Книга четвёртая.

1. Философия, с лицом, полным достоинства, медленно и приятно пропела эти стихи, а я, ещё не вполне утешившись от скорби, глубоко проникшей в душу, прервал её, когда она вознамерилась произнести нечто подготовленное заранее. Я воскликнул: «О, провозвестница истинного света ^[133] ! Речи, которые ты произносила, убеждая меня, твои божественные рассуждения и доказательства невозможно опровергнуть, и хотя они ранее были забыты мною, однако я не могу сказать, что суть их была мне совсем неизвестна в прежние времена. Истинная и величайшая причина моей печали заключена в том, что я не понимаю, как может вообще существовать или избегать наказания зло, если благо – повелитель всего сущего ^[134] ? Подумай только, ведь это достойно удивления! Но с этим сопряжено нечто большее – ибо когда процветает и правит подлость, добродетель не только лишается наград, но, поверженная, она попирается ногами порочных [людей] и принимает на себя наказания, причитающиеся преступникам, и это происходит в царстве всеведущего, всемогущего, притом желающего исключительно блага Бога! Нет человека, который мог бы не удивляться и не жаловаться, видя это». На мои слова она ответила: «Было бы бесконечной глупостью и великим преступлением полагать, что в содержавшемся в столь строгом порядке доме, руководимом [Богом] как отцом семейства, хранили дешёвые сосуды, а дорогими пренебрегали. Так не бывает, и если мои предыдущие заключения не были неверными, то от самого Творца, о царстве которого мы теперь говорим, ты узнаешь, что добрые всегда могучи, а дурные – всегда отвержены и слабы. Порок никогда не остаётся без наказания, а добродетель – без вознаграждения. Добрые всегда обретают счастье, а злые – несчастье. Существует множество доказательств этого, и они смогут успокоить твои жалобы и придадут тебе твёрдость и силу духа, а так как ты уже видел образ истинного блага, недавно показанный мной, и знаешь, где его надо искать, и поскольку мы уже прояснили всё относительно пути, к нему ведущему, то я укажу дорогу, которая приведёт тебя домой. Я дам твоему разуму крылья, которые помогут тебе подняться ввысь, чтобы ты, отбросив смятение, невредимым вернулся в своё отечество под моим руководством и в моей колеснице».

1. Как птице мне дано крылато вольно

Подняться в высоту небес.

Когда же крылья обретает разум ^[135] ,

Он холодно взирает вниз

И, над Землёй в просторе бесконечном

Увидев тучи за спиной,

Согретый лёгким воздуха движеньем,

Стремится в огненный зенит,

Пока тропу к созвездьям не проложит,

По следу Фебову идя,

Иль дорогу льдистую Сатурна,

Как воин, в блеске не пройдёт,

Пока мерцаньем ночь не разрисует

Вращающийся звёздный круг.

Когда ж, пресыщенный виденьем этим,

Покинет зримый свод небес,

Топча эфира лёгкого безбрежность и света горнего поля,

Создателя со скипетром он увидит,

Бразды держащего в руке,

Кто, неподвижный, правит бегом мира, –

Вершителя всех дел земных.

И если он сюда направит путь твой,

Забыв который ищешь ты,

Воскликнешь: Здесь моя отчизна!

Исток мой и предел мой – здесь!

Когда же вновь узреть захочешь Землю,

Покинутую во тьме тобой,

Грозу племён увидишь, одиноких

Тиранов во дворцах своих.

2. На это я воскликнул: «Как много ты обещаешь! Я не сомневаюсь, что ты можешь сделать это, только приступи немедля». «Во – первых, – молвила Философия, – добрые всегда обладают могуществом, дурные же лишены всяких сил; это тебе нужно усвоить, ведь если благо и зло – противоположности, а как мы утверждаем, благо – могущественно, тогда очевидно, что зло – бессильно. Если же известно бессилие зла, то ещё более заметной становится сила добра, но чтобы твоя вера укрепилась от наших рассуждений, я поведу их двумя путями, подтверждая свои высказывания то с одной, то с другой стороны. Существует два начала, от которых зависит свершение человеческих действий – воля и могущество, и если отсутствует одно из них, то содеять что – либо невозможно. Руководствуясь побуждениями собственной воли, ни один человек не приемлет того, чего не желает, но если он не обладает могуществом, его воля бессильна, следовательно, когда ты видишь, что кто – то стремится достичь того, чего достичь не в состоянии, можно не сомневаться, что у него не хватит сил достичь того, чего он желает».

«Это положение очень ясно, – сказал я, – и его нельзя отрицать». «Действительно, – ответила она, – разве можно усомниться в могуществе того, кто достиг желаемого?». «Нет», – ответствовал я. «Ведь всякий должен считаться сильным в том, – продолжила Философия, – что он может сделать, и бессильным в том, что не может». «Именно так», – согласился с нею я. «Помнишь ли ты, – спросила она, – выводы из наших предшествующих рассуждений? Все человеческие желания, которые приводят в движение тысячи различных устремлений, направлены к благу». «Помню как это было доказано», – ответствовал я. «Теперь вспомни, что блаженство есть само благо, – продолжала Философия. Таким образом, если кто – то стремится к блаженству, то для него превыше всего желаемо благо». «Да, нет нужды напоминать об этом, поскольку это закреплено в моей памяти», – молвил я. «Значит, – продолжила Философия, – все люди, как дурные, так и добрые одинаково стремятся к благу в едином порыве?». «Да, так», – согласился я. «Но ведь приобщаясь к благу, они становятся добрыми?», – спросила меня Философия. «Да», – согласился я. «Получают ли добрые то, чего желают?», – спросила она. «Так, по крайней мере, мне кажется», – ответствовал я. «Злые же, если обретают благо, не могут оставаться злыми», – молвила она. «Да», – согласился я. «Значит, как для тех, так и для других желательно благо, – продолжала Философия, – но невелико число [людей], которые действительно обретают его; тогда нет сомнения, что добрые могучи, а дурные бессильны». «Кто, – сказал я, – сомневается в этом, тот не понимает ни сущности вещей, ни разумных установлений». Она продолжала: «Если существуют два человека, один из которых, когда им было бы предложено сделать нечто согласно природе, сам исполнил бы заданное в соответствии с природой, а другой был бы не в состоянии сделать это, иными словами говоря, не исполнил бы то, что ему предложено в соответствии с природой, но лишь подражал выполнившему, кого бы из них счёл бы ты более могучим?». «Хотя я угадываю, что ты ожидаешь объяснений от меня, однако я желаю выслушать твои», – ответствовал я. «Разве ты отрицаешь, спросила Философия, – что передвижение посредством ходьбы соответствует человеческой природе?». «Нет», – ответствовал я. «И ты не сомневаешься, – продолжала Философия, – что ходьба – естественная обязанность?». «Не сомневаюсь», – согласился я. «Если же некто, – продолжила Философия, – будучи в состоянии ходить ногами, ходит пешком, а другой, лишённый природной способности ходить, будет передвигаться на руках, кого из них можно счесть более могучим?». «Продолжай далее», – молвил я Философии. «Никто не сомневается, – продолжала она, – что человек, способный исполнить долг сообразно законам природы, более могуч, чем тот, кто не может. Высшего же блага, равно предложенного добрым и дурным [людям], добрые стремятся достичь путём, предписанным природой, то есть добродетелями, дурные – посредством удовлетворения различных страстей, которые совсем не предписываются природой для достижения блага. Может быть, ты думаешь иначе?». «Нет, – сказал я, теперь мне ясно, что следует из сказанного. Из твоих рассуждений очевидно, что добрые обладают могуществом, дурные же, напротив, его лишены». «Верно, – подтвердила Философия, – и это, поскольку врачующим свойственно питать надежду, признак того, что твоя природа хорошо сопротивляется недугу. Поскольку я вижу, что ты близок к пониманию, то продолжу цепь рассуждений.

Посмотри, насколько присуща слабость порочным людям, которые не могут достичь того, к чему влечёт их и почти толкает природная наклонность; а что было бы, если бы они лишились поддержки великой и неодолимой природы? Посуди же, сколь велико бессилие дурных людей! Разве не к пустым и показным наградам они стремятся, но даже их получить не могут, ибо находясь, казалось бы, вблизи самого высшего блага, они гибнут в пучине и приходят совсем не к тому исходу, к которому устремлены их помыслы и днём и ночью, но в достижении вершины проявляется сила добрых. Из двух людей того бы ты считал сильным в ходьбе, кто с помощью собственных ног может дойти до любого места, где бы оно ни находилось, а не того, кто не может его достичь; таким же образом ты с необходимостью назовёшь обладающим большим могуществом человека, знающего цель, к которой должно стремиться, как к никакой иной. Из этого следует, что дурные люди, по – видимому, полностью лишены сил. В противном случае, отчего же они предаются пороку, отвернувшись от добродетели? От незнания блага? Но что бессильней слепоты невежества? Быть может, они знают то, что нужно искать, а страсти неодолимо сбивают их на ложный путь? Но тогда они опять же бессильны, так как не могут сопротивляться пороку. Или же сознательно и по своей воле они избегают блага и устремляются к пороку? В таком случае они не только не обладают большим могуществом, но вообще перестают существовать, ибо люди, устремляющиеся прочь от общей для всех цели, тотчас утрачивают своё бытие.

Кое – кому покажется весьма странным наше суждение, что порочные люди, которых большинство, не существуют, но так происходит в действительности. Я не отрицаю, что те, которые порочны, суть порочны, но я отрицаю, что они существуют в собственном и абсолютном смысле этого слова, ведь называешь ты труп человеком мёртвым, но назвать его собственно человеком невозможно. Так бы я рассудила и относительно существования злых и порочных людей. Итак, я не могу утверждать, что они существуют, ибо существует лишь то, что придерживается [общего] порядка сущего и действует сообразно со своей природой; нарушающее эти принципы отрекается от своей собственной природы. Но ты возразишь: „Злые всё – таки обладают так называемым могуществом”; пусть так, но ведь их могущество проистекает не из их силы, а скорее из бессилия. Они могущественны во зле, в котором бы мало преуспели, если бы могли утвердиться во благе. Такое могущество только ещё яснее показывает, что они ничего не могут. Итак, если, как мы решили немного ранее, зло есть ничто, то те, которые способны творить только зло, с очевидностью не способны ни к чему». «Это понятно», – подтвердил я. «Но чтобы ты понял, – продолжила Философия, – какова степень их бессилия, я повторяю, что не существует ничего более могущественного, чем высшее благо, как мы определили немного выше». «Согласен», – ответствовал я. «Но оно не может творить зла», – молвила она. «Не может», – согласился я. «Ну а теперь скажи: Станет ли человек утверждать, что он всемогущ?», – спросила меня Философия. «Нет, если он не безумен», – ответил я. «И тем не менее люди могут делать зло?», – спросила меня Философия. «О, если бы было не так!», – воскликнул я. «Тогда очевидно, – продолжила она, – что если сила, которая помогает свершать только добро, всемогуща, а люди, которые могут делать также и зло не обладают ею, то способные делать зло менее могущественны, и кроме того, мы уже показали ранее, что всякое могущество достойно быть названо среди того, к чему следует стремиться, относятся к благу, как к некоей вершине их природы, но способность совершать злодеяние невозможно отнести к благу; значит, это недостойное стремление, однако всякое могущество достойно стремления, откуда ясно, что способность совершать зло не есть могущество.

Из всего этого следует с очевидностью, что добродетельные всегда могущественны, а дурные – слабы, и тогда справедливо рассуждение Платона ^[136] о том, что только мудрые могут достигать всего, чего пожелают, а дурные же обычно делают то, что угодно их чувственности, того же, чего действительно желают, они достичь не могут. Совершают же они то, что избирают, полагая, что смогут обрести желаемое благо посредством вещей, доставляющих им удовольствие, но им это не удаётся, так как нельзя прийти к блаженству через порок».

2. Ты видишь царей, сидящих

На тронах своих высоких.

Ты видишь пурпур роскошный

И стену суровых стражей,

Грозящих яростным видом

И тяжким дыханьем гневным.

И если б заботы даже

Ушли б из дворцовых сводов,

Увидеть ты б мог тиранов

В оковах своих жестоких.

Их сердца полнит отрава

Страстей и тоски безмерной,

Рассудок темнит досада,

Волненье в крови терзает,

Печаль их гнетёт, и манят

Обманчивые надежды ^[137] .

И смертный так же, желаньям

Всевластным своим покорный,

Свободным не будет, цели

Своей не узрит вовеки.

3. «Видишь ли ты теперь, – продолжала Философия, – в сколь презренную грязь скатывается порок, тогда как честность распространяет сияние? Ясно, что награда никогда не минует добрых дел, а наказание – дурных, ведь за каждое деяние в итоге предполагается вознаграждение подобно тому, как бегуну на стадионе в награду достаётся венок, ради которого он и занялся бегом; блаженство же, как мы показали, есть то самое благо, ради которого всё совершается. Награда, причитающаяся за человеческие деяния, заключена в самом благе, вследствие чего невозможно быть отделённым от блага, поэтому никогда не может случиться так, чтобы добродетель и честность не получали бы соответствующего вознаграждения. Сколько бы ни свирепствовали дурные люди, венок мудрого не упадёт и не увянет, и не уничтожит чужая порочность славу добрых, а если бы это была слава, заимствованная извне, то её мог бы отнять тот, кто наделил ею, или кто – нибудь ещё. Поскольку же она есть то, что человеку приносит его способность творить добро, то только перестав быть добрым он лишается её. Напоследок я скажу, что если всякую награду желают, потому что полагают её благом, то человек, сопричастный благу, разве не получает награду? Самую прекрасную и великую из всех! Вспомни же мои недавние размышления и сделай вывод: Если само благо есть блаженство, все добрые люди уже тем самым, что они добродетельны, достигают блаженства, но те, которые блаженны, как мы решили, суть боги; для добрых же награда, которую ни время не может истребить, ни власть уменьшить, ни порочность очернить, состоит в том, чтобы стать богами, а раз так, то мудрый человек не может сомневаться в том, что порочные люди будут наказаны с неотвратимостью, и если благо и зло, как и награда и наказание, совершенно различны между собой, то мы справедливо полагаем, что неизбежно добро заслуживает награды, а зло – наказания; так, наградою добрым служит сама их порядочность, а наказанием дурным – их порочность ^[138] , однако любой человек, которого постигает наказание, не сомневается в том, что ему причиняется зло; если же люди пожелают присмотреться к себе, то могут ли они счесть, что их миновало наказание, которые достаётся злым людям? Я говорила немного раньше: Всё, что существует, является единым, и что само благо есть единство; отсюда следует, что всё, имеющее бытие, как кажется, есть благо. Таким образом, уклоняющиеся от блага перестают существовать – поэтому люди перестают быть теми, кем были прежде. О том, что они были людьми, свидетельствуют лишь сохранившийся у них облик человеческого тела, но поскольку они погрязли в пороке, их человеческая природа утрачена. Если верно, что только чистые нравы могут вознести кого – нибудь над людьми, то из этого с необходимостью вытекает, что отвергших условие человеческого существования порочность по справедливости столкнёт ниже человеческого рода, следовательно, обезображенного пороками, как ты видишь, нельзя считать человеком. Томится ли жаждой чужого богатства алчный грабитель? Скажешь, что он подобен волку в своей злобе и ненасытности. Нагло нарывается на ссору? Сравнишь с собакой. Замышляет втайне худое, злорадствует незаметно для других? Подобен лисице. Бушует в неукротимом гневе? Думаю, что уподобился льву. Труслив и бежит от того, чего не следует бояться? Похож на оленя. Прозябает в нерадивости и тупости? Живёт, как осёл. Кто легко и беспечно меняет желания? Ничем не отличается от птицы. Кто погружён в грязные и суетные страсти? Пал в своих стремлениях до уровня свиньи. Итак, все они, лишившись добрых нравов, теряют человеческую сущность, вследствие чего не могут приобщиться к Богу, и превращаются в скотов».

3. Улисса парус наполнил ^[139]

Эвр дуновеньем, и лодку

К острову ветер восточный

Тихо несёт, где богиня –

Семя прекрасное Солнца –

Странникам чашу подносит

И, услаждая напевом,

Их обращает в животных

Силою трав всемогущих!

В львов африканских и вепрей.

Зубы и когти увидишь

Льва мармарикского ^[140] .

Жалкий вой оборотня несётся, –

Твари с личиною волка,

Тигра индийского встретишь

В зарослях тихих у хижин.

И хоть аркадские боги

И оградили от зол всех

Гостя, но новые беды

Встретил герой чужеземный.

Горькую чашу испили

Также гребцы с ним совместно, –

Жёлуди пищей им служат,

Благо исчезло Цереры.

И ничего не осталось

Тем же в их прежнем обличьи.

Разум один сохранили, –

Он и оплакивал рок их.

Трав чудодейственных сила,

Плоть изменить что способна,

Вовсе не властна над духом.

Сила в груди человека

Скрыта великая в жизни.

Губит лишь яд, что лишает

Духа его, отравляя

Самую сущность сознанья,

И проникая глубоко, –

К плоти его безразличный, –

Душу одну разрушает.

4. На это я заметил: «Справедливо то, что порочные хотя и сохраняют внешность человека, однако уподобляются животным по душевным качествам, но можно было бы пожелать, чтобы ярости злых и испорченных людей не было дано свободы угрожать добрым людям». «Дело тут не в свободе, – ответила Философия, – и я не премину показать это тебе в подходящем месте, однако предположить, что они лишены, по – видимому, имеющейся у них свободы, значит, по большому счёту, снять с преступников наказание. Возможно, это покажется кое – кому невероятным, но неизбежно дурные являются более несчастными в том случае, если совершают желаемое, чем когда то, чего желают, осуществить не могут, так, если несчастье – желать беззакония, то ещё большее бедствие – мочь [его совершить], поскольку в первом случае плод злой воли остался бы несозревшим. Итак, каждому присущ свой род несчастья и трижды преследуют несчастья тех, которые, как ты видишь, желают зла, могут совершить его и совершают». «Согласен, но думаю, что они избегли бы их, утратив возможность совершить злодейство», – ответствовал я. «Они избавятся от них скорее, чем ты думаешь, – продолжала Философия, – или, возможно, чем они сами ожидают, ибо нет в этих, столь тесных, пределах жизни ничего такого, ожидание чего было бы слишком долгим для бессмертной души ^[141] .

Великие упования порочных и нагромождения их злодеяний разрушаются часто внезапно и неожиданно – это устанавливает меру их несчастья, так, если порок делает людей несчастными, то порочный человек становится тем несчастней, чем дольше длятся его злодеяния. Я сочла бы таких людей самыми несчастными, если бы смерть не подводила последнюю черту их злодеяниям, и, исходя из наших суждений о природе беззакония, явствует, что несчастье [бесконечно], если оно длится вечно». «Твоё заключение очень странно и с трудом укладывается в голове, но мне кажется, что оно не расходится с предыдущими выводами», – молвил я. «Правильно, – продолжила она, – а тот, кто считает эти рассуждения не достаточно согласованными, пусть докажет, что какие – либо их предпосылки ложны, или выявит, что из сравнения со сказанным ранее не следует такой вывод, иначе, если он согласен с предыдущим, у него нет никаких оснований оспаривать вывод.

То, что я намерена сказать сейчас, кажется не менее удивительным, но оно вытекает из изложенного выше». «Что же именно?», – спросил я. «Более счастливыми являются порочные люди тогда, – продолжила Философия, – когда на них обрушивается наказание, чем когда правосудие не карает их ^[142] . Я не стараюсь теперь доказывать, что дурные нравы исправляются с помощью возмездия и исправляются под страхом наказания и что в этом случае они служат уроком для других, чтобы люди отвратили души от предосудительного, нет, я думаю, что существует иная причина, почему порочные несчастнее, когда они избегают наказания, если даже не брать в расчёт исправительного действия наказания и его значения для наставления других». «Какая же иная причина?», – вопросил я Философию. «Так вот, – продолжала она, – разве мы не признали, что добрые – счастливы, а злые – несчастны?». «Признали», – согласился я. «А если чьё – либо несчастье возмещается неким благом, разве он не счастливее того, кто испытывает несчастье само по себе, без всякой примеси блага?», – спросила меня Философия. «Кажется, да», – ответствовал я. «Если же на несчастного человека, – продолжила она, – лишённого всякого блага, помимо того, из – за чего он несчастен, обрушится новое зло, разве он не почувствует себя намного более несчастным, чем тот, несчастье которого облегчает участие блага? Говорю ли я нечто, не соответствующее истине? Значит, порочные, [люди] получают некое благо, которое как бы присоединяется к ним, когда их наказывают, то есть само наказание согласно разумному порядку правосудия – благо. В результате, если они избегают наказания, не совершая какого – либо нового зла, сама их безнаказанность представляет собой зло большее, чем они заслужили». «Этого нельзя отрицать, ведь явно, что намного несчастнее порочные, избежавшие справедливого наказания, чем наказанные по справедливости», – ответствовал я. «Наказывать дурных людей – справедливо, – продолжала Философия, – оставлять не наказанными – непозволительно». «Кто же это отрицает?», – возмутился я. «Ни один человек не будет оспаривать, – сказала она, – что благо есть всё свершающееся по справедливости, и, напротив, из того, что несправедливо, проистекает зло». «Это соответствует сказанному немного ранее, но мне хочется знать, допускаешь ли ты, что душам полагается наказание после смерти тела? ^[143] », – спросил я Философию. «И великое, – ответила она. Одни их них испытывают муки, данные в наказание, а другие очищаются милосердием, но теперь не время рассуждать об этом.

Мы много говорили о могуществе дурных людей, которое казалось тебе вопиющей несправедливостью, а теперь ты понял, что его не существует. Узнай же, что необузданность, которой ты молил положить конец, тех, о ком сетуешь, что они безнаказанны, и чья порочность, как тебе кажется, избежала подобающего отмщения, недолговечна, кроме того, она делает их тем более несчастливыми, чем дольше длится, и была бы преисполнена несчастья, если бы продолжалась вечно, поэтому, очевидно, наиболее несчастны злодеи, избежавшие справедливого наказания, а не получившие его. Этому рассуждению созвучно, что самое тяжёлое наказание достаётся им, если, как представляется, они остались безнаказанными». «Когда я вникаю в твои доводы, – молвил я, – то думаю, что нельзя сказать ничто вернее, но когда я смотрю на них с обычной человеческой точки зрения, в них не только невозможно поверить, но, более того, они представляются очень противоречивыми». «Возможно, – ответила Философия, – ибо не могут глаза, привыкшие к темноте, обратиться к свету очевидной истины, и люди подобны птицам, чьё зрение сильнее ночью, а днём они слепы. Люди принимают во внимание не порядок вещей, а лишь свои собственные страсти, вследствие чего свободу грешить и безнаказанность преступления считают счастьем. Посмотри же, что повелевает извечный закон: Если ты украсишь душу наилучшими добродетелями, нет тебе дела до судьи, определяющего награду – ты сам себя приобщил к наилучшему; если же ты падёшь в грязь, не сетуй на наказание извне, ведь ты сам избрал себе наихудший жребий, так, когда смотришь поочередно на Землю и на небо, кажется, что ты падаешь в грязь или возносишься к звёздам, но толпа этого не понимает. Что ж из этого? Ведь не уподобляемся мы тем, которые, как мы показали, похожи на зверей. Если бы кто – то, потеряв способность видеть, забыл, что прежде он обладал зрением, и полагал, что ему ничего не достаёт для человеческого совершенства, разве не был бы он по нашему мнению незрячим, слепым? Однако есть и ещё нечто, столь же твёрдо обоснованное доводами разума, с чем люди не согласятся, а именно – что несчастнее те, которые творят несправедливость, чем те, кто страдает от неё». «Я бы хотел услышать доказательства этого», – молвил я. «Будешь ли отрицать, – спросила она, – что каждый порочный человек достоин отмщения?». «Нет», – ответствовал я. «Значит, во много раз несчастнее те, которые порочны?», – спросила Философия. «Да», – согласился я. «И ты не сомневаешься в том, что люди, достойные наказания, несчастны?», – спросила она. «Нет», – ответил я. «Если предположить, – продолжила спрашивать меня Философия, – что ты судья, то на кого сочтёшь необходимым возложить наказание – на свершившего несправедливость или подвергавшегося ей?». «Не сомневаюсь, что я бы наложил наказание на содеявшего её», – ответил я. «Значит, более несчастным тебе кажется тот, кто нанёс обиду, чем пострадавший от неё?», – спросила Философия. «Согласен», – молвил я. «На основании этих веских доказательств выявляется, – продолжала она, – что безнравственность по своей природе делает [людей] несчастными, а допущенная несправедливость приносит несчастье не пострадавшему, а оскорбителю.

Теперь ораторы в судах поступают наоборот, стремясь возбудить у судей сострадание к тем, кто немилосердно и тяжко обижен, а ведь справедливей взывать о сочувствии к совершившим злодеяние. Их не из – за гнева, но из сострадания и милосердия нужно приводить в суд, как больных к врачующему, чтобы болезнь вины была исцелена наказанием. Наказание же, в зависимости от выступлений защитников, должно или остаться суровым, или, если полезно, смягчиться по мере изменения обвинения. Сами же, свершившие злодеяния, если бы каким – либо образом смогли бы взглянуть хотя бы в щель на отвергнутую ими добродетель, увидели бы, что грязь вины и пороков смывается принятием наказания, и ради вознаграждения благонравием, к которому они возжелали бы вернуться, они не сочли бы никакие наказания слишком великими, отвергли бы выступления защитников и вверили бы свою судьбу во власть обвинителей и судей.

Отсюда следует, что у мудрых нет места ненависти, ведь разве ненавидит кто – нибудь добрых, если только он не безумен? Ненависть же к злым – беспочвенна, ибо, как существуют болезни тела, так и порочность – как бы болезнь духа. Больные телом заслуживают не ненависти, но скорее жалости, и тем более не преследований, а жалости достойны те, чьи души свирепей любой болезни терзает порок».

4. Зачем будить в душе волненья эти?

Своей рукою дерзкой гневный Рок тревожить?

Коль смерти ищешь, – жди! Звать бесполезно.

Сама придёт, коней крылатых не задержит ^[144] .

Одних ведь губят змеи, тигры, вепри,

Медведи, львы; мечом другие поражают

Друг друга. Иль обычаи несходны

У двух противников, враждующих безбожно?

Желаешь, может быть, от стрел погибнуть?

Жестокость оправдать рассудком невозможно,

И похвалы ль заслуживает сила?

Люби, по праву добрых!

Скорби ж о людях злых!

5. «Теперь я понимаю, – молвил я, – что счастье или несчастье становится вознаграждением благочестивым и порочным людям, но мне не совсем ясно, отчего нет никакого блага в том счастье, как его понимает толпа. Никто из имеющих разум не предпочтёт ссылку, нужду и бесславное прозябание обладанию могуществом, богатством, чинами, уважением, почётом, властью и процветанием в своём отечестве. Ярче и определённее очерчивается долг мудрости, когда блаженство правителя каким – то образом распространяется и на подвластные народы. Так бывает, когда тюрьма, смерть и другие наказания, налагаемые законом, обращаются против наиболее преступных граждан, ведь они для этого и созданы. Если же происходит обратное, и добрые люди пожинают наказания за чужие злодеяния, а награды, причитающиеся добродетели, отнимают дурные, – это вызывает большое удивление, и я желаю знать от тебя, что является причиной такой несправедливости и беззакония. Я бы меньше поражался этому, если бы полагал, что в мире правит слепая случайность, но моё изумление безгранично, ибо Бог, управляющий всем, вместо того, чтобы дать добрым сладкое, а злым – горькое, напротив, добрых наделяет суровой участью, а злых – такой, какую они желают. Если это не порождается определёнными причинами, то, следовательно, называется случайностью». «Не удивительно, – возразила Философия, – когда то, разумное устройство чего не познано, кажется случайным и неопределённым, но хотя ты и не постиг ещё, почему связь причин и следствий именно такая, а не иная, не сомневайся, что всё сущее надлежащим образом устраивает благой правитель, и всё в мире совершается в соответствии с установленным порядком».

5. Тот, кто не знал бы созвездья Арктура,

Самого близкого к полюсу неба,

Был изумлён бы порядком извечным,

Тверди высокой великим законом,

Видя, как медленно звёзды Боота ^[145]

Пламя в пучине своё погашают.

Знаем – не в полночь бледнеть начинают

В небе Селены рога золотые,

Феб не во тьме затопляет с Востока

В свете своём все созвездья на своде.

Как взволновало бы всех заблужденье, –

В медь ударяли бы ^[146] , видя такое!

Кто изумляется, видя, что ветер

Берег шумящей волной сокрушает,

Тают что массы снегов под лучами, –

Знойного Феба горячим дыханьем!

Всякому эти явленья понятны,

Только лишь тайное сердце тревожит,

Кажется чудом простому народу

То, что случается вдруг и нечасто.

Пусть темнота лишь невежества сгинет, –

Всё, что дивит нас сегодня, исчезнет.

6. «Согласен, – сказал я, – но поскольку открывать причины сущего и объяснять [устройство мира] – твоя обязанность, я, блуждая во тьме незнания, молю, чтобы ты решилась и растолковала мне то, что приводит мой разум в замешательство». На это, слегка улыбаясь, Философия произнесла: «Предмет, о котором ты говоришь, отличается большой сложностью, и ему едва ли можно дать исчерпывающее объяснение. Такова уж его природа, что когда устраняется одно сомнение, подобно головам гидры ^[147] , вырастает бесчисленное количество других, и не существует иного способа покончить с ними, как пресечь их живейшим огнём разума. Для этого следует рассказать о простоте Провидения, о линии судьбы, о случайности, о божественном предзнании, предопределении, о свободе воли. Насколько это сложно, реши сам, но поскольку это необходимо тебе для лечения, хотя мы и стеснены пределами времени, однако кое – что попытаемся предпринять, и если музы увлекают тебя веселящей песней, то тебе следует несколько иначе настроиться, пока я привожу в порядок свои рассуждения». «Как тебе будет угодно», – ответствовал я. И тогда она начала свою речь как бы с другого конца:

«Происхождение всего сущего, развитие всех вещей, которые изменяются и движутся, имеет свои причины, порядок, формы от неизменного божественного разума. Заключённый в сферу своей простоты, этот разум содержит образ многообразия сущего, подлежащего управлению ^[148] . Этот образ, когда рассматривается в чистом виде в самом божественном разуме, называется Провидением, если же он сопрягается с вещами, подвластными к Богу, то, как ещё ведётся от древних, называется судьбой. Легко заметить, сколь эти два понятия различны, если только вникнуть в их смысл. Провидение есть сам божественный разум, стоящий во главе всех вещей и располагающий все вещи; судьба же есть связующее расположение изменяющихся вещей и посредством неё Провидение упорядочивает их существование. Провидение объемлет в равной степени всё, как отдельное, так и бесконечное; судьба же упорядочивает движением отдельное разветвление временного порядка. Заключённое в самом божественном разуме есть предузнающее Провидение, а воплощение этого порядка непосредственно во времени зовётся судьбой. Провидение и судьба, хотя и различаются, однако взаимосвязаны между собой. Порядок судьбы вытекает из простоты Провидения. Подобно тому, как мастер уже имеет в уме форму вещи ^[149] , которую собирается сделать, как бы держа её перед своим мысленным взором всю сразу, приступает к её осуществлению во времени, так и Бог в своём Провидении располагает единственным и непреложным образом того, что должно свершиться. Судьба же предписываемое Провидением направляет относительно времени и места, и не важно, ткёт ли она свою нить с помощью духов, близких к божественному Провидению, или с помощью [мировой] души ^[150] , или послушной ей природы посредством движения небесных светил, или силой ангелов, или хитростью различных демонов, с помощью чего – то одного из этого или же посредством всего этого вместе взятого, очевидно, что Провидение есть простой и неизменный образ всего того, что предопределено к воплощению; судьба же представляет собой беспрестанно меняющееся сплетение и временной порядок того, что Бог в своей простоте располагает к возникновению. Отсюда следует, что всё, подчинённое судьбе, подвластно и Провидению, которому подчиняется и сама судьба, но некоторые вещи, подвластные Провидению, находятся выше линии судьбы.

Действительно, есть такие субстанции, которые, пребывая в непосредственной близости от высшей божественности, избегают изменчивости порядка судьбы, ведь из множества колёс, вращающихся вокруг одной и той же оси ^[151] , лежащее в непосредственной близости от оси становится, в свою очередь, как бы осью по отношению к колёсам, вращающимся снаружи. Внешнее колесо, вращающееся по наибольшему кругу, охватывает тем большее пространство, чем далее оно удалено от центра. Если же какое – либо из колёс соединится и сольётся с осью, то оно обретёт неделимость и перестанет внутри себя заключать множество мест и обширность пространства, так и отстоящее дальше от своего начала – божественного разума – подвержено большим превратностям судьбы, ибо подвластность судьбе зависит от степени удаления от средоточия всего сущего. То, что больше всего приблизилось к неизменности высшего разума, избавившись от движения, избегает и необходимости, налагаемой судьбой, так что изменчивая линия судьбы так относится к неизменной простоте Провидения, как рассуждение относится к пониманию, как то, что рождается, к тому, что существует постоянно, как время к вечности, как движущийся круг к своему покоящемуся центру. Ход судьбы движет небо и звёзды, располагает в должном соответствии элементы и совершает цепь изменений. Она возобновляет бытие всего сущего, даруя подобие через оплодотворение семени, чередуя рождение и смерть. Она связывает действия и ход жизни людей нерушимой цепью причин, берущих начало от неизменного Провидения и также с необходимостью являющихся неизменными. Так наилучшим образом управляется мир – пребывающая в божественном разуме простота извлекает из себя неизменный порядок причин; этот порядок удерживает изменчивый мир в своей неизменности и подчиняет себе все вещи, находящиеся в движении. Отсюда следует, что вам, не могущим понять этот порядок, всё кажется беспорядочным и неустроенным, но тем не менее во всём сущем заключён порядок, направляющий его к благу, и нет ничего такого, что происходило бы по причине зла или потому, что оно задумано самими порочными, а они, как мы уже в полной мере доказали выше, отклоняются от желанного им блага из – за ошибки или заблуждения, тогда как порядок, который исходит от высшего блага в мировом центре, никого не может отклонить от его начинания.

Ты спрашиваешь, почему возникает твой беспорядок, при котором добрые бывают не только счастливы, но и несчастны; порочные же порой обретают не столько ненависть [окружающих], сколько богатство? Разве столь уж справедливы суждения людей, что те, кого они считают добрыми или порочными, на самом деле таковы? Суждения людей сильно различаются, и тех, кого одни полагают достойными награды, другие считают заслуживающими наказания, но предположим, что кто – то может отличить добрых от порочных; а разве он способен понять внутреннее состояние душ так же, как и окинуть взором облик тела? Не кажется ли чудом для невежды знание того, чему для здоровья тела одним следует давать сладкое, другим – горькое; почему одному больному помогают слабые лекарства, а другим – сильные? Но врачующий, умеющий отличить здорового человека от больного, не удивляется этому. Что же иное может быть здоровьем души, как не добродетель, и что болезнью её, если не порочность? И кто хранитель добрых и гонитель дурных, как не Бог, владыка и целитель души? Он взирает с высоты оком Провидения и знает, что ему единственно соответствует, и в согласии с этим каждого наделяет. От Него берёт начало замечательное чудо порядка судьбы, который, происходя от знающего, заставляет впадать в отчаяние незнающего. Я напомню, что слабый человеческий разум черпает силу из божественной глубины, и то, что вы полагаете справедливейшим и заслуженным, совсем иным представляется всеведущему Провидению. Наш Лукан ^[152] сказал: „Победившая сторона была угодна богам, а побеждённая – Катону”, потому, если тебе покажется, что нечто происходит вопреки твоим ожиданиям, знай, что порядок происходящего справедлив, и его превратность и непонятность существуют лишь в твоём воображении. Бывает, что даже очень добродетельный человек, которого высоко оценивает как божественное, так и человеческое суждение, имеет недостаточно твёрдый дух, и, столкнувшись с превратностями судьбы, он перестанет заботиться о добродетели, если посредством её нельзя достичь земного счастья. Разумное управление сохраняет того, кого несчастье может сделать хуже, или кто, как явствует, не может переносить трудности; другой украшен всяческими добродетелями, свят и приближён к Богу: Провидение считает, что противно Божественным установлениям, если с ним случится какое – нибудь несчастье, и не позволяет недугам и печалям поразить его, ведь сказал же тот, кто выше меня: „Ἀ ν δ ρ ὸ ς δ ὴ ἱ ε ρ ο ῦ δ έ μ α ς α ἰ θ έ ρ ε ς ο ἰ κ ο δ ό μ η σ α ν ” ^[153] , поэтому часто бывает так, что управление государством достаётся добрым, дабы обуздать усиливающуюся порочность. Другим же людям Провидение предопределяет разную участь, в зависимости от состояния их душ: Тех, что испытали счастье, поражает, подвергая некоторых тяжким испытаниям, чтобы укрепить в них добродетель, усилить терпение и выносливость духа. Одни больше страшатся того, что на самом деле могут вынести; другие презирают то, чего вынести не могут. Таких на их собственном опыте Провидение в действительности учит горестями.

Есть люди, которые предпочитают обрести славу в этом мире, даже если это будет стоить им жизни. Не сломившись под пытками и наказаниями, они доказали, что добродетель не может быть побеждена злом ^[154] , и нет сомнения, что они поступали столь правильно и благонравно, ибо благо заключено в них самих. Приносящее дурным людям либо печали, либо счастье происходит по тем же причинам, что касается их несчастий, то им никто не удивляется, так как все считают, что горе выпадает на их долю заслуженно. Если они бывают наказаны, то тем самым другие отвращаются от злодеяний, порочные же наказаниями очищаются, а если они преуспевают, то добрым людям это служит веским доводом, позволяющим подобающим образом судить о счастье, которое, как известно, часто служит недостойным. При этом, как мне кажется, здесь предполагается и ещё кое – что: Если кто – то наделён столь низменной и грубой натурой, что его может побудить к злодеяниям бедность, его болезнь Провидение лечит, наделяя богатством. Другой, прислушиваясь к своей мятущейся совести и сравнивая обуревающие его помыслы со своей Фортуны, побоится ужасной для него потери того, обладание чем ему приятно. Он изменяет свой нрав и оставляет порок, так как боится утратить своё счастье. Многие заслуженно ввергались в несчастье, недостойно пользуясь своим счастьем. Некоторым предоставлялось право наказывать, чтобы они служили для укрепления в добродетели добрых и наказания порочных людей, ведь как для добродетельного человека нет никого отвратительнее порочного, так и порочные люди не имеют согласия между собой». «Как же так?», – спросил я. «Они разобщены из – за присущих им пороков, – ответствовала Философия, – которые разрывают их души, терзая, вследствие чего они часто совершают то, о чём позднее сожалеют. В том и заключается замечательное чудо Провидения, что порочные могут порочных сделать добродетельными. Не раз стойко снося несправедливость со стороны наихудших, пылая к ним ненавистью, люди возвращались на стезю добродетели и старались отличаться от тех, кого ненавидели. Единственно божественная сила может обратить то, что представляется злом, на благо, когда используя и противоположное, надлежащим образом обращает всё к благому исходу, ведь божественный порядок всё так располагает, что даже представляющееся отклонившимся от этого порядка, хотя и кажется чем – то иным, но всё же остаётся порядком, чтобы не было места случайности в царстве Провидения.

Человек же не в состоянии охватить умом и описать словами все орудия божественного промысла. Достаточно знать, что Бог, Создатель всей природы, располагает всеми вещами, направляя их ко благу, и то, что он произвёл, стремится возвратиться к своему первоначальному источнику. Бог удалил всякое зло из пределов своего государства посредством невозможности для сущего избежать судьбы. Тебе кажется, что на Земле много зла, но если бы ты смог увидеть замысел Провидения, то бы понял, что зла нет нигде, однако я уже давно заметила, что ты подавлен трудностью вопроса, устал от продолжительных рассуждений и ожидаешь сладостной песни. Прими же эти стихи, с помощью которых ты освежишь свой дух для продвижения вперёд».

6. Если ты хочешь грозного Зевса

Ясным умом постигнуть законы,

Взор устреми свой к неба высотам.

Звёзды хранят порядок извечный

По справедливым вечным устоям.

Феба огонь Луны колеснице

Льдистой путь всегда уступает.

Бег Медведица к полюсу мира

Крайнему свой устремляет быстрый,

Хоть не желает, видя, как гаснет

В волнах заката пламя созвездий,

Вместе в пучине с ними исчезнуть.

Сумерки ночь ведут за собою

Закономерно и неизменно.

День благой Люцифер возвращает.

Круговорот предвечный любовью

Держится только, гнев и раздоры

Вон изгоняя из мирозданья.

Это согласье нужную меру

Всем уделяет, чтоб уступали,

Веря друг другу, силы природы, –

Суша и воды, пламя и холод, –

К небу огонь взвивался б, и тяжко

Почва садилась б у нас под ногами.

Так постоянно теплынь приносит

Благоуханье цветов весенних,

Знойное лето сушит Цереру,

Осень плодами нас одаряет.

Хлещут зимою ливни за нею.

Всё, что мы видим сущим в природе,

Мерой своею живо разумной,

Хоть похищает смерть напоследок

Всё, что приносит нам жизни рожденье.

Правящий миром держит поводья

Крепко в руках, – зиждитель Вселенной,

Царь, властелин, источник, начало,

Мудрый судья, всегда справедливый,

Он причина движенья, и он же

Может предел поставить блужданью.

Коль по орбитам вечным движенье

Вдруг прекратится, рухнет порядок,

Всё распадётся, снова к истокам

Прежним вернёмся, мира началу.

Только любовь одна и способна

К благу всё направлять, и наверно

Так потому, что жить нам возможно,

Лишь возвращаясь к первопричине,

Что бытие дала человеку ^[155] .

7. «Понятно ли тебе, что следует из сказанного нами?», – спросила меня Философия. «Конечно», – сказал я. «Всё есть благая Фортуна; всё есть счастье», – молвила она. «Разве так может быть?», – неудоумел я. «Послушай, – продолжила Философия, – если любая Фортуна, будь то благосклонная или несущая страдание, имеет своей причиной или награду добрым или наказание и исправление порочных, то всякая участь есть благо, поскольку она или справедлива, или полезна». «Это верно, – подтвердил я. Из рассмотрения согласно твоим указаниям Провидения и судьбы становится понятно, почему они связаны наикрепчайшими узами, но ведь ранее ты относила это суждение к недоступным для понимания». «Неужели?», – спросила она. «Да, так как люди привыкли говорить, что у такого – то несчастная судьба», – молвил я. «Разве тебе хочется, чтобы мы снова обратились к простонародным толкам и последовали за ними в своих размышлениях?», – ответствовала вопросом Философия. «Как тебе будет угодно», – сказал я. «Разве ты не считаешь благом то, что полезно?», – спросила она. «Считаю», – ответил я. «Укрепляющее добродетель или исправляющее порок – полезно», – молвила Философия. «Несомненно», – подтвердил я. «Следовательно, и благодетельно», – продолжила она. «Почему?», – вопросил я. «Разве не благая участь у того, кто, уклоняясь от пороков, вступает на путь добродетели?», – ответствовала мне вопросом Философия. «Этого нельзя отрицать», – молвил я. «Что же касается радости, служащей наградой добрым, то разве народ считает её злом?», – молвила мне Философия. «Нет, справедливо то, что люди считают её достойнейшей», – ответствовал я. «А разве народ полагает, что суровая участь, доставшаяся порочным как справедливое наказание, исполнена блага?», – ответствовала мне вопросом Философия. «Напротив, его мнение противоположно – он усматривает в ней величайшее несчастье», – ответил я. «Поразмысли же, следуя мнению народа: Не станем ли мы утверждать нечто непонятное и дикое?», – вопросила меня Философия. «Что же именно?», – ответствовал я. «Из наших рассуждений явствовало, – продолжила Философия, – что всякому человеку, как тому, которому присуща добродетель, так и стремившемуся к ней, достаётся благая участь, в то время как наихудшая участь – у погрязших в порочности». «Верно, – подтвердил я, – хотя едва ли кто – нибудь дерзнул утверждать так». «А поэтому, – продолжила она, – мудрый человек не должен сетовать, сколь бы превратной ни была его Фортуна, как сильному воину не к лицу возмущаться, когда бы ни гремела боевая тревога, ведь для обоих из них трудности дают благоприятную возможность: Одному для упрочения личной славы, а другому – для укрепления мудрости ^[156] , потому добродетель и называется добродетелью, что она исполнена собственной силы и никакое несчастье не может победить её, и вставшие на путь, ведущий к вершине добродетели, живёте не для того, чтобы утопать в роскоши и терять силы в наслаждениях – вы обязаны вступать в жестокую духовную битву со слишком суровой Фортуной, чтобы не сломили вас бедствия, и с благоприятной – чтобы не ослабили удовольствия. Укрепляя собственные силы, держитесь середины. Тот, кто свалится вниз или вознесётся слишком высоко, не сможет заслужить счастья и получить награды за труды. От вас самих зависит, будет ли горькой ваша участь. Запомните, что все кажущиеся бедствия, если они не укрепляют и не исправляют, то значит наказывают».

7. Десять лет ведя войну под Троей ^[157] ,

Смыл позор Атрид с родного брата,

Разорив фригийскую твердыню.

Долго ждал попутного он ветра,

Получив его ценою крови, –

Принеся как искупленье в жертву

Дочь богам свою от Клитемнестры.

Горевал о спутниках Улисс:

Проглотил их Полифем в пещере, –

Великан неистовый и дикий,

Хоть жестоко отомстил коварный

Лаэртид, лишив Циклопа зренья.

Совершил Геракл дела большие:

Укротил кентавров непокорных,

Шкуру льва Немейского добыл он,

Истребил чудовищ меднокрылых,

Яблоки златые у дракона

Дерзостно украл герой Эллады.

Цербера сковал тройною цепью.

Одолел фракийца Диомеда,

В корм коням отдав царя – тирана.

Гидру ядовитую прикончил,

А речного бога Ахелоя,

Победив, вогнал в брега чужие.

Поразил он в Ливии Антея,

Какуса убил – грозу Евандра,

Удержал он свод небес тяжёлый

На плечах своих и мощной вые.

Геркулес за труд свой величавый, –

За заслуги, – получил награду

По достоинству, – был взят на небо,

Ныне ж, храбрые, ввысь стремитесь!

Не бессильны вы, пример вас учит,

Победив все тягости земные,

Звёзд достигнете!