![]() Главная страница Случайная страница КАТЕГОРИИ: АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника |
Часть первая 4 страница
Он удивился, не увидев в них ни гнева, ни ярости, которые сказывались в его движениях. Просто Перри внимательно и спокойно смотрел Джою в лицо, и после долгого молчания, сказал: — Если мы собираемся быть друзьями, Джой, запомни одно правило… Джою казалось, что он наяву видит и слышит чудо: этот человек, обаятельный и прекрасный, мудрый и властный, предлагает свою дружбу, свою силу, свою проницательность такому ничтожному существу, как он, Джою Баку. Без сомнения, Перри ошибся в выборе, остановив свое внимание на Джое Баке. Стоит ему понять свою ошибку, как придет конец всему. Тем временем Джой застыл от ужаса, что сейчас он сделает неверный жест или что-нибудь брякнет несообразное, после чего Перри тут же исчезнет. Он попытался придумать, как ему избежать этой грядущей ошибки. Ему надо не двигаться и почти ничего не говорить, что поможет протянуть время. Но он знал, что у него ничего не получится. Перри был слишком мудр, он так четко все понимал, что одурачить его было невозможно. — …а правило такое — без всяких номеров. Номеров быть не должно. Никаких. Я сыт по горло людьми, которые знают, что им надо и не могут дотянуться до этого, не могут даже выдавить, как это называется. Когда я говорю тебе: «Что ты хочешь, Джой», ты отвечай. Просто говори о любой вещи, которую ты хочешь. Понял меня? — Ага. Ясно, я так и сделаю, Перри, так и сделаю. — Отлично. — На лице Перри неторопливо расплылась улыбка, и, отпустив отвороты рубашки Джоя, он сел на край кровати, взглядом установив между собой и Джоем непреодолимое расстояние в несколько футов. Когда глаза их встретились, он сказал: — Так говори. Назови то, что ты хочешь иметь. Тупой идиот, окрестил себя Джой, да говори же что-нибудь, говори, неужто ты не можешь разговаривать? Ты так глуп, что даже не знаешь, что тебе хочется? Говори что-нибудь, говори же — и тогда все начнется. — Я, м-м-м, я думаю, что хотел бы, м-м-м… — он нахмурился и прижал подбородок к груди, словно то, что ему было нужно, хранилось где-то в желудке и усилием воли он мог извергнуть это из себя. — Просто скажи, — подбодрил его Перри. — Что бы там ни было. — Безнадежно. Со мной не стоит терять время. — О, Господи, подумал он, истина в том, что я паршивый сукин сын. Он поднял плечи, страстно желая, чтобы голова у него провалилась в грудную клетку. Когда он открыл глаза, то почти был уверен, что увидит Перри, направляющегося к дверям. Вместо этого тот смотрел на него столь же мягко, как раньше, и даже еще более настойчиво. — Почему? Скажи мне, почему ты считаешь, что с тобой не стоит терять времени, Джой? — Я кусок дерьма, Перри, и могу сказать тебе, что я просто идиот. Вот такой я и есть. Я тупой сукин сын. Ничего не понимаю, дер-р-рьмо! Не могу ни говорить толком, ни думать, как полагается. — Он засмеялся, но лицо у него было серьезным. Во всем этом он не видел ничего смешного. Ибо между ними стояло нечто омерзительное, уродливое и непростительное, и он заслуживал того, чтобы на него просто плюнули; и смехом своим он лишь старался ускорить развязку. Но у него ничего не получилось. Чем натужнее он смеялся, тем хуже ему становилось. Внезапно он увидел перед глазами восхитительную картинку: могилу Салли Бак, с белоснежным и девственно чистым камнем, который только и ждал надписи на своей поверхности. Появившийся в воображении цветной карандашик быстро чиркнул по камню, изобразив его самого, Джоя, в карикатурном виде, и ему стало как-то легче: картинка обрела завершенность. Теперь он снова мог смотреть на Перри. — Мне кажется, — с удивлением услышал он собственный голос, — что меня ждет все то же самое: я буду мыть им тарелки, а они будут все таскать их мне, и я буду опять мыть их, и потом… — И потом… — И потом я приду сюда и завалюсь спать, и снова буду мыть тарелки за тарелками, а потом я буду, м-м-м… — Что ты будешь? — Я буду, м-м-м… — Он простер руки перед собой и, разведя их, потряс в воздухе, давая понять, что слова носятся по комнате. — Так скажи, Джой. — Умру. Ох! Ну, дерьмо! Что тут болтается в воздухе? Поймать и прикончить. Он пытался выдавить из себя еще один хриплый смешок. Нет, ничего не получается. Ничего. Он не может справиться с ощущением чего-то большого и омерзительного, заткнувшего ему рот. В воображении он увидел лопату и сунул ее в руки какого-то странного туманного существа, и существо это пустило лопату в ход, став копать могилу рядом с Салли. И вот уже рядом со свежей могилой стоит гроб, в котором находится прекрасное юное создание: он сам. Ох, черт возьми, подумал он, куда меня несет? Неужто таким молодым мне придется ложиться в гроб, и мрачная тьма покроет мою юность и мою красоту? Невыразимая печаль охватила его, и внезапно он захлебнулся в рыданиях, корчась на полу этой г" стиницы, и видя перед глазами грязные сникеры незнакомца. Ему было жутко нужно, чтобы этот человек покинул комнату, и он выдавил «Уйди», но это было все, что он мог сказать, ибо какое-то странное ощущение наполнило все его легкие и заполнило все полости тела, куда мог попасть воздух при вдохе; оно вторглось и в печень, и в сердце, и повсюду, терзая его, словно полдюжины ножей. Он видел перед собой лишь грязные сникеры. Что они хотят? Что им от меня надо? Что этот сукин сын хочет от меня? — снова и снова спрашивал он себя. Разве он не понимает, что я, что я, что я… Этот незнакомец взял его за плечи и с силой опрокинул на спину, после чего Джой присел, опираясь на его руку. Этих действий хватило, чтобы избавиться от терзавшего его ощущения огромного страха, и вырвавшийся стон успокоил его: так стонать могут только живые люди. Лицо у него было мокрым. Наверное, он плакал, но не стыдился своих слез. — Все дело в марихуане, он тут ни причем. Он посмотрел на Перри, стоявшим над ним, с широко расставленными ногами, лицо его почти вплотную склонилось к нему. Он услышал его теплый, низкий, дружелюбный голос, идущий из темных глубин наркотического опьянения. — Ручаюсь, что теперь тебе чуток лучше, Джой, не так ли? Готов. Его просто распластало это тепло, мудрость, спокойствие. Хорош. Ну наконец-то! И что теперь? — А теперь, — сказал Перри, — тебе надо только дать мне знать, намекнуть, чего бы тебе хотелось. Иными словами, как я могу тебе это дать? Что это за птичка, свившая гнездо у меня в груди? Он что — Бог? Он что — Санта-Клаус? Он что — волшебник? Он даст мне то, что я хочу? Он с ума сошел? Он уже спрашивал меня и спрашивает снова. Ну, так я скажу ему, я ему все выложу. Скажу ему, что мне нужна блондинка, которую я могу трахнуть, а потом чтобы она заботилась обо мне всю жизнь — блондинка с длинными ресницами и пухлыми коленками с ямочками, в желтом платье, под которым у нее должны быть все округлости, и настоящие, а не как из вспененной резины, как у бедной старой Салли, и чтобы она сидела дома, и приносила мне еду к телевизору, и чтобы когда сидела на мне верхом, говорила: «Ах мой ковбой, я так люблю тебя» и плакала из-за того, что так любит меня. «Пст-пст, — говорил бы я ей, — в жизни не видел, чтобы меня так любили, как только у тебя это получается?» А потом бы она говорила, и голос у нее был бы такой же сладкий, как ее груди: «Почему? Ну, почему я так люблю тебя? Потому что ты ковбой Джой Бак, и мне так хорошо с тобой. Только ковбои умеют любить так сладко, как ты, и только с ними стоит проводить время. А теперь, когда ты лежишь такой красивый и суровый, только скажи мне, что тебе принести с кухни. Желе? С кремом? А как насчет куриной ножки с персиком, радость моя, чтобы ты побаловался ими, пока я тебе спою «Голубой месяц»? А потом мы займемся с тобой любовью прямо на полу, и ты мне споешь — «Беги за мной, отбившийся от стада, мой теленочек, беги со мной, беги со мной, беги со мной, мой маленький теленочек…»
— В этом нет ничего особенного. — сказал Перри — После марихуаны часто хочется есть. — Они сидели у стойки забегаловки, открытой всю ночь на автостраде; Перри курил и пил кофе, а Джой приканчивал последний из двух гамбургеров. — Хочешь еще один? — спросил Перри. Джой покачал головой: рот у него был набит так, что он не мог вымолвить ни слова. Чувствовал он себя прекрасно, как ребенок, который вволю наорался, а потом его отшлепали и накормили. Он испытывал к Перри невыразимую теплоту. — Кто такая Салли? — спросил Перри. — Салли? Откуда ты о ней знаешь? — Ты все время повторял ее имя, когда был под балдой. Она что, твоя старая подружка? — Ну да! Старая подружка! — Вранье! Но если тебе нужна правда, то ты ее не получишь. Не хватало еще, чтобы взрослый мужик хныкал по своей бабушке. — Так чем бы ты хотел заняться, Джой. Сейчас только четыре утра. — Я? Что бы я хотел делать? Да плевать на меня! Чем бы ты хотел заняться? — Нет, нет, Джой, это твоя ночь. Ты только скажи мне, чего бы ты хотел. — Я хочу делать то, чего хочешь ты. — Нет. Скажи мне. Сам. — Но, Перри, черт побери, я и сам не знаю, да и вообще… — Нет, ты знаешь. Ты отлично знаешь, что тебе надо. И все знают. — Ну я… м-м-м, я скажу тебе, чем мы занимались в армии. Больше я ничего не знаю, да и вообще это была ерунда, но вот что мы делали — отправлялись в Колумбус и клеили баб — в общем-то и все. Ничего особенного. — Хотел бы ты и сейчас этим заняться? — Сейчас? Во дает! Ты хочешь сказать… именно сейчас? — Да, сейчас. Тебе нужна баба сейчас? — Ну, черт возьми, я даже не знаю. Мне сейчас так хорошо, что даже баба не нужна. — Джой молча допил свой кофе. Затем он посмотрел на Перри и сказал. — А чего? Ты тоже хочешь? — Обо мне не думай. Тебе нужна баба — так? — Ну… — Так нужна или нет? — Ну, понимаешь, если бы какая-нибудь болталась рядом со мной, я бы ее поимел, но я, м-м-м, не хочу причинять тебе беспокойства. — И, окончательно расстроившись, добавил. — Если, конечно, ты сам не хочешь. — Нет, — сказал Перри. — Ну, тогда и черт с ними… м-м-м, если только ты не хочешь сказать, что они где-то под боком. Чтобы хлопот не было. Тогда не могли бы, так сказать… Перри встал. — Идем. Он протянул кассирше за стойкой пятидолларовую бумажку, но Джой перехватил ее и сам сунул женщине десятку. Пятидолларовую купюру он сунул Перри в карман брюк. Тот улыбнулся и промолчал. На краю стоянки была телефонная будочка без дверей. Джой, прислушиваясь, прислонился к ее стенке. Набрав номер и подождав несколько секунд, Перри сказал: — Хуанита? Это Перри. Перри! Да, это я. Теперь слушай, Хуанита, вот что я хочу, чтобы ты для меня сделала. Хуанита, да не ори ты так громко, у меня уши лопаются. Не засовывай микрофон в рот, а то ты меня оглушишь. Слушай, Долорес на месте? Нет, я не собираюсь говорить с ней. Просто разбуди ее, Хуанита. Я говорю — разбуди ее! Я ей притащу подарок — очень симпатичного парня… Да помолчи ты, Хуанита, и послушай меня. Разбуди ее, сунь в ванну, а мы будем так через полчасика. Он повесил трубку. Джой стоял с открытым ртом, недоверчиво покачивая головой, не в силах поверить, что на него свалилось такое счастье. Он был словно ребенок, перед которым во плоти предстал ангел-хранитель. — Перри, ну ты и сукин сын! — сказал он дрожащим от обожания голосом. В машине, когда они уже вырулили на автостраду, Перри сказал: — Знаешь, Джой, а ведь ты мне вечер испортил. — Как? — встревожился Джой. — Каким образом? — Видишь ли я получаю удовольствие главным образом, когда мне удается тратить на других деньги Марвина. А ты не дал мне уплатить по счету. Джой с облегчением засмеялся. — Да нет, — сказал Перри. — Я серьезно. И больше не делай этого. — Слышь, Перри, этот парень, ну, как его, Марвин — он что, твой родственник или чего-то другое? — Нет, он просто мой хозяин. Я работаю на Марвина. — А? Ну да, я понимаю. Он твой босс. — Ему показалось, что он все понял. Но по мере того, как перед его глазами всплывала сцена в кафе, он чувствовал, что новая информация только все запутала. — Значит, босс? — Да, это верно. Марвин меня нанял, чтобы я делал для него очень непростую работу. Предполагается, что я буду напоминать ему, как он омерзителен, и мое вознаграждение зависит от того, насколько я в этом преуспею. Несколько лет назад я занимался чем-то схожим на Востоке и с тех пор приобрел определенный опыт. Я научился понимать, что людям на самом деле надо и даю им то, о чем они потаенно мечтают. Закури-ка для меня, идет? — он протянул Джою сигарету. Джой торопливо наклонился вперед, едва не стукнувшись о ветровое стекло и, прикурив сигарету для Перри, сунул ему в губы. Перри затянулся, вынул сигарету, изо рта и продолжал рассказ: — Например, тебе становится ясно, что человек, который не закрывая рта, болтает, как ему нужна нежность и забота, только и мечтает, чтобы испытать ужас. И я вижу, что он просто не может это высказать. Я не говорю о людях, которым в самом деле нужны тепло и забота; они на этот счет не распространяются. Я говорю только о тех, которые только и знают, что трепаться об этом. И можешь биться об заклад, что от любого внимания, да и просто от вежливого обращения их воротит. С другой стороны, ты не можешь так просто взять и тряхануть их страхом, пусть даже они и мечтают об этом, ибо они слишком трусливы получить то, что им нужно. Тебе приходится быть с ними до ужаса холодным и давать им в час по чайной ложке, да еще и говорить об этом не впрямую. Но ничего не может быть проще. Даже когда их колотит от страха, они должны считать, что к ним относятся с любовью. Время от времени приходится давать им встряску. Но не очень часто. И делать вид, что ничего не происходит. То же самое и со страхом: не очень много, в меру. Пусть он вздрагивает от выражения твоих глаз, пусть дергается, когда его слегка подкалываешь — кровь пускать не стоит. Что касается Марвина, думаю, со своей задачей спраз-ляюсь я неплохо. Сначала… то есть до того, как мы встретились, он считал себя сущим червяком — и по форме, и по содержанию. Но он уже не мог больше выносить такое отчаянное положение, оно было непосильно для него, и он был в полном ступоре. И вот, прошло всего лишь несколько кратких месяцев — я довел его уже до состояния окуклившейся личинки, и он счастлив успехом, которого мы добились. Что тут возразить? Разве у него не довольный вид? Но, боюсь, долго это не продлится. У Марвина слишком много претензий. Он хочет, чтобы я в конце концов просто раздавил его, так сказать, подмял под себя, вышиб из него дух. Но я на это не подписывался. Я куда лучше чувствую себя в таком промежуточном положении, когда надо действовать очень тонко и искусно; молоток и тесак мне по вкусу. Кроме того, Марвин не хочет, чтобы за его же деньги его еще и прикончили. Он в таком упоении, что когда-нибудь это плохо кончится. Но только не с моей помощью. Свое дело я знаю. — Это уж точно, — сказал Джой. — Ты свое дело знаешь туго. Кстати, сколько тебе стукнуло, Перри? — Двадцать девять… уже подходит к сотне. — Черт, а мне всего двадцать пять, — сказал Джой, — и я просрал всю свою жизнь, Перри, клянусь тебе, так оно и есть. Я и представить себе не мог, что может быть такое, о чем ты только что рассказывал. — Я бы сказал, что это жутко забавно, Джой. Но больше всего мне нравится твоя невинность. — Да нет, — сказал Джой. — Боюсь, что я не девственник, Перри. Я-то, конечно, туп как пробка, но на-трахался вдоволь. — Да я не о такой невинности говорю. — Вон оно что! Так скажи мне толком, о чем ты ведешь речь, Перри. Давай, Перри, потому что мне пора разобраться с этим дер-р-рьмом. Перри так долго не сводил глаз с Джоя, что тот стал волноваться, ибо машина неслась по шоссе. Затем Перри перевел взгляд обратно на дорогу, рассеянно покачал головой, словно его внимание привлекало нечто, скрывавшееся за горизонтом, и еле слышно сказал: — Это будет, это придет. В приливе благодарности и нежности Джой положил руку на плечо Перри и сжал его. — Ты мой самый лучший приятель из всех, что у меня были. — Но слова эти были лишь слабым отражением того, что он чувствовал. Джой испытывал сильнейшее побуждение говорить без остановки, вытолкнуть все слова, которые, наконец, точно дадут Перри понять, что он к нему испытывает. — Слушай, конечно, я не могу назвать тебя своим лучшим другом, потому что, понимаешь, когда я был в этой вонючей армии, ну все такое, у меня была куча приятелей, но никто из них и половины того не сделал для меня, что делаешь ты. То есть, вот ты катаешь меня, чтобы ублажить, гамбургерами кормишь. И все это просто так! Ну да, конечно, для чего-то все это делается, но главное — ты разговариваешь со мной, черт побери, и ты говоришь, мол, Джой, то, Джой, се. Со мной никогда и никто так не обращался, у меня, черт возьми, никогда не было настоящего друга, понимаешь, друга! Понимаешь, что ты мне даешь? — Да, Джой. Но теперь я хотел бы, чтобы ты заткнулся. О'кей? Джой медленно убрал руку с его плеча и уставился перед собой. На мгновение у него перехватило дыхание, и он сказал: — Никак я слишком разболтался. — Да нет, все в порядке, — сказал Перри. — Просто мне хотелось, чтобы ты пока помолчал. Вот и все. — О'кей, Перри, — ответил Джой. — Это самое малое, что я могу для тебя сделать.
Свернув с автострады, маленькая спортивная машина въехала в беспорядочное скопище припаркованных трейлеров, груд строительных материалов, старых домов и небольших предприятий, известное под именем Ньювилла, Техас, затем она оказалась на поле каких-то неопределенных очертаний, на котором не росло ни деревьев, ни кустарников, вообще никакой растительности — оно представляло собой кусок голой земли, на которой стояло большое угловатое старое здание. К нему не вели ни дорожка, ни подъезд, будто оно совершенно случайно оказалось на этом месте, брошенное неким великанским дитятей, которое завтра может сесть за свой бульдозер и вообще снести его с лица земли. Перри поставил машину на краю пола. Когда они поднялись по ступенькам парадного входа, зажглась лампа в портике, открылась дверь, и на пороге, заслоняясь от света, предстало высокое неуклюжее создание, именуемое Том-беби Босоногий. Том-беби Босоногий был бледным, неловко скроенным полукровкой с редкими волосами. Головка у него была маленькая, а о плечах и говорить не стоило, но от пояса и ниже у него было крупное, крепко сбитое тело. На нем был серый свитер с большими буквами «ГАРВАРД» на груди, выцветшие рваные джинсы, кроссовки и пара золотых сережек. — Привет, Перри, — сказал он. Голос у него был тонкий и скрипучий, с заметным техасским акцентом. Из глубин дома раздался грозный рык: — Да выключи ты этот свет на крыльце, Принцесса. — Моя милая матушка хочет, чтобы вы подобрали хвосты. — Он пожал руку Перри, а затем Джою Баку. Перри сказал: — Джой, познакомься с Том-беби Босоногим. — Очень приятно, — сказал большой бледнолицый индеец, пол которого было невозможно определить. — Как поживаете, Том-беби? — сказал Джой. Миновав холл, Том-беби провел их в гостиную. Он двигался как корова с перебитыми коленными чашечками: то и дело казалось, что он вот-вот рухнет беспорядочной грудой, из которой будут торчать только берцовые кости. Раскрыв двери, он сделал шаг в сторону. — Добро пожаловать во дворец благословенной Матушки, — сказал он. Комната была обставлена надежной грузной мебелью огромных размеров — стиль, который считался модерном в тридцатых годах прошлого столетия. У вешалки, рядом с вазой венецианского стекла, в которой торчал американский флаг, висели обрамленные фотографии респектабельных незнакомцев (все с подписями), а на стене в темно-розовую полоску — в рамках же фрагменты росписи Сикстинской капеллы, среди которых большей частью преобладали спины, задницы и руки. На подушке в центре дивана у дальней стены комнаты в позе Будды сидела маленькая карга в красном сатиновом кимоно. У нее были огромные водянистые глаза бледно-голубого цвета, обрамленные покрасневшими веками, под которыми лежали черные тени от недосыпа. Глаза были в ней главным: жадно впиваясь в человека, они безостановочно обшаривали его, и казалось, что они принадлежат не этой маленькой женщине, а какому-то огромному чудовищу, вынырнувшему из глубин ночи. В углу небрежно размалеванного кроваво-алой помадой рта она держала окурок сигареты с ярко тлевшим кончиком. — Перри! — удивленным мужским голосом воскликнула она. — Добрый вечер, Хуанита, — сказал Перри. — Пожелай его моей заднице, — сказала она. И повернувшись к Джою: — Привет, сынок. Пока Джой представлялся этой женщине, чье имя звучало как Хуанита Коллинс Хармайер Босоногая, ее сын расположился на кресле-качалке и сложил руки на животе. — Пошел, пошел, пошел! — замахала руками Хуанита. — Займись баром, Принцесса, займись баром. Бурбона там хоть залейся. Том-беби встал с куда большей легкостью, чем можно было ожидать от него. — Бурбона хоть залейся, — повторил он. Покидая комнату, он прошел мимо огромной штуки, прислоненной к стене входа в столовую: эта восьмифутовая конструкция изображала игрушечного жирафа. Джой представил себе, как Том-беби может вскарабкаться на этого игрушечного жирафа и умчаться — и не только из столовой, но и пронестись по Техасу, но жираф, конечно, ослабеет под своей ношей и рухнет, ломая кости и разбросав костистые ноги. Переживая эту воображаемую катастрофу, в реальности они с Перри расселись на огромных стульях вокруг зеркального столика для коктейлей напротив Хуаниты. — Я, — сказала она Перри, — прямо пинками подняла для тебя вечером одну сучку. — Как всегда, Хуанита, — улыбнулся Перри. — Гляди! — Она вытянула костистую ведьмину лапу, грязную, с желтыми табачными пятнами и до мяса обгрызанными ногтями. Она показала пару свежих царапин на тыльной стороне кисти. — Вот что она мне сделала, когда я будила ее, проклятое животное. — Внезапно Хуанита уставилась своими большими глазами в лицо Джою Баку. — Слышь, а ты любишь животных? Джой улыбнулся ей. Но чувствовал он себя отвратительно. Когда она говорила, перед ним предстала клетка со странным созданием — полутигром, полу женщиной, которое от голода металось взад и вперед. Ему не хотелось иметь с ним дело, он вообще не хотел видеть никаких животных. Ему хотелось чего-то мягкого, толстого и доброго, полного округлых местечек, в которые можно спрятаться с головой. — И вам достанется, — сказала Хуанита. Она повернулась к Перри. — Как ты думаешь, заражения не будет? — спросила она, имея в виду поцарапанную руку. — На прошлой неделе она укусила меня. Даже кровь пошла. Том-беби Босоногий вернулся с бутылкой старого бурбона в руке и парой стаканчиков. — А ты расскажи, мама, что ты с ней сделала, и они с удовольствием послушают. — Что он там говорит? — спросила Хуанита у Перри. — Неужто что-то умное? — И полукровке. — Займись делом, Мямля, займись делом. Том-беби протянул стаканчик с виски Перри, а другой — Джою. Приложившись к третьему стаканчику, он снова расположился в своем кресле-качалке. Хуанита схватила со столика тарелку для печений тяжелого стекла. — Принцесса! — угрожающе рявкнула она, имея в виду пустую емкость. — Ох! — Принцесса искусно изобразил удивление. — Прости меня, мама, я совсем забыл. — Поставив на стол перед ней свой стаканчик, он налил себе другой. Хуанита отставила тарелку и подняла стакан. — И вруби какую-нибудь музыку. У нас тут что — бордель или морг? — Интересный вопрос, — сказал Том-беби. — Поскольку ты тут главная приманка, матушка, я склонен думать, что это среднее между… — Заткнись! — голос Хуаниты гулким эхом отразился от стен. Том-беби покинул комнату. — Это дело я всегда должна растолковать незнакомому человеку, — обратилась Хуанита к Джою. — Этот толстокожий петух с дыркой на том месте, где у него должен быть член, ну да, так и есть, и с двумя таблетками вместо яиц, — так вот, он совсем мне не сын, провалиться мне на этом месте. Он всего лишь ошибка этой, черт ее побрал, полупьяной ночной дежурной в Дхонсовской больнице в Шривепорте. Она мне подсунула другого ребенка. Ты думаешь, я шучу? Слушай, я п'мню эту ночь ясно, как божий день, ту ночь, когда я произвела ребенка, я п'мню то, что уже все забыли, когда меня ни спроси; я п'мню, как все это было, и как я лежала, и что я чувствовала, и что было потом, и как мы с Дарлингтоном Босоногим валялись прямо на крыльце, наверху блаженства, и в одной руке у него была выпивка, а другой он указывал на луну. И я помню все наши бардаки, словно это было десять месяцев назад. И только не говорите мне, что в то время мы зачали на свет этого бедного Том-беби. Потому что у моего ребенка, когда он вылез из меня, были черные волосики. Я-то знаю, я-то в то время уже проснулась и глядела во все глаза, и у него были черные волосики. А какие еще волосы могут быть у сына Дарлингтона Босоногого, рыжие, что ли? Дерьмо! А что они подсунули мне на кормежку следующим утром — только рот и задница! И скажу я вам, только увидела я этот кусок мяса, груди мои тут же от ужаса и высохли. Глянь! — Она распахнула красное кимоно и продемонстрировала два болтающихся мешочка. — Думаешь, я шучу? И с того дня из них не появилось ни капли молока: начисто высохли! — Смысл этой истории в том, — сказал Том-беби Босоногий, возвращаясь из столовой, где ставил на проигрыватель «Кто-то раскачивает мою лодку во сне», — заключается в том, чтобы показать вам свои бедные старые сиски. И так как она ждет оценки — ну что ж, можете сказать ей, что, мол, я представляю, как вам досталось. Хуанита вскинула брови, делая вид, что внимательно прислушивается. — Я улавливаю каждый слог твоих оскорблений, тупоголовый. Я исписала ими уже весь блокнот. И да спасет тебя Господь, лишь он сможет спасти тебя! — Матушка, ты меня не поняла. Я сказал лишь, что теперь они хотят увидеть твое влагалище. Ясно? Вот тебе и музыка; та-таааа! — Что он говорит, что он говорит? Скажи мне, Перри. — Он считает, — сказал Перри, тщательно выговаривая каждое слово, — что надеется, Долорес скоро будет готова. Как и я надеюсь. — Могу ручаться. А вот Дарлингтону Босоногому хватило бы одного взгляда на это создание — и он сразу же заподозрил бы неладное. Он родился в сорочке и каждый раз хватал меня за нос, когда я походила к нему. Словом, Дарлингтон разок взглянул на него и тут же исчез, как молния. Разве можно ругать человека за это? То есть, я хочу сказать — надо посмотреть его глазами. Папочка Дарлингтон был храбрым, чертовски храбрым человеком! Но что ему оставалось делать — брать эту мисс Джейн Уитерс за гланды, тащить в свое племя и говорить, что, мол принимайте этого малыша? Ни фига! — Из этого, матушка, вытекает, — сказал Том-беби, — что у той, кто уже легла на спину, больших трудностей в жизни не будет, разве что ей придется иметь дело с некачественными экземплярами: с пьяницами, со слепыми и так далее. — Он застенчиво подмигнул ей и махнул рукой. — Я-то им говорил, — сказал он, повышая голос, — как тяжело ты всегда работала, чтобы поддержать меня. Блеснула красная молния, и стакан с бурбоном полетел в сторону кресла-качалки, в котором расположился крупнотелый светловолосый полукровка. Он взял стакан, не разбившийся, но наполовину расплескавшийся и повернулся к матери. — Еще выпьешь? — Хочешь знать, почему я вожусь с ним? — повернулась к Джою Хуанита. — Потому что люблю его, словно он мой собственный. Можешь звать меня полной дурой, и так оно и есть, но тут я ничего не могу сделать. — Я тебя тоже люблю, матушка, — сказал Том-беби. — Кроме того, я люблю, м-м-м, дайте вспомнить, полицейских, змей, войну и больших волосатых пауков и… м-м-м, что же еще? А, вспомнил! Рак заднепроходного отверстия! — Как бы он ни изображал капризную девчонку, что бы он там ни болтал, он все равно относится ко мне с почтением и уважением. Так, Том-беби? В эту секунду фальцетом завопил проигрыватель в другой комнате: «И когда сгущаются вечерние тени, ты приходишь ко мне во сне!» Где-то в задней части дома хлопнула дверь. — Тебя Долорес ищет, — сказал индеец своей матери. — Иди подгони ее. Передай, чтобы она пошевелилась. Когда Том-беби вышел из комнаты, Хуанита сказала: — Перри, какой он бедняжка, и что с ним будет? Меня это так беспокоит! Каждый раз, как он уезжает в Новый Орлеан или Даллас или куда-нибудь подальше и пытается зарабатывать себе на жизнь, какой-нибудь полисмен накручивает ему задницу и отсылает домой к маме. У меня прямо сердце разрывается. Так что, естественно, я пристроила его к работе здесь, ты же знаешь, какой я мягкий человек, не так ли? Он только что вернулся из Пенсаколы. Его не было три месяца, и я уже стала думать — Господи, неужели я от него избавилась? Но он притащился на прошлой неделе с поджатым хвостом. Я не знаю, что там у него случилось в Пенсаколе, и он не говорит об этом. Он уродлив, он педик, он ходит как Дональд Дак, и никто не может выносить его вида. Ну, ты понимаешь меня. Так что же мне делать? Даже ради спасения жизни он не причешет волосы, и даже подмываться не хочет. Можешь себе представить, сколько я с ним натерпелась, а он даже не мое отродье! И если хочешь знать, я скажу тебе, что тут не в порядке: плохая кровь тут есть, плохая кровь, а с этим уж ничего не сделаешь. — Она взяла бумажный платок из коробки на столе и с шумом высморкалась. — Ну да, я понимаю, ты не собираешься плакать по этому поводу. А я сентиментальная дура, черт бы меня побрал, и делаю то, что мне нравится.
|