Топология: мыслить по-иному

Страты, или Исторические формации*:

видимое и высказываемое (знание)

траты являются историческими формаци­ями, позитивностями или эмпиричностя-ми. Как " слои осадочных пород", они образованы из слов и вещей, из видения и говорения, из зримого и выразимо­го, из пространств видимости и полей читабельности, из планов содержания и выражения. Эти последние термины мы заимствуем у Ельмслева, но для того, чтобы применить их к Фуко совсем в ином смысле, поскольку содержание у него уже не совпадает с означаемым, а выражение не со­впадает с означающим. Речь идет о новой, весьма строгой схеме разделения. Содержание обладает формой и субстан­цией: например, тюрьма и те, кто в ней содержится, узни­ки (кто? за что? как?)¹. У выражения тоже есть свои форма и субстанция, например, уголовное право и " преступность"

* Историческая формация — в понимании Фуко — это специфическое проявление функционирования культурного бессознательного в конкрет­ную историческую эпоху в виде различных дискурсивных практик, харак­терных для каждого времени. В «Археологии знания» Фуко постулирует существование нескольких формаций: «дискурса», объектов, модальностей высказывания, стратегий и т.д. При этом исследователь подчеркивает, что предмет его анализа — вовсе не окончательное состояние дискурса, но системы, устанавливающие возможность последовательных систематичес­ких форм; эти предзавершающие закономерности, по отношению к кото­рым предельное состояние, далекое от того, чтобы конституировать место рождения системы, определяются, скорее, по их вариантам (Фуко М. Архе­ология знания. Киев, 1996, с. 78. — Прим. перев.).

¹ О " тюрьме-форме" и ее отличиях от современных ей форм выраже­ния (типа уголовного права), см. НН, 233.

как объект высказываний. Подобно тому, как право в ка­честве формы выражения определяет поле выразимости (вы­сказывания о преступной деятельности), тюрьма как фор­ма содержания определяет место видимости (" паноптизм", то есть место, откуда в любой момент можно все видеть не будучи видимым). Этот пример отсылает к последнему круп­номасштабному анализу страты, проведенному Фуко в книге " Надзирать и наказывать". Но о том же самом речь шла уже и в " Истории безумия": в классическую эпоху дом ума­лишенных возник как " место видимости" сумасшествия в то время, когда медицина формулировала фундаменталь­ные высказывания по поводу " неразумия". Между этими двумя книгами были еще две: " Реймон Руссель" и " Рожде­ние клиники", написанные одновременно. Первая пока­зывает, каким образом творчество Русселя делится на две части: изобретение видимостей в зависимости от действия экстраординарных машин и построение высказываний в соответствии со своеобразным " методом". Другая книга по­казывает, как в совершенно иной области клиника и пато­логическая анатомия влекут за собой изменчивые распределения " зримого и высказываемого".

Никакая " эпоха" не предшествует ни выражающим ее высказываниям, ни заполняющим ее видимостям. Таковы два самых важных аспекта: с одной стороны, каждая стра­та, каждая историческая формация подразумевает перерас­пределение зримого и высказываемого, которое соверша­ется по отношению к ней самой; с другой стороны, существуют различные варианты перераспределения, потому что от одной страты к другой сама видимость меняет фор­му, а сами высказываний меняют строй. Например, в " клас­сическую эпоху" возникает приют для умалишенных как новый способ видеть и показывать душевнобольных, спо­соб совершенно отличный от способов, существовавших в период Средневековья и в эпоху Возрождения; медицина же, со своей стороны (как и юриспруденция, законодательство, литература и т.д.), изобретает такой строй высказываний, в котором фигурирует неразумие как новое понятие. Если высказывания XVII века регистрируют безумие как крайнюю степень неразумия (ключевое

понятие), то психиатрическая больница или тюремное заключение включают его в ансамбль представлений, в котором душевнобольные объединяются с бродягами, с нищими, с разного рода извращенцами. Здесь при­сутствуют некая " очевидность", историческая перцепция или же восприимчивость не в меньшей степени, чем дискурсивный строй². Позднее, в других условиях, новым способом видеть и показывать преступление будет тюрьма, а новым способом выражения — преступная деятельность. Каждая страта состоит из сочетания двух элементов: способа говорить и способа видеть, дискурсивностей и очевидностей, и от одной страты к другой обнаруживается вариантность двух элементов и их сочетаемости. От Истории Фуко ожидает именно этой детерминации видимого и высказываемого в каждую эпоху, детермина­ции, выходящей за пределы типов поведения и менталь-ностей, а также идей, поскольку она делает их возможны­ми. Но История отвечает только потому, что Фуко смог изобрести (несомненно, в связи с новыми концепциями историков) чисто философский метод задавать вопросы, метод новый и дающий новый импульс Истории.

" Археология знания" сделала методологические выво­ды и разработала обобщенную теорию двух элементов стра­тификации: высказываемого и зримого, дискурсивных и недискурсивных формаций, форм выражения и форм со­держания. Тем не менее в этой книге, похоже, высказыва­емому отдается безоговорочное предпочтение. Пространства видимости обозначены только негативно, как " недискур­сивные формации", расположенные в пространстве, кото­рое является всего лишь дополнительным по отношению к полю высказываний. Фуко говорит, что между дискурсив­ными и недискурсивными высказываниями существуют дискурсивные взаимоотношения. Но он никогда не гово­рит, что недискурсивное можно свести к высказыванию, что оно является остатком или иллюзией. Существенней­шим вопросом здесь является вопрос о преимуществе:

¹ Об " очевидности" в больнице XVII века, которая повлекла за собой впоследствии исчезновение " социальной чувствительности", см. ИБ, 66. То же самое об " очевидности тюрьмы", НН, 234.

оно принадлежит высказыванию, почему — мы увидим по­том. Но преимущество ни в коем случае не означает редук­ции. На всем протяжении творчества Фуко видимости так и останутся несводимыми к высказываниям, тем более, что они, кажется, испытывают явное пристрастие к активнос­ти высказываний. У " Рождения клиники" был подзаголо­вок — " Археология взгляда". Недостаточно сказать, что Фуко отверг этот подзаголовок подобно тому, как он всег­да исправлял свои предшествующие книги. Мы должны спросить, почему он это сделал. Между тем, главной при­чиной его отказа от этого подзаголовка очевидно было убеждение в примате высказывания. Фуко все больше скло­няется к мысли, что в его предыдущих книгах преимущест­во способов высказывания над способами видения или восприятия выражено недостаточно. Это его отрицатель­ная реакция на феноменологию. Но для него предпоч­тительность высказываний вовсе не противоречит исто­рической нередуцируемости видимого. Высказыванию принадлежит первенство постольку, поскольку у видимого есть свои собственные законы, своя автономия, которая стимулирует его взаимоотношения с господствующим эле­ментом, с самодостаточностью высказываемого. Именно потому, что высказываемому принадлежит первенство, видимое противопоставляет ему свою собственную форму, которая поддается определению, но не редукции. Места видимости у Фуко не обладают ни тем же ритмом, ни той же историей, ни той же формой, что и поля высказываний, и примат высказывания имеет ценность только здесь и постольку, поскольку онр реализуется в чем-то нередуци-руемом. Забвение теории видимостей искажает историчес­кую концепцию Фуко, искажает чем-то его мысль, и его концепцию мысли. Ее превращают в некий вариант совре­менной аналитической философии, с которой у Фуко не так уж много общего (за исключением, может быть, филосо­фии Витгенштейна, если брать у Витгенштейна проблема­тику специфических отношений между видимым и выска­зываемым). Фуко завораживало все, что он видел, слышал или читал, а археология, как он ее понимал, представляет собой своего рода аудиовизуальный архив (начиная с исто-

рии наук). Фуко испытывал радость, формулируя высказы­вания и воспринимая их от других людей только потому, что им владела и страсть видеть: его характеризует прежде всего голос, но и глаза тоже. Глаза, голос. Фуко никогда не переставал быть видящим, и в то же время его философия была отмечена новым стилем высказываний: у его видения и у его философии была различная поступь, разный ритм. Стратифицируемое не является косвенным объектом некоего знания, которое должно возникнуть позже, а со­ставляет знание непосредственным образом: это урок ве­щей и урок грамматики. Вот почему стратами занимается именно археология: она не обязательно отсылает к прошлому. Это археология настоящего; в настоящем или в прошлом видимое подобно высказываемому: оба они представляют собой объект исследования, но не феноменологии, а эпистемологии. В " Истории безумия" Фуко критикует практику обращения к первобытному опыту по примеру феноменологов, или к вечным ценностям воображаемого, как это делал Башляр. В действительнос­ти, знанию ничего не предшествует, так как знание, из которого Фуко делает совершенно новое понятие, определяется присущими каждой страте и каждой истори­ческой формации комбинациями зримого и высказывае­мого. Знание — это схема практического взаимодействия, " устройство", состоящее из высказываний и видимостей. Следовательно, под знанием нет ничего (хотя, как мы уви­дим, есть кое-что вне знания). Это значит, что знание су­ществует лишь в зависимости от весьма разнообразных " по­рогов", которые маркируют соответствующее количество тонких слоев, разрывов и ориентации в каждой рассматри­ваемой страте. В этом смысле недостаточно говорить о " по­роге эпистемологизации": последний уже ориентирован в направлении, ведущем к науке и пересекающем также со­бственный порог " научности", и, возможно, " порог фор­мализации". Но и другие пороги, ориентированные иначе, также присутствуют в страте в достаточном количестве: пороги этизации, эстетизации, политизации и т.д.³ Знание не является наукой и неотделимо от тех или иных порогов,

³ A3, 236-255/180-194.

с которых оно начинается, даже если оно представляет собой перцептивный опыт или ценности воображаемого, идеи эпохи или данные общественного мнения. Знание пред­ставляет собой единство страты, распределяющейся по раз­личным порогам; сама же страта может существовать толь­ко как нагромождение этих порогов с различной ориента­цией, и наука является лишь одной из таких ориентации. Существуют лишь различные виды практик или позитив-ностей, составляющие знание: дискурсивные практики высказываний, недискурсивные практики видимостей. Но эти практики всегда существуют под археологическими порогами, мобильное распределение которых создает ис­торические различия между стратами. Таков позитивизм или прагматизм Фуко; и у него никогда не было проблем, касающихся отношений между наукой и литературой, или между воображаемым и научным, или же между познан­ным и пережитым, потому что концепция знания прони­зывала и мобилизовала все пороги, делая из них перемен­ные страты как исторической формации.

Разумеется, слова и вещи — чересчур смутные термины для обозначения двух полюсов знания, и Фуко как-то ска­зал, что название " Слова и вещи" следует воспринимать иронически. Задача археологии состоит прежде всего в том, чтобы обнаружить подлинную форму выражения, которую нельзя спутать ни с одним лингвистическим термином, как бы он ни назывался: означающее, слово, фраза, пропози­ция, речевой акт. Больше всего возражений вызывает у Фуко Означающее: "...дискурс самоуничтожается в своей реаль­ности, подчиняясь порядку означающего" ⁴. Мы видели, что Фуко открыл форму выражения, выдвинув весьма ориги­нальную концепцию " высказывания" как функции, пере­секающей различные единицы и вычерчивающей диагональ, более похожую на музыку, чем на означающую систему.Сле­довательно, слова, фразы и пропозиции нужно рассечь, дабы извлечь из них высказывания, как это делал Реймон Рус-сель, изобретая свой " метод". Но аналогичная операция необходима и для формы содержания; последнее является не в большей степени означаемым, чем выражение означа-

⁴ ПД, 51.

ющего. Оно уже не является и состоянием вещей, рефе­рентом. Видимости не смешиваются с визуальными или же, более обобщенно, с ощутимыми элементами, с качес­твами, вещами, объектами, сочетаниями объектов. Фуко создает тут функцию не менее оригинальную, чем функ­ция высказывания. Итак, вещи следует рассечь, разбить. Что же до видимостей, то они не являются ни формами объектов, ни даже формами, которые обнаруживаются при соприкосновении света с вещью; это формы лучезарности, создаваемые самим светом и способствующие сохранению вещей или объектов лишь в виде молний, отблесков, мер­цаний⁵. Таков второй аспект, обнаруженный Фуко у Рей-мона Русселя, который он, возможно, пытался найти также и у Мане. И если концепция высказывания показалась нам навеянной музыкой и более близкой к Веберну, нежели к лингвистике, то- концепция видимого кажется нам красочной и близкой к Делоне, для которого свет был сво­его рода формой, создававшей собственные формы и дви­жения. Делоне говорил: Сезанн разбил эту вазу для фрук­тов, и не нужно пытаться ее склеить, как это делают ку­бисты. Вскрыть слова, фразы и пропозиции, вскрыть ка­чества, вещи и предметы — эта задача археологии двояка, как и попытка Русселя. Из слов и языка следует извлекать высказывания, соответствующие каждой страте и ее поро­гам, а из вещей и зримого нужно извлекать видимости, т.е. " очевидности", свойственные каждой страте.

Для чего необходимо такое извлечение? Начнем с вы­сказываний: они никогда не бывают скрытыми, но и ни­когда не прочитываются или даже не выражаются. Можно подумать, что высказывания часто бывают скрытыми, по­тому что представляют собой объекты маскировки, подав­ления или даже вытеснения из сознания. Однако, помимо того, что такой взгляд подразумевает неправильную кон­цепцию Власти, он соответствует действительности лишь в том случае, если мы ограничиваемся словами, фразами и пропозициями. Именно это показывает Фуко в связи с сек­суальностью, начиная с самых первых страниц " Воли к зна­нию": в викторианскую эпоху весь лексикон, относящийся

⁵ РР, 140-141.

к сексуальности, был до такой степени запрещен, фразы метафоризованы, а язык настолько очищен, что можно бьшо подумать, будто сексуальность вплоть до пришествия Фрей­да была глубинной тайной, проникать в которую, позволя­ли себе лишь самые отважные и окаянные нарушители мо­рали... На самом же деле ничего подобного не происходи­ло, и никогда еще ни одна страта или историческая формация не способствовала в такой мере распрост­ранению сексуальных высказываний, определяя юс усло­вия, режимы, места, случаи их произнесения, возможных собеседников (к которым затем психоанализ добавит со­беседников со своей стороны). Если не проследить за этим распространением видов сексуального дискурса, то нам ни­когда не понять роль Церкви после Тридентского Собора. " Под прикрытием заботы о языке, который старались очис­тить так, чтобы секс в нем больше не назывался прямо, секс был как бы взят под опеку дискурсом, который, тре­тируя его, одновременно претендовал на то, чтобы лишить его какой бы то ни было неясности, равно как и какого бы то ни было подобия воли... Что же касается современных обществ, то они дали себе обет не то чтобы держать секс в тени, а, напротив, говорить о нем, но постоянно делая из него тайну". Короче говоря, высказывание остается скры­тым, но только в тех случаях, когда не удается подняться до условий, допускающих его извлечение; а когда эти усло­вия созданы, то оно, напротив, и зримо, и все говорит без утайки. Так же обстоят дела и в политике: политика ничего не скрывает, ни в дипломатии, ни в правовой системе, ни в системе нормативных актов, ни в управлении государст­вом, хотя каждый режим высказываний предполагает свой определенный способ взаимного перекрещивания слов, фраз и пропозиций. Нужно только уметь читать, как бы это ни было трудно. Тайна существует только для того, чтобы быть раскрытой, чтобы выдать самое себя. Каждая эпоха гово-. рит и о самом циничном в своей политике, и о самом не-пристойном в своей сексуальности, что весьма снижает цену " нескромности". Любая эпоха говорит все, что может ска­зать, в зависимости от своих условий построения высказы­ваний. Начиная с " Истории безумия", Фуко анализировал

дискурс " филантропа", который освобождал сумасшедших от их цепей, не скрывая другого, более действенного, по­рабощения, на которое он их обрекал⁶. Все всегда, в любую эпоху проговаривается — это, возможно, наиболее важный исторический принцип Фуко: за занавесом нет ничего ин­тересного. Вот почему важно всякий раз описывать зана­вес или цоколь, коль скоро ни за занавесом, ни под цоко­лем ничего нет. Возразить, что существуют скрытые вы­сказывания, значит всего лишь констатировать, что в зави­симости от политического режима или условий существо­вания бывают разные говорящие и разные адресаты сооб­щений. Но говорящие и адресаты сообщений — это пере­менные для высказывания, находящегося в серии других высказываний, которые строго зависят от условий, опре­деляющих само высказывание как функцию. Короче гово­ря, высказывания становятся читабельными или вырази­мыми только в зависимости от условий, делающих их та­кими и конституирующих их уникальную запись на " цоко­ле высказываний" (мы уже видели, что двух записей, од­ной явной, а другой — скрытой, не существует). Единствен­ная запись, форма выражения, образуется из высказыва­ния и его условия: цоколя или занавеса. Фуко любил театр высказываний, скульптуру высказываемого, " монументы", а не " документы".

Каково наиболее общее условие построения высказыва­ний или дискурсивных формаций? Ответ Фуко тем более важен, что он заранее исключает субъект акта высказыва­ния. Субъект представляет собой переменную, или, точ­нее, ансамбль переменных высказывания. Это функция, производная от изначальной или от самого высказывания. " Археология знания" осуществляет анализ этой функции-субъекта: субъект представляет собой место или позицию,

⁶ Об " освобождений" сумасшедших Тьюком и Пинелем, см. ИБ, " Ро­ждение сумасшедшего дома": речь идет о подчинении душевнобольных непрерывному " взгляду" и " суждению" (видимость и высказывание). То же самое с " гуманизацией" наказаний в XVIII веке: НН, " Обобщенное наказание". То же самое — о тенденции к отмене смертной казни, ВЗ, 181: речь идет о приспособлении наказания к Власти, которая теперь ставит своей целью, как правило, больше не выносить решений о смерти, но " руководить жизнью, контролировать ее".

которые сильно меняются в зависимости от типа, от поро­га высказывания, да и сам " автор" в некоторых случаях является не более, чем одной из таких возможных пози­ций. Для одного и того же высказывания возможно даже наличие нескольких позиций. Таким образом на первом плане оказывается некое " ГОВОРЯТ", безымянное бормо­тание, в котором размещаются позиции для возможных субъектов: " громкое, непрерывное и беспорядочное жуж­жание дискурса". Фуко несколько раз упоминает это громкое бормотание, в котором он сам желал бы разместиться⁷. Он противостоит трем способам разыскания истоков языка: либо через лиц, даже если это языковые личности или шифтеры (языковой персонологии, модели " я говорю", Фуко непрестанно противопоставляет предсуществование третьего лица, как " не-лица"); либо через означающее, как внутреннюю организацию, или первичное направление, к которому отсылает язык (лингвистическому структурализму, модели " это говорит" Фуко противопоставляет предсуществование некоего свода или совокупности определенных высказываний); либо через изначальный опыт, через первичную причастность к миру, который якобы, предоставил нам возможность о нем гово­рить и образовал из зримого основу для высказываемого (феноменологии, модели " Мир говорит", как если бы види­мые вещи уже бормотали некий смысл, который нашему языку остается лишь подхватить, или как если бы язык опирался на выразительное молчание, Фуко противопос­тавляет природное различие между «видеть» и «говорить»)⁸. Язык либо дан весь целиком, либо его нет вообще. Ка­ковы же в таком случае условия формулирования высказы­вания? Это то «нечто языковое", та " сущность языка" или существо-язык, измерение, дающее язык и не совпадаю­щее при этом ни с одним из направлений, к которым он отсылает. " Оставить в стороне его власть обозначать, на­зывать, показывать, выявлять, его способность быть мес­том смысла или истины, и задержаться на моменте, — либо

⁷ О субъекте высказывания, см.: A3, 121—126/91—96. А о великом бор­
мотании, ср. начало ПД, начало и конец ЧТА.

⁸ Набросок этих трех тем, см.: ПД, 48—51.

застывшем, либо включенном в игру означающего и озна­чаемого, — который и определяет его единичное и ограни­ченное существование" ⁹. Но что же придает конкретный смысл этому утверждению Фуко, что мешает ему впасть в общие рассуждения, феноменологические или лингвисти­ческие, что позволяет ему говорить о единичном и огра­ниченном существовании высказывания? Фуко близок к " дистрибуционализму" и, следуя методике " Археологии", всегда исходит из определенного и небеспредельного — каких бы разнообразных явлений он в себя ни включал — свода речей и текстов, фраз и пропозиций, сформулиро­ванных в ту или иную эпоху, в которых он пытается выде­лить высказывательные " регулярности". А раз так, то усло­вия построения высказываний являются историческими, историческими являются и их " априорности": громкое бор­мотание, иначе называемое " существом-языком", или " чем-то языковым", меняется с каждой исторической форма­цией и, несмотря на свой безымянный характер, сохраняет все же свое своеобразие, остается " загадочной и шаткой сущностью", которую невозможно отделить от того или иного исторического режима. У каждой эпохи свой способ сборки языка, зависящий от корпуса ее высказываний. Например, если сущность языка в классическую эпоху пред­стает вся целиком в своем отображении в виде координат­ной сетки, то в XIX веке она, напротив, выходит за пред­елы репрезентативных функций, рискуя потерять единство отбора ради того, чтобы обрести его в другом месте и в ином режиме, в литературе как в новой функции (" человек был фигурой в промежутке между двумя модусами бытия языка"...)¹⁰. Следовательно, историческая сущность языка никогда не собирает его в интериорности учреждающего, изначального или же попросту посредничающего сознания; напротив, она образует форму экстериорности, в которой рассредоточиваются, чтобы появиться, и рассеиваются вы-

' A3, 145—148/112: это основной текст, посвященный теме " есть нечто языковое", и сюда можно добавить всю заключительную часть СВ (о " сущ­ности языка", 316-318, 395-397; а также 57-59).

¹⁰ СВ, 313—318 (о функции новой литературы как способа сборки язы­ка, СВ, 59, 313, ЖПЛ, 28-29).