Двадцать два

Снова озеро, в моих окнах мерцала Флорида. Гидросамолеты, словно солнечные мотыльки, летали, скользили по воде. Здесь ничего не изменилось, подумал я, раскладывая чемодан на тахте.

Краем глаза я заметил какое-то движение и подскочил, я увидел его в двери, — второго себя, о котором забыл: в латах, вооруженного и, в этот момент, возмущенного. Словно я вернулся с прогулки по лугу с застрявшими в волосах маргаритками и с опустошенными карманами, где были яблоки и кубики сахара для оленя, и вдруг обнаруживаю воина в латах, поджидающего меня в доме.

— Ты опоздал на семь недель! — сказал он. — Ты не сказал мне, где будешь. Тебе причинит боль то, что я должен сказать, а я мог бы уберечь тебя от боли. Ричард, вполне достаточно твоего пребывания в обществе Лесли Парриш. Ты забыл обо всем, что узнал? Разве ты не видишь опасности? Женщина угрожает всему твоему образу жизни! — Зашевелились звенья его кольчуги, скрипнули доспехи.

— Она прекрасная женщина, — сказал я, затем понял, что он не поймет смысл сказанного, напомнит мне, что я знал много прекрасных женщин.

Тишина. Снова скрип.

— Где твой щит? Потерял, наверное. Это счастье, что тебе удалось вернуться живым!

— Мы начали говорить:

— Глупец. Ты думаешь, мы носим доспехи забавы ради? — Его глаза сердито смотрели из-под шлема. Зеленоватый в металле палец указал на выбоины и следы от ударов на доспехах. — Каждая из этих отметин сделана какой-нибудь женщиной. Ты был почти уничтожен женщиной; тебе чудом удалось спастись; и если бы не латы, ты был бы уже десять раз сражен, потому что дружба превращается в обязанность и притеснение. Одного чуда ты заслуживаешь. На десятки тебе лучше не рассчитывать.

— Я износил свои латы, — пожаловался я ему. — Но ты хочешь, чтобы я: все время? Постоянно? Есть время и для цветов тоже. А Лесли — это нечто особенное.

— Лесли была чем-то особенным. Каждая женщина особенна на день, Ричард. Но особенное становится общим местом, воцаряется скука, исчезает уважение, — свобода потеряна. Потерять свободу — что еще терять?

Фигура огромная, но более проворная, чем кошка в драке, и необыкновенно сильная.

— Ты создал меня, чтобы я был твоим ближайшим другом, Ричард. Ты не создал меня симпатичным или смеющимся, или с добрым сердцем и мягким характером. Ты создал меня, чтобы я защищал тебя от связей, ставших опасными; ты создал меня, чтобы я обеспечил сохранность твоей душевной свободы. Я могу спасти тебя, только если ты будешь поступать так, как я скажу. Ты можешь показать мне хотя бы одну счастливую супружескую пару? Одну? Ты мог бы назвать из всех своих знакомых тебе мужчин хотя бы одного, кто избежал бы немедленного развода и дружбы вместо супружества? Я вынужден был согласиться.

— Ни одного.

— Секрет моей силы, — продолжал он, — в том, что я не вру. До тех пор, пока ты не лишишь меня разума и не превратишь реальность моего существования в вымысел, я буду направлять и защищать тебя. Лесли сегодня для тебя прекрасна. Другая женщина была прекрасна для тебя вчера. Каждая из них уничтожила бы тебя в супружестве. Есть одна совершенная женщина для тебя, но она живет во множестве разных тел:

— Я знаю. Я знаю.

— Ты знаешь. Когда ты найдешь единственную в мире женщину, которая может дать тебе больше, чем много женщин, я исчезну.

Мне он не нравился, но он был прав. Он спас меня от нападений, которые могли убить во мне то, чем я в этот момент являлся. Мне не нравилась его самонадеянность, но самонадеянность исходила от уверенности. Неуютно было оставаться с ним в одной комнате, но попросить его исчезнуть означало в конце концов стать жертвой открытия, что эта женщина или та не является моей единственной родной душой.

Насколько я понимаю, свобода равносильна счастью. Небольшая охрана, — такова маленькая цена за счастье.

Единственно, думал я, у Лесли есть ее собственный стальной человек, чтобы охранять ее: гораздо больше мужчин планировали овладеть ею и жениться, чем женщин, строивших планы в отношении меня. Если бы она жила без лат, она была бы сейчас замужем, без молитвы радостной любви, которую мы изобрели.

Ее радость тоже основывалась на свободе.

Как нам не нравились женатые люди, которые иногда посматривали на нас со своими планами адюльтера! Действуйте согласно своим убеждениям, неважно — каким; если верите в супружество, живите в нем честно. Если нет, — разведитесь быстро.

Женюсь ли я на Лесли, если придется отдать ей так много своей свободы?

— Извини, — сказал я своему другу в доспехах, — я не забуду.

Перед тем, как уйти, он долго и мрачно смотрел на меня. В течение часа я отвечал на письма, работал над журнальной статьей, сроки написания которой ограничены не были. Затем я спустился вниз, в ангар, ощущая какоеb. беспокойство.

Большое полое пространство покрывала тончайшая завеса, что-то не то: столько испарений, что ничего нельзя было увидеть.

Маленькому реактивному ВD-5 необходим был полет, чтобы сдуть паутину с его поверхностей.

Я тоже — в паутине, — подумал я. Неразумно терять навык полета на каждом самолете, слишком подолгу не возвращаться к ним. Маленький самолет — единственный, на котором взлет был опаснее посадки, — требовал полета.

Двенадцать футов от носа до хвоста; он безжизненно выехал из ангара, как тележка для бутербродов без зонта. Не совсем безжизненный, подумал я. Скорее, мрачный.

Я тоже был мрачен, оставленный всеми на много много недель, кроме разве что пауков в приборах для посадки.

Вот, наконец, люк открыт, топливо проверено, предполетный осмотр сделан. На крыльях лежала пыль.

Мне следует нанять кого-нибудь, чтобы стирал пыль с самолетов, подумал я и фыркнул от отвращения. Каким же ленивым хлыщом я стал — нанимать когонибудь, чтобы стирать пыль с моих самолетов!

Обычно я был привязан к одному самолету, сейчас это был маленький гарем; а я шейх, который приходит, когда захочет. Твин Цессна, Виджн, Майерс, Мотылек, Рэпид, Озерная амфибия, Питтс: раз в месяц, а иначе — как же я заведу их двигатели?

В последнее время в бортовом журнале была запись только о Т-33 во время полета из Калифорнии.

Осторожно, Ричард, — подумал я. — Держаться подальше от самолета — совсем не способствует продлению срока его службы.

Я проскользнул в кабину самолета-малыша, посидел некоторое время, глядя на панель управления, ставшую мне непривычной.

Бывало, я весь день проводил со своим Флайтом; ползал вверх-вниз по кабине, переворачивая все вверх дном; пачкал рукава в масле, прочищая двигатель и устанавливая вентили, затягивая крепежные болты цилиндров. Сейчас я был столь же близок со своими самолетами, как был близок с женщинами.

Что бы подумала об этом Лесли, так умеющая ценить вещи? Разве не были мы близки, она и я? Мне бы хотелось, чтобы она была здесь.

— За соплом чисто! — я выкрикнул это предостережение по привычке и нажал стартовый выключатель.

Воспламенители зажглись.

Тшик! Тшик! Тшик! — и наконец — грохот зажженного в форсунках реактивного топлива. Температура турбины достигла нужной отметки, двигатель набрал обороты по своей крохотной шкале.

Как много значит привычка. Изучишь самолет однажды, глаза и руки помнят, как его поднять в воздух еще долго после того, как это стирается из памяти. Находись кто-нибудь в кабине и спроси, как запустить двигатель, я бы не смог ответить: Только после того, как мои руки выполнят последовательность действий по запуску, я бы смог объяснить, что они проделали.

Резкий запах горящего топлива проник в кабину: вместе с ним всплыли воспоминания о тысяче других полетов. Непрерывность. Этот день — часть отрезка времени жизни, проведенного большей частью в полетах.

Ты знаешь другое значение слова полет, Ричард? Бегство. Спасение. От чего я в эти дни спасаюсь, что ищу?

Я вырулил на взлетную полосу, увидел несколько машин, остановившихся около аэродрома для наблюдения. Многого они увидеть не могли. Самолет был так мал, что без дымовой системы для демонстрационных полетов его невозможно увидеть, пока он не покажется на дальнем конце взлетной полосы.

Взлет — это критический момент, помни. Слегка — на рычаг управления двигателем, Ричард, осторожно набирай скорость. Скорость 85 узлов. Затем — убери носовое шасси на один дюйм и дай самолету оторваться самому. Добавь оборотов — и ты погиб.

Вырулив по белой линии центра взлетной полосы, — фонарь закрыт и зафиксирован, — я дал полный газ и маленькая машина двинулась вперед. Со своим крошечным двигателем самолет набрал скорость не больше, чем у индийской повозки, запряженной волами. Он проехал уже половину взлетной полосы, но все еще не проснулся: 60 узлов было слишком мало, чтобы взлететь. Много времени спустя мы достигли 85 узлов, оставив за собой большую часть взлетной полосы.

Я оторвал носовое шасси от бетона, и через несколько секунд мы были в воздухе; едва отделившись от земли, низко и медленно летели, стараясь не зацепить деревья.

Шасси убрано.

Покрытые мхом ветки промелькнули на 10 футов ниже. Скорость полета достигла 100 узлов, 120, 150, и наконец машина проснулась, и я позволил себе расслабиться в кабине. На 180 малыш мог делать все, что я пожелаю. Все, что было нужно, — это скорость полета и чистое небо, и это было наслаждением.

Как важен полет для меня! Это прежде всего. Полет кажется волшебством, но это мастерство, которому обучаются и тренируются, — с партнером, которого можно изучить и полюбить. Знать правила, соблюдать законы, плюс дисциплина, которая самым любопытным образом дает свободу. Полет так похож на музыку! Лесли это понравилось бы.

Южнее протянулась полоса кучевых облаков, готовящихся к грозе. Еще десять минут, и мы скользнули по их рыхлой поверхности; оторвались от края, исчезли бесследно и летели двумя милями ниже над пустыней.

Когда я был ребенком, я любил прятаться в траве и наблюдать за облаками; представлять себя взобравшимся на эту высоту и сидящим на такой вот кромке облаков, как эта, размахивать флагом и кричать мальчишке в траве: ПРИВЕТ, ДИКИ! — и никогда не быть услышанным из-за высоты. В глазах — слезы: он хотел так много — пожить минутку на облаке.

Самолет, послушный моей воле, повернул вверх, затем направился к верхушкам облаков, затем — австрийское снижение, прыжок с неба. Мы погрузили наши крылья в густой туман, пробирались вперед. Можно быть уверенным, — за нами тучи становятся реже, трепещущий белый флаг облака, обозначил место для прыжка. Привет, Дики! — подумал громче, чем прокричал. «Привет, Дики!» — кричу сквозь прошедшие тридцать лет ребенку на земле. Сохрани свою любовь к небу, дитя, и я обещаю: то, что ты любишь, найдет способ увлечь тебя от земли, в высоту, в ее жутковато-счастливые ответы на все вопросы, какие ты только можешь задать.

Мимо нас, словно ракеты, летящие горизонтально, пронеслись с огромной скоростью пейзажи облаков.

Слышал ли он?

Помню ли я, что слышал тогда это приветствие, которое минуту назад послал ребенку, наблюдающему из травы и из другого года? Возможно. Не слова, но абсолютную уверенность в том, что когда-нибудь полечу.

Мы замедлили полет, перевернулись на спину, нырнули прямо вниз. Какая мысль! Если б мы могли разговаривать друг с другом время от времени, — Ричард-сейчас, вдохновляющий Дики-тогдашнего, — соприкасаясь не в словах, а в глубоких воспоминаниях о событиях, которые еще только должны произойти. Что-то вроде радиопсихики, передающей желания и слышащей голос интуиции.

Как много можно было бы узнать, если бы мы могли побеседовать один час, побеседовать двадцать минут с самим собой — какими-мы-станем! Как много мы могли бы сказать самим себе — какими-мы-были!

Плавно-плавно, с нежнейшим прикосновением одного пальца к ручке управления, маленький самолет вышел из пикирования.

На пределе скорости полета ничего неожиданного не предпринимают, иначе a, +%b превратиться в горящие обломки, падающие в разных местах в болото.

Низкие облака промелькнули, словно клубы дыма от выстрелов салюта; внизу показалась и исчезла дорога.

Можно было бы провести и такой эксперимент! Передать привет всем Ричардам, пролетающим во времени вперед, мимо меня; найти способ услышать, что они хотят сказать! И разные варианты меня в разных вариантах будущего, где принимаются различные решения: тот повернул налево, я повернул направо. Что они должны были бы сказать мне? Лучше их жизнь или нет? Как они могли бы изменить ее, узная то, что они знают сейчас? И никто из них, подумал я, не упомянет Ричарда из других периодов его жизни, в далеком будущем или далеком прошлом Настоящего. Если все мы живем в Настоящем, почему мы не можем общаться?

К моменту, когда показался аэропорт, маленький самолет простил мне мое небрежение, и мы снова были друзьями. Труднее было простить, себе самому, но так бывает обычно, всегда.

Мы замедлили полет и вошли в зону посадки, на тот самый участок, который я увидел в тот-день, когда вышел из автобуса и пошел к аэропорту. Могу ли я увидеть его сейчас, идущего там со своим свертком и новостью о том, что он миллионер? Что я должен сказать ему? О Господи, что я должен сказать!

Садиться было так же легко, как трудно — взлетать, ВD-5 зашел на посадку, коснулся миниатюрными шасси земли, долго катился и выехал на последнюю полосу. Превосходно развернувшись, мы через минуту были в ангаре, — двигатель выключен, турбина вращалась все медленнее и медленнее и наконец остановилась.

Я похлопал ее по изгибу фонаря и поблагодарил за полет; обычай всякого летчика, который пролетал больше, чем она или он заслуживали.

Остальные самолеты смотрели с завистью. Они тоже хотели летать; им нужно было летать. Вот бедная Виджн, у нее течет масло из передней части правого двигателя. Изоляция пересохла из-за долгого пребывания без движения.

Могу ли я услышать будущее самолетов, так же, как свое? Если б я попробовал и узнал ее будущее, я, должно быть, не стал бы грустить. Она могла бы стать самолетом-телезвездой, открывая каждую часть дико популярного телесериала: летящая на красивый остров; садящаяся на воду; сопровождаемая в док — сверкающая и красивая, без единой течи масла. Но она не могла бы иметь такое будущее без настоящего, в котором она существует сейчас, — стоит грязная в моем ангаре после того, как налетала со мной несколько сотен часов.

Так же как у меня — было бы впереди будущее, которое, вероятно, стало бы невозможным без того свободного одинокого настоящего, в котором я жил сейчас.

Я поднялся в дом, поглощенный мыслями о возможности контакта с другим самим собой в разных состояниях, — Ричардом-бывшим и Ричардом — которыйеще-будет; мое «Я» в различные периоды моей жизни, на других планетах, в других гипотетических отрезках времени.

Искал бы кто-нибудь из них супругу? Нашел бы кто-нибудь из них ее?

Интуиция — в будущем/настоящем всегда-я — нашептывала в этот момент на лестнице:

— Да.