Супервизируя Фрейда

Опыт прикладного прочтения случая Человека-Волка

Приступая к супервизионному разбору фрейдовского классического случая, т.е. к деянию, всегда граничащему с кощунством в нашем психоаналитическом сообществе, идеологически построенном по модели религиозного ордена, хочется попытаться хоть как-то обосновать свое намерение и доказать его оправданность, обрядившись в белые одежды праведника.

Прежде всего, давайте задумаемся – к кому, в конечном счете, обращена подобного рода «супервизия»? Конечно же, не к самому Зигмунду Фрейду – как профессионал он вне подозрений, даже его ошибки и клинические просчеты давно уже стали эталонными элементами классической психоаналитической техники. Речь при подобном супервизировании идет совсем о другом, о способности нас, сегодняшних его последователей, понять и использовать концептуальный и методологический ресурс фрейдовского наследия.

Ведь перед нами работа Творца, создателя того мира психоанализа, в котором мы живем и работаем, вне которого себя просто не мыслим, т.е. результат творчества нашего с вами психоаналитического Бога. Он сотворил нечто (в данном случае книгу «Из истории одного детского невроза»), произнес сакраментальную фразу: «И это – хорошо!»[1] и передал свое творение нам. Зачем? С какой целью?

Дело в том, что наш Бог был смертен и, как известно, обостренно воспринимал собственную конечность, психологически возводя ее в ранг вселенской катастрофы. Залог собственного бессмертия видел он только в перспективах психоанализа, в который вложил всю свою душу и который сотворил по своему образу и подобию. Не случайно так обострены были реакции Фрейда на любые проявления отступничества от его идей и возможного забвения его имени. Достаточно вспомнить знаменитый мюнхенский инцидент, когда во время обеда Фрейд упал в обморок во время рассказа Юнга о том, что великий Эхнатон, сам став фараоном, приказал сбить со всех памятников имя собственного отца.

Будучи одержимым комплексом «предсмертной откровенности», Фрейд загодя стал готовить нас к своей будущей смерти, закладывая в своих работах своеобразные клады эвристических провокаций, подталкивающих его последователей к личностно окрашенному принятию его мыслей и стоящих за ними переживаний, к воскрешению в себе души Учителя, к наполнению собственной плотью и кровью его скорбной тени. И выбор тут прост до очевидности. Нужно либо принять эту миссию, возложенную на нас волею Творца, либо – смиренно выйти за пределы сотворенной им вселенной психоанализа, создав собственный мир или войдя в зону притяжения иного светила.

Сегодня мы должны откровенно признаться – частично мы предали нашего Бога и отреклись от его Завета. Психоанализ, задуманный им как глобальный исследовательский проект по созданию некоей «метапсихологии», объединяющей в себе в виде системного динамического единства знание о сознательном и бессознательном аспектах человеческой психики и призванной вывести людей на новые рубежи самопознания, реализации древней дельфийской заповеди «Познай самого себя!»[2], мы ограничили системой платной психотерапевтической практики. И напрасно Творец взывал к избранному им психоаналитическому народу: Опомнитесь, психоанализ лишь был открыт на больных, он представляет собой знание о глубинной сущности человека и превращение его в медицинскую специальность является роковым для самого его будущего… Но было уже поздно. Символом произошедшего стала для Фрейда скульптура «рогатого Моисея», созданная гением Микеланджело, скульптура, в композиции которой соединены и гнев вождя на отступников, променявших истинного Бога на златого тельца, и терпение, с которым он вновь и вновь несет неразумным скрижали Завета, и надежда на последующее раскаяние им же избранных людей, на грядущее принятие ими сотворенного для них Закона. Лично мне кажется, что ритуальное самоубийство Фрейда, сюжетно воспроизводящее софокловскую трактовку кончины царя Эдипа, было тесно связано с его творческим завещанием, с его последней великой книгой, книгой о все том же Моисее. Ведь именно в ней он вскрыл механизм обожествления культурного Героя и освящения его дела, превращения индивидуальной проповеди в самовоспроизводящуюся мировую религию. Механизм этот трагичен и прост: Герой должен погибнуть, должен быть убит и предан забвению своими единомышленниками для того, чтобы по прошествии многолетнего латентного периода, в течение которого его учение воспроизводится в виде ряда случайно сохранившихся частностей (типа обрезания у евреев или же кушетки у психоаналитиков), возродиться в виде Творца, по Закону которого только и можно жить в сотворенном им мире. Границы же этого латентного периода отречения от истинного вероучения и служения временным кумирам определяются реакцией избранного народа на обличительную проповедь пророков, говорящих от имени Творца и генерирующих в массе чувство вины за грех культурного отцеубийства[3].

И потому сегодня я выступлю перед вами в несколько неожиданной роли – в роли адвоката Бога, в роли пророка, пытающегося вернуть изначальный смысл его Завету. Супервизионный разбор при этом приобретает черты религиозной экзегетики, а способ подачи порою напоминает проповедь. Но ничего тут не поделаешь, таковы правила жанра. Заранее извиняюсь за неизбежный налет обличительного пафоса и менторской назидательности и призываю к терпению и пониманию. Поверьте, мне самому нелегко было принять эту роль – ведь участь пророков в постфрейдовском психоанализе незавидна (достаточно вспомнить хотя бы Жака Лакана с его наивным призывом «Назад к Фрейду!»).

Но о чем идет речь, - спросите вы, зачем нагнетать излишний пафос: перед нами всего лишь очередной клинический случай, который следует проанализировать и оценить с точки опыта, накопленного мировым психоанализом за десятилетия, прошедшие после его проведения и публичного представления.

Позволю себе настоять на том, что подобная трактовка рассматриваемой книги Фрейда не совсем верна, а точнее – совсем не верна. Случай, по мотивам которого написана книга «Из истории одного детского невроза» - это не клинический случай, это глубинное метапсихологическое исследование, проведенное Фрейдом во многом как раз благодаря крайней неэффективности лечения пациента, вошедшего в аналитическую традицию под псевдонимом «Человек-Волк». Как явствует из доступных нам материалов, и сам Зигмунд Фрейд и его пациент, Сергей Панкеев, в рамках их многолетнего общения вообще не акцентировали внимание на чисто терапевтических задачах. В написанных позднее мемуарах Панкеев сообщает, что «проходя психоанализ у Фрейда, я чувствовал себя не столько пациентом, сколько его сотрудником – молодым товарищем опытного исследователя, взявшимся за изучение новой, недавно открытой области»[4]. Сам же доктор Фрейд однозначно высказывается на эту тему в «Предварительных замечаниях» к посвященной анализу данного случая книге. Там он отмечает, что публикация размышлений, основанных на материале данного случая, никак не связана с его клинической эффективностью: «…анализы, приводящие в короткий срок к благоприятному исходу, ценны для самочувствия терапевта…; для успехов научного познания они, по большей части, ничего не дают». «Новое», - отмечает он там же, «можно узнать только из анализов, представляющих особые трудности», где аналитик оказывается «в состоянии отказаться от близорукого терапевтического честолюбия»[5].

Ни о каком «терапевтическом честолюбии» в данном случае речь и не шла. Для решения же чисто исследовательских задач, по признанию Фрейда, «описываемый здесь случай не оставляет желать ничего лучшего. Первые годы лечения не дали почти никакой перемены…»[6]. Те же позитивные изменения в состоянии пациента, которые можно было считать результатом аналитической терапии были, по его собственным словам, вызваны исключительно эффектом перемены места проживания и эмоциональной открытостью к специалисту, впервые выслушавшего его и одобрившего его связь с Терезой вместо того, чтобы открыто вымогать у него деньги (подобно Бехтереву) или изощряться в диагностике (подобно Крепелину).

Только в таких, сложных и требующих углубленного анализа случаях, запутанность которых сопряжена с «бездной терпения, покорности, понимания и доверия, которые требуются от больного», считал доктор Фрейд, «удается добраться до самых глубоких и примитивных слоев душевного развития.… Начинаешь думать, что только тот анализ, который проник так далеко, заслуживает этого названия»[7].

Сложность изложения и, соответственно, восприятия подобного рода аналитического случая заключается в том, что глубинные метапсихологические проблемы излагаются в нем на материале частных обстоятельств биографии конкретной человеческой личности, причем личности ничем не примечательной, кроме желания за свой собственный счет несколько лет подряд играть роль жертвы неутолимого фрейдовского любопытства. Следовательно, при его анализе необходимо вооружиться особым исследовательским методом, позволяющим в частном видеть всеобщее, не уходя при этом от конкретики культурного контекста в мир абстрактных логических конструкций. Вне подобного методологического инструментария классические фрейдовские аналитические случаи могут действительно, по выражению Анны Фрейд, «превратиться в заезженные пластинки»[8] и, потеряв свою реальную значимость, стать предметом кощунственной критики профанов, зачастую не способных воспринять их истинную ценность. Стоит отметить, что речь идет не только о пяти известных фрейдовских случаях, но, по сути дела, обо всех без исключения его работах, в определенном смысле представляющих собою клинические случаи самоанализа Зигмунда Фрейда.

Сегодня мне хотелось бы предложить вашему вниманию собственное видение такого рода метода, который терминологически обозначен мною как «метапсихологическая (прикладная) супервизия». Используемый мною на протяжении ряда лет по отношению к текстам классического психоаналитического наследия, данный метод, конечно же, применим и к анализу особым образом отобранных актуальных клинических случаев. Но критерии такого отбора для меня пока недостаточно прозрачны и потому не являются предметом обсуждения в представляемом здесь докладе.

Предварительно позвольте остановиться на основных специфических чертах метапсихологической (прикладной) супервизии, которые в совокупности составляют полный перечень решаемых ею методических задач:

1) Общая оценка, типизация случая, позволяющая привносить в его содержание опыт, накопленный предшествующей психоаналитической практикой. Поскольку аналитический опыт организован (подобно британскому праву) системой прецедентных ссылок, для его адекватного подключения необходимо корректное основание, оправдывающее приложение к разбираемому случаю его аналогового прецедента. Клинический аспект случая не может дать такого основания, поскольку это означало бы типизацию по линии жесткой диагностики, что исключено самой природой психоаналитического подхода. Прикладная же типизация, выводящая универсальный опыт из индивидуальной «человеческой ситуации», способна выстроить вокруг конкретной личности концептуальные оболочки групповой и социальной мифологии, превратив, таким образом, анализ психического мира клиента в синтез системы его культурных детерминант. Типизация подобного рода одновременно решает две задачи: во-первых, она указывает путь для терапевтических интерпретаций, поскольку выход за пределы тупика самозамыкания личности на проявлениях собственных глубинных конфликтов и есть цель психоаналитической терапии, а во-вторых – выявляет аспект «типичности» самого разбираемого случая, что делает его, в свою очередь, практически неисчерпаемым источником дальнейшего расширения психоаналитического знания по векторам исходящих из него дедуктивных гипотез. Именно в данном аспекте концептуально сверхценен для нас здесь и сейчас случай Человека-Волка, на протяжении всего его описания типологизируемый Фрейдом как случай «русского пациента».

2) Метапсихологическое исследование, культурная контрпроекция, т.е. выявление (сгущение) в отдельной личности содержания коллективного бессознательного в его психоаналитическом понимании. В своей итоговой фундаментальной работе, книге «Моисей и монотеизм» Зигмунд Фрейд отметил, что «содержание бессознательного вообще коллективно, оно есть общее достояние людей»[9]… И потому каждый, даже самый уникальный аналитический случай в конечном счете является выражением универсальных глубинно-психологических закономерностей, преломленных сквозь призму индивидуального опыта. Метапсихологическое исследование призвано, поэтому, прояснить социокультурные факторы, спровоцировавшие выявленные в ходе анализа интрапсихические конфликты и напряжения, а затем – редуцировать данные факторы к универсальным особенностям генезиса и функционирования коллективного бессознательного того культурного сообщества, к которому принадлежала по праву рождения, принадлежит, либо же пытается принадлежать анализируемая личность. Целью метапсихологического супервизирования выступает, таким образом, определение и терминологическая фиксация того сегмента мировой культуры, в котором сформировался (означился) символический язык бессознательного нашего клиента и в рамках которого только и возможно корректное подключение к истокам патогенного характера его контактов с окружающей культурной средой. В случае Человека-Волка Фрейд частично проигнорировал данный аспект прикладного анализа культуры, взрастившей его клиента, Сергея Панкеева. Ему, несущему в архаике собственного филогенетического наследия местечковую культуру Галиции и Моравии, оказался недоступным культурный обиход южно-российской помещичьей усадьбы. И тем более Фрейду не удалось проникнуть в символику культурных первообразов, сформировавших личность Панкеева, явным образом соединявшего в себе, как мы покажем ниже, архетипичные для каждого русского человека черты героев классической русской литературы.

3) Выход в «контекст эпохи», недоступный в непосредственном восприятии ни пациенту, ни его аналитику. Невротизм как массовое явление всегда сопровождает относительно резкие изменения культурной среды обитания людей, сопряженные с ревизией символического ряда культуры и исчезновением (или перерождением) ряда фундаментальных цивилизационных ритуалов. Невротик, рассматриваемый с прикладной точки зрения, может быть представлен как герой-протестант, симптомы которого суть потенциально потребные социуму формы нетрадиционных защитных реакций на изменившиеся культурные запросы. Рождение массовых форм так называемой защитной «коллективной невротичности» (и прежде всего - религиозных и идеологических движений) всегда инициировано преломлением культурного запроса «духа эпохи» в психическом мире одной отдельно взятой психопатической личности. Прикладная супервизия в данном ее аспекте призвана соотносить друг с другом слитые в каждом анализируемом случае индивидуальные и коллективные невротические проявления, памятуя о том, что получение очередной крупицы знания о бессознательном является лишь одной стороной деятельности психоаналитика. Другой же, и не менее значимой, ее стороной выступает перспективная адаптация клиента к ранее неврозогенной для него культурной среде; адаптация, достижимая лишь при построении динамического бесконфликтного резонанса личностного невротического контура и коллективного невротического «контекста эпохи».

4) Исследование символической составляющей интерпретационного процесса, т.е. истоков символики и границ ее применимости в данном случае и в контексте культурной среды. В интересующем нас случае Человека-Волка супервизионное исследование подобного рода явно требуется для постановки и решения проблем несовпадения символического языка детства аналитика и пациента, а также - влияния на интерпретационный процесс различий в языковой организации ассоциативных рядов их личного бессознательного. Данный аспект метапсихологического (прикладного) супервизирования особенно актуален в так называемых «новейших» психоаналитических сообществах, к которым обычно причисляют психоаналитические группы стран Восточной Европы. Неизбежная на первых порах опора при организации профессиональной подготовки специалистов на супервизионную поддержку иноязычных и, что еще важнее, инокультурных коллег требует, по крайней мере, сознательного отношения к реальной значимости подобного рода супервизирования, выявления границ и условий, вне рамок которых оно превращается в некую квазианалитическую профанацию. Прикладная супервизия, учитывающая культурно-языковые особенности организации конкретного типа «психоаналитического пространства», превращается в данном аспекте ее значимости в своеобразную «метасупервизию», определяющую условия самой возможности супервизионного процесса и критерии его эффективности.

5) Выявление мифологических (сюжетных) аналогов символических содержаний супервизируемой «аналитической ситуации». Первый из подобного рода аналоговых подходов был предложен Фрейдом в этапной для него работе «Тотем и табу», написанной и опубликованной в период аналитической работы с Сергеем Панкеевым. Речь идет об аналоговой линии «невротик-ребенок-дикарь», последняя, третья составляющая которой уже явно выходит за пределы чисто клинически ориентированных интерпретаций. Центральная фигура данной методологической триады – Ребенок – позволяет генетически связать проявления защитной невротической регрессии клиента с соответствующими им архаическими культурными реликтами - мифами и ритуалами примитивных народов. Невротик при этом понимается как «современный дикарь», одержимый первичным страхом отрыва от массы и защищаемый архаическими пластами собственного бессознательного посредством автоматического воспроизведения в символике симптомообразования «родовых травм» человечества, запечатленных в содержании мифологических сюжетов. Вторая, дополнительная аналоговая триада - «миф-сказка-симптом» - была разработана и применена Фрейдом уже в самой книге, посвященной описанию случая Человека-Волка. В основании данного подхода лежит идея о том, что архаическое содержание мифа определяет собой также и содержание инфантильной, а затем – и актуальной пубертатной невротичности посредством воздействия в инфантильном периоде на защитные блоки психики ребенка фобийной символики сказочной культуры. Язык сказки формирует, по мысли Фрейда, не только весь комплекс симптоматических проявлений невротического расстройства, понимаемого при данном подходе как результат конфликта между филогенетической схемой и обстоятельствами ее актуализации, но и логику построения всего «невротического контура» личности. Сама же сказка выступает при этом и первотолчком процесса симптомообразования и, одновременно, самым эффективным средством его истолкования и рациональной проработки. Практически вся структура разбираемого случая основывается на работе со сказочным материалом, к особенностям которой мы еще неоднократно будем иметь повод обращаться.

6) Подключение к анализу случая разбора факторов, производных от второго уровня бессознательных детерминант психики, т.е. от набора филогенетических по своей природе воздействий, в своей совокупности обозначенных Фрейдом как «наследуемая схема развития». Резюмируя случай Человека-Волка, Зигмунд Фрейд предложил выделять в «кипящем котле» бессознательного три уровня организации психического материала, каждый из которых несет в себе специфический источник и потенциал своих желаний, вливающихся в общий резервуар энергетики либидо. Первый уровень составляют факторы, производные от вытесненного индивидуального (и прежде всего – инфантильного) опыта. Проявления бессознательной активности этого уровня как раз и являются предметом работы аналитика с клиентом. Именно они дают ту массу материала, на основании которого складываются базовые линии интерпретационных схем в рамках избираемой аналитиком терапевтической стратегии. Но стратегия эта может быть чисто волюнтаристской, если не учитывать наличия у факторов личного (вытесненного) бессознательного имманентной логики структурирования, производной от следующего, второго уровня организации бессознательного. Этот уровень Фрейд обозначил как «филогенетические наследуемые схемы», представляющие собой «осадки истории человеческой культуры»[10]. И именно прикладной анализ, психоанализ символики культурной среды, позволяет находить отголоски филогенетических схем в индивидуальных и коллективных психических реакциях. Важнейшим обстоятельством выступает при этом то, что результирующее вмешательство подобного рода схем и формирует те самые «филогенетические прафантазии», которые, по мнению Фрейда, высказанному им в 1915 году в знаменитых лекциях по введению в психоанализ[11], являются истоком и тайной человеческой невротичности (как индивидуальной, так и массовой). Схемы эти, в свою очередь, рассматривались Фрейдом как психические репрезентации еще более глубинного третичного слоя, своеобразного «ядра бессознательного»[12]. Содержание его довольно-таки неопределенно и описывается Фрейдом по аналогии с инстинктивным знанием у животных. Этот глубинный слой «как бы инстинктов» подробнейшим образом исследовался в биоэволюционной концепции Шандора Ференци (и прежде всего – в его знаменитой «Талассе»), но введение в контекст наших рассуждений данной концепции вряд ли целесообразно, ибо оно не только выманит нас за пределы тематики данного доклада, но и отвлечет от описания рассматриваемой процедуры метапсихологического (прикладного) супервизирования.

7) Выявление того вклада, который именно данный конкретный случай способен внести в копилку знаний о бессознательном, из которой в дальнейшем смогут черпать основания для интерпретационной работы все новые и новые поколения специалистов. В этом своем аспекте психоанализ подобен шахматной игре[13]. При практически бесконечном количестве вариантов проведения отдельной партии, в условиях абсолютной уникальности каждой игры и полной зависимости ее результата от индивидуального таланта и интуитивной одаренности игрока, в пространстве самой игры расположены точки подключения неких абсолютно объективных закономерностей, безапелляционно диктующих свою волю каждому игроку независимо от его квалификации. Выявить эти точки возможно лишь в практическом опыте, столкнувшись с ними и ощутив силовое воздействие некоей «встречной воли», противодействующей нашему сознательному намерению. В шахматах, как, впрочем, и в психоанализе, знание о подобного рода точках подключения «высших сил» (т.е. зачастую неведомых нам закономерностей организации той реальности, в поле которой мы деятельно вторгаемся) черпается только из постоянного изучения чужих партий, изучения, не дающего, конечно же, алгоритма проведения каждой новой уникальной игры, но помогающего избежать повторения чужих ошибок. В своих работах Фрейд неоднократно отмечал, что даже психоаналитики не знают о том, что такое бессознательное, что они могут лишь судить о его природе, наблюдая его проявления; а проявления эти носят исключительно негативный характер. Метапсихологическая, т.е. прикладная, супервизия нацелена, в конечном счете, именно на выявление и фиксацию подобного рода «негативного знания» о бессознательном. В зависимости от уровня типологичности этого знания оно может стать темой профессионального дискурса аналитика и его супервизора, на основании которого взаимно обогащается их индивидуальный опыт, а может быть означено в качестве информации, необходимой для профессионального роста региональной группы специалистов или же – всего национального психоаналитического сообщества. Наиболее же значимые в данном отношении случаи докладываются авторитетнейшими специалистами на конгрессах международной ассоциации. Таковой можно себе представить высшую цель и оправдание существования самого психоанализа как глобального исследовательского проекта, изначально созданного для получения знаний о бессознательном. Введение этих знаний в культурный обиход позволило бы, по замыслу Фрейда, профилактировать индивидуальную невротичность и выйти на уровень социокультурного, а не клинического регулирования неизбежной конфликтности между внеличностной архаикой бессознательного и личностностью как продуктом процесса индивидуации.

Метапсихологическая супервизия, фиксирующая в пространстве разбираемого случая нечто «неслучайное», несущее в себе элемент новации и требующее фиксации в качестве значимого элемента теории бессознательного, в качестве кирпичика того огромного здания психоанализа, которое принципиально не может быть достроено, но из которого недопустимо произвольно выбрасывать ни одного элемента, на первый взгляд нарушает важнейшие методические табу клинического анализа. Ведь при работе с пациентом перед нами стоит прямо противоположная задача, задача нейтрализации любого рода новаций. С одной стороны, недопустимы новаторство и «творческий поиск» в технике работы самого аналитика, поскольку зачастую они связаны с попытками отыгрывания на клиенте не проработанных в собственном анализе инфантильных импульсов его бессознательного. С другой стороны, болезненные симптоматические проявления невротической регрессии, прямо или косвенно принудившие клиента к анализу, оценивались Фрейдом как индивидуальные защитные новообразования, возникающие в структуре Эго по причине дефектности естественных типических механизмов психической защиты и исчезающие по мере реставрации последних. Поэтому метапсихологическая (прикладная) супервизия далеко выходит за пределы разбора конкретного клинического случая и позволяет аналитику взглянуть на свою работу обобщенно, путем абстрагирования от концептуально нейтральных случайностей выявить в ней точки проявления фундаментальных закономерностей динамической организации бессознательных психических процессов.

Случай Человека-Волка, рассматриваемый при помощи выше обозначенного методологического подхода, отрывает перед аналитиком практически необозримую перспективу метапсихологического исследования. Достаточно сказать, что, представляя данную работу Фрейда слушателям Восточно-Европейского Института психоанализа, я обычно настаиваю на необходимости и достаточности проработки на ее основании всего лишь двух фундаментальных проблем психоаналитической теории – концепции многоуровневого, по принципу «матрешки», построения человеческой невротичности (инфантильная невротичность – латентная невротичность – пубертатная невротичность), а также – проблемы неврозогенной природы бессознательных фантазий и техники работы с ними. На остальное содержание концептуального ресурса книги равно не хватит не то что одного – даже десятка стандартных четырехчасовых семинарских занятий.

В сегодняшнем докладе мне также приходится выбирать одну из множества спровоцированных Фрейдом линий рассуждения, отправив в область идеальных мечтаний замысел полного метапсихологического (прикладного) супервизионного анализа данного случая, результат которого, по самым скромным прикидкам, составил бы солидное многотомное исследование.

И время, и место моего доклада диктуют необходимость остановиться исключительно на первом аспекте метапсихологического супервизионного исследования данного фрейдовского случая (не забывая при этом и об остальных шести), т.е. прояснить выявленные Фрейдом типические черты проанализированного им случая и вывести из них те следствия, которые уже стали сегодня очевидными благодаря отрезвляющему воздействию временного фактора.

Отправным пунктом моих рассуждений стала гипотеза о том, что для Фрейда случай Человека-Волка – это прежде всего случай «русского пациента», причем не в смысле «пациента из России», а в смысле – «русского как пациента». На протяжении нескольких предвоенных лет (и впоследствии – во время второго отрезка аналитической работы с Сергеем Панкеевым) Фрейд анализировал «русскость» как болезнь, которую следовало четко описать, связать с особым типом детского травматизма и определить перспективную стратегию терапии, имеющей целью адаптацию пациента в чуждой для него культурной среде европейской цивилизации, превращение его из Человека-Волка в Человека-Пчелу, из «СП» в «SP».

Кстати говоря, именно в плоскости типизации подобного рода и лежит основной потаенный (спрятанный Фрейдом как подсказка) смысл знаменитого псевдонима его клиента – Человек-Волк (Wolf-Man). Wolf-Man – это человек Вульфа, того самого Моисея Вульфа, которого Фрейд в своей этапной работе «Очерк истории психоаналитического движения», написанной, опять-таки в период работы с Сергеем Панкеевым, назвал единственным в России хорошо подготовленным аналитиком. Панкеев же был тем единственным пациентом, в котором (по ряду действительных и сконструированных Фрейдом причин) сгустились черты «русскости» как культурно-исторического психологического типа, особым образом, как мы увидим ниже, интересующего основоположника психоанализа.

Стоит отметить, что с пациентом в данном случае Фрейду действительно повезло. Прежде всего, речь идет о высоком уровне его интеллектуального развития, которое, хотя и было, по словам самого Фрейда, отрезано от господствующих над его поведением сил влечений, тем не менее вызывало у аналитика сожаление о том, что не все его ученики способны так глубоко осознавать природу психоанализа[14]. Панкеев считал себя органичным психоаналитиком, совместившим в себе невротическое смирение перед бессознательным с безупречным интеллектом человека, объектный катексис которого находится под сильным влиянием бессознательного и который, потому, строит логические схемы, исходя из фантазийных, а не реально существующих объектов[15].

К тому же Сергей Панкеев вобрал в структуру своей идентичности практически все культурные провокации, которые дарует своему адепту великая русская литература. Ее потенциальная психопатологичность довольно-таки прозрачна для исследователя, рассматривающего ее с позиций психоанализа, т.е. с нейтральной точки зрения приспособительных (адаптивных) стандартов западноевропейской цивилизации. Русская литература – это наш Ветхий завет, если рассматривать ее с точки зрения ее глубинно-психологической значимости. Главная ее задача – психологически оторвать нас от матери и не допустить сползания к изначальному симбиозу путем привития страха перед образом Женщины и формирования стратегий бегства от нее (Онегин), мести ей (Печорин), игнорирования ее в закрытых мужских сообществах (Чичиков), ненависти к ней, толкающей к самоуничтожению (Базаров), пассивно-мазохистического самонаказания за любовь к ней (Обломов), ужаса перед ней, трансформирующего в ее обожествление (герои Достоевского) и пр. Прививка эта, по традиции получаемая всеми представителями образованного класса, позволяла и позволяет жить в России, быть сопричастным филогенетической (родовой) власти Родине-Матери хоть как-то сопротивляясь при этом тотальному затягиванию ею своих детей в орально-симбиотические формы массового обезличивания. Если бы не она, великая русская литература, созданная страдающими героями, воистину «лишними людьми» родной нам культуры на потребу себе подобных, абсолютной правотой обладали бы слова Юнга, некогда введенные в российский культурный обиход Александром Эткиндом: «В России нет и не может быть психоанализа. В ней люди живут как рыбы в стае…»[16].

Сергей Панкеев (жизнь которого можно рассматривать как культурный подвиг, как отчаянный рывок рыбы, желающей выйти на сушу и показывающей путь своим собратьям по стае) был тяжело болен архетипикой, пробужденной в нем культурным влиянием классической русской литературы, причем особо обостренное течение этого заболевания определялось рядом привходящих обстоятельств его личной биографии. Так же как и Онегин, он, будучи «наследником всех своих родных», заболел в конце концов «русской хандрой»[17]. С Печориным (а точнее – с Лермонтовым) его связывали настолько глубокие идентификационные связи, вплоть до подчеркивания внешнего сходства, что после смерти сестры, формируя в себе «мужественность жить», Панкеев предпринял терапевтическое путешествие на Кавказ, посетив при этом все места действия «Героя нашего времени» и завершив поездку на месте знаменитой дуэли у подножия Машука. С Чичиковым его сближал статус «херсонского помещика», а у Обломова он просто позаимствовал симптоматический фон своего невроза – неспособность к любой деятельности вплоть до отказа самостоятельно одеваться и вставать с дивана. Базовый симптом своего второго невроза он позаимствовал у Гоголя и русскому читателю отчета доктора Рут Мак Брюнсвик о психотерапии странного страха «утерять свой нос» становится предельно ясна невозможность проникновения в душу клиента, культурные основания бессознательного которого аналитику не только не близки, но и цивилизационно чужды. С героями же Достоевского у Панкеева был просто «семейный роман»: его отца с братьями так и называли - «братья Карамазовы» (и далеко не случайно!), а собственную жизнь он явно или неявно делал с фигуры князя Мышкина. Для полного набора не хватает только Толстого, но с ним у Панкеева вышла осечка, которая, впрочем, нисколько не повредила анализу. По словам самого пациента, «мир, в котором жил и который описывает Толстой, был чужд Фрейду… В качестве психолога он не мог проникнуть настолько глубоко, как это удавалось Достоевскому…»[18]. Панкеев писал в своих мемуарах, что с тринадцатилетнего возраста почитал великих русских писателей и поэтов «почти как святых»[19].

Кстати говоря, несомненный интерес для Фрейда представляло и особое интимное отношение Панкеева с христианством, сформировавшееся еще в раннем детстве благодаря чисто случайному совпадению – его день рождения совпадал с Рождеством. Идентификация с Иисусом, со Спасителем, с Мессией, не только усилила его нарциссический кокон, но и породило использование ритуалистики христианского культа при инфантильном отыгрывании проблематики негативного Эдипа.

И, наконец, немаловажным было то обстоятельство, что «русскость» у пациента была уже подорвана системой домашнего воспитания. Он изначально воспитывался и обучался иностранцами – англичанками, француженками, немцами. Слой его вытесненного инфантильного бессознательного был организован не родной культурной средой, а чередой эмоционально окрашенных иноязычных влияний, наиболее почвенническим из которых было чтение ему гувернанткой мисс Элизабет «русских переводов немецких сказок». В Одесской гимназии Панкеев получал низкие оценки по русской грамматике и демонстрировал проблемы с правильным произношением русских слов. Да и сами оговорки, воспроизводимые им в ходе анализа (типа неологизма «Espe»), демонстрировали готовность его бессознательного к ассоциативной деятельности в иноязычной среде. Таким образом, Фрейду достался в определенном смысле культурный «полуфабрикат», т.е. человек, бессознательно тяготящийся «русскостью» как своей родовой природой, сделавший шаг в сторону европейской культурной идентичности и своими симптомами демонстрирующий желание избавиться от власти филогенетической схемы. Только при таком взгляде на Сергея Панкеева мы сможем понять причину, по которой защитные по своей глубинно-психологической природе фобии русской литературной традиции трансформировались в его психическом мире в патогенные факторы. Панкеев болезненно переживал свою «русскость» именно как инерцию приспособительной наследуемой схемы, делающей человека абсолютно неадекватным при выходе за пределы ее культурного ареала.

Психоанализ был самостоятельно найден и избран Панкеевым как точка опоры при смене глубинных оснований своей культурной идентичности, как рациональное подспорье, помогающее оторваться от родной почвы во имя любви к медсестре Терезе, любви, позволившей ему «прорваться к реальной женщине» (по формулировке Фрейда) из тупика инициируемых русской культурой инцестуозных страхов и ограничений. Для доктора Фрейда, вышедшего в предвоенные годы не без творческой подачи Юнга на проблематику природы того глубинного филогенетического основания, на котором стоит надстройка индивидуальной психики, подобного рода установка пациента была просто-напросто своеобразным кладом. Он был настолько благодарен Панкееву, что, вопреки своему обыкновению, не только не брал с последнего денег во время второго периода их аналитической работы, но, напротив, сам снабжал пациента деньгами.

Неоднократно возвращаясь в своем творчестве к теме «русскости» как особого рода психопатологического регрессивного состояния, Зигмунд Фрейд, в конце концов, пришел к выводу об архаическом, дикарском характере так называемой «русской души», выделив в качестве двух ее отличительных черт явную, недифференцированную линией вытеснения амбивалентность психических реакций и особо прочный тип идентификации с матерью, порождающий пассивно-мазохистический вариант отреагирования отцовского комплекса, вариант так называемого «негативного Эдипа» («Достоевский и отцеубийство»).

Как бы нам с вами ни были неприятны рассуждения подобного рода, давайте вдумаемся в смысл приписанных нам групповых психических особенностей. Высокий уровень амбивалентности проявлений бессознательной активности, при котором оба полюса взаимно противоположных реакций равноценны и единовременно актуальны, есть проявление архаичности (или, точнее говоря, недоразвитости) психического аппарата и слабости линии вытеснения, что порождает необходимость внешнего принуждения, заменяющего практически отсутствующие механизмы интрапсихического контроля Супер-Эго. Слабость же вытеснения, в свою очередь, означала для Фрейда отсутствие опоры в работе психического аппарата на вторичные механизмы Эго-активности и постоянное подключение первичных пластов инстинктивных влечений Ид.

Из этих, в общем-то вполне внешне нейтральных хитросплетений психоаналитической казуистики, вытекает еще одно, довольно-таки обидное для нас, толкование псевдонима фрейдовского пациента. Wolf-Man – это оборотень, человек-животное, меняющее свое обличье в зависимости от значимости кодовой символики окружающей его культурной среды[20]. Отработав на материале случая маленького Ганса идею о судьбоносном воздействии на ребенка наследуемой архаики первобытного тотемизма[21], Фрейд пришел к выводу, определившему на последующие десятилетия его представления о природе человеческой невротичности: в основании индивидуального «невротического контура» всегда лежит тот или иной вариант силового компромисса между животной архаикой биоэволюционного наследия и очеловечивающим родительским влиянием; причем основой для данного компромисса выступает фон культурного окружения. Фрейд терминологически обозначил результат такого компромисса понятием «инфантильный невроз» и, проиллюстрировав механизм его становления на маленьком Гансе (как Человеке-Лошади)[22], на примере Человека-Волка продемонстрировал терапевтические ресурсы своей концептуальной новации, разработал технику прорыва к архаическому ядру бессознательного через символику сновидений, проясняемую при помощи сказочного наследия.

Весной 1919 года в ответ на просьбу своего пациента, Сергея Панкеева, дать ему совет – вернуться ли ему в революционную Россию в надежде частично спасти свое состояние или же навсегда остаться в Вене, смирившись с участью полунищего иммигранта, Фрейд преподнес ему в подарок свою новую книгу, книгу о Человеке-Волке.

Человек-Волк, как обобщенный образ, слепленный из фрейдовских интуиций по мотивам ряда черт личности пациента, был представлен Сергею Панкееву для узнавания и отречения. Он должен был увидеть свою «русскость» со стороны как инфантильную невротическую преграду, стоящую на пути становления его новой идентичности. Вне самой России, вне родной массы оставаться Человеком-Волком не только бессмысленно, но и опасно.

Нам с вами Человек-Волк представлен сегодня с той же целью, поскольку мы в очередной раз потеряли свою идентичность (или же, точнее, тщетно попытались потерять ее), внезапно и частично не по своей воле оказавшись в иной культурной реальности, изначально производной от инокультурных традиций и филогенетических схем. Вырваться из плена иллюзий и коллективных невротических фантазий, определяющих собою жизнь и судьбу нашей Родины на протяжении последних полутора десятилетий, можно только найдя ответ на обманчиво простой вопрос: а кто мы такие, каковы мы сами по себе, вне контекста привходящих и зачастую случайных обстоятельств? От ответа на этот вопрос зависит все в нашей сегодняшней жизни, и в том числе – судьба российского психоанализа, который может стать органичной частью отечественной культуры (в том числе и психотерапевтической), а может превратиться просто в «школу для эмигрантов», в канал для очередного выброса за рубежи Родины талантливых людей, прочувствовавших, осознавших свою «инаковость» и сделавших ее основой для профессиональной переподготовки.

Отвечать на этот вопрос, в конечном счете, нам самим (причем не в массе, а индивидуально). Но предварительно стоит выслушать несомненно авторитетное для нас с вами мнение профессора Фрейда и проанализировать тот опыт, который он произвел над одним из нас ради получения знания, явно поучительного для всех остальных.

Итак, каковы же мы по Фрейду? Он любезно подставляет нам зеркало психоанализа, в котором демонстрирует следующие психологические основания «русскости»[23]:

· Латентная женственность, господствующая в структуре псевдомужской идентичности. Моделируя психопатологию культурного сообщества на фигуре отдельного его представителя (позже он повторит подобный подход по отношению к американскому и еврейскому народам), Фрейд порою добивается пугающей исторической точности. По крайней мере, для каждого знатока русской истории вполне узнаваемы его описания попыток маленького Человека-Волка отработать наследуемую схему мужественности – через агрессию и самоуничижение, через религиозный фанатизм и нигилизм антирелигиозности, через доверчивое следование иностранным кумирам и злобное разочарование в них[24]. Начало болезни пациента Фрейд связывает именно с угрозой превращения этой ложной мужественности в настоящую. Превращение подобного рода, диктуемое логикой наследуемой схемы, сделали практически невозможным смерть сестры и собственное венерическое заболевание, усилившее латентную женственность через возвратную идентификацию с матерью как жертвой «отцовской заразы». Таким образом, даже страшные перипетии русской революции диагностировались Фрейдом не как выражения эдипальной логики отцеубийства, а как бегство от отца в нарциссическую мастурбационную иллюзию самодостаточности, основанную на анальном самоотождествлении с матерью[25].

· Деятельно реализуемая идея о собственной исключительности, самобытности и несравнимости, представление себя как «венца творения», в качестве эталонного образца для всех и для каждого. Напряженный динамизм материнского комплекса неизбежно порождает своего рода психологический гомеостазис, способность к устойчивой самодостаточности в режиме самоотношения. Ощущение собственной исключительности позволяет легко выдерживать любые лишения и спокойно переживать любые потери. Какое русское сердце не забьется от интимного сопереживания при чтении истории о том, как Человек-Волк (по совету друзей!) «поправлял» свои денежные дела, отдавая последние средства игроку, моту и кутиле доктору Д.! Но в подобных, зачастую сверхпрочных психических организациях неизбежны невротические срывы, периодически случающиеся по причине своего рода «нарциссической недостаточности», связанной обычно с насильственным соприкосновением с иными культурными сообществами, в результате чего рушится иллюзия исключительности[26]. Эффект уязвленного самовозвеличивания, связанный с резкой и неожиданной ломкой иллюзий исключительности и всемогущества, создает основу типической симптоматики людей-волков. Они просто не в состоянии просто жить и работать, как это делают прочие люди. Раз так, то лучше вообще не вставать с дивана. Быть же надо или великим (музыкантом, художником, юристом, в крайнем случае – великим пациентом великого психоаналитика), или никем. Иногда даже поражаешься тому, каким же образом Фрейду удалось превратить типичного носителя данного качества в скромного служащего страховой компании, пунктуально отсиживающего положенное время за своим рабочим столом. Скорее всего, в этом преображении вовсе не было заслуги психоаналитика, а еще точнее – не было никакого преображения. Панкеев как типичный Человек-Волк нашел для себя привычную нишу исключительной личности, художника, принесшего себя в жертву несчастной женщине, положившего всю свою жизнь на алтарь великой любви. Даже самоубийство Терезы не отрезвило его, не превратило якобы облагодетельствованную им прекрасную и гордую испанку в испуганную еврейскую старушку, давно потерявшую дочь - единственного близкого ей человека, и ушедшую из жизни из-за невозможности поделиться своими вполне реальными страхами с мужем, живущим в мире иллюзий и фантазий.

· Жертвенность и мазохистичность, навязанные изначально в качестве культурно предписанных вариантов искупления «первородного греха» непреодолимой зависимости от матери. О ярком примере жертвенности мы уже только что говорили. Рассматриваемый случай демонстрирует, что мазохистическое стремление к самонаказанию у людей-волков настолько глубоко засело в бессознательном, что не поддается обычным методам изоляции и рациональной проработки. В частности, сам Сергей Панкеев совершенно правильно истолковывал судороги в правой руке, сделавшие для него невозможными занятия любимой живописью, проявлением бессознательной потребности заниматься самобичеванием. И что же – понимание не принесло избавления, ибо оно не властно над сферой филогенетического материала. Умом «русскость» понимать конечно же стоит, но это тот самый случай, когда от «многия знания» родятся лишь «многия печали»[27].

· Особым образом символически организованное детство, концентрирующее компенсаторно-защитные механизмы психики на проблеме орально-каннибалистской платы за счастье симбиотичности. Основы защитных механизмов Эго-активности ребенка, психика которого формируется под воздействием русской филогенетической схемы, закладываются в раннем детстве, в период начала процесса индивидуации, сказочными сюжетами типа «Колобка», «Репки», «Курочки Рябы» и пр. Материал подобного рода не прорабатывался Фрейдом в анализе Человека-Волка, но тем не менее его следует учитывать в комплексе со всплывшими в анализе вторичными сказочными символическими рядами (типа «Красной Шапочки» или «Козы и семерых козлят»). «Русскость» основана на аксиоме, диктуемой наследуемой схемой: «Ты рожден для того, чтобы тебя сожрали». Ты – продукт питания, предназначенный для поглощения и переваривания в однородную массу. Но трагедии в этом никакой нет, поскольку в роли людоедов выступают, как правило, родные, т.е. породившие тебя люди. Слившись с массой тебе подобных ты завершишь индивидуальное развитие, вернувшись в райское блаженство, в счастье материнского симбиоза. Сказка оставляет только две возможности как-то разнообразить фатальный исход так и не начавшейся толком индивидуации: ты можешь, как Колобок, избирать того, кто тебя проглотит, опираясь на накопленный травматический опыт сепарации; или же, как Репка, сопротивляться индивидуальным попыткам поглощения, стремясь сразу же частичкой войти в тело массы (Дедки, Бабки, Внучки, Жучки, Кошки и маленькой Мышки). От попыток же нарциссического сопротивления поглощению, подобно предпринятой Панкеевым, сказки строго отвращает ужасами сюжета о Золотом Яичке. О символике же Волка-людоеда у нас еще будет разговор в конце доклада.

· Ложный, или, скорее, искусственный отцовский комплекс, символическое содержание которого, соответственно, срабатывает с «точностью наоборот». Человек-Волк вырастает в атмосфере тотального феминного окружения, будучи полностью изолирован материнским телом массы от естественных импульсов первичного, инстинктивного ядра бессознательного. При этом даже кастрационные страхи оказываются производными от образов старой няньки и молоденькой служанки. Отец как таковой является при этом фигурой настолько трансцендентной, что ребенку приходится психологически прорываться к нему (кстати, абсолютно безуспешно), организуя сложную систему ритуалов религиозного культа. Тотальная безотцовщина, как непременное условие «русскости», закрывает мальчику дорогу на генитальную стадию, лишая его цели, т.е. объекта для идентификации. Для формирования идентичности остается, правда, широкий простор анальных игр, которым в фрейдовском изложении случая Человека-Волка отведено центральное место. Что же касается героических перипетий Эдипова комплекса, то филогенез ничем не замутненной «русскости» оставляет своему носителю исключительно вариант Садко, героя-утопленника, подменяющего отцовский мир силовых отношений водной стихией материнского комплекса, черпая из него силу и мощь для победоносного анального накопления.

· Манифестируемый анальный тип компенсаторных реакций, причем реализуемых не в косвенном, характерологическом (черты так называемого «анального характера» русским не свойственны), а в прямом, не сублимированном виде. Описывать анальные проявления «русскости» – значит конкурировать с Фрейдом, явно уделившим этому аспекту представляемого им случая, в силу собственной предрасположенности[28], гораздо больше внимания, чем это было реально необходимо (стоит особо отметить его исследование истоков и результатов подмены кастрационного комплекса анальной эротикой, которому он посвятил седьмую главу своей книги). Но анальная доминанта психики сама по себе еще ничего не определяет; она дает лишь некую массу психического материала, организация которого зависит от тех ритуальных возможностей, от той канализации энергетики анальных желаний, которые предоставляет тип культурной среды. И вот именно в данном пункте Фрейд обнаружил исток и тайну культурной чуждости русской и западноевропейской цивилизаций. Обе они основаны на коллективном невротическом отреагировании анальных компенсаций базовых инфантильных травм (филогенетических прафантазий). Но если западноевропейский стандарт организации личного бессознательного (Человек-Пчела) ориентирован на анально-накопительные тенденции и связан с соответствующими характерологическими особенностями – упорством, экономностью и чистоплотностью, то описываемая Фрейдом «русскость» Человека-Волка стоит на совершенно иных, анально-продуктивных основаниях, за описанием проявлений которых я отсылаю вас к тексту фрейдовской книги. Не знаю, стоит ли здесь плодить новации и конструировать методом оборачивания триаду качеств анально-продуктивного характера. Давайте не будем торопиться, мысленно приложим эти качества – безволие, расточительность и нечистоплотность – к Родине и к себе, а затем, если нам этого захочется, сделаем выводы[29].

· Эротичность как психическая ориентация, понимаемая в платоновском ее смысле как неодолимая тяга к людям, в массу себе подобных, как роевой тип психики. Божественная сила Эроса настолько доминантна в психическом мире носителя «русскости», что разрывает изнутри любые нарциссические преграды. Панкеев негативно, своим невротическим страданием выразил это свойство людей-волков; страх поглощения массой и утери индивидуальности не давал ему возможности отдаться на волю божественному Эросу и злобный по отношению к одиночкам бог буквально терзал его, неоднократно ставя на порог самоуничтожения. Особенно в этом плане характерен эпизод, случившийся с Панкеевым в 1951 году в период союзнической оккупации Вены. Непонятная ему самому сила затащила его с мольбертом и этюдником в русскую зону, где он, естественно, был задержан как иностранный шпион. И что же? Несколько дней спустя после задержания, уже отпущенный и забытый, он вновь возвращается в советскую комендатуру и долго разыскивает того офицера, который не верил ему и хотел видеть его картины в доказательство, что перед ним действительно художник. Собственное поведение настолько потрясло Панкеева (ведь речь шла о добровольном неодолимом стремлении стать жертвой советского ГУЛАГа), что он описал его Мюриел Гардинер и письменно, и устно[30]. Произошла же совершенно естественная вещь – оставшись на долгие годы без психоаналитической поддержки, Сергей Панкеев потихоньку опять начал перерождаться в Человека-Волка и звериная тяга в стаю (даже через единение в смерти) на мгновение вновь захватила власть над ним.

Итак, мы выслушали все эти «новости» о себе из уст человека, авторитет которого для нас с вами не подлежит никакому сомнению. Что же теперь делать с этим знанием?

Для начала давайте решим, – а насколько он все же был прав. Ведь даже в границах самого психоаналитического сообщества выводы, сделанные на основании анализа может быть и весьма неординарного, но все же единичного клинического случая, с большим трудом могут быть представлены в качестве универсалий, претендующих на общекультурную значимость. Для их обоснования явно требуется вторая точка опоры, подобная той, которую дал Фрейду анализ библейских текстов в работе о Моисее, посвященной, в конечном счете, тем чертам филогенетического наследия его родного еврейского народа (Человека-Агнца), которые он перед смертью предъявил своим собратьям для осознания и отречения. К сожалению, тексты архаического наследия русского народа по ряду причин оказались недоступными исследователям. И потому Фрейду пришлось, уже не скрывая этого как обычно, выискивать подтверждения своих выводов об истоках «русскости» в самоанализе, в собственных интуитивных прозрениях, которые он жанрово обозначил как «психоаналитические спекуляции». На этом можно было бы и завершить обоснование, поскольку сам Фрейд звал за собой по дороге подобного рода спекулятивных размышлений только своих учеников и последователей, людей с конгениальными интуитивными предпосылками. В рамках же избранной группы единомышленников любого рода сомнения в изначальной истинности его идей он квалифицировал как проявление индивидуально детерминированного сопротивления. Но избранный мною жанр супервизии не приемлет догматизма и авторитарной неприкосновенности. Пред ним все равны. Придется, поэтому добавить еще один аргумент в пользу правоты фрейдовского анализа «русскости», а далее пусть каждый из вас самостоятельно делает выводы. В своем самоанализе Фрейд еще в 90-е годы выявил пласт инфантильного материала, характеризующегося теми же чертами (устойчивая зависимость от матери, пассивность по отношению к отцу, неспособность выйти на генитальную стадию развития) и приводящего к тем же последствиям (нарциссическая самозамкнутость, черты анального характера, мазохистичность, ревностно оберегаемая иллюзия исключительности, аффективно окрашенное бегство от массы, сопряженное с тягой к единению с себе подобными), что и описываемые им глубинные особенности людей-волков[31]. Спроецировав совокупность патогенных ресурсов своего собственного бессознательного на весьма подходящую для этого фигуру пациента, персонифицировав их как Человека-Волка и истолковав их как нормальные в рамках определенной культурной среды, доктор Фрейд осуществил серьезный прорыв в своем самоанализе, одновременно подключив его достижения к методике терапии пациента.

Второй вопрос более перспективен, – а что сам Фрейд собирался делать с этим знанием о нас с вами? Он собирался на его основе описать типическое расстройство, наметить перспективную терапевтическую схему и провести лечение. Причем это было лечение конкретного пациента, рассматриваемого как личностная модель, как персонификация типического культурального невроза. Сергей Панкеев стал прототипом Человека-Волка по той же самой причине, по которой психологически искалеченный своим психоаналитически ориентированным отцом и невротичной матерью Герберт Граф стал прототипом маленького Ганса, случай которого рассматривался Фрейдом как «типичный и образцовый детский невроз»[32]. Панкеев индивидуально проявил в своих симптомах, сновидениях и патогенных фантазиях те глубинно-психологические черты родной ему культуры, которые в норме отыгрывались в недоступных ему массовых ритуалах и лишь в особых обстоятельствах эмиграции, смены культурной идентичности, проявлялись как неодолимое родовое начало, препятствующее нормальной адаптации к новой культурной среде[33]. На аналитической кушетке он был первым представителем тех миллионов русских людей, которых разбросала по свету великая война и великая революция.

Все вышеперечисленные отличительные черты того симптомокомплекса, который мы назвали «русскостью», вытекали, по мнению доктора Фрейда, из содержания требований наследуемой филогенетической схемы русской культуры, т.е. рассмотренного нами ранее второго уровня бессознательной детерминации. При помощи ставшего знаменитым пациента Фрейду удалось преломить ее черты через обстоятельства ее реализации в детстве поколения, в расцвете сил встретившего (и, по большому счету, - свершившего) великую и ужасную русскую революцию. Фрейд не был ни русофилом, ни русофобом (как не был он ни апологетом христианской веры, ни заядлым антихристианином). Он просто пытался применять, по возможности нейтрально, тот научный метод, в котором он был уверен, к тем социально-психологическим явлениям, в психологической обоснованности существования которых он сомневался. Сомнения в психическом здоровье русской нации, в бесконфликтности отношений личностей, несущих в себе русскую филогенетическую традицию, с требованиями самой этой традиции родились у Фрейда задолго до встречи с Сергеем Панкеевым. Еще в конце прошлого века (в 1898 году) он предложил свои услуги русскому Двору в качестве психотерапевта императора Николая II, в навязчивом исполнении которым утомительных ритуалов властвования доктор Фрейд усмотрел потенциально опасное для судеб страны проявление жертвенности, производной от бессознательного желания искупить свою вину за «отцеубийство», за психологически незаконное принятие на себя властных полномочий своего великого отца[34]. Позднее он все же осуществил психоанализ культурного сообщества через вскрытие истоков невротического расстройства лидера, с которым это сообщество идентифицировалось в период военных испытаний[35].

Это неравнодушие к судьбе определенного народа (сравнимое разве что с его естественной озабоченностью трагедией еврейского народа, которая позднее породит книгу «Моисей и монотеизм») вылилось в идею о социальной терапии, в качестве которой Фрейд предложил методику ломки филогенетической наследуемой схемы культуры и прямой проработки инстинктивного ядра коллективного бессознательного на инфантильном травматическом материале. Поставленный им опыт на живом человеке, Сергее Панкееве, должен был предрешить многое в грядущих катаклизмах европейской культуры. Ведь в то время, пока Фрейд работал с пациентом из России в тиши своего кабинета, по улицам Вены уже бродил подобный Панкееву культурный изгой и художник-неудачник, Адольф Шилькгрубер, который под именем Гитлера сумеет оседлать разрушительную энергию массовой животной деструктивности. А к недавнему ученику Фрейда Альфреду Адлеру захаживает подобный Панкееву сын южнороссийского помещика, Лев Бронштейн, который под именем Троцкого попробует организовать всемирный взрыв массовой энергетики отцеубийства.

Удался ли опыт? И да, и нет. Да, потому что конкретный пациент, Сергей Панкеев, смог из абсолютно неприспособленного к жизни инфанта-нарцисса превратиться в скромного и работящего служащего венской страховой компании, сумевшего пережить болезни и кризисы, самоубийство жены, страхи фашистской и советской оккупации, военные и послевоенные лишения и тяготы.

Нет, потому что для терапии культурного сообщества одной книжки маловато. Для этого, как понял Фрейд, необходима такая концентрация насилия, что сам Фрейд ужаснулся реалиями своей мечты и оставил ее в качестве Завета своим наиболее отважным последователям[36].

Кроме того, Фрейд так и не смог до конца понять своего пациента. Точнее было бы сказать, что он и не пытался его понять. Ведь языком симптомов, сновидений и инфантильных воспоминаний Панкеева говорила та самая наследуемая схема, которую аналитик квалифицировал как стержень его культурального в своей основе невроза. Этой ненужной и игнорируемой им схеме Фрейд противопоставил психоаналитическую концепцию, поставив ее на освобождающееся место посредника между миром первичных ядерных инстинктов и энергетическими ресурсами вытесненного слоя бессознательного пациента. Более того, аналитик в данном случае продемонстрировал готовность вторгаться также и в мир инфантильных воспоминаний клиента[37] (чего стоит, например, открыто, на глазах у изумленной публики высосанная из пальца сцена наблюдения полуторагодовалым ребенком коитуса родителей!) во имя достижения конечной цели – «прочистки дымоходов» катектирования энергетики Ид, связывания основного потока этой энергетики сетью психоаналитических интерпретаций и перевода остатка либидо в режим приемлемой и социально потребной анально-накопительной навязчивости, в модель поведения Человека-Пчелы.

* * * * *

В заключение не могу удержаться от нескольких замечаний общего характера, касающихся чисто технических погрешностей, продемонстрированных (именно продемонстрированных, а не допущенных) Фрейдом в разбираемом нами случае. Трудно до конца удерживать роль пророка, завывающего свои обличения из одиночества пустыни, хочется порезвиться в лесной компании мятежных братьев.

Зигмунд Фрейд никогда не скрывал погрешностей своей собственной терапевтической работы. Давая материалам клинического случая отлежаться в ящике своего письменного стола по нескольку лет, он, приступив к подготовке очередной публикации, был вынужден по вполне понятным причинам сам играть роль своего супервизора. В первом же из крупных опубликованных материалов, в случае Доры, он отметил и проиллюстрировал оба свои обычные клинические прегрешения, от повторения которых и пытался уберечь своих последователей, намеренно публикуя материалы только неудачных с терапевтической точки зрения случаев. К погрешностям своей клинической практики он относил, как известно, игнорирование бисексуальной организации бессознательного клиента и небрежную работу с анализом структуры переноса. Причиной первой недоработки можно считать бессознательное сопротивление, связанное с реакцией на историю отношений с Вильгельмом Флисом[38]; вторая же определялась непроработанным контрпереносом, определяющим собой принятие Фрейдом одних трансфертных ролей и игнорирование других[39].

В рассматриваемом нами случае нарочитый уход аналитика от работы с содержательными аспектами бессознательной латентной женственности пациента настолько сильно искажает картину заболевания, что порою отрывает Человека-Волка от Сергея Панкеева и превращает его в некую квазиличность, оживленную фантазией аналитика и живущую своей собственной жизнью. Рассмотренный же с учетом проигнорированных Фрейдом факторов бисексуальной организации психики клиента данный клинический случай полностью преображается. Возникшее как след от сцены соблазнения сестрой (пациенту – три с половиной года) и окончательно сформировавшееся в двадцатилетнем возрасте в горниле переживаний, связанных с ее самоубийством и результирующихся в устойчивой идентификацией с нею, невротическое заболевание Сергея Панкеева предстает перед нами как голос его потаенной женственности. Неврозу даже удалось сформировать компенсаторную анальную продуктивность, психологически трансформировав отсутствующую вагину в анус, а мешающую неврозогенной иллюзии фалличность ритуально снять навязчивыми операциями на носу и вырыванием зубов (производимыми, кстати говоря, исключительно докторами по фамилии Вольф).

При анализе переноса Фрейд, как всегда, принял на себя только мужские роли; особенно вжился он в образ учителя-австрийца, который философскими рассуждениями вывел десятилетнего Панкеева из навязчивой зависимости от христианства как части содержания филогенетической схемы развития[40]. Женские же роли, столь явно присутствовавшие в бессознательном запросе пациента, были Фрейдом полностью проигнорированы. Речь идет, прежде всего, об образе старой няньки, неизменно встававшей на сторону ребенка при очередном столкновении с представителями иноязычного влияния, и об образе все той же старшей сестры, интеллектуально более развитой и соблазняющей Сергея неведомым ему миром сексуальности. В качестве явного проявления сопротивления пациента, вылившегося в своего рода «иронию бессознательного», можно указать и на признаки переноса, связанного с фигурой гувернантки мисс Элизабет, которая, некогда общаясь с ребенком непрерывно курила (при этом интерпретации аналитика приобретали значение связанных с памятью о ней «русских переводов немецких сказок», что, в принципе, соответствовало истине).

Судя по тексту книги, Фрейд был готов принять на себя любые трансфертные роли, вплоть до роли Волка-людоеда, но лишь в пределах черты маскулинности. Он знал за собой этот методический грех, неоднократно покаянно писал о нем, но наступал на эти грабли снова и снова. Фрейд был просто не в состоянии переступить через самого себя; его собственный материнский комплекс, продолжавшаяся до смерти матери в 1930 году глубинная психологическая зависимость от нее, не позволяли ему воссоединиться со своей латентной женственностью не т