Если бы был учителем

Карл Роджерс

ВОПРОСЫ, КОТОРЫЕ Я БЫ СЕБЕ ЗАДАЛ,

ЕСЛИ БЫ БЫЛ УЧИТЕЛЕМ

В статье одного из основоположников гуманистической ориентации, классика мировой психологии К. Роджерса анализируются такие стороны деятельности учителя и его взаимоотношений с учениками, которые выступают на первый план в случае признания за учеником права на свободный выбор направления своего развития. Такой подход отрицает практику «привития» способностей за счёт обезличивания индивидуальности учеников.

Печатается по изданию: ж-л «Семья и школа». 1987 № 10 С. 22-24

Ко мне обратились с просьбой выступить от имени гуманистической психологии и рассказать, что мы можем сегодня дать тем детям, которых обычно называют «способными» или «талантливыми». Однако думаю то, что мне удастся сказать, будет относиться ко всем детям. Я убеждён, что каждый ребёнок обладает громадным нераскрытым потенциалом творческих возможностей. Правда, я не исключаю, что присутствующим здесь в зале повезло, и они работают с детьми, у которых этот потенциал выше, чем у других

Во многих отношениях я не тот человек, который готов высказать нечто очень полезное по данной проблеме. Я никогда не был школьным учителем и имею относительно не большой опыт обучения студентов университета. Таким образом, я не знаю той ситуации, с которой вы сталкиваетесь каждый день лицом к лицу в школьном классе. Поэтому я выбрал следующий путь: я попытался представить, какие вопросы я бы задал себе, если бы внезапно стал учителем любых детей, одарённых или самых обычных.

Вопрос первый. Что значит быть ребёнком, который сам учится чему-то «не по программе»?

Пожалуй, это первый вопрос, который я задал бы себе перед тем, как идти к детям. Я стал вспоминать своё детство, такую ситуацию, когда я чему- то учился бы в подлинном смысле этого слова, учился творчески. Однажды, когда мне было лет тринадцать, я случайно набрёл на книжку о ночных мотыльках. В это же время я обратил внимание на очень красивую ночную бабочку с удивительными зелёными крыльями с красной окантовкой. Я до сих пор вижу этого мотылька, как тогда, глазами ребёнка: нечто удивительное, сияющее зелёным золотом, с великолепными пятнами цвета лаванды. Я был покорён. Нашёл коробку и стал устраивать жилище для этой бабочки. Семья мотыльков вывела личинки, и я стал кормить маленьких гусениц. Постепенно я научился ухаживать за ними, прошёл через опыт выращивания всего поколения ночного мотылька. Я видел чудо: на моих глазах крошечные, величиной с ноготь, крылья вырастали до пяти-семи дюймов. Это было фантастически захватывающе. Но по большей части это была работа, тяжёлая, по сути, работа, которой я занимался сам, никем не принуждаемый. Каждый день я собирал для своих питомцев свежие листья, отыскивая подходящие породы деревьев, в течение долгой зимы поддерживал жизнь коконов. Постепенно я оказался включённым как бы в большую исследовательскую работу. В свои пятнадцать лет я стал специалистом по этому виду мотыльков, не плохим специалистом. Я знал многое о питании этого вида, условиях, в которых мотыльки живут, легко определял по виду дерево, на котором всегда можно найти мотылька, и т.д.

Но вот что главное: я никогда не рассказывал учителю о своём увлечении. Занятие, которое поглощало меня целиком, для меня не было частью моего официального образования. Образованием было то, что началось в стенах школы. Учителям моё увлечение было не интересно. Кроме того, я знал по этому вопросу гораздо больше их, но ведь именно они должны были учить меня, а не я их. В школе было несколько учителей, которые мне нравились, но то, что интересовало меня, было чем-то личным и не входило в отношения с учителями, не должно было входить.

Итак, у меня было дело, которому я отдал несколько лет. Это дело требовало работы, дисциплины, знаний, практических навыков. Но для того мальчика, который, реально учился, отдавая себя такому настоящему делу, для него это не было учением.

Я уверен, что подлинное учение всегда очень индивидуально: оно не бывает одинаковым у мальчиков и девочек, у отстающего ребёнка и, наоборот, у ребёнка успевающего. И, если бы я был учителем, я бы очень серьёзно думал над тем, что значит учение вот для этого конкретного ребёнка, что оно значит для другого. Я попытался бы увидеть глазами этого ребёнка тот мир, в котором он сам учится, нечто усваивает. И самое меньшее, что бы я сделал, это попытался бы превратить школу в дружелюбный дом, куда каждый мог бы естественно внести этот мир учения.

Вопрос второй. Я спросил бы себя: осмелился бы я не закрываться от своих учеников, а быть с ними таким, как я есть, – человеком, часто чего-то не знающим, колеблющимся, ошибающимся, ищущим? Сумел бы я пойти на такой риск и что бы это дало?

Да, риск в таком деле есть. Но есть одна вещь, которая стоит этого риска. Я приведу пример. В одном фильме участвовали учитель, мальчик-наркоман и полицейский. В фильме воспроизведена реальная ситуация в одной из психотерапевтических групп. После окончания работы группы один из её участников сказал (это был старшеклассник): Я никогда не думал, что учитель, полицейский и наркоман – это люди со своими желаниями, надеждами, целями, со своим миром? Я никогда бы раньше в это не поверил!» И действительно, в опыте своей школьной жизни этот подросток никогда не сталкивался с такими открытыми отношениями, как в этой группе.

Мы проводили широкий эксперимент по гуманизации производственных отношений в одном из медицинских учреждений. И одним из наших общих открытий, открытий для каждого из нас, исследователей и их помощников, было следующее: мы обнаружили, что наше начальство: деканы, члены совета факультета – все они такие же личности, как и мы. Нам показалось тогда это невероятным. У нас был аналогичный опыт только при проведении такого же эксперимента в одном из колледжей. И там мы тоже обнаружили, какие перспективы несёт в себе неролевое, гуманизированное общение и для студентов, и для школьников, и для учителей. Для тех и других это был совершенно новый опыт общения, новый тип осознания себя и других.

Зная, что навряд ли в каждой школе, в любой группе я рискнул бы вступить в такие отношения, сойти с привычного пьедестала «учителя» и стать одним из тех, кто помогает учиться и учится сам у тех, кому помогает. Но в глубине души уверен, что где-то сделал бы так. Я шёл бы на риск, и в итоге выиграли бы все. Это заразительно – сам опыт гуманистического общения людей друг с другом.

Вопрос третий. Что интересует моих учителей?

Возможно, я ошибаюсь, но думаю, что узнать, чем более всего интересуется ученик, не так уж и трудно. Это можно сделать и прямо, спросив его, и косвенно. Но лучше всего – создать такую атмосферу доверия и творчества, в которой интересы проявятся естественным образом.

Я помню, как однажды в детстве на полях одного из моих сочинений (кажется, я писал о своей собаке) обнаружил вопрос учителя, обращённый ко мне: «Почему, Карл?» Прошло много лет, я многое забыл, а вопрос учителя помню до сих пор. Моего учителя искренне заинтересовало, почему я что-то сделал. Прошло шестьдесят лет, а искренний, неформальный интерес учителя к делу, которое касалось только меня одного, я хорошо помню. Это показывает, насколько учителя редко задают вопросы, действительно интересуясь каким-то событием в жизни ребёнка, а не преследуя некую дидактическую цель, и как это воспринимается!

Вопрос четвёртый. Как сохранить и поддержать любознательность ребёнка?

Всем хорошо известно, что по мере школьного обучения дети теряют любопытство, становятся менее любознательными. Это один из самых тревожных показателей школьного не благополучия. Ректор Калифорнийского университета однажды сказал мне, что он отбирал бы студентов по одному-единственному показателю – любознательности. Я часто думаю о том, что из-за некоторых странных обстоятельств школа как бы делает всё возможное, чтобы забить в детях живое, естественное любопытство, поиск необычного в мире, в котором они живут.

Не раз замечалось, что пятилетний ребёнок моментально овладевает иностранным языком, если оказывается в другой стране, и чувствует себя там, как дома. Но попробуйте обучать ребёнка иностранному языку, и вы увидите, что процесс усвоения языка будет невероятно долгим. В этом случае утеряно главное – желание найти в ситуации что-то для себя новое.

Один из профессоров Калифорнийского университета пишет мне: «Я хочу поделиться своим опытом, как я пытался применить в своей студенческой группе те принципы гуманистического обучения, которые вы описываете в своей книге «Свободное учение» (1969). Я поступил следующим образом: подробно рассказал студентам о принципах, на которых будет построено наше обучение, сказал также, что посещение эксперимента – добровольное. В группе было шестьдесят учащихся. И это был для меня самый восхитительный курс из всех, какие прежде доводилось проводить. Но оказалось, что студенты были не менее меня увлечены атмосферой наших занятий. И работы моих студентов были на таком высоком творческом уровне, какой я раньше встречал редко, от случая к случаю. Здесь же шёл поток хороших творческих работ: доклады, сообщения, самостоятельные исследования, проекты и т. д. Эта приподнятость передалась и студентам других групп. Они подходили к моим «испытуемым» и просили поделиться той радостью открытий, которые несли в себе мои студенты.

А вот оценки самих студентов: «Ни в одном из прежних курсов обучения я не научился столь многому, как на этот раз …» Или: «первый раз в жизни учитель спрашивал меня, что я хочу учить, и было удивительно хорошо самому обнаружить в себе, что я сам хочу». Но, возможно, самым приятным для меня были отзывы студентов после окончания наших занятий: «Я не научился очень многому, как мог бы, но это была моя ошибка …» И главное, Карл, удивительно приятно было находить в ситуации, в которой студенты имели возможность учиться так, как им казалось наиболее правильным. И как свободно чувствовал себя я сам в роли не учителя, а человека, который помогает учиться и учится сам!»

Вопрос пятый. Как обеспечить поступление таких материалов для моих учеников, которые были бы интересными, захватывающими, отвечали бы разным склонностям, и способностям, могли бы обеспечить свободный выбор на свой вкус того, что хочется, что посильно усвоить именно сейчас и именно мне и, может ни кому другому?

Думаю, что это самая серьёзная проблема, которой хороший учитель уделять 90 процентов времени, отведённого на подготовку к занятиям: обеспечить поток материалов, избыток их.

Считаю, что не так уж важно учить детей, как важно создать ситуацию, в которой ребёнок просто не мог бы не учиться сам и делал бы это с удовольствием. И один из путей – создание богатого, развивающего воображение материала.

Мой сын – врач. Почему? Однажды, когда он учился в старшем классе, всем учащимся, как обычно, дали несколько недель на то, чтобы они сами подобрали себе где-нибудь работу и постажировались, попробовали свои силы в каком-нибудь деле. Мой сын сумел добиться расположения к себе одного врача, и тот эти несколько недель водил его в палаты, на операции, в приёмный покой. Дейв как бы на короткое время погрузился в подлинную медицинскую практику, и она его захватила, превратила временный интерес в постоянный. Кто-то помог ему, и я хотел бы быть на месте этого человека.

Вопрос шестой. Достаточно ли у меня мужества и терпения для того, что бы помогать зарождению творческих идей у моих учеников? Достаточно ли у меня терпения и человечности, чтобы часто переносить раздражающие, надоедающие поступки, нередко сопротивление, а иногда и странности тех, у кого чаще всего возникают творческие мысли? Могу ли я «дать простор» творческому человеку?

Мне кажется, в каждом методическом пособии для учителей должна быть глава «Забота о выращивании крохотных творческих мыслей у детей». Творческие мысли в начале своего зарождения столь же малы и беспомощны, как только что родившийся ребёнок: они слабы, незащищены, легко уязвимы. Всякая новая идея всегда проигрывает перед идеей уже устоявшейся, признанной. Дети полны подобных новых небольших творческих идей, но эти идеи, как правило, забивает школьная рутина.

Есть, как верно пишут американские психологи Гизел и Джексон, большая разница между теми, кто просто умный, и теми, кто умён и умеет творить. Творческие люди менее предсказуемы, более беспокойны. Смогу ли я в качестве учителя позволить им обнаруживать и проявлять свои творческие способности, не дёргать их, а помогать им? А ведь большинство великих мыслей появлялось и заявляло о себе, когда все вокруг утверждали, что они тривиальны, неинтересны. Томас Эдисон считался глупым.

Я бы хотел, чтобы в моём классе создалась атмосфера, которой часто боятся воспитатели, - взаимного уважения и свободы самовыражения. Она непременно позволит творческому человеку писать стихи, рисовать картины, пробовать новые рискованные ситуации без страха, что его, такого ребёнка, осудят и придавят. Я бы хотел быть учителем, который его обережёт.

Вопрос седьмой. Смог ли бы я обеспечить своим ученикам развитие не только в сфере познания, но и чувств?

Все мы прекрасно понимаем, что одна из трагедий существующей системы обучения состоит в том, что в ней признаётся в качестве основного только интеллектуальное развитие. Я рассматриваю книгу Девида Хеберстена «Лучшие и талантливые» как выражение этой трагедии. Люди, которые окружали Кеннеди и Джонсона, были все талантливы и способны. Но, как пишет Хеберстен. в те годы этих людей связывало и определяло способ их работы одно мнение: только интеллект и рациональность могут разрешить любую проблему, вставшую перед человеком. Конечно, такое убеждение сформировалось нигде больше, как в школе. Эта абсолютизированная опора только на интеллект была тех военных и других последствий, к которым привела эта группа людей, стоявшая тогда у власти.

Компьютеры, к мнению которых они прибегали, не учитывали ни чувств, ни эмоциональной преданности своему делу людей в тёмных костюмах, которые жили и боролись во Вьетнаме. И недоучёт этих человеческих факторов обернулся поражением. Человеческий фактор не был заложен в компьютеры, поскольку Макнамара и другие не придавали значения эмоциональной жизни этих людей.

Я бы хотел, если бы был учителем, сделать так, чтобы в моём классе происходило обучение, втягивающее в себя всего человека, всю его личность. Это трудно, но это необходимо.

Позволить мне суммировать ответы на вопросы, которые я поставил бы перед собой, если бы был учителем, и выразить их в несколько иной форме.

Вот вопросы, которые я задал бы себе, если бы взял на себя ответственность за детей, к которым пришёл в класс, чтобы помочь им учиться.

1. Умею ли я входить во внутренний мир человека, который учится и взрослеет? Смог ли бы я отнестись к этому миру без предрассудков, без предвзятых оценок, смог ли бы я личностно, эмоционально откликнуться на этот мир?

2. Умею ли я позволить самому себе быть личностью и строить открытые, эмоционально насыщенные, не ролевые взаимоотношения с моими учениками, отношения, в которых все участники учатся? Хватит ли у меня мужества разделить со своими учениками эту интенсивность наших взаимоотношений?

3. Сумею ли я обнаружить интересы каждого в моём классе и смогу ли я позволить ему или ей следовать этим индивидуальным интересам, куда бы они ни вели?

4. Смогу ли помочь моим ученикам сохранить живой интерес, любопытство по отношению к самим себе, к миру который их окружает, - сохранить и поддержать самое дорогое, чем обладает человек?

5. В достаточной ли степени я сам творческий человек, который сможет столкнуть детей с людьми с их внутренним миром, с книгами, всеми видами источников знаний – с тем, что действительно стимулирует любознательность и поддерживает интерес?

6. Смог ли бы я принимать и поддерживать нарождающиеся и в первый момент несовершенные идеи и творческие задумки моих учеников, этих посланников будущих творческих учения активности? Смог ли бы я принять тех творческих детей, которые так часто выглядят беспокойными и не отвечают принятым стандартам в поведении?

7. Смог ли бы я помочь ребёнку расти целостным человеком, чувства которого порождают идеи, а идеи – чувства?

Если бы я мог совершить чудо и ответить «да» на эти вопросы, тогда бы я решился – стать не тем, кто учит, а тем, кто способствует подлинному усвоению нового, помогает ребёнку реализовать потенциал своих индивидуальных возможностей.