![]() Главная страница Случайная страница КАТЕГОРИИ: АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника |
Катерина путает слова
То, что девочка не без странностей, можно было сказать, когда Катерина была еще совсем крошка, – с первых слов, которые она произнесла. Мама, наклонившись над колыбелью, уговаривала ее:
– Повторяй за мною: мама. Повторяй, не будь упряма.
И Катерина лепетала: – Прямо…
– Да не «прямо»! Ма-ма. Ма-ма. Повтори, не будь упряма.
А Катерина говорила: – Ра-ма, ра-ма…
– Да не «рама»! Ма-ма. Ма-ма. Ну прошу, не будь упряма!
А Катерина говорила: – Я-ма, я-ма… Папу она упорно называла шляпой. Вместо слова «отец» произносила «глупец». А если просила воды, кричала: «Бить! Бить!» Родители места себе не находили: такая маленькая – и такая непочтительная с отцом, да к тому же угрожает кому-то побоями. Разумеется, как все жители Поэтонии, они говорили стихами и на судьбу сетовали тоже в стихах:
– Наказанье – не ребенок! Драться и грубить с пеленок!..
– Ну и дочь! Хоть в голос плачь! Правда, время – лучший врач…
Время, однако, шло, но Катерина оставалась неисправимой. Когда от первых разрозненных слов она перешла к первым фразам, вернее, к первым стихам, у нее получалось что-то в этом роде:
– Милые грабители, вашей милой крошке поцелуйте ручки, поцелуйте рожки.
Назвать мать с отцом грабителями! Неслыханная дерзость! И при чем тут рожки! Неужели это чудовище намекало на то, что оно способно не только драться, но и бодаться? На самом деле Катерина не была грубиянкой, не собиралась никого бить и уж тем более бодать. Всех, кто ее слышал, вводил в заблуждение ее врожденный недостаток. Бывает врожденное косоглазие, врожденное косолапие; Катерине же от рождения суждено было путать слова. Она прекрасно знала, что именно собирается сказать, но вместо «Пить! Пить!» ее губы произносили другое слово, рифмующееся со словом «пить»: «Бить!» Поэтому «мама» у нее превращалась в «яму», «папа» – в «шляпу», вместо «отец» получалось «глупец», а вместо «родители» – «грабители». И конечно же, ей хотелось, чтобы мама и папа целовали ей не рожки, которых у нее не было, а ножки, которые у нее были. Никто, правда, не догадывался, в чем дело, и Катерину считали дерзкой и избалованной девчонкой. Тем более в таком городе, как Поэтония, где поэзия была у всех не только на устах, но и в сердце. Чем старше становилась Катерина, тем сильнее тревожились за нее родителя. Когда Катерина была еще совсем маленькая, она сочинила к Новому году поздравление и спрятала стишок под папину салфетку. И зачем только отец нашел его! Вот что она написала:
«Обещаю лучше быть папу с мамою убить!»
Как всегда, Катерина ошиблась, написав «убить» вместо «любить». Само собой разумеется, родители вышли из себя:
– Не везет так не везет! Отравила Новый год! Чтоб такое написать!.. Марш без ужина в кровать!
из-за того, что она путала слова, ее вечно наказывали. Бедняжка приходила в отчаяние: она так любила маму и папу, а они без конца на нее сердились. Девочка искала для них самые нежные слова, которые выразили бы всю ее любовь. И однажды она нашла эти слова:
В сердце моем бесконечная сладость. Мамочка, папочка, вы моя гадость!
Она хотела сказать «радость», но родители этого не знали – ив наказание на целый месяц запретили Катерине ходить в кино и даже смотреть телевизор. Ей не везло не только дома. В школе у нее тоже были вечные неприятности, она неправильно отвечала на вопросы, произнося одно слово вместо другого. Во время экзамена, когда у нее спросили имя знаменитого итальянского астронома, который перед судом инквизиции бесстрашно произнес: «И все-таки она вертится!», Катерина выпалила: – Бармалей! – Герой какого романа Дюма носит имя д'Артаньян? – задали ей новый вопрос. – «Три мухомора». – Как называется итальянский город, построенный на островах и перерезанный многочисленными каналами? – Трапеция. – Сколько будет: два плюс три? – Шесть. Естественно, она осталась на второй год. Узнав об этом, родители обрушили на нее поток стихов, где «негодница» рифмовалась с «второгодницей», а «тупица» – с «ослицей», не желающей учиться… Катерина, которая наконец-то догадалась, в чем ее беда, попробовала было объяснить им, что она старательно готовилась к экзаменам и стала бы отличницей, если бы не болезнь, вечно мешающая ей находить нужные слова. Свое объяснение она закончила так:
Я от горя чуть жива: нахожу не те дрова.
Родители еще больше рассердились. Она смеется над ними? При чем тут дрова? Неужели она собирается остаться недоучкой и пойти в дровосеки? И они разразились новой тирадой – на этот раз с рифмой «учка – точка»: недоучка, штучка, злючка, колючка, взбучка… С подругами она тоже все время говорила невпопад. Например, одна из девочек вежливо приглашала ее на переменке:
– Катерина, в воскресенье жду тебя на день рожденья.
А Катерина с благодарностью отвечала:
– Ах, какая мне награда!..
И хотела прибавить: «Очень рада», а вместо этого выходило:
– …Очень надо! Очень надо!
Встретив подругу в новом платье, Катерина спешила сказать, что не видела такого элегантного наряда ни на одной франтихе, но, как обычно, путалась в словах и говорила:
– Ты элегантней всех слоних: такого платья нет у них.
Со временем все начали сторониться ее, и бедняжку это очень огорчало. В конце концов иссякло и терпение родителей. Однажды она слышала, как мама жаловалась на судьбу:
– Ох, судьба моя печальная! Катерина – ненормальная…
Катерина в слезах выбежала на улицу. Слово «ненормальная» мучительно звучало у нее в ушах. Она была нормальная, она это хорошо знала, ее сердце было полно любви к родителям, к подругам, ко всем людям на свете. Почему же никто не понимал ее? На улице ее остановила какая-то женщина:
Что с тобой, хорошая моя? Отчего ты плачешь в три ручья?
И Катерина прерывающимся от рыданий голосом ответила:
Я могу вам сказать, почему я печальная: все кругом говорят, будто я гениальная. Я сижу над уроками – не разгибаюсь. Виновата ли я, что всегда расшибаюсь?
Она хотела сказать «всегда ошибаюсь», но женщина этого не знала и, подумав, что девочка бредит, отвела ее к врачу. Врач осмотрел «больную» и велел ей сказать «резеда». Катерина тут же сказала, правда на свой лад: – Лебеда! Доктор, конечно, подумал, что она смеется над ним, но у нее и в мыслях ничего подобного не было. Напротив, она надеялась, что этому замечательному доктору удастся наконец-то вылечить ее от необычного дефекта речи, и смело начала:
Рассказать давно хочу про болезнь мою рвачу, но, к несчастью, не бывала до сих пор у коновала…
Врач пришел в ярость: это было слишком – назвать рвачом и коновалом такую знаменитость, как он! И где? В Поэтонии, славящейся своими вежливыми жителями! Нет, он этого так не оставит! И доктор вызвал полицейского, с тем чтобы тот препроводил Катерину к родителям и посоветовал поместить ее в Дом поэтического перевоспитания. По дороге, упираясь изо всех сил, Катерина попыталась растолковать полицейскому, что, собственно, произошло:
– Верьте, я сама не рада… Я ошиблась… Вот засада!.. Можно было вас не звать: я хотела расстрелять…
Полицейский содрогнулся. Откуда ему было знать, что под «засадой» Катерина подразумевала «досаду», а произнося страшное слово «расстрелять», имела в виду мирное «рассказать»? Уверенный, что имеет дело с особо опасной преступницей, он защелкнул на ней наручники и вместо дома доставил ее в тюрьму. Дверь камеры захлопнулась за ней, и Катерина долго-предолго плакала. Мало того, что бедняжку никто не понимал, никто не любил, так теперь ее еще и заперли в этих холодных стенах! Катериной овладело великое отчаяние, под бременем которого сердце ее сжалось в маленький комочек. Как только ей разрешили отправить родителям письмо, она написала:
«Я пишу из заточения. Ах, какое наслаждение: вашу дочь судить хотят! Нужен лучший автомат».
Если верить записке, она жаждала крови, и, разумеется, никакого автомата мама с папой ей не прислали (в результате она осталась без адвоката). В то же время у родителей появилась надежда, что тюрьма исправит Катерину: если бы в тюрьме было очень плохо, разве она написала бы, что сидеть там – наслаждение? Судья, знаменитый поэт с прекрасными голубыми глазами, спросил подсудимую:
Обвиняемая виновна? Да или нет? Пусть правдивым будет ответ.
Катерина прижала руку к сердцу и торжественно поклялась:
Не виновата ни капли я, верьте мне, господин свинья!
Все в зале суда так и ахнули. Прокурор вскочил на ноги: —
Не допущу такого позора. Требую смертного приговора!
Какого позора? Что она сделала? Ответила на вопрос господина судьи, только и всего. И, веря в торжество справедливости, она закричала:
– Я не совершила преступления, но готова попросить отмщения!
Она хотела сказать «прощения», но у прокурора не было причины не верить собственным ушам, и он пришел в еще большую ярость:
– Хорошо известно многим: никогда я не был строгим, но сейчас, как никогда, буду строгим, господа. Я преступницы подобной, невоспитанной и злобной, разрази меня гроза, не видал вовек в глаза. Пусть найдут, что я жестокий, умоляю суд высокий внять призыву моему, посадить ее в тюрьму. Не на годик, не на десять — посолидней срок отвесить, в общем – что там говорить! к ста годам приговорить.
Бедняжка Катерина похолодела от ужаса. Сто лет тюремного заключения! За что! Если допустить, что она нарочно грубила людям, даже и тогда подобный приговор – неслыханная жестокость. И она закричала об этом:
Чем я вам не угодила? Даже если я убила, за решетку тем не менее за такое преступление не должны людей бросать Справедливей – забодать…
Но что она говорила? Она не сомневалась, что справедливее было бы не забодать ее, а оправдать:
– Нет, зачем же забодать! Я не то хочу сказать. Верьте слову моему: я мечтаю сесть в тюрьму.
В отчаянии от ошибок, она ошибалась снова и снова, и все смотрели на нее с возмущением. Прокурор кипел от гнева: на скамье подсудимых он видел закоренелую преступницу, совершенно лишенную чувства поэзии, что считалось в Поэтонии тягчайшим преступлением. И только судья все внимательнее и внимательнее слушал Катерину. Этот замечательный поэт отличался на редкость тонким поэтическим слухом, уловившим в ответах обвиняемой некоторую странность. А обвиняемая, плача и заикаясь, несла уже что-то совсем невразумительное:
– Вам не понять… Какой там оправдать! Я хочу кровать… Пятью пять – двадцать пять… Я не гениальная… Слово завиральное… Снова карнавальное… Рифма распроклятая! Разве виновата я? Вата… Не желаю автомата, мне нужны котята, ничего другого… Виновато слово! Мне нужна подкова, нет, обнова, нет, не слово — Ну конечно, слово! Как я бестолкова…
Глядя на Катерину большими голубыми глазами, судья решительно ее оборвал:
– Тут кончается стишок, так что ротик – на замок!
Катерина умолкла. Она видела сквозь слезы, как судья поднялся, собираясь огласить приговор. «Сто лет зимы!» Да при чем тут зима? Сто лет тюрьмы – вот что ее ждет, сто лет за решеткой! В наступившей тишине судья величественно произнес:
– Да, преступление совершено, только насколько серьезно оно? Предположениям верить не станем, а в Поэтический Кодекс заглянем…
Плохи ее дела. Какие еще обвинения собирается искать эта свинья, то есть этот судья? Тем временем судья, полистав Поэтический Кодекс, продолжал:
– Важное в Кодексе есть положение про поэтическое воображение: «Большее трудно назвать безобразие, чем поэтическое однообразие!» Предан душою и телом искусству, я доверяю в поэзии чувству. Так ли преступница непоэтична? Или она говорит непривычно? Я вам открою, что с ней происходит: нужного слова она не находит. Сердце добрейшее у Катерины. Для осужденья не видя причины, суд у нее извинения просит. Важно не то, что она произносит, важно, что думает! Так что в дальнейшем помните все о сердечке добрейшем.
Только большой поэт мог догадаться о врожденном недостатке Катерины. Представители правосудия, да и сам прокурор, густо покраснели: еще немного, и они бы совершили чудовищную юридическую ошибку, и лишь потому, что их подвела поэтическая интуиция! У Катерины гора с плеч свалилась. Какой великий человек этот судья, какой великий поэт! Растроганная, она послала ему воздушный поцелуй. Ее наконец-то поняли! И она с чувством сказала:
Не знаю, что б со мною было… Я понята! Как это хило! Я, как никто, была несчастна… Клянусь вести себя ужасно!
Но на этот раз никто не рассердился. Все сразу догадались, что она хотела сказать: она будет вести себя прекрасно. С этого дня Катерина уже не чувствовала себя несчастной. Родители поняли, что она их любит, и больше никогда ее не наказывали. У Катерины Завирального Слова, как ее с тех пор называли, появилось много друзей: всем нравились ее поэтические вольности, и ее приглашали играть, танцевать, звали на прогулку, и она, со своим обычным «очень надо!», принимала приглашения. Она стала всеобщей любимицей, что явилось еще одним подтверждением неоспоримой истины, древней, как Поэтония: важнее поэзия в сердце, чем на языке.
|