Язык» животных и членораздельная речь человека. Значение исследований по обучению животных языкам – посредникам.

Язык животных и членораздельная речь.

У современных обезьян средства общения, коммуникации отлича­ются не только своим многообра­зием, но и выраженной адресованностью, побуждающей функцией, направленной на изменение поведения членов стада. Тих отмечает также большую выразительность средств общения обезьян и их сходство с эмоциональными сред­ствами коммуникации у человека. Однако в отличие от человека, как считает Тих, коммуникативные средства обезьян — как звуки, так и телодвижения — лишены се­мантической функции и поэтому не служат орудием мыш­ления.

В последние годы коммуникационные возможности обезьян, прежде всего человекообразных, изучались осо­бенно интенсивно, но не всегда адекватными методами. Можно, например, ссылаться на эксперименты американ­ского ученого Д.Премака, пытавшегося с помощью систе­мы оптических сигналов научить шимпанзе человеческому языку. По этой системе у обезьяны вырабатывались ассо­циации между отдельными предметами (кусками пластика) и пищей, причем применялась методика «выбора на образец», введенная в практику зоопсихологических ис­следований еще в 10-х годах нашего века Ладыгиной-Котс: чтобы получить лакомство, обезьяна должна выбрать сре­ди разных предметов (в данном случае разнообразных кус­ков пластика) и дать экспериментатору тот, который ей перед этим показывался. Таким же образом вырабатывались реакции на категории объектов и формировались обоб­щенные зрительные образы, представления подобно тем, с которыми мы уже познакомились при рассмотрении по­ведения позвоночных и даже пчел, но, понятно, у шим­панзе они были более сложными. Это были представления типа «большее» и «меньшее», «одинаковое» и «различное» и сопоставления типа «на», «сперва», «потом», «и» и др., на что животные, стоящие ниже антропоидов, вероятно, неспособны.

Эти опыты, как и аналогичные эксперименты других исследователей, безусловно, очень эффектно показывают исключительные способности человекообразных обезьян к «символическим» действиям и обобщениям, большие их возможности общения с человеком и, конечно, особенно мощное развитие их интеллекта — все это, правда, в усло­виях особенно интенсивных обучающих воздействий со стороны человека («развивающего обучения», по Ладыгиной-Котс).

Вместе с тем эти эксперименты, вопреки замыслам их авторов, никоим образом не доказывают наличия у антро­поидов языка с такой же структурой, как у человека, хотя бы уже потому, что шимпанзе «навязали» подобие челове­ческого языка вместо того, чтобы установить с животным коммуникацию с помощью его собственных естественных средств общения. Ясно, что если судить по придуманному Премаком «пластиковому» языку как об эквиваленте под­линного обезьяньего языка, это неизбежно приведет к артефактам. Такой путь в самом принципе своем бесперс­пективен и не может привести к пониманию сущности языка животного, ибо данные эксперименты дали лишь феноменологическую картину искусственного коммуникационного поведения, внешне напоминающего опери­рование языковыми структурами у человека. У обезьян была выработана только лишь (правда, весьма сложная) систе­ма общения с человеком в дополнение к тому множеству систем общения человека с животным, которые он создал еще начиная со времен одомашнивания диких животных.

Итак, несмотря на подчас поразительное умение шим­панзе пользоваться оптическими символическими средства­ми при общении с человеком и в частности употреблять их в качестве сигналов своих потребностей, было бы ошиб­кой толковать результаты подобных опытов как доказа­тельства якобы принципиального тождества языка обезьян и языка человека или вывести из них непосредственные указания на происхождение человеческих форм коммуни­кации. Неправомерность таких выводов вытекает из неадекватного истолкования результатов этих эксперимен­тов, при котором из искусственно сформированного экспериментатором поведения обезьян выводятся заклю­чения о закономерностях их естественного коммуникаци­онного поведения.

Что же касается языковых возможностей обезьян, то принципиальная невозможность обучения обезьян члено­раздельному языку была неоднократно доказана, в том числе и в последние годы, равно как была показана несо­стоятельность лингвистических выводов Премака и других авторов упомянутых экспериментов. Конечно, вопрос о семантической функции языка животных еще во многом не ясен, но нет сомнений в том, что ни у одного живот­ного, включая и человекообразных обезьян, нет поня­тийного мышления. Как уже подчеркивалось, среди коммуникативных средств животных немало «символичес­ких» компонентов (звуков, поз, телодвижений и пр.), но нет абстрактных понятий, нет слов, членораздельной речи, нет кодов, обозначающих предметные компоненты сре­ды, их качества или отношения между ними вне конкрет­ной ситуации. Такой в корне отличный от животного способ общения мог появиться лишь при переходе с биологичес­кой на социальную плоскость развития. Одновременно, как указывал Энгельс, членораздельная речь и труд являлись главными факторами антропогенеза.

Нет ничего удивительного в том, что и язык животных характеризуется обобщенной условностью передаваемых сигналов. Это является основой любой системы коммуника­ции, а при переходе к социальной форме общения у пер­вых людей это послужило биологической предпосылкой зарождения членораздельной речи в ходе их совместной трудовой деятельности. При этом только зарождающиеся общественно-трудовые отношения могли реализовать эту предпосылку, и есть много оснований думать, что первые элементы человеческой речи относились именно к этим отношениям, обозначали информацию о предметах, вклю­ченных в совместную трудовую деятельность.

В этом состоит принципиальное отличие от языка жи­вотных, который информирует прежде всего (хотя не ис­ключительно) о внутреннем состоянии индивидуума. Как уже отмечалось, коммуникативная функция языка состо­ит в сплочении сообщества, индивидуальном опознава­нии, сигнализации о местонахождении (например, птенца или «хозяина» индивидуального участка), привлечении полового партнера, сигнализации об опасности, импони­ровании или запугивании и т.д. Все эти функции всецело остаются в рамках чисто биологических закономерностей. Другое важное отличие языка животных от человечес­кой речи состоит в том, что язык животных всегда пред­ставляет собой «закрытую», генетически фиксированную систему, состоящую из определенного для каждого вида ограниченного количества сигналов, в то время как чле­нораздельная речь человека является «открытой» системой, которая постоянно обогащается новыми элементами пу­тем создания новых комбинаций из составляющих ее аку­стических компонентов. Поэтому человеку приходится в ходе его индивидуального развития выучить кодовые зна­чения языка, научиться понимать и произносить их.

Формирование человеческого языка.

Человеческий язык, как это имело место и в отношении материаль­ной культуры, прошел долгий путь развития, и звуки, сопровождающие первые трудовые дей­ствия, еще не могли быть подлинными словами, обозна­чающими отдельные объекты, их качества или производимые с ними действия. Эти звуки вначале еще не существовали самостоятельно, а были вплетены в практи­ческую деятельность. К тому же они непременно сопро­вождались жестами и выразительными интонациями, и понять их значение можно было, лишь зная ту конкрет­ную наглядную ситуацию, в которой они возникли.

Такой «действенный разговор», осуществляемый ру­ками, приводил, однако, как отмечает Тих, к конфликту между двумя функциями руки — действием с предметами и их обозначением, что влекло за собой передачу семан­тической функции голосовым органам. Тем самым было положено начало развитию самостоятельного звукового языка.

Однако врожденные звуки, жесты, мимика сохраняли свое значение начиная с первобытных людей до наших дней, правда, лишь в качестве дополнения к акустичес­ким средствам. Все же длительное время связь этих компо­нентов продолжала оставаться настолько тесной, что один и тот же звуковой комплекс («праслово») мог обозначать, например, и предмет, на который указывала рука, и саму руку, и действие, производимое с этим предметом. Толь­ко после того как звуки языка отделились от практических действий, возникли первые подлинные слова. Эти слова, очевидно, обозначали предметы, и лишь значительно позже появились слова, обозначающие действия и качества.

В ходе отделения языка от непосредственно практичес­кой деятельности словесные значения становятся все бо­лее абстрактными, язык все больше выступает и как средство человеческого мышления, а не только как сред­ство общения. Леонтьев пишет по этому поводу, что «непос­редственная связь языка и речи с трудовой деятельностью людей есть то главнейшее и основное условие, под влия­нием которого они развивались как носители " объекти­вированного" сознательного отражения действительности. Обозначая в трудовом процессе предмет, слово выделяет и обобщает его для индивидуального сознания именно в этом, объективно-общественном его отношении, т.е. как общественный предмет»⁷. То, что мышление, речь и обще­ственно-трудовая деятельность составляют в своем зарож­дении и развитии единый комплекс, что при этом мышление человека могло развиваться лишь в единстве с общественным сознанием, и составляет основное каче­ственное отличие человеческого мышления от мышления у животных. Деятельность животных и в высших ее формах всецело подчиняется естественным связям и отношениям между предметными компонентами окружающей среды. Деятельность же человека, выросшая из деятельности жи­вотных, претерпела коренные качественные изменения и подчиняется уже не столько природным, сколько об­щественным связям и отношениям. Это общественно-тру­довое содержание и отражают слова, понятия человеческой речи.