Глава седьмая. Прошло две недели, и, наконец, ватага Ермака смогла свыкнуться с мыслью, что Сибирь покорять без коней придется

ВАТАГА ВЫХОДИТ В ПОХОД

Прошло две недели, и, наконец, ватага Ермака смогла свыкнуться с мыслью, что Сибирь покорять без коней придется. Они собирались на берегу Камы, придирчиво разглядывали широкие, плоские и легкие ладьи, чертыхались в голос и желали Строгановым много чего интересного. А потом Ермак взялся обучать ватагу премудрости волока ладей посуху, там, где рекой не пройти будет.

Александр Григорьевич Лупин, коновал строгановский, все чаще присоединялся к ватаге. Ему предстояло весьма непростое дело: объяснить казакам, что он тоже хочет вместе с ними в Мангазею, мол, это такой край, какой ему надо. Коновал в безлошадном отряде! В конечном итоге, Лупину удалось убедить всех, доказав, что он может лечить всех, не только коняг, но и людей. А какой же поход без лекаря обойдется?

Человеком, занятым больше всех, выбивающимся из сил, по праву считался казачий духовидец отец Вакула. Под его началом старательные строгановские золотошвейки шили знамена и хоругви с ликами святых, Богородицы и Спаса. Чудо искусства безвестных вышивальщиц, рожденное из слез по ночам… Золотошвейки плакали, впрочем, не от усталости, а по казакам, с которыми провели столько жарких минут прошлым летом…

Казачий поп собирал готовые хоругви и придирчиво оглядывал их со всех сторон, а заодно косился и на потупившихся золотошвеек. Такой работы даже лицо духовное не выдержит, и отец Вакула принялся жаловаться Ермаку, что Строгановы приказали заготовить хоругвей больше, чем у них в ватаге найдется желающих нести их.

– Для каждой сотни по хоругви! – рубанул Ермак. – Али ты забыл, отче, что мы против басурман в поход собрались?

– О, Господи! – казачий пастырь досадливо всплеснул руками, дернул себя за бороду и пулей вылетел из Ермаковой избы. В тот день он не освящал хоругвей, просто сидел на берегу Камы и отдыхал. А когда поутру открыл двери часовенки и к нему подступили сразу три хорошенькие золотошвейки с тремя хоругвями в руках, Вакула страдальчески завел глаза к небесам.

– Господи… – прошептал поп тоскливо. – Ты хочешь сделать из меня святого мученика, я знаю! Укрепи ж мое сердце и все остальное…

И у Машкова с Марьянкой наступила нелегкая пора. Иван не мог себе даже в страшном сне представить разлуку со своей ненаглядной, но именно потому, что любил девушку, он все пытался воззвать к ее девическому благоразумию:

– Ты останешься здесь! В Сибирь ты с нами не пойдешь! Я не дозволю!

А она не менее упрямо твердила свое:

– Я ж посыльный у Ермака. И вообще – ты ж в поход идешь!

– Но я-то мужик! – кричал отчаявшийся уже Иван Матвеевич.

Лучше бы он этого не говорил. Марьянка улыбалась ему, ямочки танцевали на щеках, а голубые глазищи хитро блестели. Машков прекрасно знал, почему девушка хихикает, и только скрипел зубами с досады.

– Ты ж против душегубства! – срывал Иван голос в крике. – А мы туда идем, чтобы убивать!

– Знаю, Иван Матвеевич. Именно поэтому я пойду с вами. Я помешаю убивать тебе!

– Снова меня из седла выталкивать собираешься? – прищурился Иван.

– Ну, если другой возможности не будет, я так и сделаю, старинушка.

– И добычу мне брать не позволишь?

– Зачем тебе чужие залатанные сапоги?

– Господи, будь оно все неладно, будь оно трижды клято, это Новое Опочково! – возмущенно пробормотал Машков, сжимая кулаки.

– Поздно проклинать-то! Не вы ли его дотла пожгли, а меня при этом с собой прихватили? Ты ж меня сам добычей называл! – Марьянка звонко рассмеялась, и сердце Ивана сжалось от привычной уже боли. – Вот и таскай свою добычу за собой, Ванюша! Я у тебя как болячка, от которой уже не излечишься никогда. А любовь она и есть болячка.

– Когда-нибудь я разорву тебя в клочья, – мрачно пообещал Машков. – Вот радость будет!

– Нет, не разорвешь. Ты будешь целовать меня, ты будешь нежен со мной, – усмехнулась Марьянка и мечтательно потянулась. Грудь натянула ткань рубахи. И Иван судорожно сглотнул комок в горле.

– Когда? – прошептал он завороженно. – Когда, роза моя золотая? Когда, чертовка?

– Когда-нибудь, – отозвалась она, опуская белокурую голову набок и лукаво поглядывая на него. – Когда ты придешь ко мне из завоеванного города с пустыми руками.

25 августа 1580 года к берегу Чусовой пристали ладьи.

У строгановского воинства, несмотря на предстоящий путь по воде на лодках да без лошадей, было отличное настроение.

Присутствие Александра Григорьевича Лупина в ватаге никого не удивило: вместе с казаками Ермака в поход шла маленькая армия охотников, бродяг, строгановских приказчиков, толмачей, сведущих в причудливом лепете остяков, вогулов, татар, тагилов, рыбаков, знавших каждый изгиб местных рек, и… священников!

Духовенство пришло к Ермаку из Успенского монастыря, и отец Вакула все поглядывал на них задумчиво-недовольно. Его «коллеги» заявились с золотыми стягами, пением, словно речь шла не о покорении дикой земли, а о шествии пасхальном. Даже епископ монастыря Успенского соизволил пожаловать – не для того, конечно, чтобы в Сибирь отправляться, а чтоб благословить смельчаков, а вместе с ними и прощально голосивших баб. Он говорил о крестовом походе за веру, об изгнании «злого царя» Кучума, о том, что пора бы уж принести в земли языческие, басурманские крест православный. О соболях, лисах чернобурых, куницах, бобрах и белках сегодня никто не говорил. Любой завоевательный поход всегда стыдливо прикроется благими намерениями.

И вот ватага в тысячу человек разместилась на ладьях, с оружием, тремя пушками, пищалями, провиантом. Машков безбожно бранился, ерошил волосы и косился на Марьянку.

– Если что не по тебе, давай сбежим, уйдем на юг, – надвинула на брови неизменную шапчонку девушка.

С берега махал руками Ермак, ему срочно потребовался верный посыльный.

– Бросить Ермака? Обмануть товарищей? Да никогда! – возмущенно закричал Машков.

– Ну, тогда терпи… – хмыкнула Марьянка.

Первого сентября под нестройное пение начался легендарный поход.

– Ступайте с миром! – сказал на прощание Ермаку Никита Строганов, крепко обнимая атамана, как брата, и троекратно расцеловав его в щеки. Для Строгановых поход по-прежнему казался жутко авантюрным предприятием с минимальными шансами на успех. Сколь воинственней казался Ермак, столь неувереннее становились купцы Строгановы. Они играли ва-банк… но как же часто в те годы Строгановы все ставили на карту – и всегда выигрывали!

Но на этот раз они вели игру вслепую. С одним лишь козырем в кармане: Ермаком Тимофеевичем, не боявшимся ни Бога, ни черта.

Вот только достаточно ли этого козыря, чтобы покорить бескрайнюю Сибирь?

Прощание казаков с лошадьми было просто душераздирающим. Каждый казак подходил к своей лошади, обнимал ее за шею и горько плакал, не стыдясь своих слез. Слезы стекали на бороды, а казаки тихо шептали что-то ласковое своим верным четвероногим товарищам. Слова, которые они так и не смогли сказать ни одной женщине в мире, какой бы красивой она ни была.

И вот, наконец, ватага разместилась на лодках, священники запели очередной хорал. Весла погрузились в пенную воду Чусовой. На первой ладье плыл Ермак, на второй устроились Машков с Марьянкой.

Симеон Строганов повернул коня прочь от берега. Нахмурился: «Шалберники, орда, одно слово, даже спасибочки не сказали за хлеб-соль, мне даже не поклонились, я ли не заботился о них?»

Из-за синего бора вставало ликующее солнце. С полночных стран в небе летели гусиные и лебединые стаи. И казачьи ладьи, уплывшие вдаль, словно лебедиными крыльями белели на золотом солнечном разводье широкими парусами.

– Эх, гулены-вольницы! – покачал головой Симеон. – Хвала Господу, тихо уплыли сии буйственные люди. А может, к добру это? Кучуму не до нас будет, и его грабежники не полезут за Пояс Каменный…

Невольно оборачивался старик на реку. Паруса становились все меньше, все призрачнее… Еще немного, и они совсем растают в синей дали…

Холодный ветер хлестал их по лицам, и хоть солнце припекало, в воздухе чувствовалось дыхание грустной осени. Рядом с Ермаком сидели речной кормчий и отец Вакула. Нестройное пение тысячи глоток, мерные удары весел – воздух над рекой звенел множеством неслыханных здесь прежде звуков.

– Долго мы по этой жуткой реке плыть-то будем? – спросил Ермак у кормчего.

– Да дня через четыре доберемся до Пояса Каменного, – пожилой кормчий с пышной седой бородой обернулся на «флотилию». – Слишком уж много всего понабрали, Ермак Тимофеевич…

– Знаю, старик, – невесело отозвался Ермак, глядя на пенившуюся за бортом воду. – А еще знаю, что возврата нам не будет…

Оказавшись за пределами строгановской крепости, из дисциплинированного воинства казаки вновь превратились в дикое и необузданное «лыцарство», чтобы грабить, лошадей в общем-то и не надобно, а чтобы баб гонять, и пары ног вполне достаточно.

Впрочем, на такие забавы времени в первые три дня у них совершенно не хватало. Чусовая была речонкой опасной, с множеством водоворотов и порогов. Даже пару раз несколько ладей прочно садились на мель. Приходилось прыгать в ледяную воду, выталкивая лодчонки на глубину. С наступлением темноты разбивали на берегу лагерь, разводили костры, мясной сытный запах тяжелым облаком висел над воинством. Маленькие казачьи отряды отряжались с дозором, наталкивались на местных жителей, дружески приветствовавших незнакомцев и получавших в ответ затрещины.

Вот наконец ладьи вошли в устье речонки Сылвы, Кольцо оповестил весело:

– Кончилась тут вотчина Строгановых, а чье дальше царство – одному Богу ведомо!

И впрямь берега пошли пустынные, безмолвные. Леса придвинулись к воде угрюмые, дикие.

– Только лешему да нечисти в них и жить! – проворчал поп Вакула. – Но дышится, братцы, куда легче. Чуете? А отчего-сь? Воля! Эх, во-о-оля! – басом огласил он реку, встревожил дебри, и многократно в ответ прогудело эхо.

Вечерние зори на Сылве спускались нежданно, были синие, давящие, что-то нехорошее таилось в них.

– Будто на край света заплыли! – вздыхал Машков. – В книге «Апокалипсис», что Вакула читал, такие зори и закаты описаны для страха.

Ермак строго посмотрел на Ивана и сказал укоризненно:

– Осень близится, блекнет яр-цвет. Больше тьмы становится, чем света, а вы с Вакулой – Апокалипсис!

И тут впервые атаман подумал: «Опоздали мы с отплытием!». Но возвращаться нельзя – ватага встревожится, да и примета больно дурная…

Сылва в крутых берегах уходила, извиваясь, все дальше и дальше в темные леса. Густые туманы опускались на реку. Вдоль ущелья дул пронизывающий ветер. На воду в изобилии падали золотые листья берез и багряные – осины. Ельники потемнели, шумели совсем неприветливо.

Казачий пастырь вспомнил вдруг сказание попа строгановского о Лукоморье и захохотал, как леший в чащобе. Ермак взглянул с ужасом – не рехнулся ли часом поп?

– Ты что гогочешь, людей пугаешь? – строго спросил он.

– Вот оно, Лукоморье сказочное! Мангазея! Ага-гага! – сотрясаясь чревом, смеялся Кулаков.

На четвертый день – река становилась все уже и каменистей – они добрались до Уральских гор. Горы были и не так уж высоки, как думали они вначале, самые высокие и неприступные кряжи начинались южнее. Здесь же, в верховьях Чусовой вырастали из земли голые, причудливо изогнутые скалы. Непроходимая, каменная пустыня, по которой суждено им волочь ладьи…

Ермак, Машков, Марьянка, сотники во главе с Кольцом и священники склонились над картами, которыми снабдили их в путь Строгановы. Были эти карты составлены лучшими картографами, но все равно оказались слишком далеки от совершенства, как, впрочем, и любое знание на этой земле. Знали лишь одно – здесь вот и есть старый сибирский путь, многие годы назад протоптанный монахами да охотниками, дорога Серебрянка. Тропа просто, окруженная скалами со всех сторон, ведущая по узкому ущелью… дорога на север, к скалистым воротам на бескрайние просторы Мангазеи. И весь этот путь им предстояло проделать с ладьями на плечах!

В тот вечер, когда Ермакова ватага разбивала лагерь, больше напоминающий маленький укрепленный городок, Иван Машков повстречался с Александром Григорьевичем Лупиным. Оба тащили к лагерю по огромному камню на плечах, кряхтя под тяжестью своей ноши.

– Скажи-ка, старик! – прохрипел Машков, останавливаясь, чтобы передохнуть немного. – А не батька ли ты «Борьки» нашего?

– Ну, предположим, батька, – отвел глаза в сторону Лупин и тоже остановился.

– Так я и думал! Он всегда рядом с тобой крутится. Я как-то раз за вами прокрался да разговор ваш подслушал. Ревновал, честно говоря. И что я слышу? «Папенька», – говорит она. Нет, это, конечно, еще ничего не значит, меня она вообще стариком кликает, меня, молодого совсем мужика… Но меня успокаивает то, что ты – отец ей.

– А ты – полюбовничек, – хмыкнул Лупин. Тяжко дались ему слова эти.

– Да если бы! – тоскливо вздохнул Машков, присаживаясь на камень. – Давай поговорим, батя. У тебя не дочка, а кремень! Я уж совсем отчаялся.

Они сидели на камнях, смахивая пот с лица и хрипло дыша.

– Нам друг друга держаться надобно, старик, – произнес, наконец, Машков. – Я люблю твою Марьянку. Боюсь я, что убить ее в Сибири этой могут.

Стемнело, над Каменным Поясом низко висело небо, беременное облаками, каменистая земля погрузилась в темень непроглядную. Вдалеке, там, где разбили казаки лагерь, горели костры, шумели люди, но здесь, где устроились на привал Лупин с Машковым, царила тишина. Их не было видно из лагеря, они правильно выбрали место для разговора и размышлений.

Марьянка быстро заметила отсутствие Машкова и бросилась на поиски. От нее-то за скалами разве скроешься…

– Я люблю Марьянку, – повторил Машков. – И мне нет нужды спрашивать, любишь ли ты, отец, дочь свою родную. Возвращайся домой, батя, и ее с собой увози. Вот и все. Мы должны спасти ее.

– Ее спасешь, как же! – передернул Лупин плечами. – Как будто это просто! Ты-то сам сможешь ее назад, к дому родному, повернуть?

– Но ты ж отец.

– А любит она тебя!

– Сложно все как, – Машков вздохнул тяжко, выудил из-за пазухи краюху хлеба и поделил ее со стариком. – Нужно усыпить ее. Ты останешься с ней, а когда она проснется, мы будем уже далеко…

– Тю! Да она ж за вами вслед отправится, словно волчица по следу, – Лупин стряхнул в ладонь крошки с бороды и отправил их в рот. – Любит она тебя, ладно. Но ведь любит-то куда больше, чем среди нормальных людей принято. Почему? Да кабы знать. Бабью душу разве поймет кто?

– А ведет себя со мной, словно я пес шелудивый, – Машков устроился на камне поудобнее, вглядываясь в ночное небо. – Батя, ты-то сам кем меня считаешь?

– Я что, сказать должен? – осторожно отозвался Лупин.

– Я ведь Марьянке жизнь спас.

– И за это тебя обнять бы стоило! Но скольких ты баб до нее снасильничал и жизни лишил?

– Да никого!

– А ведь врешь, поди, Иван!

– Ей-богу, я никогда не убивал женщин! От любви бабы не умирают!

– То, что вы, казаки, любовью зовете, убийство сущее! – спокойно отрезал Лупин.

– Но я не такой, батя! В бою… да, как не убить, иначе ведь меня порешат. Но, покоряя баб, клянусь, старик, я с ними, как с горлинками обращался!

– Горлинкам тоже шеи сворачивают! – набрался смелости Лупин.

– Но не Машков! Эх, Лександра Григорьевич… – Иван вздохнул и принялся за еду. – Я ведь когда бабу обнимаю, сам нежности своей стыжусь. Но что толку о прошлом вспоминать, когда Марьянка рядом. Нельзя ей в Сибирь.

Они еще долго обсуждали беду свою и даже не заметили, как за ближний валун прокралась Марьяна. Девушка даже шелохнуться боялась, слушая их беседу. А они поднялись, взвалили камни на плечи и понесли к лагерю. В том месте Ермак удумал маленький городок поставить, чтобы было где при случае от басурман простому люду отсидеться. Марьянка поднялась и не спеша вернулась в лагерь.

Села у костра рядом с Ермаком.

– Мне кажется, Машков завидует! – внезапно заявила она.

Ермак вздрогнул. Не больно-то приятно выслушивать такое про верного своего товарища.

– Да чему? – спросил он. В уголках рта и в бороде скопились хлебные крошки.

– С тех пор как ты меня посыльным назначил, он на меня иногда так поглядывает, словно прирезать хочет.

– Да он тебя ни в жизнь в обиду не даст, – хмыкнул Ермак.

– Правда? – Марьянка удивленно уставилась на Ермака. А в голову ударило жаром. От костра, верно…

– Сам сказал! «Мне этого огольца в Новом Опочкове бросить надо было! Ей-богу, забот с ним невпроворот!» А я ему на это в ответ: «Да у огольца мозгов в три раза больше, чем у тебя. Вот что тебя, Ваня, бесит!» И лучший мой сотоварищ Машков мне как скажет: «Эх, если б этот оголец девкой был, я б за него жизнь отдал!»

Ермак покосился на озадаченного «Борьку» и весело загоготал.

– Не завидует он тебе, Борька. Просто погляди на себя! Хорош ты настолько, засранец, что в один из дней позабудет Ванька, что парень ты! Но да не боись. Доберемся до Туры и Тобола, найдем для него татарочку. Это снадобье мигом его от дури излечит…

– Уж точно, Ермак Тимофеевич!

И с задумчивым видом Марьянка потянулась к плошке с едой. Ишь ты, татарочку найдут… посмотрим еще!

«И почему только я люблю его, почему? Такого негодяя, такого… бабника-охальника? Почему?»

На третий день после того, как они покинули Чусовую и ступили на старый Сибирский путь, на эту тропу в преисподнюю, по которой, согласно легендам, до сей поры только монахи и хаживали, ватага увидела речонку Шаравлю. А вокруг нее – каменистую пустыню, да парочку безобидных вогулов, жилье которых тут же пожгли, а баб вдосталь наваляли. После отдыха ватага тронулась дальше.

Переход через Каменный Пояс был ужасным. Ладьи тащили на себе, через непроходимые скалы, через ущелья, мимо пропастей… устало охая, но держа шаг – шататься из стороны в сторону было опасно. Несли ладьи часами, днями, без жалоб и стонов, обливаясь потом. Даже Ермак помогал товарищам, иначе и быть не могло, он был батькой, атаманом, на которого равнялись все без исключения. Пока он шел через скалы, и другие останавливаться не смели. Даже отец Вакула безропотно помогал казакам; Ермак ни для кого не делал исключения. Кто в Сибирь собрался, от волока не отвертеться. А молиться – что ж, молись себе на привале, сколько влезет.

И несмотря на все тяготы, дело сладилось. Никто не погиб, никого не убили. Те из местных, кого повстречали «лыцари» на своем пути, сопротивления казакам не оказывали. Раны, вывихи да синяки вечерами на привалах лечил захваченный из Орельца коновал. У старого Лупина дел было много. Средств, чтобы лошадь поднять на ноги, он знал немало, а чем казак лучше лошади?

Лупин варил мази, припарки, тер присыпки, вонявшие просто ужасно, но помогавшие отлично. В дело шло все, от мха до вялых цветочков. И то, что никто из тех, кого он пользовал своими снадобьями, не окочурился от отравления, говорит лишь о несгибаемом здоровье казачьих желудков.

Медленно, но верно, продвигались они вперед. Поставили несколько укрепленных палисадов, и когда, наконец, добрались до реки Тагил, кому угодно показалось бы, что Ермак со товарищи заново повторил чудо Моисея: прошелся по пустыне каменной, да не за сорок лет. И вот перед ними лежала вымученная в мечтах, неизвестная, безмерно богатая, благословенная земля.

Они одолели барьер непроходимый, Пояс Каменный, тысяча человек с ладьями на плечах. На берегу тагильском рухнули в сырой песок на колени, священники прошлись по рядам воинов, благословляя казаков да вспрыскивая их святой водицей. А потом запели, моля Богородицу о помощи и защите святого воинства, с тоской поглядывающего на бескрайние просторы, на каменные пустыни и степи, болота и леса… Нависало над этой красотой небо, такое бесконечное, такое невероятное, какое может быть только над Мангазеей сказочной. Небо, в которое глянешь, словно в глаза божьи окунешься…

Машков стоял на коленях рядом с Марьянкой. У девушки в руках была хоругвь, ветер трепал ее золотистые волосы, отросшие за время похода и слегка завивающиеся. Вечером придется браться Машкову за нож, чтобы обстричь «Борькины» волосья.

– Ну, медведушко? – прошептала девушка. – Все еще хочешь меня?

– Марьяшка… – задохнулся Машков, хватая ее за руку.

– Лапы убери, скотина! – цикнула она. – Не дай Бог, Ермак увидит…

– Скоро мы схватимся с войском Кучумовым. Они, точно, где-то здесь неподалеку…

– Боишься, старинушка?

– Думай, что говоришь. А еще подумай, о чем люди рассказывают. В Мангазее человеческое отродье живет, у которого рты на макушке. Вот и жрут сами себя. Их еще самоедами называют. Марьянушка, я ж не хочу, чтоб и тебя сожрали!

– Боже еси на небеси, да святится и-имя твое-ое! – пропел отец Вакула. Его бас перекрывал более жиденькие голоса остального духовенства. – Да приидай силы воинству твоему-у, вразуми врагов христиански-их…

– Самоеды людей живьем жрут, – все шептал и шептал Машков. – Марьянушка, возвращайся домой! Вместе с отцом!

– Ну, если все дело только в том, что нас съесть смогут, я спокойна, – нежно улыбнулась девушка. – К тебе они даже не притронутся, уж больно сильно ты воняешь!

Именно поэтому Машков сразу после службы благодарственной бросился купаться в ледяной воде Тобола, с фырканьем нырял под воду, а затем, весь дрожа, выскочил на берег. Лупин растер его старой попоной так, что тело гореть начало.

– Господи, ну и дочь у тебя, батя! – посетовал Машков, торопливо одеваясь. – Она самого черта до смерти доведет, на гуслях ангельских песенки наигрывая!

Три дня они стояли на Тагиле, занимаясь починкой поврежденных во время волока ладей, вновь возводя становище из камней – с двумя сотнями человек, поставленных атаманом на это дело, работа быстро спорится. Здесь оставили часть припасов, одного священника с семью охотниками и занедужившими казаками. Три ватажника изо всех сил пытались убедить батьку, что вполне способны продолжить поход, но Ермака было не так просто провести, и он категорично приказал им оставаться.

Первая «колония» поселенцев была основана, по добрым русским обычаям с духовным пастырем во главе, которому выпала нелегкая доля – служить миссионером в полном одиночестве, а при случае и бороться с местными народцами.

– Отсюда по реке пойдем, – объявил Ермак своим сотникам. Он расстелил на берегу строгановскую карту. Последний серьезный привал, когда есть еще время все обдумать! Потом не до разговоров будет. Их ждали не одни только сокровища и слава, но и войска сибирского хана Кучума, у которого пока хватало смелости и сил противостоять Ивану IV. Кучум был всемогущим повелителем Мангазеи. Что против него горстка казаков на утлых лодочках?

– Кто боится, может возвращаться! – зло усмехнулся Ермак. – Я никого не держу!

Сотники молчали. «Ага, возвращаться», – мрачно думали они. Несколько человек попытались было повернуть домой во время волока. Человек двадцать, не больше. И что же? Ермак всех велел изловить и утопить в реке. Казак бежит с поля боя только в крайнем случае – страх перед неизвестной землей к таковому не относится!

Лодки вновь спустили на воду, правда, не столь торжественно, как во время прощания со Строгановыми. Еды было мало, не с чего пировать. То, что Строгановы выделили на ватагу, подходило уже к концу. А тысяче казаков есть хочется…

– Надо побыстрее до Тобола-реки добраться! – вздохнул отец Вакула. – Там селений кучумовых немало. Господь да покарает язычников… в конце-то концов, нам пожрать от пуза надобно!

Путь по Тагилу прошел спокойно. По берегам мелькали конные отряды татар, но они не приближались, быстро исчезали на степных просторах. И казаки почти горестно вздыхали, глядя вслед быстрым, маленьким желтолицым всадникам.

Кони! О, пресвятой Николай Чудотворец, у них лошади есть! Они по земле скачут, а мы тут на веслах сидим – солнце и то со стыда скоро почернеет!

Незадолго до того, как они добрались до устья Туры, Ермак обратился к сотоварищам с речью.

– Не кручиньтесь, братцы! – сказал он. – Скоро и мы на конях сидеть будем. Вот доберемся до Тобола, вот захватим город Кучумов, и будут у нас самые красивые да быстрые лошади в мире! Что для нас сотня коняг какая-то? Да на наших-то ладьях мы прямо к Кучуму приплывем, и никто нам в том не помешает! Эта хитрость нам жизни спасти может! Не кручиньтесь, казаки…

– Аминь! – проворчал себе под нос отец Вакула.

В начале октября они добрались до Туры, полноводной реки сибирской, впадающей в Тобол. И пока они плыли, гонцы Кучума оповещали воинов, призывая народцы сибирские к оружию. Селения и городки были срочно обнесены земляными валами, вырыты ямы-ловушки, на дне которых затаились убийственно-острые колья, десять тысяч конницы под началом Маметкуля готовились к встрече с Ермаковой ватагой на Тоболе. Головными отрядами орды командовал сам Кучум, готовясь к обороне Сибиря на Иртыше. Князь Япанча получил приказ остановить ладьи с казаками.

И вот они появились… Высокие берега Туры, словно по волшебству, поросли людьми, дождь стрел пал на казаков, дикие крики оглушали.

– Ну, и дубина ими там командует! – насмешливо заметил Ермак. Ладьи шли по середине широкой реки, и стрелы достигали своей цели слишком редко, да и то смертоносными быть переставая, казаки со смехом ловили их руками.

– Пищали наизготовку! – приказал Ермак. – Пушечки! Огонь!

Три пушечных залпа взрезали внезапно воцарившуюся тишину ясного осеннего дня. Ядра тоже не особо долетали до цели, но эффект был небывалый. Маленькие узколицые человечки на берегу Туры рухнули на колени, уткнувшись лицом в пожухлую траву и больше уже не шевелясь.

Они не понимали, что произошло. Небеса по-прежнему были невозмутимо-чисты, солнце припекало и, тем не менее, гром небесный пал на их головы. Гром, которого они еще никогда не слышали, а пара страшных ядер, упавших с этого ясного неба, с такой яростью врезалась в тела некоторых их товарищей, что те истекали теперь кровью, с громкими криками катаясь по траве и умирая.

Даже Ермак был поражен. До сегодняшнего дня атаман знать не знал, что кучумовы людишки ведать ничего не ведают ни о порохе, ни о свинце. Как в старые времена боролись они только с помощью стрел и копий, саблей и пик.

– Братцы, а ведь мы покорим Сибирь, – радостно воскликнул Ермак. Их ладьи уже пристали к берегу, и ватага торопливо соскальзывала в воду на мелководье, поглядывая на видневшееся вдалеке поселение. Чинга-Тура, сегодняшняя Тюмень. У городка их ждали татарские воины, сначала лучники, а за ними и конница. Казаки и наемные немецкие пушкари быстро спустили на берег три маленькие пушки. – Прежде чем они привыкнут к пушечному грохоту, мы Сибирь от края до края пройдем. Эта земля – наша!

Машков тем временем пытался разыскать Лупина, сидевшего в самой крайней ладье вместе с занедужившими в пути и ранеными.

– Батя! – выдохнул Машков. – Удержи Марьянку! Татары – мастера из луков по живым мишеням стрелять, уж я-то знаю.

– Но Ермак будет ее искать.

– Ноги ей связать, чтоб не бегала тут!

– Варвар! – вскинулся Александр Григорьевич. – Дочь мою стреножить вздумал?

– А мне, что, по-твоему, вдовцом становиться, так и не женившись?

– А ты? – возмущенно огрызнулся Лупин. – Где сам собираешься прятаться? Или ей тоже прикажешь вдовой соломенной быть?

– Александр Григорьевич, – почти торжественно заявил Машков, – уж за собой-то я пригляжу. Но мне, мне… – тут он не выдержал и закричал в полный голос. – Мне добыча нужна! Сам подумай, что с Марьянкой делать, или я вас одной веревкой свяжу!

Перед Ермаком в траве лежали три татарина, в разорванной одежонке, с кровоподтеками по лицу. Их случайно нашли в небольшой яме на берегу и допрашивали через толмача.

– Князька татарского, дурня этого, Япанчой зовут, – сказал Ермак вернувшемуся Машкову. – Против нас три тысячи выставил.

– Мы их как ветром сдуем, Ермак, – с усмешкой проговорил Иван. – С нашими пушками они не знакомы.

– Знатная драка намечается! – Ермак искоса глянул на татар. – Я решил всех пленных, что в бою возьмем, на свободу отпускать. Пусть везде рассказывают, что непобедимы мы… – Ермак блеснул зубами, раздвигая губы в подобии улыбки. – В крепости этой мы на зиму встать можем! Недели через две снег пойдет, и Тура встанет. Борька!

– Да, Ермак? – словно из-под земли, перед атаманом выросла Марьянка.

– Хоругвь повыше держи! Мы выступаем!

Машкова окатило волной ледяного ужаса.

– Дозволь мне хоругвь нести! – выкрикнул он. – Ермак Тимофеевич, али не я твой помощник верный?!

Он оттолкнул Марьянку в сторону, девушка споткнулась неловко, упала и больно ударилась головой о край вытащенной на берег ладьи. К ней подбежал Лупин, склонился над дочерью, делая вид, что помогает подняться, а на самом деле крепко удерживая на земле. Единственная возможность удержать девушку, не вызвав подозрений Ермака.

– К бою! – крикнул Машков, высоко вскидывая хоругвь с ликом Богоматери, и устремился вперед. Раздался пушечный грохот, плевали огнем ружья и пищали. Сквозь пороховой дым шагали вперед казаки, наводя жуть на татарских воинов. Прежде, чем успевали те натянуть тетиву на луках, сотни из них падали в траву со смертным хрипом, чтобы больше уже не подняться.

Япанча рухнул на колени и принялся молиться.

– О, Аллах, – шептал он. – Великий и всемогущий, протяни руку свою над нами. Мухаммед, сойди к нам.

Из Чинга-Туры тем временем бежали прочь женщины и дети. На повозках, на конях, пешком, спешили укрыться в безопасности. Они торопились к Тоболу, где ждал Маметкуль со своими десятью тысячами воинов. Пусть чужаки и покорили Чинга-Туру, но Сибиря им никогда не видать! Кучум непобедим!

Они не знали, что Ермак тоже считает себя непобедимым.

Никто даже и не глянул на Марьянку и Лупина. Через несколько минут они уже остались у лодок одни. Засадный отряд ждал чуть поодаль, невдалеке переминались священники, наблюдая за битвой и восхищаясь своим отважным собратом, отцом Вакулой, чья черная ряса мелькала на поле боя; только вот вместо креста в руках Вакулы Кулакова была сабля. Вакула кричал, поди, громче всех. Его взгляд был прикован к куполу небольшого минарета в крепостце. Машков, бежавший в атаку рядом, хорошо понял значение этого пастырского взгляда.

– Что это там? – хмыкнул он на бегу. – Серебряные и золотые лампады?

– И ковры, и шелка, и чаши с самоцветами, – фыркнул, отдуваясь, поп.

– Обо мне не забудь, отче! – подмигнул Машков.

– Держись рядом, благочестивый отрок! – отец Вакула побежал еще быстрее. – Истинно верующие да не изголодаются и не умрут от жажды!

Их встретил лес стрел, раненые опускались на колени, падали в степную траву увидавшие смерть…

Бой длился всего два часа. Ермакова ватага влетела в город, рассыпалась по домам, и началось то, в чем видит воин смысл своей бродячей жизни: взять добычу на копье.

Лупин с дочерью все еще сидели на перевернутой ладье, одинокие, покинутые. На берегу собирали пленных.

– Если Ивана убьют, ты меня больше никогда не увидишь, папенька, – решительно произнесла Марьянка. Лупин связал ей ноги. Издалека могло показаться, что «Борька» ранен, и ему ногу простреленную платком обмотали. Да и старик-коновал рядом крутится, значит, и в самом деле пареньку помощь нужна!

– Он вернется, Марьянушка, успокойся, – увещевал Лупин дочь, хмуро поглядывая на поднимавшиеся над городом первые клубы черного дыма. «Вот ведь болваны, – мрачно подумал он. – Зима на носу, ищут зимовье и что ведь делают, ироды? Жгут дома, в которых вполне могли бы жить! Казаки, одно слово. Пьяные от крови, всю победу славную в дерьме изгваздают. Господи, и чем я тебя прогневил, раз такого зятька заслужил?»

– Ты связал меня, – с горечью произнесла Марьяна. – Тоже мне, отец называется…

– Так было нужно, голубка моя. Главное, жива ты… Кто знает, что с тобой там бы сталось! – Лупин провел мозолистой ладонью по ее коротко стриженным белокурым волосам. – Отец на все пойдет, чтобы дочь спасти! – промолвил Александр Григорьевич, и в глазах блеснули слезы. – Неужто я напрасно сюда тащился?

– Эх, папенька, – Марьянка напряженно вглядывалась в возвращавшихся казаков. Раненые несли убитых. К реке согнали еще сотни три пленных, которые готовились к скорой смерти.

– Помоги мне, порежь ногу, – решительно приказала Марьянка.

– Доченька… – взмолился Лупин. – Ты на себя руку поднимаешь…

– Помоги же! – пронзительно взвизгнула она. – Или я всем скажу, что ты нарочно связал меня!

И Лупин взмахнул ножом.

– Где Иван? – не застонав даже, Марьянка похромала к воротившимся. – Вы видели его? Он жив? Кто знает, где Машков?

Раненые только плечами пожимали. И только один, с засевшей в плече стрелой, ткнул пальцем в сторону города.

– Машков с попом к мечети побежали! Я их там видел, они еще муллу трясли.

И казак пошел к Лупину.

– Стрелу достать сможешь?

– Водки-то дать, чтоб не так болело? – вместо ответа спросил лекарь-коновал.

– Я тебе не баба, потерплю!

– Садись тогда, коли не баба, – Лупин вытащил из-за пояса нож, поточил его о камень, потрогал пальцем. Потом дал казаку деревяшку и кивнул. – Зубами вот зажми, а то язык еще прикусишь.

Дернул рукав рубахи, ощупал стрелу. Наконечник, на счастье, засел не очень глубоко. На мгновение Лупин забыл о дочери, а когда снова обернулся, Марьянка была уже далеко.

– Борька! – крикнул он в отчаянии. – Твоя нога! Ты ж ранен, черт!

– Оставь его, Ермак и так огольца ищет, – остановил Лупина раненый.

Александр Григорьевич смолчал, а потом сделал надрез, достал наконечник стрелы из плеча казака, изо всех сил сдавливающего зубами ветку.