Глава 3. Примерно через неделю я остался вечером дома, чтобы кое-что прочесть

Примерно через неделю я остался вечером дома, чтобы кое-что прочесть. Редкий случай – в моей норе было даже уютно, потому что на улице бушевала одна из тех зимних бурь, когда противный секущий дождь ежеминутно сменяется мокрым снегом и наоборот. Но после Калифорнии, где всегда одинаково солнечно, климатические перепады Коннектикута имеют для меня свою прелесть.

Около десяти часов раздался звонок в дверь, и я встал с мыслью, что, наверно, какой-нибудь шут снес со стены раковину в мужском умывальнике или выбросил в окно соседа по комнате. Общежитие школы-интерната – это третий или, может, четвертый круг ада. Обуреваемый сложными чувствами, я открыл дверь с готовым сорваться с губ рычанием.

На ней было черное пончо до колен, с капюшоном, и она напоминала священника времен инквизиции, разве что ее накидка была резиновой.

– Пришла вот навестить. Не возражаете? У меня есть кое-что показать вам.

– Заходите-заходите, очень здорово. А я-то думал, с чего бы это «Персиковые тени» сегодня так разволновались.

Когда я сказал это, она уже стягивала через голову накидку и остановилась, чтобы улыбнуться мне. Тогда впервые я заметил, какая она маленькая. На фоне черного, блестящего от дождя пончо ее мокрое лицо сияло белизной. Странной розоватой белизной, но мило и как-то по-детски. Я повесил мокрую накидку и жестом пригласил Саксони пройти в комнату. В последний момент мне вспомнились ее куклы, и что она еще не видела мои маски. Подумалось о последней женщине, входившей посмотреть на них.

Саксони сделала два шага в комнату и остановилась. Я стоял позади и поэтому не мог видеть выражения ее лица в первый момент. А хотелось бы увидеть. Через несколько секунд она двинулась к ним. Я стоял в дверном проеме, гадая, что она скажет и какую захочет потрогать или снять со стены.

Никакую. Она долго смотрела и в какой-то момент потянулась к багровому мексиканскому черту с толстой синей змеей, что высовывалась из его рта и свивала кольца вдоль носа, – но остановила руку на полпути, уронила вдоль туловища.

Все еще спиной ко мне, она проговорила:

– Я тебя знаю.

Я навел одну из моих самых циничных ухмылок пониже ее спины:

– Ты меня знаешь? То есть знаешь, кто мой отец? Это не такой уж секрет. В любой день включи по телевизору «Вечерний сеанс».

Она обернулась и засунула руки в накладные кармашки все того же джинсового платья, которое было на ней тогда в лавке.

– Твой отец? Нет, я имела в виду тебя. Я знаю тебя. На следующий день я звонила в школу и как следует расспросила. Сказала, что я из газеты и пишу статью о тебе и твоей семье. – Двумя пальцами она вытащила из кармана сложенный клочок бумаги и развернула. – Тебе тридцать лет, у тебя были старшие брат и сестра – Макс и Николь. Они разбились в той же авиакатастрофе, вместе с отцом. Мать живет в Личфилде, штат Коннектикут.

Я был ошеломлен как самим фактом, так и нахальством, с которым она призналась в своих деяниях.

– Секретарша сказала, что ты заканчивал колледж Франклина и Маршалла, в семьдесят первом. Здесь ты четыре года преподаешь американскую литературу, и один парень из твоего класса сказал, что как учитель ты, открыть кавычки, в порядке, закрыть кавычки. – Она снова сложила бумажку и засунула ее в карман.

– Ну и к чему это расследование? Я что, под подозрением?

Она не вынимала рук из карманов.

– Я люблю знать… о людях.

– Да? И что дальше?

– А ничего. Когда ты сходу предложил такие деньги за книгу Маршалла Франса, мне захотелось побольше разузнать о тебе, вот и все.

– А я, знаешь, как-то не привык, чтобы на меня заводили досье.

– Почему ты бросаешь работу?

– Я не бросаю. Это называется отпуск за свой счет, Джей Эдгар^[10]. Да и в любом случае, тебе-то что?

– Посмотри, что я принесла тебе показать. – Она что-то вынула из-за спины, из-под своего серого свитера, и протянула мне. Ее голос звучал взволнованно: – Я слышала о ней, но даже не думала, что удастся когда-нибудь найти. Всего-то тысяча тираж. А тут наткнулась вдруг в Нью-Йорке, в «Готэме». Я годами за ней охотилась.

Это была маленькая брошюрка, напечатанная на восхитительно толстой бумаге с грубой текстурой. По картинке на обложке (как всегда, Ван-Уолта) я понял, что это Франс, но не представлял, что именно. Заголовок гласил «Анна на крыльях ночи», и меня сразу удивило, что в отличие от остальных его книг в тексте иллюстраций не было – только на обложке. Простой черно-белый рисунок пером изображал девочку в брезентовом комбинезоне, идущую в лучах заката к железнодорожной станции.

– Я даже не слышал о ней. Как… Когда она была издана?

– Не слышал? Правда? Никогда?.. – Она осторожно извлекла книжку из моих жадных рук и провела пальцами по обложке, словно читая шрифт Брайля. – Это роман, над которым он работал, когда умер. Невероятно, правда? Роман Маршалла Франса! Говорили даже, что он его закончил, но его дочь Анна противится изданию. Это, – в ее голосе звенел гнев, и палец обвинительно уперся в обложку, – единственная часть, которую кто-либо видел. И книжка совсем не детская. Трудно поверить, что это он написал, она очень сильно отличается от всего остального. Такая печальная и… странная.

Я снова вытянул книжку у нее из рук и осторожно раскрыл.

– Это только первая глава, видишь, но даже она довольно длинная – почти сорок страниц.

– Не возражаешь, м-м-м, если я немного посмотрю ее один, минутку всего?

Она мило улыбнулась и кивнула. Когда я оторвался от книги, Саксони входила в комнату с подносом, нагруженным чашками и всеми английскими булочками, что я планировал съесть на полдник завтра и послезавтра, тут же пыхтел паром мой медный чайник.

Она поставила поднос на пол.

– Не возражаешь? Я целый день ничего не ела и страсть как проголодалась, а тут увидела их…

Я закрыл книжку и откинулся на спинку кресла, наблюдая, как Саксони поглощает мои булочки, и не мог удержаться от улыбки. А потом с бухты-барахты взял и выболтал свой план насчет биографии Франса.

Я понимал, что если и мог предварительно поделиться с кем-нибудь своим замыслом, то только с ней, но, рассказав, я сам смутился своего энтузиазма. Подойдя к стене с масками, я сделал вид, что поправляю Маркизу.

Саксони все молчала и молчала – а когда я наконец отвернулся от стены, то потупилась и впервые с момента нашей встречи проговорила, не глядя на меня:

– Могу я как-нибудь помочь? Я бы занялась для тебя всякой розыскной работой. Мне уже приходилось, для одного моего институтского профессора, но это же совсем другое дело – исследовать его жизнь, Маршалла Франса. Я возьму совсем немного. Правда. Какой сейчас официальный минимум? Два доллара в час?

Мнэ-э. Очень милая девочка, как говаривала мама, знакомя меня со своей очередной «находкой»; но в этом деле я не хотел ничьей помощи, даже если Саксони знала о Франсе куда больше моего. Если я действительно ввяжусь в эту затею, то на кой черт мне, спрашивается, лишняя обуза? Особенно когда речь о женщине, которая, такое впечатление, вечно норовит настоять на своем, не мытьем, так катаньем; а эти перепады настроения меня откровенно пугали. Да, определенные достоинства у нее есть, но она выбрала не то место и не то время. И во-о-т я хм-м-мы-ы-ыкал и э-э-экал, и ходил вокруг да около, и, слава богу, она довольно быстро поняла, что к чему.

– В общем, ты говоришь нет.

– Ну… в общем… Ты права.

Она уставилась в пол, скрестив на груди руки.

– Понятно.

Так она постояла с минуту, потом повернулась на каблуках и, прихватив книжку Франса, направилась к двери.

– Эй, погоди, зачем так сразу уходить! – Мне представилась ужасная картина, как она засовывает книгу обратно к себе под свитер. Сердце кровью обливалось – стоило только подумать об этом шерстистом выступе.

Она вскинула руки, надевая не успевшее просохнуть пончо. На мгновение она стала ну вылитый Бела Люгоши^[11], только резиновый. Собственно, когда заговорила, она так и оставалась в этой позе:

– Думаю, ты совершаешь большую ошибку, если уж серьезно собрался написать эту книгу. Честное слово, я могла бы помочь.

– Знаешь что… М-м-м, я…

– Я хочу сказать, что могла бы действительно помочь. И совершенно не вижу… Ладно, не суть. – Она открыла дверь и очень тихо затворила ее за собой.

Двумя днями позже я вернулся к себе после уроков и обнаружил на двери записку. Написано было толстым маркером, и почерка я не узнал.

«Я ВСЕ РАВНО СДЕЛАЮ ЭТО. ТЫ ТУТ НИ ПРИ ЧЕМ. ПОЗВОНИ МНЕ, КОГДА ПРИДЕШЬ, – Я НАШЛА ХОРОШИЙ МАТЕРИАЛ. САКСОНИ ГАРДНЕР».

Только не хватало, чтобы кто-нибудь из моих ученичков прочел это и тут же перевел «материал» как «наркота», и распустил бы слух о развлечениях старины мистера Эбби за закрытыми дверьми. Я даже не знал телефона Саксони и вовсе не собирался его разузнавать. Но вечером она позвонила сама, и на протяжении всего разговора ее голос звучал сердито.

– Я понимаю, Томас, ты не хочешь, чтобы я лезла в это дело, но все равно должен был позвонить. Столько времени копаться в библиотеке…

– Правда? Что ж, я ценю это. Нет, действительно!

– Тогда возьми карандаш и бумагу, потому что раскопала я много.

– Давай. Взял. – Каковы бы ни были ее мотивы, я не собирался выключать радио с позывными «Халява, плиз».

– Хорошо. Прежде всего, на самом деле его фамилия была не Франс, а Франк. Мартин Эмиль Франк. Он родился в Раттенберге, в Австрии, в двадцать втором году. Раттенберг – это маленький городишко милях в сорока от Инсбрука, в горах. Его отца звали Давид, а мать – Ханна.

– Минутку… Давай дальше.

– У него был старший брат Исаак, который погиб в Дахау в сорок четвертом.

– Они были евреи?

– Несомненно. Франс приехал в Америку в тридцать восьмом году и вскоре переселился в Гален, штат Миссури.

– Почему именно в Гален? Ты не выяснила?

– Нет, но выясняю. Мне это так нравится. Очень здорово работать в библиотеке, вызнавать подноготную о том, кого любишь.

Она дала отбой, а я еще постоял какое-то время с трубкой в кулаке и наконец почесал ею в затылке. Я никак не мог разобраться в своих ощущениях – хорошо это будет или плохо, если Саксони позвонит снова, когда разыщет что-нибудь еще.

Согласно ее сведениям (переданным через два дня), Франс поселился в Галене, потому что его дядя Отто держал там небольшую типографию. Но прежде чем выдвинуться на запад, объект наших исследований полтора года жил в Нью-Йорке. Почему-то Саксони не удавалось выяснить, чем он там занимался. Это ее невероятно злило.

– Ничего не выходит! О-о-о, я с ума сойду!

– Успокойся, Сакс. Все у тебя получится, с таким-то размахом раскопок.

– Томас, оставь этот покровительственный тон! Ты говоришь, прямо как твой папаша во вчерашнем фильме. Старина Джеймс Ванденберг, добрый фермер.

Я прищурился, костяшки сжимающих трубку пальцев побелели:

– Слушай, Саксони, я ведь и обидеться могу.

– Я… не хотела… Извини. – Она повесила трубку.

Я тут же перезвонил ей, но она не отвечала. А вдруг, подумал я, она звонила черт знает откуда, из какой-нибудь обшарпанной телефонной будки. Эта мысль вызвала у меня настолько острое чувство жалости, что я пошел в магазин и купил маленькое японское деревце-бонсай. Убедившись, что ее нет дома, я поставил горшочек перед дверью.

Мне стало надоедать, что розысками занимается одна Саксони, и я решил для разнообразия проявить активность сам. В конце апреля школу распускали на короткие каникулы, так что я наметил съездить в Нью-Йорк поговорить с издателем Франса о замысле биографии. Я не говорил Саксони о своих планах вплоть до вечера накануне отъезда, когда она сама позвонила, вне себя от возбуждения.

– Томас? Я нашла! Я выяснила, что он делал в Нью-Йорке!

– Здорово! Что?

– Ты крепко сидишь? Он работал в итальянском похоронном бюро, у какого-то Лученте. Был его ассистентом или что-то вроде. Правда, чем именно он там занимался, не сказано.

– Прелесть какая. Но… помнишь ту сцену в «Стране смеха», когда умирают Лунный Шут и Королева Масляная? Чтобы такое написать, надо кое-что знать о смерти.