Оттесненные на обочину с детства

«Лишние дети» – извечная тема русской художественной и публицистической литературы, особенно привлекавшая внимание общества во второй половине ХIХ века. Судьба «детей подземелья» затронула сердца всей читающей публики. И мы в этом смысле не отличаемся от других народов. Оливера Твиста знают все. А позднее песня из кинофильма «Генералы песчаных карьеров» о бразильских беспризорниках стала гимном обездоленных несовершеннолетних во всем мире. В нашем советском отечестве сиротам и оставшимся без попечения родителей тоже жилось не сладко, государство взяло на себя заботу об их воспитании и всем давало крышу над головой и кусок хлеба. Обращение, правда, было разным и во многом зависело от психологического климата в педагогическом коллективе, но в целом оставалось приемлемым. Пока коллективистическая идеология главенствовала в обществе, запущенными социально оставались дети, у которых номинально были родители, но надлежащего воспитания не было из-за легкомысленного отношения последних к своим обязанностям. Когда таких семей было много, двор становился социальной средой, из которой выходили люди с психологией, враждебной обществу. Таковых было немало, и государство не доверяло семье как институту воспитания, возлагая эти обязанности на школу. Школа не доверяла родителям и привычно обвиняла их во всем, когда дети выходили из подчинения и послушания, не торопясь наладить хоть какое-то сотрудничество. Так что «уличное племя» оставалось как бы в пространстве между семьей и школой. Постепенно становилось ясно, что надежда на школу, когда идеология повернула в сторону от коллективизма, призрачна. Сама по себе школа воспитывать не может, это просто не в ее силах. Нужно было менять стратегию.

И наше государство поступило в полном соответствии с коммунистической психологией в ее авторитарном исполнении. Когда государство почувствовало, что не справляется с принятыми обязательствами, оно попросту сбросило на семью груз собственной ответственности, объявив, что «школа воспитывать не обязана» и вычеркнув расходы на воспитание из своего бюджета. Как при этом будет выкручиваться семья, привыкшая за семьдесят лет к тому, что к воспитанию ее и близко не подпускали, начальство не волновало. И пока шел медленный процесс становления семьи как основного института воспитания, детей с трудной судьбой (у родителей которых материнство и отцовство атрофировались как свойство личности) подобрало Министерство социальной защиты. Благо, там недоставало учреждений и людей, которыми нужно руководить (пенсионный фонд отошел от министерства социального обеспечения, как оно прежде называлось). Для безнадзорных детей построили приюты, где детям давали кров, но не школу (как в интернатах советской поры). Естественно, без дела воспитывать детей очень трудно. У кого-то из воспитательских коллективов это получалось, у кого-то не очень, но поскольку вскоре министерство социальной защиты получило много новых ресурсов (став Министерством труда и социального развития, а затем присоединив и функции здравоохранения), детский вопрос отошел на глубокую периферию интересов администрации.

Дети, в судьбе которых никто не заинтересован, неотъемлемая часть нашего общества, которой психология изгоя прививается с очень раннего возраста. Как это происходит, мы уже говорили в четвертой лекции, здесь же остается лишь расставить некоторые акценты.

Когда ребенку, основная социальная потребность которого состоит в отождествлении себя с обществом, семьей и государством, для самоутверждения остается одна среда, он невольно дичает сердцем и умом. И в зависимости от того, какую роль играет социальная стихия в жизни народа, запущенность предстает в том или ином обличье. Это особенно наглядно и выпукло предстает в уголовной субкультуре (среде в чистом виде), так что мы для начала на ней и заострим внимание.

В недавнем прошлом она, существуя в нашем отечестве при диктатуре трудового народа, отличалась подчеркнутой корпоративной солидарностью и оппозицией ко всему обществу. «Блатные» одевались, говорили, вели себя иначе, чем обычные люди. Они безошибочно узнавали друг друга в толпе и чувствовали определенную солидарность. Те, кто имел несчастье отбывать наказание, не будучи блатным и испытал на себе гнет «правильного закона», тоже узнавали их и относились к ним враждебно. «Мне сразу видно, когда в трамвай заходит кто-то из блатных и если что, готов вцепиться ему в рожу, так я их ненавижу», – говорил один из наших тренеров, объясняя нам, послевоенным подросткам, как устроена жизнь на самом деле. «Уличные дети» с раннего возраста могли под их влиянием осваивать нравы, присущие уголовной субкультуре, и отрывались от коллектива под их покровительство безболезненно. Потребность в отождествлении, хотя и на свой манер, но удовлетворялась. Так формировалась психология изгоя, знавшего, что его ждут и понимают в другом месте – на «зоне». Государство пыталось перевоспитать уголовный мир с помощью коллективного труда в местах лишения свободы, но без особого успеха, а «на воле» никаких усилий в этом направлении не предпринимало. Если отбывшего наказания принимала семья (разрешала прописку по месту жительства), то и заботы по социальной реабилитации возлагались на нее. Если не принимала – человек отправлялся жить туда, где была нужна рабочая сила (на стройки народного хозяйства) или в отдаленные районы, нуждающиеся в пополнении населения. Чаще всего, возвращение в привычную среду не заставляло себя ждать. Перестройка сломала наладившееся было равновесие. Те, кто возвращался из «зоны» на «волю» растерялись. «Блатной мир» исчез из общественной жизни как субкультура. Молодежь изменилась. Стихия рынка в форме примитивной барахолки впитала в себя запущенных в социальном отношении подростков и сделала их маргиналами. В известной мере – более совершенная форма средовой адаптации. «Синим», то есть татуированным по правилам уголовной субкультуры, никто не подражал. Демаркационная линия между ними и обществом, пролегавшая в социальном пространстве, сместилась на территорию самой «зоны». Впервые осужденные к лишению свободы стали приходить в учреждения исполнения наказаний, не зная, что такое коллектив. И если администрации удавалось организовать коллективистические отношения, сам факт знакомства с доброжелательно настроенной системой как бы открывал новые горизонты. Вчерашние озлобленные дезорганизаторы оказывались зачастую просто наивными, а психологическая атмосфера так называемых «красных зон» общего режима стала напоминать строительную воинскую часть (личный состав нестроевых подразделений формируется не столько из имеющих физические недостатки, сколько из социально неблагополучных).

Такое же отчуждение в форме незнания наблюдается и в отношении семьи. Обычно запущенные в социальном отношении подростки имеют в этом смысле очень узкий кругозор. Они редко знают, чем занимаются их родители, а когда нужно оценить их человеческие качества, просто теряются. Если же поинтересоваться так называемой «большой семьей», той «общиной в миниатюре», где можно рассчитывать на помощь понемножку у разных людей, информация становится еще более расплывчатой. Когда удается наладить такого рода связи, вызвав у родственников хоть какой-то интерес к судьбе подростка, мы опять, как и в случае с коллективом, сталкиваемся с потрясающей инфантильностью. Также и общественные организации, стиль работы которых настроены на семейственный лад, вынуждены формировать навыки и привычки в этой манере общения начиная с самых элементарных. Ощущение того, что чужие люди могут заботливо относиться к детству как таковому и любой несовершеннолетний может рассчитывать на их поддержку только по этому основанию, очень непривычно, но когда ему начинают доверять, воспитание удается сдвинуть с мертвой точки.

Тотальное равнодушие, когда не только семья и система, но и среда не принимает у ребенка стремления к отождествлению, лишает возможности уйти в экологическую нишу и приводит к общей примитивизации (одичанию) механизмов социальной адаптации. Запущенные в воспитательном отношении дети не столько отвергают значение слов, из которых должны формироваться внутренние смыслы поведения, сколько не дорастают до их понимания. Тем самым, перед обществом во весь рост встает психосемантическая проблема взаимодействия с теми, кого привыкли считать изгоями. Поиски общего языка – первое условие всякого конструктивного взаимодействия – наше слабое место в работе с маргиналами.

Естественно, такие мрачные перспективы не фатальны. Многие из социально запущенных детей в дальнейшей жизни своим умом и опытом компенсируют издержки воспитания, но выхолощенный эмоционально смысл нравственных понятий и очерчивающих их категорий восполнить новыми чувствами, как правило, не удается. «Комплекс изгоя», погруженный в личность более или менее глубоко, в той или иной мере продолжает влиять на мотивы поведения. Ощущение того, что другие живут как-то иначе, не отпускает человека и вызывает некую ноту протеста, которая присутствует в разных формах социально неприветствуемого поведения. К тому же, рано приобретенный навык взаимодействия с ролями-статусами в реальной практике выживания, когда сверстники занимаются исключительно ролями-функциями в игре, привычка помыкать и быть помыкаемым, жизненный опыт в котором мягкость это слабость, доброта – глупость, а сострадание и сопереживание – камуфляж для элементарной корысти, позволяет человеку считать себя выше толпы, которая всерьез верит таким глупостям как гуманизм, а, тем более, альтруизм.

Редко кто из числа социально запущенных с детства минует в своем онтогенезе стадию более или менее систематического пьянства. В нем человек как бы уходит внутрь себя, в ту субкультуру, которая, будучи выпущена на волю, реализует себя «правильными понятиями», где бы и когда не возникала социальная стихия из людей с комплексом изгоя. Недаром, в нетрезвом виде такого склада люди бывают, как правило, большими эгоистами; они просто перестают считаться с окружающими и ведут себя бесцеремонно (насколько это позволяет преимущество в силе). Видя, что вокруг никто помыкать не собирается, в молодости они воспринимают это как сигнал занять пустующую позицию, а по мере адаптации к обычным социальным традициям, будучи не раз поставлены на место законом об административных правонарушениях, а то и уголовным, в трезвом виде скрывают свои хулиганские намерения, а в пьяном осторожность может отказать. Однако, алкоголь в их судьбе играет не только отрицательную роль. Он создает как бы буферную зону между обществом и невоспитанным человеком. Некую условную ситуацию, возможность маневра, пока новое и непривычное не закрепилось, вероятность отступления. Многие так и остаются на этой стадии, не в силах сделать следующий шаг, оторваться от алкоголя и принять общественную этическую норму как свою. Из таких людей формируется своеобразная прослойка «пьющих с досады» на то, что им приходится жить с людьми, которые их не понимают. Постепенно раздражение близких нарастает, надежды на конструктивный диалог блекнут, и пьяницу вытесняют на обочину, где он вливается в пестрое по своему составу сообщество маргиналов. Без алкоголя изгои редко становятся бомжами по внутреннему побуждению. Дистанция между их мироощущением и общепринятым – надежная защита от фрустраций разного рода. Чужой внутри человек очень адаптивен к любой социальной среде. Он может подыграть любым взглядам, вкусам и предпочтениям, пока это ему по тем или иным соображениям выгодно. Другое дело, что ощущение помыкаемого культурой не очень нравится. Изображать хорошего довольно противно и сильно утомляет. Среди бомжей все знакомо, привычно и вполне устраивает, но нет комфорта. Так что в обычном состоянии те, кто чувствует себя изгоем, уходят в бомжи на время.

Правонарушения среди тех, у кого уголовная субкультура «ушла вглубь личностного пространства», если не обычное, то все же достаточно обыденное дело. Когда позволяют обстоятельства и есть возможность уклониться от наказания, полагаться на чувство ответственности у таких людей не стоит. Простейший пример известен нашему обществу достаточно много времени; на маневрах армия (как заметили наши писатели ХIХ века) ведет себя плохо в отношении местного населения, а по дороге на фронт оставляет за собой загаженные и полуразрушенные вокзалы. Почему солдаты ведут себя как оккупанты на собственной территории, спрашивали общественное мнение интеллигентные люди, вступающие вольноопределяющимися в войска (что было модно в те времена). Они не видели ответа, но если вспомнить, что в рекруты община направляла тех, кто был изгоем по месту жительства, ответ напрашивается сам собой. Преступления по мотиву «подвернулся под руку» встречаются достаточно часто и в большинстве случаев совершаются теми, кто воспитывался в обстановке запущенности. Факт известный. Объяснение с позиций теории социальной адаптации вроде бы тоже звучит достаточно убедительно.

Таким образом, если присмотреться, как пьянствуют, бродяжничают и совершают преступления аутсайдеры, отщепенцы и изгои, мы видим серьезные отличия не только в мотивах, но и манерах поведения, предпочтениях и традициях. Картина социального отчуждения в маргинально ориентированном сообществе предстает довольно пестрой и в каждой конкретной судьбе, как правило, сплетается несколько нитей, расплести которые желательно раньше, чем приступать к реализации социальной поддержки, памятуя, что небдуманный гуманизм хуже незаслуженного наказания.

Рекомендуемая литература

Попова И. П. Маргинальность. Социологический анализ: Учебное пособие. М., 1996.

Рожанский М. Маргинальная Россия. // Дружба народов. 1998. № 2.

Лекция 7
Социальное отчуждение
в нормальном варианте

Кто собирается работать с маргиналами, должен приготовиться тому, что сам станет маргиналом

Из фольклора социальных работников

Все мы, деточка, немножко лошади / и каждый по-своему немножечко лошадь

В. Маяковский

В своем стремлении вовлечь людей маргинальной ориентации в социальные интересы главное не переборщить. Каждый должен иметь в резерве личностного пространства зону отчуждения, недоступную общественности. Это всем понятно (абсолютное отождествление, как заметил А. Герцен, возможно лишь при полном отсутствии ума или, придерживаясь его терминологии, – сознания). «Счастлив мира обитатель / только личностью своей» – цитирует К. Юнг стихотворение Гёте в своей работе «О становлении личности». И хотя мы живем в отечестве, где наступление на самодостаточность было очень мощным и довольно продолжительным («не можешь – научим, не хочешь – заставим, позорить отряд никому не дадим»), вскрыть личность до изнанки, вывернуть ее наружу, все-таки не удалось. Каждый по мере своих способностей что-то утаивал, сохранял для себя. Особенно среди людей, для кого просвещение было не просто научением. По-видимому, дело в том, что оно само по себе (как в свое время отметила церковь) не давало заглохнуть свободной мысли, а для того, чтобы перестроить образовательное пространство под свою идеологию, у властей (не очень грамотных) не хватило компетенции. Образование и просвещение шли как бы параллельными путями. Например, юристы на экзаменах по общественным дисциплинам, следуя ленинским заветам, заявляли, что право есть инструмент подавления в руках победившего, но при этом учили римское право, которое «высоко ставит личность правоспособного субъекта, отводит широкую сферу развития личной воли, дает ему твердое и определенное место перед всемогуществом государственного начала, не признавая никаких промежуточных союзов или общественных групп, образованных не волей индивида, а данных извне, властвующих, довлеющих, ограничивающих свободное волеизъявление личности». Поначалу такое противоречие вызывало известный дискомфорт, но с годами конформизм сместился в подсознание, и люди рапортовали в одном месте одно, а в другом другое без какого-либо внутреннего конфликта. Как заметил А.Зиновьев, суть сталинизма как метода идеологического воздействия была не в том, чтобы доходчиво объяснять или, напротив, запутывать, а в том, чтобы никому не приходило в голову задавать вопросы как таковые. Сравнение с отроческой психологией по А.Караковскому напрашивается само собой. На этом фоне переживания тех, кто повзрослел душой, было подспудным лейтмотивом, который определял выбор сюжетов в литературе, театре и кино.

Со временем, когда так называемый комсомольско-молодежный балласт накопился во властных структурах выше меры, идеология себя дискредитировала, и людям пришлось выйти из тени со своим индивидуализмом (у кого какой был) и начать озираться по сторонам не привыкшими к дневному свету глазами, к тому же подоспели и экономические реформы. Поначалу дела шли как в пионерском лагере, из которого ушли вожатые, но затем ситуация наладилась, когда те поняли, что способы социальной адаптации национального характера еще не позволяют государству опираться на личность. Образно говоря, лягушки из болотных стали земляными, но еще не обрели теплой крови. Так что, приступая к работе с человеком, нужно ясно представлять себе, собираемся мы его адаптировать как сами понимаем (сделать успешным и независимым, патриотом коллектива, носителем корпоративных или общинных традиций); институализировать (вызвать доверие к обществу в целом, к намерениям того сообщества, которое берет на себя заботы о нем, к идеалам, на которых основана культура общества, от лица которого мы выступаем); интегрировать (сформировать стремление вести себя как положено, не вникая в мотивацию поведения). Для этого нужно разобраться в самих себе и представить, в какой мере мы сами хотим быть приветствуемыми тем обществом, от лица которого выступаем, верим его декларациям об идеалах, готовы подчиняться существующим порядкам. Мы предлагаем взять несколько ориентиров для диагностической мысли в этом направлении соответственно логике предшествующего изложения.

Начнем с онтогенеза, ибо, как известно, не каждый становится взрослым человеком по стандартам той культуры и цивилизации, где началась и протекает его жизнь. Даже в первобытном сообществе те, кто не прошел обряд инициации (не выдержал экзамен), остаются в статусе несовершеннолетних. В более развитой культуре за всеми людьми по достижении определенного возраста признаются гражданские права, но здравый смысл и житейский опыт окружающих ставит отстающих в личностном развитии на особое место. Судьба наивных и доверчивых в мире, где властвуют корысть и жесткость – излюбленный сюжет литературы и театра, так что сам по себе феномен описан давно, красочно и всесторонне. Остается лишь ввести для систематизации материала некий критерий, обобщенный показатель, на который можно было бы ориентироваться, занимаясь самодиагностикой. В качестве одного из них можно, например, взять категорию ответственности. Ее путь как «присвоение личностью внешней необходимости и превращения ее во внутреннюю – высшую стадию», по мнению К. Абульхановой-Славской в полной мере отражает процесс взросления от детской безнравственности, пресекаемой страхом перед взрослыми (отцом реальным), к ответственности перед коллективом (отцом духовным – хранителем традиций) до выразителя идеалов – отца небесного или, для атеистов, перед Я-концепцией, также закономерны и общеизвестны.

В какой мере переживание (понимание, чувство, побуждение) присущи человеку, глядя со стороны сказать трудно. Недаром именно в этом вопросе дискуссия относительно каузальной атрибуции ведется до нашего времени и конца ей не видно, но, заглядывая в собственную душу, каждый человек редко ошибается относительно мотивации своего поведения. Он ориентируется на чувства и бывает прав. Как говорится, добрые поступки, не лишенные злого чувства, отвратительны. Но, как все в эмоциональной жизни, чувственно окрашенные мотивы поведения полны противоречий. Как заметили психоаналитики, сделав первые шаги в личностное пространство, взрослый порой ведет себя как ребенок. И если ориентироваться на эмоциональную составляющую поведения, фронт взросления по критерию ответственности предстанет нам как довольно извилистая линия, где самые возвышенные мотивы поведения соседствуют с глубоко примитивными, если брать за основу источники движущих ими чувств. В качестве исходной точки возьмем правило, согласно которому ответственность дает о себе знать только в конфликтной ситуации, когда личность противостоит эгоистическому побуждению. Другими словами, чтобы продолжить мысль нужно найти источник диссонанса.

Эмпатийный диссонанс, появление которого связано с опасением остаться без защиты в незнакомом мире под грузом информационной махины, порождает самый простой – наивный эгоизм. Отдавая себя под покровительство другого человека мы обычно не задумываемся относительно того, есть ли у нас для этого основания, так как искренность чувств, по нашему мнению, искупает все. Теперь (раз ты принадлежишь другому) вся ответственность лежит на нем. В детстве такие чувства замешены на страхе окружающей обстановки в целом (предметов и отношений). В более зрелом возрасте эмпатийные чувства свойственны новичку, который не улавливает неочевидные правила поведения и оказывается под угрозой попасть впросак и остаться в одиночестве. И, наконец, стремление к личной симпатии со стороны конкретного человека бывает вызвано неуверенностью на пороге собственного личностного пространства (из-за его величины у незаурядных натур или подслеповатости внутреннего зрения у натур примитивных). А поскольку эмпатийное чувство по своей природе довольно примитивно, почти инстинктивно, оно остается наивно эгоистичным. Мотивация по типу «надоело» считается вполне достаточной для того, чтобы отказаться от серьезных обязательств, взятых на себя накануне. По детски безнравственные поступки входят в рисунок поведения многих взрослых людей.

Аффилиативный диссонанс появляется в возрастной психологии несколько позже и по иному поводу. Страх оказаться вне общества будит чувство ответственности перед общественным мнением и его выразителями – лидером. Верность своему кругу особенно заметна в подростковом возрасте, и если уклад жизни, ее стиль и предпочтения остаются инфантильно ориентированы на общинную манеру отношений, «личная преданность» продолжает играть в мотивации поведения большую роль. Персонализированный вариант ответственности, присущий реакции группирования, встречается у взрослых людей довольно часто. И вообще, подростковые интересы у взрослых – не такая уж редкость. Достаточно вспомнить, что А.Конан-Дойл начал писать свои «Записки о Шерлоке Холмсе» для своего сына-подростка, вовсе не рассчитывая на ту ошеломляющую популярность, которая пришла к ним вскоре у взрослых людей. Да и нынче неиссякающая волна интереса к Гарри Поттеру со стороны взрослых людей подтверждает эту мысль.

Ответственность перед обществом приходит с чувством когнитивного диссонанса, когда между ролями-статусами и ролями-функциями формируется и закрепляется воспитанием коллективистический консонанс. В возрасте, когда все хотят стать начальниками (лучшаяроль в коллективе – руководитель), а занимающему высокий пост приписываются и высокие нравственные качества, усваивается привычка отвечать перед законом. Меняется закон, меняются и представления о достойном. Интеграция в организованное сообщество кажется важнее всего. И те, кто по своему развитию останавливается на уровне выпускника школы и больше не работает над собой, такими и остаются. На наших глазах целое поколение людей, которые клялись, вступая в коммунистическую партию в случае чего «честно погибнуть за рабочих», преспокойно занялись самой беззастенчивой эксплуатацией трудящихся, стоило изменить установку законодателя.

Экзистенцитальный когнитивный диссонанс, когда в своем онтогенезе личность достигает ступени, где слова, а не люди и дела выступают в качестве мотивообразующих сил, появляется после школы, когда человек начинает работать над собой. Эти отвлеченные понятия далеко не всегда бывают высокогуманными или даже по-житейски альтруистическими. Нравственные смыслы поведения, которые человек предпочтет выбрать независимо, тем и отличаются, что мало связаны с ожиданиями реального окружения. Особенно в тех случаях, когда условия воспитания заставили стать отщепенцем. Здесь ответственность имеет совсем иную эмоциональную окраску и довольно часто воодушевление поддерживается не одобрением, а осуждением со стороны официальных структур. «Волхвы не боятся могучих владык / и княжеский дар им не нужен».

Работая с конкретным человеком, приходится соотносить уровень развития, на котором формируются значимые для него мотивы, и собственный. Причем вовсе не обязательно, что это будет относиться ко всем его поступкам. Где-то он может чувствовать себя отщепенцем, в ином – аутсайдером от коллектива, а порою и вообще переходить на совсем примитивную мотивацию аффилиативно обусловленного поиска таких же изгоев, как он. Эмпатийная «подсветка» потребностей и интересов обычно придает картине в целом очень своеобразный колорит. Нужно ясно представлять себе, в какой мере мы профессионально умеем передвигаться по этой лестнице, приноравливаясь к ситуации, а где пытаемся навязать человеку наше представление о нем, полученное в другой сфере отношений, ошибочно считая его более зрелым или, напротив, более инфантильным, чем кажется сейчас. И, естественно, видеть и понимать, кто мы сами, на каком уровне онтогенеза располагаются наши искренние чувства, а где мы только притворяемся из тех или иных соображений.

Что касается филогенетической характеристики нашей индивидуальности, то здесь будет вполне уместно использовать в качестве ключевого ориентира независимость как отношение к свободе. В предыдущих лекциях мы упоминали, что, начиная с ХIХ века, когда нашим соотечественникам стали разрешать выезжать на жительство за рубеж, и до наших дней, публицисты не перестают рассуждать о такой странности русского национального характера как способность приноравливаться, сливаться с фоном любого народа, куда занесла судьба, и возвращении прежнего облика буквально с первых шагов от границы домой. Образно говоря, мы привыкли пользоваться свободой, если она попадает нам в руки, но не служить ей. Такое свойство возникает не само собой, а как результат определенного образа жизни и соответствующей ему манеры воспитания.

Пока властвует потребность в социальном отождествлении, детям свобода не нужна. Она их тяготит, а если взрослые ее навязывают (как правило, неумело) в рамках личностно ориентированной педагогики, ведет лишь к распущенности и не более того. Искусство подводить детей к умению делать независимый нравственный выбор требует от учителей не только специальной подготовки, но и определенных способностей. В нашем отечестве система образования только начинает приглядываться к педагогике за пределами коллективистической доктрины, так что если выпускник после школы не работает над собой, осваивая навык социального отчуждения по собственной инициативе, он так и остается на этом уровне (в пространстве коллективистической психологии). Если работает, тему «осознанной необходимости» ему приходится решать самому. И тогда возникает проблема взаимодействия тех, кто выбрал независимость в своем движении к self с теми, кто предпочел конформизм в филогенетически отживших вариантах.

Как мы уже говорили, в России существует очень своеобразная прослойка людей, не имеющих специального статуса, но известных всем и каждому. Их называют интеллигентами, иногда одобрительно, чаще пренебрежительно, а то и вовсе уничижительно (эпитет «интеллигентская сволочь» в работах В.И.Ленина встречается не один раз). Этот термин появился в нашей лексике сравнительно недавно, лишь во второй половине ХIХ века, когда «аристокрацию» сменили разночинцы. Им стали обозначать тех образованных людей, которые исповедовали (и стремились проповедовать) верность своим принципам. Этакие мыши среди лягушек. Ориентированные на альтруизм. Одновременно формировалась и другая прослойка, где ставка на независимость тоже считалась главной, но имела под собой частнособственническую основу. Их называли «кулаками» – тоже наш специфический язык. «Мироедам» и эксплуататорам, для которых «священное право частной собственности» было гарантией социального статуса и которым, по выражению одного из героев М.Горького, «не было никакого дела до всяких там министров», не позволили стать буржуазией в общеевропейском понимании этого слова. Интеллигенция же осталась как филогенетически прогрессивный, но сугубо российский феномен. О нем нужно составить определенное мнение.

Как индивид, претендующий на такое звание, человек не маркируется собственностью. Он может быть более или менее обеспечен, но не это главное. Интеллигенты не делят себя на прослойки нищих и состоятельных. Главное – они не занимаются прямой эксплуатацией человека человеком, а если имеют отношение к средствам производства, то косвенное (получая ренту в той или иной форме). В обычном понимании он должен заниматься интеллектуальным трудом или хотя бы быть достаточно образован для того, чтобы его социальные установки и нравственные ориентации были осмыслены, даже если он рабочий или безработный. И быть готовым к жертве во имя идеалов, а сами идеалы не могут быть человеконенавистническими. Такое отчуждение в обществе, где правовые институты ориентированы на коллективную ответственность, дается не без труда, и людям, выбравшим эту роль, приходится сопротивляться известному нажиму (как заметил У.Шекспир, «добродетель нуждается в оправдании»). Тем более, если свои взгляды они хотели бы довести до сведения окружающих. Быть интеллигентом не только для себя, но и для других. Тут-то на авансцену и выступает противоречие, о котором уже в течение полутора веков не устают дискутировать специалисты в области российского национального характера. А именно, по своему стремлению к самодостаточности интеллигенция обгоняет психологию масс, а по отношению к собственности ориентируется на устаревшие модели поведения. Такая двойственность придает этому феномену типично русский колорит юродства (высокие побуждения вне материальной независимости всегда выглядели сомнительно).

«Мы постигали азбучные истины, Азы капиталистического производства. Так, мы обнаружили, что бизнес – не порок. Для меня это было настоящим откровением, так уж мы воспитаны. В Москве деловыми людьми называют себя жулики и аферисты. А уж в литературной, богемной среде презрение к деловитости – нескрываемое и однозначное. Идея трезвого расчета нам совершенно отвратительна. Слова «дебет», «кредит» – нам и выговорить-то противно. По-нашему, уж лучше красть, чем торговать… Но не к деньгам стремится умный бизнесмен, он стремится к полному, гармоническому тождеству усилий и результата. Самым доступным показателем которого является цифра… В сфере духа Модильяни – гений. А художник Герасимов – пошляк и ничтожество. Но в сфере рынка Модильяни – хороший товар, а Герасимов – нет» – писал С.Довлатов, эмигрировав в Америку. Мы остаемся дома, и перестройка в чем-то изменила наш образ жизни, но почти не тронула психологию. И продолжаем обращаться с призывами о независимости духа к материально и социально зависимым людям.

В том, чтобы увлечь отвлеченными идеями людей, не способных самостоятельно жить и мыслить, ничего удивительного нет. Религиозные секты делают это без особого труда и в широких масштабах. Если обращаются к предрассудкам и подсознанию. Личностно ориентированное просвещение требует как минимум общего языка, и тут и интеллигенции с народом далеко не все ладится. С первых лет ее появления в нашем отечестве взаимное непонимание носит самый курьезный характер. Как заметил М.Е.Салтыков-Щедрин, крестьяне тащили в участок даже тех, кто хотел объяснить им, как бороться с колорадским жуком. «В глубину отечества убежит, что ли? Да ведь там мужики живут, настоящие, посконные, русские; этак ведь современный-то развитый человек скорее предпочтет острог, чем с такими иностранцами, как наши мужики жить»- говорит Р.Раскольникову следователь в романе Ф.М.Достоевского. Языковая проблема как стояла в ХIХ веке, так стоит и поныне, когда наша социальная поддержка выходит за рамки социального обеспечения и берет ориентир на достойное существование. Особенно в работе с людьми, не без оснований считающими себя аутсайдерами, отщепенцами или изгоями. Недаром когнитивной психологии, а в ней – психосемантике уделяется так много внимания. В эпоху надвигающейся глобализации важнее всего одинаково понимать смысловое значение институтов (совокупность норм, заключающих однородное содержание, определяющих однородные отношения, например, юридических – институт собственности, договора, брака и т.п., или социальных – гласности, демократии, свободы совести и др.).

В словесный обиход решительно входит эпитет «продвинутые». Его истолковывают по-разному в зависимости от обстоятельств, но в нашем изложении (применительно к филогенезу личности) он означает – достигшие определенного уровня в понимании общественных отношений. Те, кто понимает друг друга независимо от классовых, сословных, расовых, религиозных, национальных и прочих идеологических предрассудков. Смысловые ориентации таких людей совпадают в плоскости идеалов общечеловеческого свойства. В европейской модели человека продвинутые свободны и независимы от предрассудков, даже связанных с частной собственностью. Она сыграла свою роль и выполнила задачи по формированию личности, так что теперь постидустриальный исторический процесс пошел дальше, оставив ее где-то в глубине фундамента. Продвинутые в нашем отечестве (пока мы говорим только об интеллигентах) по-прежнему мучаются дилеммой: держаться частнособственнических ориентаций, пока национальный характер не приобретет личность как таковую (пройти сквозь царство лавочников, как рыцарь в европейских сказках сквозь дремучий лес к светлым горизонтам), или надеяться перемахнуть в новую реальность каким-то иным волшебным способом (как Иванушка-дурачок в сказках российских). При всей наивности такой постановки вопроса он именно так и выглядит (психологический подтекст сказок, живущих веками, не стоит недооценивать). И те, кто решил заниматься социальной поддержкой неприспособленных людей, должны присмотреться к себе и сделать выводы, куда и в чем они продвинулись в работе над собой после школы. Ничто так не отталкивает нас в другом человеке, как нечеткость принципов, если он не просто плывет по течению, а намерен повлиять на мотивы нашего поведения. Так что знать в какой точке филогенеза личности располагаются собственные установки если и не строго обязательно, то очень желательно.

Что касается патогенеза, то его выраженные формы мы оставим пациентам, клиентам, подэкспертным – тем, с кем приходится работать. Сам же работник если и имеет какие-то отклонения в виде измененной почвы, то не более чем индивидуальные отличия, препятствующие эффективному межличностному взаимодействию, когда «человек хочет, да натура не позволяет». И здесь ключевым признаком, по-видимому, следует взять свободу воли в достижении желаемого. Так что известный тезис «врач, исцелись сам» в нашем изложении зазвучит как «социальный работник, поставь себе психологический диагноз». О логике диагностического мышления мы и намерены поговорить.

Все начинается с интеллекта, а в нем с гибкости ума: сообразительности, проницательности, креативности – тех качеств, которые относятся больше к адаптивности, чем к эрудиции. Простое знание мало помогает в общении, так что пословица «сколько книжек ни читай, умнее не станешь» тут как нельзя кстати. Самым нежелательным качеством для нашей работы бывает простая глупость – шаблонность подхода, стереотипность в использовании метода, монотонность обращения, одним словом, неумение на основе полученного знания приноравливаться к реальной ситуации. К сожалению, такие случаи имеют место быть. Вторым по значимости качеством следует считать эмоциональную окраску когнитивного – способность к сопереживанию на уровне идеи. Без него тот, кто собирается психологически воздействовать, остается как бы «зимой и летом одним цветом». Он навязывает свое чувство, вынуждая собеседника считаться с его образом мыслей, что обычно вскоре начинает раздражать. Некоторые называют такое свойство эмпатийной гибкостью мышления. Затем следует составить мнение, в какой мере Вам свойственно устанавливать ассоциации между впечатлениями на основе логики (по частоте встречаемости фактов, совпадении событий, на основе теории), а в какой – кататимно. В последнем случае можно не сомневаться, что и остальные признаки а рхаичности мышления будут в той или иной мере влиять как на выводы, так и на манеру воздействия. Давно замечено, что примитивные умом люди очень склонны объяснять другим свою мысль, используя притчи. Однако этот излюбленный проповедниками метод только кажется простым. Он требует чрезвычайной точности сравнения с учетом коллективного разума аудитории. В неумелых руках даже в обращении к одному человеку смысл притчи остается понятен лишь самому говорящему. Искусство пользоваться образами требует хорошей интуиции. И лишь в последнюю очередь следует оценивать эрудицию и широту мышления. Они хороши для обобщений, но мало помогают в работе с живым человеком.

Проанализировав специфику интеллекта, переходим к психике (высшей нервной деятельности), индивидуальные отличия которой могут создавать определенные препятствия в общении. Не следует забывать, что людей очень раздражает диссонанс в темпах психических процессов с собеседником. Вязкость мышления воспринимается как несообразительность, а повышенная скорость течения ассоциаций – как легкомыслие. Тем более, когда встречаются люди с полярными отличиями. Здесь недалеко и до конфликта. Перцептивная недостаточность, лежащая в основе тревожной неуверенности, может вызвать недоверие у человека, который не чувствует никакого повода для беспокойства в обсуждаемой ситуации. Будучи вынужден приноравливаться к манере переживания собеседника, он сразу в чем-то ему не доверяет. И, наконец, совершенно не исключено, что минимальная мозговая дисфункция присутствует и у самого психолога, обусловливая раздражительность, утомляемость, эмоциональную лабильность. Совершенно ясно, что такие качества нужно уметь достаточно надежно скрывать от окружающих.

Современная психология предпочитает вместо четырех классических видов темперамента его различные уточняющие характеристики эмоционально-волевой организации психического склада, что в своей основе означает врожденную манеру поведения. Так что гипертимность с тенденцией игнорировать вкусы окружающих, тревожная готовность с пессимистическим уклоном, флегматичная интровертированность или ровная устойчивость (стабильность) вполне сопоставимы с традицией. Данные о темпераменте важны для оценки «гомономности» или «гетерономности» человека в ситуации. Если обстановка соответствует присущей от рождения манере реагировать, особых противоречий не возникает, если нет – какой-то дискомфорт будет присутствовать всегда.

За темпераментом следует характер в его фенотипически обусловленных свойствах. Здесь необходимо сосредоточить внимание на том, что принято называть «местом наименьшего сопротивления». Когда ситуация «как ключ к замку» подходит к нему, реакция будет зависеть не столько от обстоятельств, сколько от имеющихся предрасположений. Истерик всегда истерик, в горе и радости. И если Вам свойственно поддаваться гипобулической воле, нужно тренировать как можно больше вариантов поведения, которые можно было бы использовать при отступлении от сильного эмоционального воздействия. Человек паранояльного склада воспринимает подозрительно самую искреннюю экспансию со стороны, но умение маскировать свои чувства вполне доступно разуму. Шизоид, ориентирующийся на внутренние смыслы, далеко не всегда понятные окружающим, должен постигать образ мысли других людей, чтобы не терять связующих ассоциаций. При отсутствии социальных инстинктов, что обнаруживает себя у воспитанного человека прорывающейся время от времени вопиющей бестактностью, хорошим щитом являются манеры. Не искренние, но общепринятые.

И, наконец, нужно сориентироваться, какое значение имеют идеи в собственных мотивах поведения и жизненных позициях. У каждого из нас личность более или менее зрелая, масштабная или не очень, глубокая или мелкая – эпитетов достаточно, чтобы обрисовать некое пространство, в котором наша спонтанность обретает вид потребностей и интересов. Прежде всего, следует установить, на какой дистанции мы находимся от идеалов и убеждений (достичь их невозможно, но стремиться к ним – очень похвально). Неплохо было бы воспользоваться схемой, где роли вписаны в концентрические окружности, и конкретизировать, что из принципов переходит в статусы, за которые мы готовы сражаться с окружающими, а что мельчает до ролей-функций, которыми можно пожертвовать без особых огорчений. Люди, с которыми мы работаем, не любят притворства. Чаще всего они уже не боятся взаимодействовать с окружающими на уровне статусов без всякой защиты, а то и узнали собственные принципы в прямом столкновении на жизнь и смерть в прямом смысле этого слова. Так что селекция ролей – важнейшая стадия самодиагностики.

В результате у нас получается некий ландшафт (поле по К.Левину), где слабые места (вероятные источники напряжения) разбросаны, перемежаясь с сильными сторонами натуры. И наша задача так его спланировать, чтобы при соприкосновении с реальностью уязвимые места были надежно защищены. Мой опыт общения с людьми (профессиональный и преподавательский) не сильно обнадеживает на этот счет. Не так уж часто приходилось мне встречать людей, способных на более или менее глубокий анализ своей индивидуальности (даже в хороших свойствах). Поэтому в работе с людьми мы так легкомысленно готовы обнаруживать свои слабости, пока горький опыт не придаст нам житейской мудрости. Специалисты, владеющие психологическими защитами столь искусно, чтобы их пациенты не заподозрили фальши, встречаются редко. Во всяком случае, значительно реже, чем хотелось бы.

Социогенез в той или иной степени касается каждого из нас, так как абсолютно безоблачного детства не бывает. Когда человек беззащитен своей неосведомленностью и вынужден приноравливаться к тому, что есть, его много обижает, Хорошо, что мы забываем почти все, но память чувств и привычек остается в подсознании и в зрелые годы способна отравить радость от самых выдающихся успехов. Так что, когда психоанализ заставил людей погружаться в мир расплывчатых впечатлений ранних лет своей жизни, им открылись довольно мрачные ретроспективы. Психоаналитики в чем-то даже перестарались, ассоциируя с личностью слишком ранние огорчения. Как писал К. Юнг, «…он откопал инфантильное во взрослом человеке и тем самым превратил детство в столь важное для жизни и судьбы состояние, что рядом с ним творческое значение и возможности зрелого возраста полностью отошли в тень. Этот безмерно разросшийся и раздувшийся детский сад равнозначен полному забвению воспитательной проблематики, гениально предугаданной Шиллером. Оспаривать или хотя бы умалять возможности младенчества никто и не собирался; слишком уж очевидны тяжкие, часто пожизненные раны, наносимые ублюдочным домашним и школьным воспитанием, и слишком неотложна необходимость разумных педагогических методов…. Поэтому, естественно, многое ожидается от педагога, от образованного специалиста, которого с грехом пополам обучили психологии, т.е. точкам зрения (по большей части различным в своей основе) на те или иные правила, по которым предположительно устроен ребенок и по которым с ним нужно обходиться. В отношении молодых людей, которые избрали педагогику своим жизненным призванием, предполагается, что они сами воспитаны. То, что они к тому же являются личностями, видимо, никого не интересует. А они получили в большинстве своем то же самое дефектное воспитание, как и дети, которых они, как предполагается, должны воспитывать, и они, как правило, личности в такой же малой мере, как и эти дети». Так что, если брать нашу с вами обычную судьбу, из детства мы выносим присущие нам способы защищаться от обстоятельств, которые тогда нам казались трудными, и в силу выработанной привычки мы продолжаем избегать их и всю последующую жизнь.

Прежде всего, речь идет о предпочтениях. Кто-то легко и просто чувствует себя в семейном кругу и старается в том месте социального пространства, где он находится, воссоздавать близкую ему по духу атмосферу. Как мы их называли раньше, «семейщики». Естественно, строгая регламентация бездушного порядка системы, равно и как возвышение сильного ценой унижения других, присущее среде, будут вызывать если не прямое отторжение (жить приходится со всякими), то раздражение и стремление отгородиться – по меньшей мере. Кому-то нравиться командовать и подчиняться, так как недостает интуиции, да и перцептивной четкости не хватает. Такие люди, особенно воспитанные в обстановке угнетающего порядка, чувствуют, что тот, ко всему прочему, еще и восполняет их недостатки, а значит привлекает больше, чем отталкивает. Как правило, им больше нравится подчиняться, чем управлять, но если власть не предусматривает ответственности – возвыситься за счет вышестоящей воли бывает очень соблазнительно. Бездарные «системщики», нацеленные не на развитие и усложнение отношений в социальном пространстве, а на избегание рискованных решений, встречаются так часто, что и добавить-то к сказанному нечего. Некоторые, напротив, легко и свободно чувствуют себя там, где преобладает стихия межличностных отношений, присущая среде. Либо благодаря силе характера и лидерским наклонностям, либо, напротив, в связи с повышенной гибкостью во взаимодействии с сильными или большинством, приобретенной, чаще всего, ценой уличного опыта в обстановке безнадзорности. «Средовики» крайне не любят подчиняться слабым и глупым «системщикам», которые стали начальниками по протекции или в связи с иными неделовыми обстоятельствами. И в семейных отношениях близким приходится мириться с унижающей манерой поведения лидера или заискивающей неискренностью того, кто склонен к роли помыкаемого. Сами став начальниками, они стараются использовать систему в своих интересах, опираясь на активистов из числа сторонников.

В обыденной жизни, где каждый старается обустроить свою сферу социального пространства по своему вкусу, наши предпочтения никого особенно не задевают, а если и доставляют беспокойство как причина межличностных трений, то не настолько, чтобы быть причиной серьезного расстройства адаптации. Но в профессиональной деятельности они могут серьезно затруднять контакт с человеком, в судьбе которого мы хотим принять участие. Да и в любом случае начертить схему (см. стр….) для себя и сравнить ее с аналогичной схемой для клиента перед тем, как начать работу с ним, по меньшей мере не вредно.

Кроме предпочтений мы почти всегда несем с собой из детства неприязнь к той или иной сфере социальных отношений, где столкнулись с обстоятельствами, бросающими тень на нашу самооценку, мириться с которыми мы не захотели тогда и не хотим сейчас. Не многим удается то, что принято называть «всесторонним» развитием. Разве что на нашу долю приходится лишь «гармоничное», за которое (чтобы самооценка и уровень притязаний стыковались) приходится платить исключением третьего – интересов той сферы отношений, где мы терпели частые и обидные неудачи, скрывали от окружающих свои поражения и стремились не замечать экспансий и интервенций с ее стороны. Как заметил И.Тарабукин, «сквозь толщу лет не видно слез, не слышно хруста, / хранит искусство иногда (в нашем случае – подсознание. Б.А.) следы мировоззрения Прокруста (в нашем случае – воспитания. Б.А.)». Чаще всего у тех, в ком формировали стремление к самостоятельности и независимости, остается отвращение к среде. В школьные годы, когда «подраться обычным ребятам с отборной шпаной» почти нереально (те сильны своим большинством, которому нечего делать, как искать конфликт, так что, дав повод, становишься мишенью надолго), а вступать в стаю противно, приходится держать дистанцию с «улицей» разными способами, но с большими усилиями. Кто сумел это сделать, не становится «человеком толпы» и в зрелые годы. Презрение к заискиванию в любой форме остается в его характере, что сильно затрудняет общение в коллективе, пропитанном средовыми отношениями (типичная форма российского коллективизма, признающего власть начальника больше как лидера, чем уполномоченного соответствующими институтами). Система не нравится жертвам педагогической депривации из числа малоодаренных в умственном отношении или запущенных в воспитательном отношении детей. Статус выставляемого на позор (или угроза такового) выпадала в детстве на долю тех, кто занимается психологией не так уж редко, как это можно было бы предполагать (с учетом смелости их в выборе профессии). «Нужно родиться в культурном общетве для того, чтобы найти в себе терпение всю жизнь жить среди него и не пожелать уйти куда-нибудь из сферы всех этих тяжелых условностей, узаконенных обычаем маленьких ядовитых лжей, из сферы болезненного самолюбия, идейного сектанства, всяческой неискренности, – одним словом, из всей этой охлаждающей чувство, развращающей ум суеты сует. Я родился и воспитывался вне этого общества и по сей приятной для меня причине не могу принимать культуру большими дозами без того, чтобы, спустя некоторое время, у меня не являлась настоятельная необходимость выйти из ее рамок и освежиться несколько от чрезмерной сложности и болезненной утонченности этого быта. В деревне почти так же тошно и тоскливо, как и среди интеллигенции. Всего лучше отправиться в трущобы городов, где хотя все и грязно, но все так просто и искренне»- писал М.Горький. Да и семья бывает не только хорошей, надежной и приветливой. Как показывает наш опыт работы с детьми, убегающими из дома, проблемы закладываются в отроческом возрасте, когда достойное положение семьи в обществе, как гарантия стартовых позиций личности, оказывается несостоятельным (крайние случаи, когда ребенок бывает сиротой и воспитывается в интернате, мы оставим для клиентов, так как если психолог и был таким, это все-таки редкость, на которой не будем заострять внимание). Тягостное ощущение повисших на ребенке проблем, когда он готовится войти в реку подростковой эмансипации и хотел бы иметь спасательный круг, надолго закладывает тревожные опасения относительно семейных отношений в целом. Есть немало людей, которые уносят во взрослую жизнь впечатление, что утратят свою идентичность и попадут в тягостную зависимость (как это было в детстве), приняв на себя брачные обязательства. И. должен заметить, именно такого склада люди, особенно женщины, среди психологов встречаются если не на каждом шагу, то все-таки достаточно часто. Возможно, работая с чужой идентичностью они получают некое подтверждение своей правоты на фоне скептического отношения к безбрачным людям в обществе.

Психологическая защита по типу «исключение третьего» еще не несет в себе ущербности самосознания. Человек остается как бы выше ситуации и его самомнение сильно не страдает. Хотя упускаемых возможностей, конечно, жалко. Но в общении с людьми иных социальных ориентаций могут возникать большие разночтения. В обычной жизни они не выходят за рамки «нравится – не нравится». Каждый формирует социальное пространство вокруг себя по собственному усмотрению. Но в профессиональной работе это недоступно. Приходится, коли нет внутреннего единства и притворяться нечего (неискренность – первый враг психолога), изучать нравы несимпатичной сферы межличностных отношений, чтобы действовать рационально, минуя недоступное в данной ситуации сопереживание. И, прежде всего, владеть соответствующим языком. Слова и стоящие за ними ценностные ориентации очень зависят от той атмосферы, которая незаметно впитывается в своей обстановке и плохо доходит до того, кто в ней лишь присутствует. Так что для предварительной установки на контакт с социально неприспособленным человеком неплохо сопоставить его и свою картинку психической средовой адаптации (см. стр. …)

Маргиналы внутреннего мира, когда их защитная реакция по типу экологической ниши несущая в себе опасения и тревожные ожидания, надежно упакована в прочную скорлупу ролей-функций, встречаются среди вполне успешных и внешне адекватных людей чаще, чем кажется. Они чувствуют себя в своей тарелке только среди своих, выполняя в двух других сферах лишь формальные обязанности (впрочем, достаточно хорошо, чтобы не было заметно явного диссонанса). И до того, как человек не «обретет себя», в их жизни присутствует в той или иной мере хроническое фрустрационное напряжение. Художественная литература обожает сюжеты, где такое обретение случается внезапно и «все меняет очень круто». Неприспособленные душой к семье и системе мещане (а чаще мещанки) очертя голову идут в криминальную среду. Владыка бросает опостылевшие ритуалы для того, чтобы выращивать с любимой женщиной капусту. Лидер и потрясатель основ, популярный у женщин («где раскол или шатание веры, там от баб отбоя нет»), занимает кресло «каменным задом» до конца жизни. Примеров масса. Но это так называемый счастливый конец, который бывает чаще всего в искусстве, а не в жизни. В реальности человек с такими противоречиями в своих социальных ориентациях доставляет множество неприятностей окружающим своим вечно раздраженным тоном, да и сам тяготится взятыми на себя обязательствами. Психологи не исключение. У них внутренний мир тоже может быть деформирован по типу экологической ниши в силу разных обстоятельств. Скрыть это полностью, как правило, не удается и в профессиональной деятельности оно дает себя знать излюбленной манерой обращения с клиентом. Ориентированный нас емью, ведет себя как заботливый покровитель, сопереживающий и заботливый. Клиенту навязывается роль неудачника, нуждающегося в эмпатийном устранении тревоги, даже если тот просто завернул посоветоваться по вполне житейскому предмету. Тот, кто душой живет в системе, а среду и семью старается замечать как можно меньше, напротив, не уловит подспудного ожидания синтонности со стороны клиента и будет рационально расставлять все по полочкам, нацеливаясь на преодоление когнитивного диссонанса. И совершенно не исключено, что психолог с сильными лидерскими качествами, да еще хлебнувший в детстве безнадзорности, будет делать ставку на личностное преимущество, видя в клиенте прежде всего «слабого в коленках». Такая манера навязывать другому свою девиантность проявляется по преимуществу в давлении на подсознание. И когда это удается, результаты бывают поначалу обнадеживающими (человек смиряется с новой позицией и следует за психологом более или менее покорно, но к хорошим целям). Однако, во-вторых, в-третьих и в-четвертых, когда наступает время самому решать за себя, окончательный результат бывает, как правило, весьма сомнительным. В психологии все, навязанное извне, недолговечно.

И, наконец, не исключено, что психолог вынесет из детства равнодушие отрешенного конформизма (деперсонализацию по Т. Шибутани). Его внутренние смыслы поведения, уйдя в параллельный мир, созданный воображением, ни с кем не совпадают. Они ориентируются на суровых предков и безжалостных потомков. Работа же с обычным человеком становится сплошным манипулированием. Иногда это даже хорошо, Во всяком случае, лучше, чем делать человека заложником своего настроения (как при иных вариантах защиты). Но содержит в себе и элемент риска. Отвлеченные переживания как источник чувств обычно не меркантильны. За людьми такого склада не числятся сплетни, интриги, доносы (они выше мелочных расчетов, даже если не очень благородны душой). Однако когда к ним приходят за помощью люди, которые обижены, встревожены, раздосадованы именно житейскими мелочами, возникает неизбежное отчуждение. Даже профессионально грамотный и хорошо обученный психолог не может до конца скрыть свой splitting, который время от времени прорывается в форме неконтролируемой бестактности, способной навсегда оттолкнуть человека. Так что, если Ваш внутренний мир несет в себе этот вариант психологической защиты, нужна систематическая работа над собой. Своеобразная тренировка имитации эмпатийно и аффилиативно окрашенной заинтересованности.

В заключение остается лишь напомнить, что личность психолога – один из инструментов его работы. Если интеллект, особенности высшей нервной деятельности, темперамент, характер нужно учитывать и правильно с ними обращаться, межличностный контакт всегда выливается в отождествление в той или мере. Это обычно затрудняет работу, а если бывает использовано для достижения быстрых результатов, требует от психолога больших энергетических затрат («профессиональное выгорание» у тех, кто злоупотребляет отождествлением, не заставляет себя ждать). Так что, когда психологи перешли от умозрительных рассуждений, основанных на рефлексии, и лабораторных экспериментов к работе с живым человеком в реальном социуме, вопрос об измерении дистанции необходимого отчуждения стал очень актуальным. Поначалу стали подражать психиатрам (основатели практической психологии сами были психиатрами) в их отношениях с пациентами, где никакое отождествление в принципе невозможно. Симптомы душевной болезни не личностны по своему происхождению, их нужно уметь распознавать и правильно истолковывать. Не более того. Но по мере углубления в проблематику «пограничных состояний», которые охватывали какую-то часть личностного пространства, стиль отношений с пациентом требовал какой-то доли личного участия. Стремление клиента стать другом психотерапевта и тем самым переложить на него заботы эмпатийного свойства (что З.Фрейд обозначил как вариант психологической защиты) сильно мешало работе. Для того чтобы сохранить свою профессиональную идентичность, приходилось сопротивляться экспансии со стороны личности пациента. Постепенно формы и методы такого дистанцирования были отработаны и вошли в основы профессиональной этики.

В работе с социально неприспособленными людьми нет границы (как у невротика), за которой можно укрыться от стремления того, с кем работаешь, испытать твои статусные, а то и принципиальные позиции. И если психотерапевтам (как на это сетовал А.Кемпински) приходится чувствовать себя больше педагогами, чем врачами, то психологам, занимающимся социальной реабилитацией, тем более. Здесь нужно ясно представлять себе, как ты выглядишь в глазах других людей не только как профессионал, но и «по-человечески». И уметь соотносить собственные защитные механизмы с чужими: искусство, которым желательно овладеть до того, как начать их исправлять.

Рекомендуемая литература

Абульханова К. А. О субъекте психической деятельности. М., 1973.

Крупнов А. И. Диагностика свойств личности и индивидцуальности. М., 1993.

Личность в ХХ столетии. / Под ред. М. Б.Митина. М., 1979.

Обуховский К. Психология влечений человека. М., 1972.

Прядеин В. П. Ответственность как предмет психологического исследования. Екатеринбург, 2006.

Сартр Ж.-П. Идиот в семье. СПб., 1998.

Юнг К. Конфликты детской души. М., 1995.