Огонь и вода

Как-то после окончания 1 Мировой войны Фрейд сообщил Э. Джонсу, что у него был один большевик и наполовину обратил его в коммунизм. Джонс был изумлен. Фрейд объяснил: коммунисты верят, что после их победы будет несколько лет страданий и хаоса, которые потом сменятся всеобщим процветанием. Фрейд ответил ему, что он верит в первую половину.

Ганс Сакс рассказывает об этой встрече более подробно. По его воспоминаниям, этот „крупный большевик" был личным другом Фрейда. По словам Сакса, большевик возлагал на психоанализ надежды как на „инструмент, предназначенный для завоевания будущего счастья". Фрейд же мрачно отвечал ему, что темные стороны человеческой природы не могут быть преодолены.

Сакс вспоминал: „После революции, когда работы Фрейда стали печататься русским правительством (Государственным издательством (написано по-русски. — А. Э.)), я с оптимизмом говорил о влиянии, которое может иметь психоанализ на создание новой России. Фрейд ответил, сохраняя скепсис по отношению к русской душе: „Эти русские как вода, которая наполняет любой сосуд, но не сохраняет форму ни одного из них".

Амбивалентная заинтересованность Россией, характерная для окружения Фрейда, была, да и остается весьма обычной среди западных интеллектуалов с левыми взглядами. Прототипом такого отношения является пример Маркса, который в течение почти всей своей жизни относился к России как к страшной угрозе для цивилизации и рассматривал создание 1 Интернационала как средство противостоять русскому влиянию в Европе. В конце жизни он вдруг поверил в возможности социализма в России, был в восторге от русского перевода „Капитала", сам начал изучать русский, и после его смерти в его кабинете нашли два кубометра русских материалов.

По словам Джеймса Раиса, интервьюировавшего племянницу Фрейда, у него были „десятки родственников в Российской империи". Они нередко направляли к молодому Фрейду больных из Житомира, центра еврейской оседлости на Украине, несчетное число раз жестоко страдавшего от погромов. Фрейд имел и личный опыт соприкосновения с революционной борьбой на примере своего дяди Иосифа Фрейда, героя яркого эпизода из „Толкования сновидений", который в 60-х годах прошлого века сидел в австрийской тюрьме. Недавно в полицейских архивах обнаружилось его дело. Дядя Иосиф держал огромную по тем временам сумму фальшивых рублей, сфабрикованных лондонскими евреями, чтобы поддержать восстание в Литве.

Собственные политические взгляды Фрейда не отличались радикализмом. Множество раз он высказывал недоверие утопическим идеям переустройства общества, и с годами его скепсис все возрастал. В феврале 1918 года Фрейд писал Лу Андреас-Саломе: „государство, в котором находится Ваша родина, дискредитировало себя радикальными тенденциями, и это доставляет мне много горя. Я полагаю, что революциям нельзя симпатизировать до тех пор, пока они не кончатся: вот почему они должны быть короткими. Человеческая глупость все же нуждается в обуздании. В общем, нужно становиться реакционером, как это уже было с бунтарем Шиллером перед лицом Французской революции".

Несмотря на трезвую оценку событий, Фрейда не оставляла надежда, и он вспоминал о ней годами спустя. В ноябре 1930 года С. Цвейг прислал ему для подписания некий манифест, написанный им или его друзьями в поддержку Советской России. Фрейд отказался в этом участвовать, признаваясь как в былых своих симпатиях левым идеям, так и в нынешнем разочаровании в них: „Всякая надежда, которой я мог тешить себя, исчезла за это десятилетие Советского правления. Я остаюсь либералом старой школы. В моей последней книге („Неудовлетворенность культурой". — А. Э.) я подверг бескомпромиссной критике эту смесь деспотизма с коммунизмом". Фрейд писал в ней, что экономическая программа коммунистов выходит за пределы его компетенции, что же касается их психологических постулатов, то их следует признать ничем не обоснованной иллюзией. В июне 1933 года Фрейд пишет Мари Бонапарт о том, что мир весь превращается в большую тюрьму, и предсказывает „удивительный парадокс": нацистская Германия „начала с того, что объявила большевизм своим злейшим врагом; она кончит чем-то таким, что будет от него неотличимо"; но все же, если выбирать из этих двух безнадежных альтернатив, Фрейд предпочитает русских: „большевизм, как никак, заимствовал революционные идеи, а гитлеризм является абсолютно средневековым и реакционным".

Некоторые из ближайших учеников Фрейда были активными социал-демократами. Историки выяснили, что и сам Фрейд, и почти все члены Венского психоаналитического общества голосовали на выборах именно за социал-демократов. Даже Юнг, находившийся в политическом спектре справа от большинства своих коллег, характеризовал большевистскую революцию в России как „расширение сознания". На семинаре 13 марта 1929 года Юнг говорил: „огонь сжигает все, огонь кладет конец цивилизации. Так время от времени и происходит. Так было во время большевистской революции, когда культурная форма не могла больше сдерживать напряжение энергии, и пламя прорвалось и сожгло русскую цивилизацию". Любопытно заметить, как Фрейд и Юнг, ищущие каждый свою метафору для загадочной русской души, находят прямо противоположные: Фрейд уподобляет ее воде, а Юнг — огню.