Глава третья 2 страница

– Это эласмозавр. Он жил примерно сто пятьдесят миллионов лет назад, в юрский и меловой периоды. Длина – пятьдесят футов, с шеей, вытягивающейся, как мост Золотые Ворота. Если бы ваше чудище существовало на самом деле, оно должно было быть таким.

– Что вы хотите сказать? Филипп указал на телевизор.

– Дело в том, что эта штука не поддается классификации. Вот что напутало экспертов. Если бы у них нашлось для этого название, пусть даже название динозавра, жившего сто тридцать пять миллионов лет назад, они отнеслись бы к пленке с большим доверием и охотнее признали бы, что она может быть подлинной. Но это был не динозавр. Ученые не любят ничего такого, чему не могут найти названия. Видите шипы на хвосте? Насколько известно, у элас-мозавров их не было. И уши у них были очень маленькие. А у этого – большие. Останови, Вебер. Взгляни на размер его ушей… Левкрокотта, като-блепас, наснас, морские змеи – все это чудища, о которых слагают легенды. Но никто их не видел, и люди решили, что их больше в мире не осталось. Почему? Потому что человеку надо быть самым великим, самым умным. Вот одно из современных достижений человеческой мысли: если я не могу чего-то снять своей супер-пупер-камерой, или засечь своим монстрометром, или поймать со своего вертолета – значит, этого и не существует… Ладно, но это ваше чудище существует, потому что слишком много народу его видело, черт возьми. Эксперты не хотят это признать и потому выкручиваются. Стараются придать убедительность высокомерному пренебрежению такими пустяками, как свидетельства очевидцев и даже ваш фильм. Это, мол, трюк! Вы, ребята, просто дергали за невидимые ниточки. Стивен Спилберг в своем последнем фильме сделал это во сто раз лучше. Неплохой способ выкрутиться, а?.. Знаете, о чем я сегодня читал? Про Абту и Анет – слышали о них? В египетской легенде это были две натуральной величины рыбы, очень похожие друг на друга, они плавали перед кораблем бога Солнца и защищали его от опасностей. Они плавали день и ночь, вечно бдительные. Разве не прекрасный образ? А в нынешние дни нет никаких Абту и Анет. Один эхолокатор… Давайте пошлем за пиццей. Я не ел еще этой славной гадости с тех пор, как вернулся.

Пока Вебер звонил в скорую кулинарную помощь насчет пиццы, Филипп повернулся ко мне и тихо проговорил:

– Вообще-то я приехал поговорить с вами. Венаск сказал мне, что, по его мнению, нам было бы хорошо встретиться и немного поговорить, если у вас есть вопросы или какие-то неясности.

– Венаск знал, что я здесь? Филипп улыбнулся и пожал плечами.

– Если он может научить вас летать, то может и узнать, где вы находитесь.

– От этого мне не по себе.

– Не надо. Он вам понравится. Это старый еврей, который слишком много смотрит телевизор и ест чипсы «Доритос». И вдобавок еще шаман. Самый лучший из всех, кого я знал.

Я придвинулся к Стрейхорну, заранее смущенный тем, что собираюсь спросить.

– А что такое, собственно, шаман? Учитель или святой?

– И то и другое. А еще больше тот, кто показывает тебе, как читать твою собственную карту. Чему бы ты ни учился, пройдя это, ты будешь знать себя лучше.

– Так он научил вас летать? – Я опасливо оглянулся после этого вопроса, не услышал ли кто-то и не принял ли меня за психа.

– Нет. Меня он научил плавать.

– Плавать? – переспросил я чересчур громко. Он развел руки и проделал несколько движений, будто плывет.

– Я никогда не понимал, как это делается. И не придавал этому значения. А Венаск научил меня плавать. Мне было это нужно.

– Всего лишь плавать? Для этого вы могли бы пойти в Ассоциацию христианской молодежи. А то получилось дороговато!

Я хотел продолжить, но осекся, увидев, как его дружелюбное лицо окаменело. Я обидел его.

– Бросьте свой цинизм, Уокер. Хороший учитель интуитивно знает, что вам нужно, и дает именно это. Иногда то, что он предлагает, вас шокирует, но вскоре вы понимаете, что ему виднее. Венаск сказал, что я слишком долго в моей жизни смотрел внутрь, а теперь пора научиться смотреть наружу. Один мой знакомый ходил к нему и научился каллиграфии. Теперь у него самый красивый почерк, какой вы только видели. Что тебе нужно, зависит от того, кто ты.

– Да, но плавание и каллиграфия – это одно, Филипп, а научиться летать, согласитесь – несколько другое. Вы сами на моем месте разве не были бы так же скептичны?

– Я и был! Пока не встретился с ним и не поговорил с часок. За маисовыми чипсами и кока-колой.

– Ребята, с чем хотите пиццу? С анчоусами? Или побольше сыра? – Прикрыв рукой трубку, Вебер обернулся к нам. Я видел, как у него за спиной Марис хлопочет на кухне с двумя зелеными тарелками в руках.

Филипп встал и направился к телефону. Остановившись передо мной, он сказал:

– Идите и посмотрите на него. Он ждет вас. Все прочие мои слова лишь неправильно вас настроят.

И больше за весь вечер я не услышал от него о шамане ни слова.

Мэнсфилд-авеню находится в Лос-Анджелесе в районе Хэнкок-парка. Стиль домов здесь изменяется от испанского и тюдоровского до постмодерна, но размер в основном один и тот же. Что мне показалось самым интересным – это дворики перед домами. Почти все они были небольшие, но с такими идеально подстриженными зелеными газонами, что создавалось ощущение: толкни слегка бильярдный шар, и он беспрепятственно прокатится из одного конца в другой. Сбавив ход и сверяясь с номерами домов, я заметил необычное множество людей, прогуливавшихся в чопорных темных костюмах, ермолках и с длинными, до середины груди, бородами. Позже Венаск сказал с застенчивой улыбкой, что это агенты секретной службы. Когда я спросил, чьей, он расхохотался.

– «Чьей?» Это вы хорошо сказали, Уокер. У вас хорошее чувство юмора. Мы им еще воспользуемся.

Не знаю, каким я ожидал увидеть дом шамана, но жилище Венаска ничем не отличалось от других домов того квартала – узенькая прямая подъездная дорожка вдоль края газона, ведущая в гараж за домом, где был запаркован сверкающий черно-серебристый джип. Сам дом был цвета хаки, с коричневыми железными карнизами и декоративными, отделанными железом навесами над всеми окнами первого этажа. Большинство окон были широко распахнуты, и, когда я подошел, до меня донеслись громкие звуки работающего телевизора.

Прежде чем нажать на звонок, я ненадолго остановился, стараясь определить по звуку, что за передачу смотрит шаман. Возможно, это сказало бы мне что-нибудь о хозяине. Как по команде, зазвучал мотив «Я люблю Люси». Я посмотрел на часы – было три часа дня. Я прибыл точно в назначенное время. Заглянув в окно, я увидел толстомордого черно-белого бультерьера, он, выпрямившись, стоял на кушетке и смотрел прямо на меня. Я попятился. Пес напомнил мне львов перед Нью-Йоркской публичной библиотекой. Как только я позвонил, он резко гавкнул, неуклюже соскочил с кушетки и бросился к двери.

Я нервничал, и то, что долго никто не откликался, не успокаивало. Меня подмывало позвонить еще раз, но я удержался. Покажу шаману свое терпение. Может быть, это один из первых тестов.

– Минутку, минутку, иду! Собака снова гавкнула. Один раз.

– Заткнись, Кум! Ты же знаешь, кто это. Я выпрямился и постарался быстренько решить, какое выражение придать лицу, когда он откроет дверь. Мне на память пришел прочитанный когда-то загадочный дзенский коан: «Покажи мне свое изначальное лицо – лицо, которое было у тебя до того, как родились твои родители».

– Привет, Уокер! Давно вас жду. Не знаю, как это случилось, но первым делом я увидел свинью. Она была стального цвета и примерно того же размера, что и собака. Это определенно была свинья, но в уменьшенном масштабе, с прогнутой спиной. Виляя своим жилистым хвостом, как счастливый пес, она подошла и с громким фырканьем обнюхала мою ногу.

– Это Конни, а собака – Кумпол. Мы только что пообедали. Хотите бутерброд?

Шаман был низенький и толстый, с белыми волосами ежиком. И с ничем не примечательным лицом. Он напоминал то ли полицейского на пенсии, то ли продавца хот-догов. На нем была красная рубашка с короткими рукавами и широкие рабочие брюки. Единственным необычным в его внешнем виде было только то, что он был бос.

Я не знал, что ответить на предложение бутерброда, и сказал:

– Это было бы здорово, – хотя и не был голоден. Мне было не оторвать глаз от свиньи и бультерьера. Они стояли рядышком, и свинья облизывала морду псу, медленно и тщательно.

– Великолепно. Я купил сегодня у Кантора копченой говядины. Пойдемте на кухню. Только остерегайтесь Конни. Она любит прислоняться. Наверное, слабоваты ноги, или что-нибудь в этом роде.

Конечно же, когда я пошел, свинья двинулась вместе со мной, не отставая и тяжело наваливаясь мне на левую ногу. Жилище Венаска было поистине удивительным. Хотя и затененные от дневного света, комнаты были заполнены яркими, блестящими предметами и мебелью, так что ощущалось, будто повсюду солнце. Мягкие круглые кресла и кушетки покрывали узоры в стиле Лилли Пулитцер – тропические цветы и экзотические птицы. Натертый паркет светлого дерева легко покрывали горчично-лимонно-малиновые коврики. Ел шаман за белым ротанговым столом в белой столовой. Свинья остановилась там и рухнула на белый пушистый ковер, словно долгий путь в кухню слишком ее утомил. Увидев это, Венаск остановился и покачал головой.

– Дай свинье «Эм-энд-эмз», и она рухнет с копыт долой средь бела дня. Весь этот сахар идет прямо ей в голову. Больше никаких конфет, Конни. Не знаю, зачем я тебе это позволяю.

Свинья посмотрела на него и взвизгнула. Он снова покачал головой и двинулся на кухню.

– Эта свинка какой породы?

– Вьетнамской. Старая вьетнамская свинья. В Германии ее зовут «вьетнамская вислобрюхая». Не очень приятное имя, правда? Особенно для такой умницы. Она составляет компанию Кумполу, когда меня нет рядом.

В кухне было все по-другому. В отличие от цветистого, женского духа прочих комнат, здесь все было кафель и нержавеющая сталь. Очень высокотехнологично и «модерново», но таким интересным, оригинальным образом, что я не переставал озираться, пока хозяин готовил бутерброд.

– Чудесное помещение.

– Нравится? Ее проектировал Гарри Радклифф. Знаете Гарри?

– Архитектора? Еще бы.

Я не сильно разбирался в архитектуре, но Радклифф был так знаменит, что было трудно его не знать. Кроме того, он являлся одним из героев Марис, и у нее по всей квартире висели фотографии его зданий.

– Ну а Гарри одно время занимался у меня. Забавный, забавный человек. После окончания я попросил его спроектировать мне кухню вместо оплаты наличными. Но знаете, ничего слишком дорогого. Что-нибудь для старика, который любит прямые линии и чистые углы. – Он посмотрел на меня через плечо и подмигнул. – Я расскажу вам кое-что интересное. Гарри один из самых модных архитекторов в мире, верно? Но вы не представляете, что за медведь наступил ему на ухо! Единственное, чему ему следовало научиться, это слышать музыку. Поэтому я научил его играть на аккордеоне. Теперь у него их, кажется, три. Но даже после того, как он научился, вам бы вряд ли понравилось оказаться в одной комнате с ним и его инструментом, когда он играет. Великий архитектор – а никудышный музыкант. – Венаск улыбнулся и протянул мне бутерброд с копченой говядиной. – Ну, где же у меня горчица?

Я положил ее вот сюда, на стойку. Кумпол, принеси-ка мне горчицу, а?

Бультерьер направился прямо к холодильнику и каким-то образом, мотнув головой (или носом), открыл его, потом встал на задние лапы и, засунув морду глубоко в холодильник, вытащил что-то зубами. Желтый тюбик с горчицей. Спрыгнув вниз, он захлопнул головой дверцу и принес тюбик хозяину.

Венаск воспринял это как должное:

– Спасибо, Кум.

– Вам бы хотелось разузнать что-нибудь о моей истории, да? Что ж, это только справедливо. А вы расскажете мне свою.

Мы сидели в маленьком заднем дворике, попивая чай. Наступила январская ночь, а с ней и пробирающий до костей холод. Чай был горячий и вкусный. Рядом спали Конни и Кумпол на именных подушках. Свинье, похоже, было неудобно: она все время вскакивала, хрюкала, будто что-то упиралось ей в зад, и пыталась устроиться как надо.

– Я вам кое-что скажу, Уокер. Честность с возрастом убывает. Мы врем все лучше и потому все больше. Особенно о себе. Но вы хотите узнать обо мне; что ж, хорошо. – Он почесал голову, а потом потер макушку двумя руками. – Я родом с юга Франции. Мои родители были бродячими циркачами из Германии. Как-то раз они проезжали в тех краях, направляясь на встречу с кем-то в Монте-Карло. И там им так понравилось, что они тут же решили распроститься с прежней жизнью и остались там. В их цирке были животные – это одно из моих самых ранних воспоминаний: у нас дома жили забавные звери. Родители продали пару лошадей и цирковой фургон, в котором жили, и купили ферму в дикой глуши. Вы знаете Францию? Милях в пятнадцати от Карпантры, в полутора часах езды от Авиньона. Местечко не отличалось ничем особенным, но им понравилось, и поначалу они работали как сумасшедшие, чтобы наладить жизнь на ферме. Потом Бог послал нам небольшой подарок: моя мать интересовалась парфюмерией и приготовила особую смесь, рецепт которой знала только она одна. Это и доход от фермы обеспечили им достаток. Небольшой, но позволявший жить в комфорте, и они были счастливы. Потом родилась моя сестра Илонка, а еще через год я… Мы выросли среди запаха духов и забавных животных во французской глубинке. Это был рай, Уокер. Когда мне было семь, мой отец научил меня ходить по канату. Он натянул поводья между двумя оливами прямо перед входом в дом. Летом мы собирали в полях лаванду для матери. Вы когда-нибудь видели, как в поле колышется на ветру лаванда? С родителями мы говорили по-немецки, с друзьями – по-французски. Устав от одного языка, мы переходили на другой, и в нашем распоряжении оказывался целый новый мир слов. – Венаск замолчал и босой ногой почесал собаку. Кумпол сонно взглянул на него и лизнул в ногу. Один раз. – Знаете, что мне вспоминается? Наполненные солнцем стаканы. Мы устраивали семейные пикники и в каждом стакане видели солнце.

С концом этого предложения начались мои уроки. Я зажмурился, представляя его семью и пикники. В то самое мгновение, как я закрыл глаза, я почувствовал в воздухе совершенно иной запах. Калифорнийская ночь пахнет сыростью и созреванием; свежескошенной травой и росой, и ночными цветами где-то рядом. А этот новый запах был сухим и солнечным, разогретые цветы и земля наполняли своим ароматом разгар дня, августовского дня. На юге Франции 1920 года.

Когда я открыл глаза, то первое, что увидел, был мальчик верхом на зебре, едущий без седла по лавандовому полю. Черное и белое, лаванда, все в движении. На мальчике были белые шорты, но ни рубашки, ни обуви. И у мальчика, и у животного было одинаково серьезное, задумчивое выражение лица.

– Хотите вина?

Женщина с распущенными русыми волосами и дерзкими зелеными глазами опустилась на колени рядом со мной, держа стакан вина. Я понял, что сижу, как под крышей, в колышущейся тени какого-то дерева (каштана?) с огромными желтыми листьями.

– Мальчик знает, что вы следите за ним, Уокер, и потому изображает примерного кадета. Не будь вас здесь, он бы понесся, как дьявол из преисподней. Вот, возьмите и выпейте.

Одной рукой она протянула мне стакан, а другой убрала с лица волосы. Я взял вино, по-прежнему следя за мальчиком, легким галопом скакавшим туда-сюда на зебре, и забыл поблагодарить.

– Это Венаск, верно? Когда был мальчиком?

– Он и есть мальчик! Вы что подумали? – В голосе матери слышался вызов.

Из-за дерева вышла девочка, держа что-то в сложенных ладонях. С улыбкой она протянула это нам – берите, если хотите. Она была очень похожа на мальчика.

– Мама, regarde! ^[21]

– Что на этот раз, Илонка, опять ящерица? Положи ее. Покажи нам.

Не открывая рук, девочка опустилась на колени. Ей было восемь. «Илонка» по-венгерски означает «яблоня». Ее мужа звали… будут звать … Раймон. В двадцать один год ее застрелят нацисты. Откуда я знал все это?

Серо-зеленая ящерица оставалась в ее медленно раскрывавшихся руках. Прежде чем девочка успела что-то сделать, ящерица метнулась к дереву и взобралась наверх. Я смотрел, как счастливые глаза Илонки следят за ней.

В ящике комода она держала голубой цветок, притворяясь, что это ей подарил знакомый мальчик. В то самое утро она потрогала пальцем собственную какашку и, возбужденная чувством вины, попробовала на язык. Сегодня выдался особенно хороший день для раскаяния за такой нехороший поступок, хотя, кроме нас двоих, никто о нем не знал. Девочка посмотрела на меня и скрытно улыбнулась. Она знала, о чем я думаю.

Я хотел сказать что-то несущественное, когда услышал голос Венаска. Его взрослый голос пробился в мое сознание.

– Матери нравилось имя Илонка. Оно означает Яблоня, по-венгерски.

Я опустил голову и закрыл глаза, зная, что увижу, открыв их снова: нынешний день, Калифорнию через шестьдесят лет. И оказался прав. Сцепив руки на затылке, Венаск уставился в ночное небо. – Ну, вы видели! Я не был уверен. Там было хорошо, верно? – Я действительно был там?

Он нашарил что-то в воздухе и раскрыл передо мной ладонь. Там сидела ящерица, которую его сестра выпустила на дерево.

– Уокер, прежде чем начнем, вы должны понять две важные вещи. Вы все обо всех знаете. Все мы знаем. Вы удивились, что смогли попасть в тот день моей жизни? Не удивляйтесь. Этому фокусу нетрудно научиться. Где-то в вас таится знание о каждом дне моей жизни. На этот раз я легонько подтолкнул вас, чтобы вы нашли его, но скоро вы научитесь делать это сами, когда захотите. Но не будете этим пользоваться. Знаете почему? Потому что не захотите. То же касательно своей жизни. Надеюсь, со временем вы захотите узнать, как жить, не совершая глупых ошибок, собственными силами. Вы читаете детективы? Да? Здесь то же самое. Дурак прочтет десять страниц и тут же заглянет в конец: ага, это сделал дворецкий. Но зачем же портить весь процесс? Интереснее пытаться разгадать тайну самому. Если угадали правильно, в конце вам действительно будет приятно, без жульничества.

– Зачем же мне развивать в себе это свойство, если я не буду им пользоваться?

– Ради власти над собой и дисциплины! Только слабые, беспомощные люди учатся карате, чтобы действительно побить кого-то. Вы никогда не смотрели кун-фу? Одно из моих любимых зрелищ. Помните, я говорил, что научу вас летать? Да, научу, но вы никогда не воспользуетесь этой способностью. Вам не захочется, если я научу вас правильно. Удовлетворение доставляет само знание, что вы можете.

– А какую вторую вещь я должен узнать, прежде чем мы начнем?

– Это несколько другое. Мы знаем, что прошлому несколько миллионов лет. Но будущему… нет никаких гарантий, что оно продлится хотя бы половину этого срока. Верно? Так вот, я и хотел вам сказать: оно не продлится и половину этого срока. Конни, Конни, иди сюда! Я поймал тебе ящерицу!

Свинья вскочила и вразвалку направилась к нам. Венаск разжал перед ней руку. Конни влажно хлюпнула – и шестидесятилетняя ящерица исчезла. Свинья обнюхала руку, убедилась, что больше там нет ничего вкусного, и вернулась на свою подушку. Венаск удивленно покачал головой, будто она совершила нечто особенное.

– Осталось не много лет, но это не важно. Полагаю, будет даже лучше, когда все закончится.

– Что вы имеете в виду?

– Нас, жизнь… Всю долгую человеческую историю перечеркнет надпись: «Конец». Чего никто не понимает – это что будет после. Это смогут выяснить лишь немногие, кто окажется в это время поблизости. Надеюсь, и я окажусь одним из них. Но может случиться, что я не вернусь в то время.

– Вернуться? Вы имеете в виду реинкарнацию?

– О реинкарнации говорят и пишут с начала времен, но никто, похоже, не улавливает сути, понимаете? Человек в глубине души так туп. Думаете, люди говорили об этом тысячи лет, потому что ошибались? Нет, Уокер. Реинкарнация действительно означает возвращение для работы над жизнью, пока не исправишь все ошибки. Но даже те, кто верит в это, никогда не задумываются о том, что жизнь, возможно, не будет продолжаться вечно. Они думают, что живешь и умираешь, а через десять, или пятьдесят, или сто лет возвращаешься. Это не так. Действительно, живешь, и умираешь, и возвращаешься, но не всегда в будущее. И знаете почему? Потому что после определенной даты будущего больше нет. Наше существование здесь конечно. Довольно скоро несколько идиотов совершат большую ошибку, которая приведет к другим большим ошибкам, а потом мир умрет. Я хочу сказать, все умрет: люди, животные, клопы. Печально, но это так. Возвращаясь к тому, что я говорил, существует лишь этот определенный отрезок времени, где люди могут жить. Можно вернуться в тысяча триста девяностый год, или в тысяча семьсот девяностый, или в тысяча девятьсот девяностый, но не намного дальше в будущее, поскольку иначе родишься на обугленной глыбе! Так что мы живем и решаем свои проблемы сейчас или в нашем прошлом. Иногда мы прыгаем, как шарик в пинг-понге, вперед-назад, в зависимости от того, что нам нужно и где оно находится в нашей истории. Такое случается даже с животными. Вот то морское чудовище, откуда оно, по-вашему, взялось?

– Филипп Стрейхорн сказал… Старик отмахнулся, не дав мне договорить.

– Фил Стрейхорн чересчур начитался книжек. Ему нужно больше плавать. Могу, если хотите, найти для вас точный термин, но вам нужно всего лишь взглянуть на древние морские карты, которыми пользовались старые мореплаватели. На каждой изображены драконы вроде того, что вы описали. Этот край – не для людей! Не плавайте туда! Думаете, парни вроде Колумба и Магеллана валяли дурака? Думаете, они рехнулись? Нет, черт возьми! Они говорили: «Не плавайте туда», потому что там они таки видели морских чудовищ. Но чудовища тоже возвращаются, Уокер. Насколько я смог понять, после смерти они обычно возвращаются в свое собственное время, но иногда высовываются рядом с нами. Как в Санта-Монике. – Он улыбнулся.

– Но с чего бы морским змеям возрождаться? Верил ли я в это? Да, верил.

– По той же причине, что и человеку, – чтобы исправлять ошибки. Неважно, где мы находимся во времени, потому что проблемы остаются все те же. Могу себе представить, что это так же справедливо и для морских чудовищ… Я вам сейчас кое-что покажу. Вообще-то пока не следовало бы, но вам это нужно, чтобы мне поверить. Впрочем, не пугайтесь. Даже если что-то пойдет не так, не пугайтесь.

Не успев и слова вымолвить (например, «Нет!» или «Помогите!»), я осознал, что протестующе вытягиваю руки – не к Венаску, а к какому-то человеку, которого никогда раньше не видел. Мы находились в холодной серой комнате, и я стоял спиной вплотную к окну. Я видел, как у меня из-за спины льется яркий дневной свет.

Подошедший ко мне мужчина был карликом, по пояс мне. На нем был элегантный синий костюм – небольшой шедевр портновского искусства, и, очевидно, весьма дорогой. Самым жутким (и интересным) – в еще большей степени, чем его рост, – в нем было лицо. Оно обладало ангельской, мученической красотой Христа с картин эпохи Возрождения: длинные золотистые волосы, легкая бородка и глаза, полные всех скорбей и радостей жизни.

– Ты мой сын! – проговорил он и вытолкнул меня в окно.

У меня не было возможности закричать, потому что в следующий момент я ощутил, как что-то тяжелое уперлось мне в грудь и стало лизать лицо. Свинья.

На фоне ночного калифорнийского неба я увидел ее грубую комичную морду и ласковые глаза.

Оттолкнув Конни, я взглянул на Венаска. Он стоял у одной из клумб и поливал цветы.

– Что вы там увидели? Я бессильно оторвал себя от земли и привел в сидячее положение.

– Что это была за чертовщина?

Он поставил лейку и ткнул в мою сторону пальцем.

– Никогда не задавайте мне вопросов таким тоном, Уокер! Вы или работаете со мной и верите в то, что я делаю, или убирайтесь! Вам нужно многому научиться, и у вас не так уж много времени.

– И все же что это была за чертовщина? Вы послали меня куда-то, где карлик вытолкнул меня из окна. Что это было? Где я был? Отвечайте, Венаск, я не понимаю этих штук!

– Это была ваша прошлая жизнь, Уокер. И вы увидели там свою смерть. Вы выпали из окна? Ударились о землю? Почувствовали, как умираете?

– А должен был?

– Да. Самое важное, что вы могли сделать, – это остаться там и почувствовать собственную смерть! Кто вас вытолкнул?

– Говорю вам: карлик, назвавший меня своим сыном.

– Разве вы не хотите узнать, был ли он вашим отцом? Разве вам не хочется узнать, почему все это произошло? Это и была цель урока. Все эти магические штуки, происходящие с вами последнее время, пришли из вашей прошлой жизни.

Мое сердце колотилось, как молот по наковальне: БАМ, БАМ, БАМ.

– А вы знаете, отчего я там умер? Он поджал губы.

– Не знаю. Есть у меня одно ощущение, но вы испускаете массу всего любопытного. В вас как будто кто-то быстро переключает каналы, и я пока не могу рассмотреть ни одной картинки.

– Как мне вернуться туда, чтобы выяснить?

– После того как мы поднимемся в горы, я постараюсь дать вам пройти через пару перерождений. Знаете, что это такое?

– Вы загипнотизируете меня, и я проживу свои прошлые жизни?

– Что-то вроде этого. Но сначала вы научитесь другому. Сперва надо освоить, как правильно настраивать телеканалы, а уже потом смотреть Суперкубок, верно?

В ту ночь мы с Марис любили друг друга – медленно и глубоко. Когда мы закончили, она сказала, что ощущала, будто два облака прикоснулись друг к другу, а потом поплыли вместе, как одна великая белизна. Позже мы выяснили, что, вероятно, именно в эту ночь она забеременела. Никто из нас не удивился.

Потом мы лежали на спине, держась за руки. О случившемся у Венаска она ничего не спрашивала, зная, что я расскажу сам, как только встреча уляжется у меня в голове.

– Уокер, мы хорошо подходим друг другу, а?

– Конечно! Почему ты спрашиваешь?

Она крепко сжала мне руку, потом отпустила.

– Потому что я все больше и больше отдаю тебе себя и где-то в душе боюсь этого… Я когда-нибудь рассказывала тебе про толстяка, которого видела в Вене? Так вот, как-то у меня оставалось время перед одной деловой встречей, и я зашла в «Аиду» выпить кофе. Огромнейший толстяк, в жизни такого не видела, вошел вслед за мной и уселся рядом. Он был такой громадный, что сидел будто на булавке, а не на стуле. И знаешь, что он заказал? Я сосчитала. Три куска торта, два черпака мороженого, а когда расправился с ними, заказал кофе со Schlag ^[22]. И слопал это все в момент. Шуровал и шуровал, как экскаватор, даже в глазах зарябило. А когда пришло время платить, он полез за бумажником и вытащил оттуда последнюю бумажку – стошиллинговую банкноту. Счет ему принесли на девяносто восемь. Я слышала, как официантка говорила. Он дал ей сотню и велел сдачу оставить себе… Сначала я тогда подумала: как грустно! Этот большой толстяк, которому в жизни ничего больше не светит, кроме тортов, потратил в кафе последние деньги. А потом я подумала еще немного и поняла, как ошибалась и какое это с моей стороны высокомерие.

– Как это? – Я снова взял ее за руку.

– Потому что он, наверное, знал: рано или поздно эти сласти, в которых он души не чает, убьют его, и он умрет от сердечного приступа или еще чего-нибудь не лучше. Ну и что? Он любит это больше всего, так и плевать – он будет наслаждаться этим до последнего цента или до последнего вздоха. Разве не прекрасно? – Она повернулась ко мне; из окна спальни ей на плечи и верхнюю часть груди падал мягкий свет. – Не могу выразить, как я ему позавидовала. И знаешь почему? Потому что у меня никогда в жизни не было ничего, по чему бы я так сходила с ума. Ничего. Кроме тебя. Ты первый. И теперь я имею все основания бояться этого, верно? Одержимость хороша, но она может убить.

– Ты думаешь, я собираюсь тебя убить? – улыбнулся я, но она не улыбнулась в ответ.

– Не знаю. Нет, конечно, нет. Надеюсь, я достаточно тебя знаю, и потому верю, что ты всегда говоришь правду. Это немало, Уокер! Я люблю тебя. Иногда я слишком тебя люблю. Ты знаешь больше моих тайн, чем кто-либо другой. И потому ты опасен. Понимаешь, о чем я?

Я наклонился и нежно ее поцеловал.

– Можно, теперь я расскажу тебе мою кофейную историю?

– Не смейся. Это действительно было.

– Я тебе верю. И не смеюсь над тобой, Марис, Я только хочу рассказать тебе мою кофейную историю, и ты увидишь, как она тебе подходит.

Она сжала мне руку крепче, чем было надо.

– Ты не собираешься сочинить ее специально для меня?

– Богом клянусь, нет. Это случилось примерно за неделю до нашего приезда сюда. Помнишь тот день, когда я подарил тебе большой букет роз? Вот тогда. Я тоже зашел попить кофе, точно как ты. И вот, только я заказал, как увидел одиноко сидящего в углу старика. Это была большая кофейня, и у меня возникло чувство, что он сидит там каждый день. Что это его Stammtisch ^[23]. Казалось, все официантки его знали. Даже не знаю, почему я не отрывал от него взгляда, сразу как его заметил, – разве только из-за широкой хулиганистой улыбки, что не сходила с его лица. И слава богу, что я смотрел на него!.. Официантка принесла ему чашку кофе, и тут я впервые обратил внимание на его руки. Марис, он страдал самой страшной формой параличного дрожания или болезни Паркинсона, какую я когда-либо видел. Руки у него так тряслись, что совершенно его не слушались. Этот человек ни за что бы не смог взять чашку и поднести ко рту, не расплескав. Но он продолжал улыбаться, словно у него наготове была какая-то хитрость и он гордился этим. И что же он сделал? Этими бешено трясущимися руками он полез за пазуху и вытащил соломинку…