не сошел, когда начал есть икру. Она была золотистой, до легкой оранжевости, и упоительно ароматной. На следующий день столовая внезапно распахнула тяжелые, осененные клеенкой, двери. Это был настоящий пир во время чумы.

В обед дали суп, второе с макаронами и котлетой. А уже на следующий день гуляш, очень жирный, и салат. Ребров оставил гуляш родителям, а сам принялся уписывать овощи. Еще через какой-то день вместо гуляша дали фаршированный болгарский перец. Ребров довольствовался оболочкой блюда. Шокированные продуктовым изобилием, которое даже в сытые 80-е выпадало не так часто, старожилы «Ромашки» намекали, что Петрович в этот заезд ходит в сильно приподнятом настроении. Видно вправду знает, что советская власть, которую все успели двадцать раз похоронить – вот-вот вернется. Говорили, что у тренера связи с базой снабжения военной частью в Алкино.

Апогеем стал юбилей седовласого тренера. Его отмечали всеми пятью корпусами (желтым, синим, зеленым, оранжевым, красным) под открытым небом. Поставили столы. Мужики наловили ведер десять раков. Глазам было больно от батарей домашних колбас: кровяных, конских, из свинины с чесноком. На каждом столе стояли коричневые бутылки с «Жигулевским», белые «Столичной» и, через стол, по бутылке рябины на коньяке для женщин.

Ребровы подошли позже всех и теперь Виктория Павловна ворчала:

– Я же тебе говорила, возьми пакеты.

Отец Валентина, уже пьяный, крутил усы.

– Перестань, Викусь, перед людьми стыдно!

– А ты что такой мокрый весь?

– Знаешь, я такую рыбу увидел… Думал, что поймаю.

– Дурак.

Валентин не очень обращал внимания на грызню родителей. Как раз обсасывал рачью клешню. Мясо было нежным, но очень водянистым.

В это время колонки заиграли туш. Петрович стал награждать отличившихся в спортивных мероприятиях мальчиков и девочек. Валентин выпучил глаза от зависти, когда увидел вынесенные к столам комендантшей коробки с настольными играми. Чего там только не было! И «Водное поло», и «Морской бой», и даже «Осада замка!» Поздравления Петровича не отличались разнообразием.

– Сокол ты, Орлов!

Тренера поправляли:

– Он Соколов.

Петрович снова жал руку ошарашенному от счастья подростку, еще крепче и продолжительнее:

– Орел ты, Соколов!

Все бы продолжалось спокойным чередом, если бы не один молодой парень, даже не малиновый, а рубиновый от водки, не поднялся во весь рост.

– Что, думаешь, купить жрачкой? У, коммуняки! Понастроили, а людям жить элементарно нечем! Все на оборону, все генералам! Высосали Россию. Все братская помощь, все чучмекам! В Грузии – дворцы. В Средней Азии – никто не работает. Прибалты давно борзые, у них магнитофоны в автобусах остановки объявляют. Нормальные люди на Багамах, а мы тут вкалывай для ваших друзей из Африки, комаров корми!

С этими словами он толкнул стол, так что снедь, которую не успели растащить по пакетам запасливые супруги работников строительного треста № 5 (у этой организации на балансе была «Ромашка»), разлетелась к радости собак, кошек и прочей живности по траве.

Все вскочили. Петрович уставился на возмутителя спокойствия.

– Ты что это, Фишер, в свою Херманию захотел? Так я тебе устрою Сталинград, фриц недобитый. Ты у меня ни в какую Херманию не уедешь, я тебе такую рекомендацию. Есть у меня товарищи в партийном комитете.

Парень рассмеялся.

– Это видал?! – он чуть не под нос сунул Петровичу паспорт диковинного вида с какой-то птицей на обложке.

Из грудей женщин вырвался одновременный тихий стон. К обмазанному, будто елеем, документу потянулись дрожащие от возбуждения потные руки. Немецкий паспорт чуть не светился. Это был золотой кубок, упавший с неба.

– Не трогать! Не сметь! – вдруг загремел голос Петровича.

Но тренера уже никто не слушал. Загремели десятки голосов: «заграница», «свалить бы за бугор», «там, они все в отдельных домах живут, не работают!», «да ну, этих коммунистов, надоели уже!»

Никто, даже выскочившая растрепанной сорокой, комендантша, не смогла остановить стихийного собрания. Юбилей последнего тренера-коммуниста был грубо, бесцеремонно похерен. Только один Валентин слышал как Петрович, уходя, пробормотал угрозу в адрес Фишера:

– Я тебе еще припомню!

Чтобы сгладить неприятное впечатление от юбилея Петровича, Ребров старший, предварительно проспавшись, повез жену и сына на лодке вверх по течению. Валентин всю дорогу рвал желтые кубышки и нюхал их. Кубышки пахли водой и больше ничем. Но от похмелья Реброву старшему было хреново, руки дрожали, и весла грозили уплыть по течению. Прогулка по реке получилась короткой. Валентин, раздасованный слабосильем отца, решил прогуляться от своего желтого до крайнего, красного корпуса.

Он шел, прутиком сбивая цветы шиповника вместе с застрявшими в них шмелями. Турбаза казалась вымершей. Солнце насквозь, до молекул, прожигало воздух. И вдруг навстречу вышла 12-летняя девочка в темно-синем в белый крупный горошек платье. У нее была веселая улыбка и блики в чуть раскосых по-башкирски глазах.

– Привет! – первой поздоровалась незнакомка. – А почему ты один гуляешь? Меня Амина зовут. Я вот, пока мама занята, решила походить. Надоело вместе в палате торчать.

Валентин смутился. Давно к нему так не подступали прекрасные феи.

– А твоя мама кем работает? – спросил Ребров первое, что пришло в голову.

– Нет. Она с мужиками встречается. Только потом они отчимами не становятся. Зато зимой мы часто с мамой в кино ходим!

– Здорово. В смысле, что в кино ходите, здорово.

Амина вытащила из кармашка платья синий алюминиевый баллончик.

– Пойдем, пузыри попускаем!

Они расположились на квадратной лужайке за полосой кустов. Амина раздувала по-ребячьи щеки, а потом очень осторожно дула на повисшую между зазубрин пластикового колечка радужную пленку.

– Как тебе этот пузырь? Смотри, какой большой! – восклицала девочка.

– Где?

– Блин, жалко. Лопнул.

После того как пена в баллончике закончилась, Амина предложила:

– Давай в бадминтон сыграем. Только у меня ракетки в корпусе.

Валентин только недавно научился запускать в воздух похожий на спутник волан и с радостью согласился посоревноваться с новой знакомой. Амина жила в синем корпусе, который находился сразу за желтым Ребровским, перед площадкой для игры в городки.

Ракетки нашлись сразу, а волан пришлось искать по всему номеру. Но тут, когда Амина обнаружила его застрявшим между прутьев балкона, в коридоре раздались перемежаемые цоканьем шаги.

– Ой, мама идет! – пискнула девочка и полезла под окно.

Ребров юркнул за ней. Укрытые стеной, они прекрасно видели комнату в зеркале на столике. Вот повернулась ручка двери и вошла пара. Мать Амины оказалась молодой, с ярко накрашенными губами, в бело-красном приталенном платье, с золотистым на затылке шиньоне в черных шпильках. Ее спутник – типичный командировочный в футболке-сетке.

– Деньги вперед.

Мужчина отчитал купюры. Мать Амины повернулась к нему спиной.

– Поможешь расстегнуть?

Но в этот момент дверь резко отворилась и на пороге комнаты возникла фигура Петровича. Парочка отпрянула к кровати. Валентин сразу увидел как вытянулось у Петровича лицо при виде командировочного. Однако тренер тут же собрался, грозно кашлянул в кулак.

– Ах ты, проститутка, – зашикал он на женщину, – что творишь в образцовом социалистическом заведении! Сейчас пойду милицию вызову, сегодня же тебя, такую тварь выкинут. – Его гневный взгляд упал на помрачневшего мужчину.

– А ты чего, Орлов, или, как тебя там, Соколов, клюнул, стоишь? У тебя ведь дети есть, вчера только твоего «Морским боем» наградил. А Ленка, жена-красавица, твоя что скажет?!

– Да что ты, Петрович, раскричался. Только выпить чаю зашел к соседке.

Тренер покачал головой.

– Чаю… Эх, молодой, кого провести задумал? Ладно, я не стукач какой-то. Ты давай, иди к себе, а я с этой дамочкой профилактическую беседу проведу.

Оставшись, как он думал, наедине с дамой, Петрович принялся стыдить женщину.

– В то время как наши корабли бороздят просторы вселенной!

Женщина потупилась.

– Но я в самом деле невиноватая. Он сам пришел.

Тренер чуть не затопал от ярости.

– Ух я вас, таких, видал-перевидал! При Сталине бы чикаться не стали. Оформили, куда надо. Вот оно, буржуазное проникновение нравов. Давай, говори, сколько с трудового человека содрала, шалава!

Из груди бедной женщины вырвался всхлип. Она молча протянула деньги.

– Вы только милицию не вызывайте!

Петрович, пересчитав купюры, запихнул их в карман треников.

– Не знаю, что с тобой делать, интуристка блин. Ладно, чтобы на глаза больше не попадалась. Щас пойду, парню верну, а то ведь нехорошо получается.

Дверь захлопнулась, и мать Амины сразу преобразилась. Было видно, что она ничуть не расстроена. Она как будто чему-то таинственно улыбалась, повторяя вслух: «Посмотрим, пойдут ли тебе впрок чужие деньги!»

Но Валентина ждал еще один поворот истории. Он чуть не обмер со страху, когда женщина вышла на балкон. Увидев детей, она сначала посмотрела на Реброва, потом на притихшую дочь.

– Ого, да ты, вижу, мальчиков уже водишь!

– Мама, мы тут нечаянно спрятались, – попыталась оправдаться Амина.

– Так я тебе и поверила.

Женщина ласково взяла Валентина за руку.

– Как тебя зовут?

Мой герой назвал свое имя.

– А меня – тетя Земфира. Давай так договоримся. Если тебя будут родители спрашивать, ты ничего не видел. Хорошо?

Валентин кивнул, но не потому, что знал, что выбалтывать чужие секреты нехорошо. Мать Амины очаровала его.

На следующий день, когда он пошел в желтый корпус, его остановила сердитая комендантша.

– Ты это куда?

– К Амине.

– Уехали они. Утром на первую электричку ушли.

Развязка истории оказалась куда менее романтической. Милиция все-таки приехала в «Ромашку», но не для того, чтобы восстановить попранный моральный кодекс строителя коммунизма. Все сошлось как в спектакле. Кто-то, по слухам, стуканул в ОБХС. Инспектора приехали неожиданно. Когда Петрович покупал десять бутылок «Жигулевского», его то и накрыли. Киоскерша, впрочем, была признана пострадавшей стороной.

На то, чтобы посмотреть, как увозят фальшивомонетчика, прятавшегося под личиной последнего из идеологических могикан, сбежалась вся турбаза. Петрович казался спокойным. Он шел как на казнь, с гордо поднятой головой, в неизменных синих трениках, со свистком на груди. Подойдя к милицейской буханке, бросил высокомерно:

– Чего уставились, мать вашу?!

Со скрипом открылась канареечно-желтая дверца с синей полосой посередине. И тут Петрович вдруг дернулся, взвыл:

– Это она, она, будь проклята! Она подменила деньги!

Ночью Валентину приснилась черноглазая фея-искусительница на фоне дымящихся развалин. Высок, до мрачных облаков, был ее стан, безжизненно бледное лицо, но глаза сверкали как живые. Фея-марионетка гадала, со скрежетом отрывая куски-лепестки от игрушки в форме металлического бутона, с фигуркой хрупкой Дюймовочки внутри: «Фальшивые, настоящие, фальшивые, настоящие…»

ГЛАВА IV

ВИД С КРЫШИ

Одна девушка заявила мне, что воспоминания – для старости. Нужно жить настоящим или, если оно не устраивает, будущим. Странная позиция! Кажется, Эсхил сказал, что время превращает все в прошлое. Тот человек, который живет одним настоящим, – слишком счастлив. Тот, кто живет будущим, – безумец. Тот, кто живет с оглядкой на прошлое, – неискоренимый мечтатель, но и, вместе с тем, умный, искренний. Таким был мой герой.

Пришла пора объяснить, как Валентин очутился в химическом классе, выбрав естественнонаучную стезю, притом, что мог сделаться или музыкантом или художником. Разве мало музыкантов, которые и двух нот не могут взять, разве мало живописцев, которые «не умеют рисовать»? Скажу прямо, в этом не было умысла Виктории Павловны. Но теперь надо объяснить другое обстоятельство. Обычно детки редко идут по стопам родителей. Может быть, поэтому Валентин назло издевательской манере поведения Колбы, как вцепился в химию, так и не выпускал ее из рук. Он с легкостью овладел теорией и даже уговорил мать подписаться на «Химию и жизнь». Впрочем, тогда наука была в моде. Почтовые ящики ломились от выпусков «Кванта» и «Техники молодежи». Даже рабочему считалось незазорным купить в книжном томик «На далеких планетах».

Журнал, набитый напыщенно-оптимистическими статьями о необходимости замены металлических труб канализации пластиковыми, будоражил воображение Валентина чудовищными рисунками. Как у всякого советского издания, дизайн журнала был волнующе гениален. Обложка белая, с каким-нибудь скромным изображением, вроде разноцветных голубей мира. На второй странице обложки – самогонный аппарат в виде чудовища с зубастой пастью, дрова в которую подкладываем сам черт.

Фрагмент лубка из собрания в Нёйкирхене: «Не пей сего зелья, ибо оно яд».

Но одной попытки понять пристрастие отца к алкоголю для Валентина было мало. Он даже не считал целью создать принципиально новое соединение или облагодетельствовать человечество способом сохранения тонны ценного сырья. Моего героя привлекали неразрешимые в рамках науки вопросы жизни и смерти. Некоторые ответы Валентин черпал в науке, некоторые в искусстве и литературе (он принадлежал к довольно многочисленной когорте естественников, которые со школы увлечены чтением художественных произведений). Но большая часть впечатлений рождалась самой жизнью.

Начнем с картинки. Конец 80-х годов ХХ века (90-ый справедливо еще принадлежит умноженной на нуль бесконечности). В ушах звенит школьный звонок: простуженный, резкий. Лягушка в своем болоте. Валентин Ребров, ученик 7 «Д» класса с химическим уклоном, сидит за первой партой.

– Валёк, дай скатать! – шипит, как кусочек карбида в унитазе, Петька Мухин маленький невзрачный шкет.

Ребров осторожно отодвигает локоть. Петька торопливо списывает. Химичка и по совместительству классная Зинаида Петровна Зацепина сидит за столом, время от времени грозно окидывая класс. Еще сто лет назад она заработала прозвище Колбы. Школьный завхоз утверждала, что фамилия ее первого мужа была Колбин. Трудовик-столяр придерживался мнения, что своим вторым именем химичка была обязана лаборанту Сварганову, который всегда приходил на работу с пустой колбой в кармане, а возвращался с полной. При этом рожа у него становилась красная.

Через пять минут голос Колбы прорезает душный воздух.

– Все. Время истекло. Звеньевые, соберите тетради.

Никто не возражает, только один Костя, красивый мальчик комментирует:

– Скучно!

Колба расплывается в кисло-приторной улыбке.

– Ничего ты сказал! Разве химия может быть скучной? – Она обводит дряблой рукой развешанные на стенах портреты Ломоносова и Менделеева, призывая их в свидетели. – Костя, бери пример с Реброва.

– Зинаида Петровна, с ним никто не дружит!

Класс исходит смешками. Валентин чувствует, как его окутывает, покрытое тысячью глаз, облако ненависти.

Колба стучит ключами по столу.

– Ребята, мне нужно сделать объявление. Вы знаете, я не люблю развлекательные мероприятия. Главное, это учебный процесс. Я правильно говорю?

– Правильно, правильно! – подвывают лизоблюды во главе с Костей.

– На этот раз мне не удалось отвертеться. Я знаю, вы у меня ответственные и умные. Сможете провести «А ну-ка девушки»?

– А можно, я буду ведущей? – тянет руку остроносая Танька Красноперова. Она уже пользуется косметикой и поэтому служит объектом постоянных атак для двоечника и хулигана Димы Милославского.

Колба кивает.

– Только чтобы всю краску с лица смыла. А то краснеть придется за тебя. И еще, оденься поскоромнее.

Она делает долгую паузу. Валентин настораживается, чувствуя на себе ее взгляд. Судорожно начинает молить Колбу забыть о его существовании и уже набирает в грудь воздух, чтобы выдохнуть, как классная произносит:

– А почему Ребров ты не участвуешь?

Валентин хочет ответить, но губы как будто залепили.

– Он, наверное, немой, – говорит Костя.

Зинаида Петровна не понимает.

– Как немой? В отличие от тебя, Костя, Ребров читает условия задач внятно.

– Я не хочу, – слышит Валентин свой, но как бы чужой голос.

Колба возмущается.

– То есть как не хочу? Есть такое слово: надо. И вообще, Ребров, тебе нужно быть поактивнее. Ты умный парень, не то, что Милославск о й.

С задней парты доносится грубый, как скребок дворницкой лопаты по асфальту, голос:

– А чё это сразу Милославский?

Колба дипломатично притворяется глухой.

– И потом, надо защитить честь класса. Если так будешь ходить молчать, на тебя никакая девчонка не посмотрит.

Класс взрывается от пароксизмов смеха. Валентин закрывает глаза, чтобы умереть. Однажды, еще в начальной школе, он спросонья пришел на урок в ночной пижаме. Но даже тогда ему не было стыдно как сейчас.

Но, довольно тянуть. Расскажу о том, как исполнилось первое пророчество Изольды, а именно, встреча с девушкой без имени.

После провала путча в Москве и самоубийства генерала Пуго с супругой, осень началась так, как будто это не был выпускной девятый класс! Из школьных новостей прозвенела только одна: во время путча в неизвестном направлении исчез всесоюзный комсомольский вожак. Физика разложилась на термодинамику, электричество и магнетизм. Только теперь началась настоящая химия с разделами: строение электронных оболочек атома, основания, кислоты, соли, кристаллические решетки.

Колба, иногда позволяя себе шуточки вроде «где ты был, лоботряс, спрашиваю тебя, в ночь на 19 августа?», продолжила мучить нетвердых хорошистов способами отражения на доске схемы образования ковалентной связи. «Нетвердые», вечно находящиеся под угрозой получения «3» вместо желанной «4», терялись, когда Колба коварно прикапывалась: «А как еще можно, не точкой, обозначить неспаренный электрон внешнего уровня атома?»

В тот день Валентин опоздал на урок, наверное, впервые за свою школьную жизнь. Почему опоздал, как – оставим эти вопросы. Пусть это будет вмешательством некой мистической силы или просто следствием взросления организма. Сначала мой герой стоял, опершись на перила, потом ему стало душно. И тут он почувствовал легкий сквозняк. Валентин посмотрел наверх и увидел, что люк в потолке открыт. Он решил, что упустить момент будет преступлением и прокрался на крышу.

Наверху простирался другой мир. Огромное поле черно-синей толи только местами прорезывали вентиляционные шахты. Солнце, впаянное в толщу сентябрьского темно-синего неба, слепило глаза. И тут, повернувшись, Валентин впервые увидел Ее. Воспоминание еще не далекого детства как живое встало перед глазами. Как только что сказанные прозвенел шепот цыганки: «Нет-нет, ты не знакомься с черноглазой. Это не просто девочка! Это девочка-смерть!» Ребров ощутил, как кожа его покрывается крупными мурашками, как голову словно зажимают ледяными щипцами.

Старшеклассница, высокая, стояла спиной к нему. В черных гольфах до колен, короткой плиссированной юбке и темно-синем жакетике с вышитым логотипом HS вместо комсомольского значка, она напоминала героиню из японских мультиков, которые крутили по «Шарку». Совковая школьная форма год как была необязательной, но еще редко встречались девушки одетые стильно, со вкусом. Бандерложий стиль не шел дальше кофточек цыплячьего цвета и футболок с «бабочками из блесток».

Вдруг девушка обернулась, и сходство стало еще более разительным. У нее оказались огромные черные глаза с белыми, до морозной голубизны, карбункулами белков и прямые черные волосы. Валентину показалось, будто бездонная, кипящая пламенем до небес, пропасть разверзлась перед ним. У него было еще время уйти, но любопытство, а самое главное, какое-то чувство вечного противоречия, оказались настолько сильными (ха, подумаешь, цыганское предсказание!) что он остался.

Волосы прекрасной незнакомки переливались на солнце будто крашенные. Сверкая белизной гладких, словно изваянных из мрамора, ног, она подошла к подростку. Как у всех отроковиц ее взгляд отличался смесью насмешливости и еще неразбавленного кокетства.

– Здесь правда хорошее место, чтобы спрыгнуть вниз и покончить с ужасом под названием жизнь?

Валентин, окончательно приходя в себя, пожал плечами. Девушка улыбнулась.

– Если откроешь рот, я перестану с тобой общаться.

Ее взгляд уперся в унылую школьную форму Реброва. Мой герой, надо сказать, до сих пор ходил в официальной темно-синей куртке и брюках. Алюминиевые пуговицы и дерматиновая нашивка с рисунком книжки и восходящим солнцем на рукаве смотрелись убийственно. Если пиджаки еще держались, то брюки носили разные, а кто-то вообще щеголял в отцовских жилетках с атласной подкладкой и турецких рубашках.

– Тебе никто не говорил, чтобы ты сменил