Различие в положении и голубиное яйцо

Дзен свободен, но обучение ему — нет: оно ограничено временем и местом и связано с определенными обычаями и традициями.

Воскресенье — особый день в монастыре, когда сюда приходят живущие по соседству люди. Они опрятно одеты. Первым заходит отец, потом — мать, последними — дети. У ворот их встречает монах и раскланивается с ними. Увидев это впервые, я сразу же вспомнил свою молодость. Реформаторская голландская церковь, набожные лица… Всю неделю валяли дурака, а теперь стройными рядами шагают помолиться, на лицах приличествующее случаю выражение, тела упрятаны в воскресные одежды. История повторяется, повторение неизбежно.

Но есть все-таки и отличия. Здесь торжества начинаются с ударов барабана. На террасе главного храма стоит большой, как бочка, барабан. Каждое воскресенье в девять часов утра, если монастырь не закрыт на специальные упражнения для монахов, Джи-сан, монастырский барабанщик, выдает короткую барабанную дробь. Как только дробь разносится по саду, я замираю — такое нельзя пропустить. В это время в монастыре и его окрестностях бывает очень тихо, и потому дробь всегда оказывается неожиданной, чистой и пронзительной и буквально проходит по моему позвоночнику. После десятисекундной паузы барабан звучал снова, постепенно выдавая легкий, но впечатляющий ритм, который хорошо давался неторопливому Джи-сану. У него было немало времени, соло занимало минут десять. Он бил не только по натянутой на барабан коже, но и по его бокам, а также извлекал шипящий и трескучий звук, проводя по барабану палочками. Я решил, что Джи-сан — мастер игры на барабане, но, когда в одно из воскресений его не оказалось в монастыре, другой выбранный наугад монах сыграл ничуть не хуже.

Пока звучал барабан, монахи входили в храм, где настоятель уже сидел на большом кресле, спинка которого была ему не нужна, поскольку он сидел в позе лотоса. По такому случаю настоятель надевал великолепное, шитое шелком и парчой одеяние. Старший монах садился на полу слева от него, с колокольчиком в руке. Он казался совсем маленьким и неприметным. Ке-сан, высокий, худой монах, храмовый священник, который много лет тому назад отказался от легкой жизни, чтобы стать учеником настоятеля, сидел в окружении трех гонгов — маленького, среднего и огромного.

Когда снаружи Джи-сан в последний раз ударял в барабан, в храме Ке-сан бил в гонг, и по этому сигналу монахи начали петь первую сутру Будды — ритмичное музыкальное монотонное произнесение слогов, то и дело прерываемое гонгом и барабаном.

Я сидел среди монахов. Было бы, конечно, лучше, если бы я мог присоединиться к пению, но я не умею петь, да и будь у меня голос, я все равно не запомнил бы слова и звуки. К тому же я не знаю китайских иероглифов. Миряне рассаживались в дальней части просторного храмового зала, и я чувствовал, как их любопытные взгляды впиваются в меня. Мои изрядные габариты и кудрявые темные волосы резко контрастировали с внешностью маленьких лысых монахов.

Пение длилось с полчаса, после чего настоятель произносил проповедь из японской дзенской традиции. Он рассказывал о жизни учителей прошлого или читал что-нибудь из жизни Будды. Говорил он монотонно, и монахи начинали засыпать. Когда кто-нибудь засыпает в позе лотоса, верхняя часть его туловища начинает то медленно наклоняться вперед, то отклоняться назад. Поскольку я не научился сидеть правильно, соблюдая равновесие, я не мог заснуть, а если бы я заснул, то свалился бы, как однажды и свалился, сильно насмешив своим падением прихожан. После этого я делал все возможное, чтобы не уснуть. Когда проповедь заканчивалась, старший монах ударял в колокол, монахи испуганно просыпались, от гонгов все вокруг вибрировало, а Джи-сан снаружи снова принимался за барабанную дробь.

Затем предстояло угощение, и нам приходилось разносить большие подносы с красными лакированными чашками, наполненными рисом и овощным супом. По таким случаям я помогал на кухне, где повар и его помощники трудились в поте лица, чтобы накормить человек сто гостей. Когда наступал черед мыть посуду, работали все монахи, даже настоятель присоединялся, надев старый халат и повязав голову полотенцем, чтобы пот не тек ему в глаза.

Старший монах рассказывал мне, что настоятель пришел в монастырь сразу после войны и очень скромно жил здесь два года в одиночестве, пользуясь только крохотной частью здания. В огороде он вскопал две небольшие грядки и каждое утро подметал дорожку к главному входу в храм. Он медитировал в одиночестве в просторном пыльном зале, а когда пришли первые монахи, не стал им радоваться, как и не грустил, когда был один.

Монастырь теперь был полон: у нас появился даже еще один приезжий — молодой американский поэт Джеральд с бородой и клокастыми бровями, профессиональный битник из западной части Соединенных Штатов. Я расстроился, когда узнал, что Джеральд свободно говорит по-японски и знает все монастырские порядки. Я с удовольствием показал бы ему монастырь и рассказал обо всем, будучи признанным учеником настоятеля, то есть занимая положение выше Джеральда. Все оказалось как раз наоборот, и Джеральд обращался со мною довольно фамильярно. Как выяснилось, он уже второй раз посещает монастырь. Когда-то он провел в монастыре год и теперь вернулся после путешествия по Дальнему Востоку. Джеральд купил красивый японский мотоцикл, снял жилье в средней части города, рядом с озером Бива. Он приходил каждое утро на сандзен, беседу с наставником, и каждый вечер участвовал в нашей медитации. Когда у нас были сэссины [8], он оставался на них в монастыре. Тогда ворота монастыря запирали на целую неделю, телефон отключали, почту не получали. Ежегодно в монастыре проводится не менее шести сэссинов, каждый из которых длится семь дней. Все становится еще труднее, чем обычно, соблюдаются все правила, а настоятель принимает учеников от трех до пяти раз в день. На время ближайшего сэссина Джеральд получил комнату рядом с моей.

С его прибытием возникла непростая проблема. Когда настоятель принимал учеников, мы не шли из зала для медитации в его дом, а становились в ряд на колени на террасе главного храма. Здесь у нас была крыша над головой, но сидеть было не очень-то приятно — ветер играл с нами, как хотел, особенно зимой. Мы стояли на коленях на твердом деревянном полу, и, когда настоятель звонил в колокольчик, самый первый монах вставал, кланялся в сторону дома настоятеля и шел к нему по еще одной террасе и по узкой садовой галерее. Всего было пятнадцать монахов, четыре послушника, одна японка, японец-художник, Джеральд и я. Питер появлялся не всегда. По-видимому, его обучение уже кончилось и обычные правила на него не распространялись. Мне не всегда было понятно происходящее, так как единственные авторитеты, к которым я обращался с расспросами, — настоятель, старший монах и Питер — отвечали только то, что им хотелось, а этого не всегда было достаточно.

Как прибывший в монастырь последним я занимал на террасе самое последнее место. Обычно приходилось ждать больше часа, стоя на коленях на деревянных досках. Всякий раз, когда очередь продвигалась, я мог хоть немного размять свои конечности, но, когда очередной монах находился у настоятеля, приходилось терпеть.

В тот день, когда Джеральд приехал в монастырь, он пришел ко мне и сказал, что он займет место в очереди передо мной, что так логичнее: ведь он был учеником настоятеля, когда обо мне не было и слышно. Монахи, разумеется, выше по положению и пойдут первыми, но среди послушников он старше и важнее меня.

— Разумеется, — ответил я. Моим ногам было все равно где страдать — на террасе или в зале, куда мы возвращались после беседы с настоятелем. В любом случае «положение» не имело для меня никакого значения — о нем могли беспокоиться разве что военные или чиновники, но никак не искатели правды.

У каждого человека свои особенности. Джеральд, в этом нет никакого сомнения, был яркой и сильной личностью и обладал невероятной силой воли. Даже когда у него была температура, он приезжал утром или вечером на мотоцикле и, превозмогая физическую боль, посещал настоятеля. Днем он работал переводчиком в какой-то крупной компании. Джеральд обладал хорошим чувством юмора, его душа источала непреходящую мудрость. «Нет ничего настолько важного, чтобы из-за этого расстраиваться», «Хорошо организованному человеку комфортно даже в аду», «Все неприятное со временем пройдет». Я нередко слышал от него эти восточные истины, а в его поведении угадывались признаки непривязанности. Но при всем при том он не смог примириться с тем, что в первое утро старший монах велел ему сесть в конец очереди, а когда Джеральд не подчинился, взял его за локоть и отвел туда. Я слышал, как Джеральд ворчал и ругался, и даже год спустя он с недовольством вспоминал этот случай, чувствуя себя задетым и униженным.

Я тоже, но по другой причине. В эти дни меня стала беспокоить какая-то непривычная боль, которая чаще всего появлялась у меня, когда я ходил в туалет. Резкая усиливающаяся боль. Осторожно пощупав возле заднего прохода, я обнаружил там шишку величиной с голубиное яйцо. Джеральда в монастыре не оказалось, а я не настолько хорошо владел японским, чтобы объяснить старшему монаху, что именно меня беспокоит. Я попросил разрешения воспользоваться старинным телефоном, который висел на стене на выходе из храма. Питер был дома, и я рассказал ему о своем открытии.

— Голубиное яйцо? — спросил он.

Когда я рассказал подробнее, он рассмеялся.

— Голубиное яйцо, ха-ха! Что за странная ассоциация. Это самый обычный геморрой. Он возникает от долгого сидения при медитации и оттого, что ты слишком торопишься в уборной, где тебе не нравятся мухи и вонь. Вены рядом с твоим задним проходом кровоточат и наверняка воспалены.

— Да, — раздраженно сказал я. — И что теперь делать?

— Ничего, — сказал Питер. — Подожди меня. Я принесу тебе таблеток и мази, а если шишка не исчезнет, придется идти к врачу. Не исключено, что понадобится довольно болезненная операция, но вряд ли до этого дойдет. Многие монахи страдают от геморроя, и почти никто из них не бывал в больнице. Голубиное яйцо! Ха-ха!

Питер нашел мои слова настолько смешными, что всем их пересказал. Монахи улыбались, когда видели меня, и сжимали между большим и указательным пальцами воображаемое голубиное яйцо. Старший монах хлопнул меня по спине и довольно заурчал, настоятель радостно мне улыбнулся, когда я работал в саду. Я пошел к деревянной статуе дзенского учителя в храме и высказал ему свою жалобу.

— Почему я получаю эту дурацкую противную болячку, когда начинаю искать истину? Почему ты не поможешь мне вместо того, чтобы позволять оплывать моим венам? Я ищу последнюю тайну, самую великую цель из тех, что способен поставить перед собою человек, так неужели я заслужил за это геморрой?

Статуя, изображавшая человека, который, как и я, когда-то искал истину, ничего не ответила. Возможно, у учителя были волдыри и чесотка, когда он жил с бродягами под мостом. Я успокоился. По крайней мере, статуя не стала надо мной смеяться.