XXXVIII 15 страница. Отец Пирфайкс был очень немногословен относительно своих планов на будущее:

Отец Пирфайкс был очень немногословен относительно своих планов на будущее:

– Я возвращаюсь в Канаду, в которой родился… стану опять свободным верноподданным его величества. Тяжело складывать оружие, Дормэс, но я не Фома Бекет, я только скромный, запуганный, маленький, жирный чиновник!

Но кто удивил всех своих старых знакомых, так это Медэри Кол – владелец мельницы.

Будучи моложе Фрэнсиса Тэзброу и Р.К. Краули и уступая этим знатным джентльменам в аристократизме, так как только одно поколение, – а не два, как у них, – отделяло его от бородатого янки-фермера, он неизменно держался около них в Сельском клубе. Что касается гражданских заслуг, то он был председателем Ротарианского клуба. Он всегда видел в Дормэсе человека, который, не будучи ни евреем, ни венгром, ни бедняком, тем не менее непочтительно относится к святыням Главной улицы и Уолл-стрит. Они были соседями, но не бывали друг у друга. Теперь же, когда Кол, отводя Дэвида домой или забирая свою дочку Анджелу – новую подругу Дэвида – заходил к Джессэпам в прохладный осенний вечер он охотно оставался выпить чашечку горячего пунша и спрашивал Дормэса, действительно ли тот считает инфляцию «такой хорошей штукой».

В один из таких вечеров его прорвало:

– Джессэп, я не сказал бы этого ни одному человеку в городе, даже собственной жене, но мне становится невмоготу терпеть, как эти «мышки» указывают мне, где я должен покупать мои мешки и сколько я могу платить моим людям. Я вовсе не хочу сказать, что я особенно любил профсоюзы. Но в те времена, по крайней мере, члены профсоюза получали что-нибудь из того, что они у меня вымогали. Теперь же все идет на содержание минитменов. Мы платим им, и платим очень много, чтоб они командовали нами. В тридцать шестом году все это представлялось мне иначе. Только, ради бога, никому не рассказывайте, что я это говорил.

И Кол ушел, в недоумении покачивая головой, – тот самый Кол, который с восторгом голосовал за Уиндрипа.

В один из последних дней октября, проведя облаву одновременно во всех городах, деревнях и глухих углах, корпо раз и навсегда покончили со всеми преступлениями в Америке, о коем титаническом достижении писала даже лондонская «Таймс». Семьдесят тысяч отборных минитменов вкупе с полицейскими, направляемые руководителями секретной службы, арестовали по всей стране всех известных преступников и всех подозреваемых. Арестованные были преданы военному суду; один из десяти был расстрелян немедленно; четверо подверглись тюремному заключению; трое из десяти были отпущены как невиновные… а двоих приняли в организацию минитменов в качестве инспекторов.

Раздавались голоса, что, по меньшей мере, шесть из десяти были невиновны, но на это исчерпывающим ответом служило смелое заявление Уиндрипа: «Я знаю лишь один способ покончить с преступностью – это покончить с ней».

На следующий день Медэри Кол ликующе говорил:

– Я иногда сомневался и склонен был критиковать некоторые аспекты корповской политики, но вы видите, как Шеф разделался с гангстерами и бандитами? Изумительно! Я всегда говорил, что чего нашей стране не хватает, так это прежде всего твердой руки. Этот человек не признает никаких фиглей-миглей! Он понял, что единственный способ покончить с преступностью – это взять да и покончить с ней.

Затем была введена Новая американская система просвещения, которая, по меткому выражению Сарасона, была новее, чем Новая система просвещения Германии, Италии, Польши или даже Турции.

Власти решительно закрыли несколько десятков небольших колледжей, отличавшихся независимым духом, таких, как Уильяме, Бодуэн, Оберлин, Джорджтаун, Антиох, Карлтон, Институт Льюиса и другие; все они были не похожи один на другой, но имели то общее, что еще не превратились окончательно в машины. Университеты отдельных штатов не закрывались – их просто сливали с центральными корповскими университетами; в каждой из восьми областей должно было быть по одному такому университету. Но для начала правительство организовало только два таких университета.

Университет Уиндрипа в Нью-Йорке разместился в Рокфеллеровском центре и Эмпайр Стэйт Билдинг и занял большую часть Центрального парка под спортивную площадку (парк стал совершенно недоступен для публики, так как остальная его часть была превращена в учебный плац ММ). Вторым был Университет Макгоблина в Чикаго, которому были переданы здания Чикагского и Северо-западного университетов и парк Джексона. Президент Чикагского университета Хатчинз осмелился выражать недовольство всем этим делом и отказался остаться в качестве ассистента, и власти вынуждены были вежливо его сослать.

Сплетники и любители всяких слухов выражали предположение, что присвоение Чикагскому университету имени Макгоблина вместо Сарасона говорит об охлаждении, наступающем между Сарасоном и Уиндрипом, но эти два вождя сумели в корне подавить ложные слухи, появившись вместе на большом приеме, устроенном епископу Кэннону Женской христианской лигой трезвенников; на этом приеме они сфотографировались, пожимая другу руку.

Оба университета начали с того, что зачислили пятьдесят тысяч студентов, натянув нос докорповским университетам, ни один из которых не имел в 1935 гoду больше тридцати тысяч студентов. Такому широкому приему в университет способствовало, пожалуй, то обстоятельство, что поступить мог всякий, представивший удостоверение о неполном среднем образовании и рекомендацию корповского уполномоченного.

Доктор Макгоблин подчеркивал, что самый факт открытия совершенно новых университетов свидетельствует об огромном культурном превосходстве корповского государства по сравнению с европейскими фашистскими диктатурами.

В то время, как там все инициаторы новой цивилизации ограничились полумерами, выгнав всех учителей-предателей, так называемых «интеллигентов», упрямо отказывавшихся преподавать физику, кулинарию или географию в соответствии с принципами и фактами, установленными политическими органами; а нацисты добавили к этому еще одно разумное мероприятие: уволили евреев, осмелившихся взяться за преподавание медицины, – американцы основали новые и в то же время совершенно ортодоксальные учебные заведения, с самого своего возникновения свободные от малейшего налета «интеллигентщины».

Все корповские университеты должны были иметь одинаковые учебные планы и программы, вполне практичные и современные, никак не связанные с какими-либо «снобистскими традициями».

Совершенно исключались из программы греческий язык, латынь, санскрит, древнееврейский язык, изучение библии, археология, филология; исключалась также история до 1500 года, кроме одного курса, который должен был показать, что на протяжении веков цивилизация сводилась к защите англосаксонской чистоты от варваров. Философия, история философии, психология, экономика, антропология сохранялись в программах, но во избежание суеверных заблуждений, содержавшихся в обычных учебниках, эти предметы следовало проходить по новым учебникам, составленным способными молодыми учеными под руководством д-ра Макгоблина.

Считалось полезным, чтобы студенты учились читать, говорить и даже писать на иностранных языках, но они не должны были тратить попусту время на так называемую «литературу»; вместо устарелой художетвенной литературы и сентиментальной поэзии использовались статьи из свежих газет. Что касается английского языка, то изучение литературы допускалось в известных пределах, с тем чтобы иметь запас цитат для политических выступлений; основными же курсами были рекламное дело, партийная журналистика, коммерческая корреспонденция, причем упоминать авторов до 1800 г., за исключением Шекспира и Мильтона, было запрещено.

Что касается так называемой «чистой науки», то было установлено, что в ней и так уже накопилось слишком много малопонятных исследований; зато ни один докорповский университет не имел такого количества курсов по горному делу, архитектуре свайных построек, организации промышленности и методам производства, высшей бухгалтерии, терапии ног атлетов, консервированию и сушке фруктов, подготовке воспитателей детских садов, организации турниров по шахматам, шашкам и бриджу, развитию силы воли, оркестровой музыке для массовых митингов, разведению спаниелей, производству нержавеющей стали, строительству дорог и по многим другим предметам, действительно полезным для развития ума и характера человека нового мира. Кроме того, ни одно учебное заведение, даже военное училище в Вест-Пойнте, не придавало раньше такого значения спорту и не считало его настолько важной – отнюдь не вспомогательной – частью обучения. Студенты серьезнейшим образом тренировались во всех игровых видах спорта, и к этому прибавлялись увлекательнейшие состязания на скорость в пехотном строевом учении, в бомбометании, в вождении танков, бронемашин, в стрельбе из пулеметов. Участие в таких состязаниях приравнивалось к сданному зачету, но студентов призывали не заменять спортивными предметами больше одной трети зачетов.

Но особенно ярким свидетельством преимущества скоростных методов обучения в корповских университетах по сравнению со старомодной расхлябанностью было то, что любой смышленый парень мог окончить университет за два года.

Читая проспекты этих университетов, Дормэс вспоминал, что Виктор Лавлэнд, который еще год назад преподавал греческий язык в небольшом Исайя-колледже, теперь вдалбливает арифметику и чтение в корповском трудовом лагере в штате Мэн. Ну что ж, ведь и сам Исайя-колледж закрыт, а бывший его президент д-р Оуэн Пизли, районный директор просвещения, должен стать правой рукой профессора Альмерика Траута, когда ими будет основан Университет Северо-Восточной области, который заменит Гарвардский, Рэд-клифский и Бостонский университеты. Доктор Пизли уже занимался разработкой «проекта» университетского гимна, для чего он разослал письма 167 выдающимся поэтам с просьбой присылать предложения.

XXI

В это утро не только ноябрьский мокрый снег, застилавший горы непроницаемой завесой и делавший дороги такими скользкими, что автомобиль могло в любую минуту занести и ударить о встречный столб, удерживал Дормэса дома перед камином. Нет, его удерживало чувство, что ему незачем идти в редакцию, ибо не предвиделось даже живописной баталии. Но и у камина ему было не по себе. Он не находил достоверных сообщений о последних событиях даже в бостонской и нью-йоркской газетах; в обоих городах вся утренняя пресса была объединена правительством в одну газету, изобиловавшую комиксами и стандартизированными сплетнями о Голливуде и совершенно лишенную новостей.

Он выругался, отшвырнул нью-йоркскую «Дейли корпорейт» и взялся за новый роман о даме, муж которой проявлял полнейшую бесчувственность в постели, будучи слишком поглощен романами, которые он писал о дамах-романистках, мужья которых слишком поглощены романами, которые они пишут о дамах-романистках, чтобы оценить как следует тонкую чувствительность дам-романисток, пишущих о мужчинах-романистах… Он швырнул книгу вслед за газетой. Страдания бедной дамы не имели большого значения в этом горящем мире.

Ему было слышно, как в кухне Эмма обсуждает с миссис Кэнди наилучший способ приготовления пирога с курицей. Они говорили без умолку; они, собственно, не столько разговаривали, сколько думали вслух. Дормэс допускал, что хорошо испечь пирог – дело немаловажное, но звук голосов раздражал его. Потом хлопнула дверь, и в комнату влетела Сисси, хотя Сисси еще час назад полагалось бы быть в школе: она должна была окончить ее в будущем году и ей, по всей вероятности, предстояло поступить в какой-нибудь из этих жутких новых университетов.

– Что это за новости? Что ты делаешь дома? Почему ты не в школе?

– Да ну ее! – Она присела на низкий стульчик напротив камина, положив подбородок на руки и глядя на отца невидящими глазами. – Я туда, пожалуй, больше не пойду. Каждое утро приходится повторять клятву: «Обязуюсь служить корпоративному государству, Шефу, всем уполномоченным, мистическому колесу и войскам Республики всеми своими помыслами и делами». Ну, скажи на милость, разве не мерзость?

– А как ты рассчитываешь попасть в университет?

– Ха! Стоит лишь улыбнуться профессору Штаубмейеру… если только меня от этого не стошнит!

– Ах, так… Так… – Более он не нашелся: что сказать.

Раздался звонок у парадной двери, послышались шаги, и Джулиэн Фок робко вошел в комнату.

– Это еще что? – набросилась на него Сисси. – Что ты здесь делаешь? Почему ты не в Амхерсте?

– А ну его! – Он присел на корточки рядом с Сисси. С отсутствующим видом он держал ее за руку, и она, казалось, тоже этого не замечала. – Амхерсту – крышка. Корпо сегодня его закрывают. Я пронюхал об этом еще в субботу и смотался. Они завели веселенький обычай сгонять всех студентов, когда закрывают колледж, и арестовывать несколько человек, видно, для того, чтобы подбодрить профессоров. – Затем он обратился к Дормэсу: – А вы не найдете мне какую-нибудь работку в «Информере», сэр, хотя бы стирать пыль с машин?

– Боюсь, что нет, мой мальчик. Я бы рад был. Но я там на положении арестанта. Господи! Уж одно то что я вынужден так тебе ответить, говорит само за себя!

– Простите, сэр. Я понимаю, конечно. Ну, что ж, не знаю, что я буду делать. Помните, в 1933-34 и 35 году сколько толковых ребят – среди них врачи, юристы, инженеры с дипломами – никак не могли найти работу. А теперь и того хуже. Я поспрашивал в Амхерсте, попытал счастья в Спрингфилде, и здесь я уже два дня… хотел найти что-нибудь, прежде чем показаться тебе на глаза, Сис… Я даже наведался к миссис Пайк и спросил, не нужно ли ей человека мыть посуду в гостинице, но пока ничего не выходит. «Молодой джентльмен, два курса колледжа, 99, 3 процента чистых кровей, основательно знающий Тридцать девять параграфов, водит машину, обучает игре в теннис, с хорошим характером, ищет работу – копать канавы».

– Ты обязательно что-нибудь найдешь! Уж я постараюсь, голубчик! – заявила Сисси. Она была с Джулиэном гораздо проще и сердечнее, чем Дормэс от нее ожидал.

– Спасибо, Сис, но, честное слово… Не хочется ныть, но похоже на то, что мне остается либо записаться в минитмены, либо пойти в трудовой лагерь. Я не могу сидеть дома и жить за счет деда. Несчастный старик не так богат, чтобы держать нахлебников.

– Послушай! Идея! – Сисси прильнула к Джулиэну и расцеловала его без всякого смущения, – Гениальная мысль! Знаешь, из серии советов «Какие новые жизненные поприща следует избирать нашей молодежи». Слушай! Прошлым летом у Линды Пайк гостила подруга из Буффало, она декоратор по внутренней отделке квартир, и вот она рассказывала, что у них там черт знает какой спрос на…

– Сисси!

..балки, настоящие, неподдельные, кустарной работы, балки, они идут для загородных коттеджей в псевдо-староанглийском вкусе. Сейчас все на них помешались. Ну вот. А у нас здесь миллионы старых амбаров с балками настоящей кустарной работы пропадают совершенно зря… Фермеры еще спасибо скажут, если их уберут. Я сама об этом подумывала… поскольку я собирать стать архитектором… а Джон Полликоп обещал продать мне замечательный старый, грязный пятитонный грузовик за четыреста монет – разумеется, до инфляционных настоящих денег – в рассрочку. А что, если нам заняться торговлей модными балками?

– Превосходно! – согласился Джулиэн.

– Что ж, пожалуй… – согласился Дормэс.

– Слушайте! – Сисси вскочила. – Пошли, спросим.Линди, как она думает. Она у нас единственный деловой человек в семье.

– Не особенно-то хочется выходить из дому в такую погоду… дороги отвратительные, – проворчал Дормэс.

– Пустяки, Дормэс! Джулиэн сядет за руль! Он не очень-то силен в орфографии, постоянно мажет в теннисе, но машину он водит даже лучше меня! Если даже его занесет, так это – одно удовольствие! Едем! Мама! Мы вернемся часа через два!

– Как же так? А я думала, ты давно в школе, – отозвалась из кухни Эмма. Впрочем, конца фразы никто из трех мушкетеров не слышал. Они уже натянули пальто, замотали шеи шарфами и вышли наружу в снег и слякоть.

Лоринду Пайк они застали в кухне, в ситцевом платье с засученными рукавами; она опускала пончики в кипящее масло – картина, возвращающая в те далекие романтические времена (которые Бэз Уиндрип старался воскресить), когда женщина, вырастившая одиннадцать детей, принявшая десятки новорожденных телят, считалась слишком хрупким существом, чтобы ее можно было обременять избирательными правами. Лицо Лоринды пылало от жара, но она весело кивнула им и вместо приветствия спросила: «Хотите пончиков? Сейчас!» Она увела их из кухни от любопытных ушей одной судомойки и двух котов, и все уселись в красивой буфетной, с расставленными на полках тарелками, чашка ми и блюдцами итальянской майолики, совершенно не уместными в вермонтской гостинице и свидетельствующими об излишне изысканном вкусе Лоринды; но она содержала их в такой чистоте и в таком порядке, которые делали честь ее хозяйственности и аккуратности Сисси коротко изложила свой проект, за голыми цифрами которого угадывалась очаровательная картина: она и Джулиэн, пара бродячих цыган в хаки, продают с грузовика серебристые старые сосновые балки.

– Ничего не выйдет, – с сожалением сказала Лоринда. – Дорогие загородные виллы… Их, конечно, строят. Просто диву даешься, сколько всяких дельцов и ловкачей зашибают неплохие денежки на всей этой шумихе с передачей их богатства массам. Но все строительство в руках подрядчиков, связанных с нынешними заправилами. Добрый старый Уиндрип так дорожит всеми американскими институтами, что сохранил наше традиционное взяточничество, хотя и уничтожил нашу традиционную независимость. Они не дадут вам заработать ни цента.

– Она, кажется, права, – сказал Дормэс.

– Это, пожалуй, в первый раз, – усмехнулась Лоринда. – Раньше я наивно думала, что женщины-избирательницы слишком хорошо знают мужчин, чтоб поверить их благородным заверениям по радио.

Они сидели в автомобиле перед гостиницей; Джулиэн и Сисси впереди, Дормэс на заднем сиденье, внушительный и несчастный в своих многочисленных одеждах.

– Такие дела, – сказала Сисси. – Хорошие времена наступили для молодых мечтателей, и все благодаря Диктатору. Изволь маршировать под военный оркестр… либо сиди дома… либо иди в тюрьму.

– Да… Ну, ладно, что-нибудь да я найду. Сисси, ты пойдешь за меня замуж… когда я найду работу?

(Прямо невероятно, думал Дормэс, как эти современные несентиментальные сентименталисты игнорируют его присутствие… Точно животные.) Даже раньше, если захочешь. Хотя брак представляется мне теперь сплошной нелепостью, Джулиэн. нельзя же в самом деле так: после того, как мы убедились воочию, что все наши старые учреждения – это гниль и ложь, после того, как мы видели, как церковь, государство и все прочее пали ниц перед корпо, нельзя же ожидать от нас, что после всего этого мы будем по-прежнему доверчиво смотреть им в рот. Но для спокойствия таких нетронутых умов, как твой дедушка и Дормэс, нам придется, наверно, сделать вид, что мы верим, будто священники, поддерживающие Великого Шефа Уиндрипа, все-таки уполномочены господом-богом продавать разрешение на любовь!

– Сисси!

– Ох! А я и забыла, что ты здесь, папа! Но как бы то ни было, детей у нас не будет. Я люблю детей! Я была бы рада, если бы вокруг меня носилась дюжина этаких очаровательных дьяволят. Но когда люди так раскисли, что отдали мир на произвол ничтожествам и диктаторам, пусть не ждут, что порядочная женщина станет поставлять детей в этот сумасшедший дом! Чем больше действительно любишь детей, тем меньше хочется рожать их в такое время!

На это Джулиэн возразил решительным тоном наивного ухажера прошлого века:

– Да. Но дети у нас все-таки будут!

– Черт его знает, может, и будут! – ответила нежная девушка.

Между тем именно Дормэс, которого меньше всего принимали в расчет, нашел работу для Джулиэна.

Старый доктор Олмстэд тянулся изо всех сил, стараясь заменить своего бывшего компаньона Фаулера Гринхилла. Но ему трудно было зимой править машиной, и он так люто ненавидел убийц своего друга, что не соглашался пользоваться услугами не только молодых людей, состоящих в ММ, но даже тех, кто фактически признал теперешних правителей, отправившись в трудовои лагерь. Итак, выбор его пал на Джулиэна, которому отныне предстояло возить его и днем и ночью, а со временем и помогать при анестезировании и перевязках; и Джулиэн, который за неделю мысленно переменил целую кучу профессий, представив себя авиатором, музыкальным критиком, инженером по кондиционированию воздуха и археологом, занимающимся раскопками на Юкатане, теперь твердо решил отдать себя медицине, заменив таким образом Дормэсу его покойно го зятя-доктора.

И, прислушиваясь к тому, как Джулиэн и Снсси мечтают, ссорятся и шепчутся в полуосвещенной гостиной, Дормэс черпал у них – и у них, и у Дэвида, и у Лоринды, и у Бака Титуса – решимость продолжать свою работу в редакции «Информера» вместо того, чтобы придушить Штаубмейера,

XXII

Десятого декабря был день рождения Берзелиоса Уиндрипа, хотя на заре своей политической карьеры, когда он еще не уяснил, что ложь иногда попадает в печать и потом несправедливо обращается против вас же, он говорил, что родился двадцать пятого декабря, как и тот, в ком он готов был признать еще более великого вождя, крича при этом с настоящими слезами на глазах, что его полное имя – Берзелиос Ноэль Вайнахт[18]Уиндрип.

Свое рождение в 1937 году он отметил историческим «Постановлением о порядке», в котором говорилось, что, хотя корпоративное правительство доказало свою устойчивость и добрую волю, все еще имеются некоторые неразумные и преступные «элементы», которые из зависти к успехам корпо стремятся разрушить все хорошее. У мягкосердечного правительства иссякло терпение, и оно извещало страну, что отныне и впредь всякий, кто словом или делом попытается нанести вред Государству, будет казнен или лишен свободы. Ввиду того, что тюрьмы уже переполнены, – с одной стороны, преступными клеветниками, а с другой – теми, кого добросердечное правительство должно охранять посредством «превентивного ареста», – по всей стране будут безотлагательно открыты концентрационные лагеря.

Дормэс догадывался, что концентрационные лагеря нужны не столько в качестве дополнительной площади для размещения жертв, сколько для того, чтобы предоставить молодым, веселым минитменам возможность развлекаться без вмешательства старых полиейских и тюремщиков-профессионалов, большинство которых смотрело на заключенных не как на врагов, которых надо истязать, а как на скот, который надо сохранить в целости.

Одиннадцатого числа состоялось торжественное открытие концентрационного лагеря – с оркестром, бумажными цветами и речами районного уполномоченного Рийка и Шэда Ледью; лагерь был открыт в Трианоне, в девяти милях к северу от Форта Бьюла, в помещении экспериментальной школы для девочек. (Девочек и их учительниц, как материал малоценный для корпоративного государства, просто-напросто выставили.) С этого дня и во все последующие дни к Дормэсу от друзей-журналистов со всех концов страны начали поступать секретные сообщения о терроре корпо и о первых кровавых восстаниях против них.

В Арканзасе девяносто шесть бывших фермеров-испольщиков, постоянно жаловавшихся на свои несчастья и почему-то не ставших ни на йоту счастливее в благоустроенном гигиеническом трудовом лагере с бесплатным еженедельным концертом, напали на контору и убили начальника лагеря и пятерых его помощников. Выступивший против них Литтлрокский полк ММ окружил восставших со всех сторон, загнал их на поле и здесь, приказав им бежать, открыл пулеметный огонь по спинам так смешно спотыкавшихся и падавших людей.

В Сан-Франциско докеры затеяли совершенно незаконную стачку, причем их вожаки, заведомые коммунисты, произносили такие изменнические речи против правительства, что местный командир ММ распорядился привязать троих из них к кипе индийского тростника, которую затем полили керосином и подожгли. Этот командир в назидание другим недовольным, пока преступники горели, отстрелил им пальцы и уши причем показал такое искусство в стрельбе, которой его обучили в рядах ММ, что не убил ни одного из то их, пока отделывал их таким образом. Впоследствии он занялся поисками Тома Муни (освобожденного Верховным судом США в начале 1936 года), но этот знаменитый антикорповский агитатор вовремя перепугался и бежал на шхуне на Таити.

В Потакете некий популярный дантист и директор банка, которому, казалось бы, должны быть чужды гнилые, мятежные настроения так называемых рабочих лидеров, совершенно неосновательно возмутившись вниманием, проявленным в кафе несколькими молодыми людьми в форме ММ к его жене (все они были в отпуску и просто веселились с юношеской непосредственностью и задором), в общей свалке стал палить из револьвера и убил троих из них. Как правило, считая это делом, лишенным общественного значения, минитмены не оглашали подробностей того, как они воздействуют на бунтовщиков, но в данном случае, поскольку дурак-дантист проявил себя маньяком-убийцей, местный начальник ММ разрешил газетам напечатать сообщение о том, что дантисту отпустили шестьдесят девять ударов гибким стальным прутом, а затем, когда он пришел в себя, поместили для осознания его кровавого идиотизма в камеру, на полу которой на два фута стояла вода, но зато, как бы в насмешку, отсутствовала вода для питья. К сожалению, человек этот умер раньше, чем успел обратиться за утешением к религии.

В Скрентоне католический священник церкви в рабочем районе был похищен и избит.

В Канзасе некто по имени Джордж У.Смит с бухты-барахты собрал две сотни фермеров, вооруженных дробовиками и спортивными ружьями и до смешного малым количеством автоматических револьверов, и повел их поджигать казарму минитменов. Были вызваны танки, и от горе-бунтовщиков не осталось и мокрого места. Их сначала отравили ипритом, а затем разнесли в пух и прах ручными гранатами; благодаря сей мудрой стратегии сентиментальные родственники не смогли обнаружить останков негодяев и использовать их для пропаганды.

Иначе обстояло дело в Нью-Йорке. Здесь минитмены, чтобы обезопасить себя от подобных сюрпризов, арестовали в бывшем Манхэттене и Бронксе всех лиц, подозреваемых в принадлежности к коммунистической партии, а также тех, о ком было известно, что они якшаются с коммунистами, и подвергли их заключению девятнадцати концентрационных лагерях на Лонг-Айленде… Большинство из них плакалось, что они вовсе не коммунисты.

Впервые в истории Америки – за исключением разве периода Гражданской войны и мировой войны – люди боялись говорить то, что им приходило в голову. На улице, в поезде, в театре оглядывались, чтобы удостовериться, не слушает ли кто-нибудь, прежде чем сказать, например, что на западе засуха: как бы кому-нибудь не пришло в голову, что говорящий считает Шефа виновником засухи! Особенно остерегались официантов, которых подозревали в связи с ММ. Те, кто не мог удержаться от разговоров о политике, называли Уиндрипа «Полковник Робинзон» или «Доктор Браун», а Сарасона – «Судья Джонс» или «Мой кузен Каспар», и можно было услышать, как при такой, казалось бы, невинной фразе, как: «Мой кузен уже как будто не так увлекается игрой в бридж с доктором, как раньше… не иначе, как они скоро совсем рассорятся», со всех сторон несется встревоженное «Ш-ш-ш!».

Все пребывали в каком-то постоянном страхе, безымянном и вездесущем, в непрерывном нервном напряжении, точно в стране, пораженной чумой. Внезапный стук, неожиданные шаги, незнакомый почерк на конверте бросали людей в дрожь; месяцами они не могли спокойно спать. А с приходом страха исчезла гордость.

Ежедневно – с регулярностью бюллетеней о погоде – приходили сообщения, что еще кого-то внезапно подвергли «превентивному аресту», и в основном это были известные лица. В первое время минитмены, за исключением их операции против Конгресса, осмеливались арестовывать только неизвестных и беззащитных людей. Теперь же происходило неслыханное: людей, казавшихся неуязвимыми и недоступными для обычных законов – судей, офицеров армии, бывших губернатор банкиров, отказавшихся сотрудничать с корпо, евреев-адвокатов, бывших послов – арестовывали и швыряли в те же вонючие и грязные камеры.

Для журналиста Дормэса и членов его семьи был особенно важно, что среди арестованных знаменито стей было много журналистов: Рэймонд Моли, Фрэнк Саймоне, Фрэнк Кент, Хейвуд Браун, Марк Селливэн Эрл Браудер, Франклин Адаме, Джордж Селдес, Фреззир Хэнт, Гарет Гаррет, Грэнвилл Хикс, Эдвин Джеймс Роберт Морс Ловетт. Все это были до смешного разные люди, сходившиеся только на том, что все они не желали ходить под ферулой Сарасона и Макгоблина.

Среди арестованных было, однако, совсем мало журналистов из херстовских газет.

Чума подступала все ближе к Дормэсу: малоизвестные редакторы из Лоуэлла, Провиденса и Олбани, не повинные ни в чем, кроме того, что они недостаточно восторженно отзывались о корпо, были арестованы для «выяснения», и прошли недели и месяцы, а о них не было ни слуху, ни духу.

Она подступила еще ближе, когда начали сжигать книги. По всей стране наиболее образованные из минитменов весело жгли книги, которые представляли угрозу для Pax Roniana[19]корповского государства. Эта форма охраны государства, настолько новая, что она едва ли была известна до 1300 года, была введена министром культуры Макгоблином, но в каждой области участникам похода против книг разрешалось изымать книги по собственному усмотрению. В северо-восточной области Дьюи Хэйк назначил цензорами судью Эффингэма Суона и доктора Оуэна Пизли, и составленный ими список вызвал всеобщее одобрение и восхищение.