Глава третья. Терраса перед домом представляла собой узкий длинный газон с изящной каменной балюстрадой и двумя кирпичными беседками по краям

Терраса перед домом представляла собой узкий длинный газон с изящной каменной балюстрадой и двумя кирпичными беседками по краям. Склон, на котором был построен дом, круто спускался вниз, так что терраса располагалась необычно высоко, футах в тридцати над лужайкой сада на склоне. Если смотреть снизу, высокая сплошная стена террасы, кирпичная, как и дом, имела почти устрашающий вид крепостного сооружения — своего рода бастиона, с парапета которого открывались далекие пространства. Ниже, окаймленный густой стеной подстриженных тисов, был плавательный бассейн с каменными стенками, а за ним простирался парк с толстыми вязами, зелеными лужайками и мерцающей на дне долины узкой полосой реки. По другую ее сторону поднимался отлогий склон, расчерченный уходящими вверх квадратами возделанной земли. Справа, в неизмеримой дали, голубели холмы.

Чайный стол был накрыт в тени одной из беседок. Дэнис и Присцилла застали всю компанию в сборе. Генри Уимбуш начал разливать чай. Это был один из тех не стареющих и не меняющихся мужчин лет шестидесяти, которому по виду можно дать и тридцать, и сколько угодно. Дэнис знал его почти столько, сколько помнил себя. За все эти годы его бледное, довольно привлекательное лицо почти не постарело: оно было, как его светло-серый котелок, который он носил и зимой, и летом, — неопределенного возраста, спокойное, безмятежное и ничего не выражающее.

Рядом с ним, но отделенная от него и от всего остального мира почти непроницаемой стеной глухоты, сидела Дженни Маллион. Ей было лет тридцать. Вздернутый нос, румяные щеки, каштановые косы, закрученные над ушами в кольца. В невидимой башне своей глухоты, одинокая, она смотрела на мир сверху вниз пронзительным взглядом. Что думала она об этих мужчинах и женщинах и обо всем вообще? Этого Дэнис никак не мог понять. В ее загадочную отчужденность что-то проникало. Даже сейчас некоторые понятные только в этом кругу шутки, казалось, забавляли ее, ибо она улыбалась про себя, и ее карие глаза поблескивали, как два круглых камешка.

По другую сторону от Генри Уимбуша светилось серьезное, ясное, каклуна, розовое детское лицо Мэри Брейсгёрдл. Ей было уже почти двадцать три, но никто бы не предположил этого. Короткие волосы, остриженные «под пажа», обрамляли щеки золотым колоколом. Голубые, фарфоровые глаза смотрели с наивным и часто недоуменным интересом.

Рядом с Мэри сидел маленький худой человек, прямой и напряженный. По внешнему виду мистер Скоуган напоминал птерозавра третичного периода. У него был похожий на птичий клюв нос, темные глаза блестели, как у малиновки. Однако ничего мягкого, или изящного, или легкого, как птичье перо, в нем не было. Кожа морщинистого смуглого лица суха и похожа на чешую, руки — как крокодильи лапы; движения ошеломляюще быстры, как у вспугнутой ящерицы; голос тонок, как флейта, визглив и сух. Школьный товарищ Генри Уимбуша, одного с ним возраста, мистер Скоуган выглядел значительно старше и в то же время по-юношески живее, чем благородный аристократ с лицом, похожим на серый котелок.

В противоположность мистеру Скоугану, напоминавшему вымершую рептилию, Гомбо был прежде всего человек. В старинных книгах по естественной истории, которые издавались в тридцатых годах девятнадцатого века, он мог быть изображен на гравюре, олицетворяя собою тип хомо сапиенса, — честь, которой в те времена, как правило, удостаивался лорд Байрон. В сущности, будь волосы у него длиннее, а воротник — короче, он бы действительно казался человеком байронического типа, даже более чем байронического, ибо он был провансалец по происхождению, черноволосый молодой корсар тридцати лет, со сверкающими зубами и горящими большими черными глазами. Дэнис смотрел на Гомбо с завистью. Он завидовал его таланту: если бы он писал стихи так, как Гомбо картины! Более того, сейчас он завидовал его внешности, его энергии, естественной манере держаться. Удивительно ли, что он мог нравиться Анне? Нравиться? Возможно, даже хуже, грустно подумал Дэнис, шагая рядом с Присциллой по длинной террасе.

Подойдя ближе, они увидели между Гомбо и мистером Скоуганом низко опущенный шезлонг. Гомбо с оживленным лицом склонился над ним; он смеялся, быстро жестикулировал. Из глубины шезлонга доносился мягкий беззаботный смех. Услышав его, Дэнис вздрогнул. Этот смех — как хорошо он знал его! Какие чувства он пробуждал! Он ускорил шаг.

Анна полулежала в низком шезлонге. Ее длинное стройное тело расслабилось в позе ленивого изящества. Лицо в рамке светло-каштановых волос выглядело почти кукольным. Порой она и казалась не более чем куклой, когда ее овальное с бледно-голубыми глазами и длинными ресницами лицо ничего не выражало, превращаясь в бесстрастную восковую маску. Анна была племянницей Генри Уимбуша. Взгляд человека в котелке передавался в роду Уимбушей из поколения в поколение, наделяя женщин пустыми кукольными лицами. Однако сквозь эту кукольную маску, как веселая танцевальная мелодия на фоне ритмических басовых ходов, проступала и другая наследственность: внезапный смех, легкая ирония и живая игра лица — отзвук быстро меняющихся настроений. Сейчас, когда Дэнис смотрел на нее сверху вниз, она улыбалась своей кошачьей, как он называл ее, без особых, впрочем, оснований, улыбкой: губы сжаты, на щеках две маленькие складки. Загадочность чуточку злобного удовольствия пряталась в этих складках, в морщинках вокруг полузакрытых глаз, в самих прищуренных глазах, блестящих и смеющихся.

После нескольких приветственных фраз Дэнис нашел свободный стул между Гомбо и Дженни и сел.

— Как вы поживаете? — громко спросил он у нее.

Дженни кивнула и улыбнулась, сохраняя таинственное молчание, словно состояние ее здоровья было секретом и не подлежало разглашению.

— Какие новости в Лондоне с тех пор, как я уехала? — спросила Анна из глубины своего шезлонга.

Минута наступила: удивительно забавный отчет будет сейчас представлен.

—Ну, — сказал Дэнис со счастливой улыбкой, — начать с того, что...

— Присцилла говорила вам о нашей замечательной археологической находке? — спросил Генри Уимбуш, подавшись вперед. Рассказ, на который возлагались самые большие надежды, был погублен в зародыше.

—Начать с того, — в отчаянии повторил Дэнис, — что балет...

—На прошлой неделе, — мягко и неумолимо продолжал мистер Уимбуш, — мы раскопали пятьдесят ярдов деревянных дренажных труб. Просто дубовые колоды с выдолбленной сердцевиной. Необычайно интересно. Были ли они уложены монахами в пятнадцатом веке или...

Дэнис слушал в мрачном молчании.

— Поразительно, — сказал он, когда мистер Уимбуш закончил. — Просто поразительно.

Дэнис взял еще один ломтик кекса. Теперь ему даже не хотелось рассказывать про Лондон. Настроение было испорчено.

Между тем серьезные голубые глаза Мэри вот уже некоторое время смотрели на него.

—Что вы в последнее время пишете? — спросила она.

Что ж, неплохо будет побеседовать немного на литературные темы.

— О, стихи, прозу, — сказал Дэнис. — Ничего особенного.

—Прозу? — встрепенулся, услышав это слово, мистер Скоуган. — Вы пишете прозу?

—Да.

—Не роман ли?

—Да.

—Бедняга Дэнис! — воскликнул мистер Скоуган. — О чем же? Дэнис почувствовал себя неуютно.

—О, просто о жизни.

—Ну да, ну да, о жизни, — проворчал мистер Скоуган.— Я сейчас расскажу вам сюжет. Маленькому Перси — это главный герой — никогда не везло в спорте, но он с детства поразительно умный... Он заканчивает, как водится, частную школу и университет и переезжает в Лондон, где живет в среде художников. Его подавляет меланхолия, на своих плечах он несет всю тяжесть Вселенной. Он пишет блестящий роман. Потом возникает тонкая любовная интрига, и, наконец, мы расстаемся с героем, уходящим в сияющее будущее.

Дэнис густо покраснел. Мистер Скоуган изложил план его романа с пугающей точностью. Он деланно рассмеялся.

—Вы глубоко ошибаетесь, — сказал он. — Мой роман нисколько на это не похож.

Это была героическая ложь. Хорошо еще, подумал он, что написано только две главы. Он порвет их сегодня же вечером, как только распакует вещи.

Мистер Скоуган, не обращая внимания на его слова, продолжал:

—Почему это вы, молодежь, продолжаете писать о таких совершенно неинтересных вещах, как внутренняя жизнь молодых людей и художников? Профессиональным ученым, быть может, и интересно порой переключиться с религиозных представлений черных аборигенов Австралии на философские представления студента последнего курса. Но вряд ли можно ожидать, что нормального взрослого человека, вроде меня, очень взволнует рассказ о его духовных исканиях. И в конце концов, даже в Англии, даже в Германии и России больше взрослых, чем юношей. Что же касается художника, то его занимают проблемы, столь отличные от проблем обычного взрослого человека — проблемы чистой эстетики, которые не слишком-то понятны таким, например, как я, — что описание его духовной жизни наводит на обычного читателя такую же скуку, как теоретическая математика. Серьезную книгу о художниках как таковых просто невозможно читать. А книгу о художниках как о любовниках, мужьях, алкоголиках, героях и тому подобное просто не стоит больше писать. Жан-Кристоф исчерпывает образ художника в литературе, как профессор Радиум — образ ученого в журнале «Веселая смесь».

— Мне жаль слышать, что я настолько неинтересен, — сказал Гомбо.

— Вовсе нет, дорогой Гомбо, — поспешил объяснить мистер Скоуган. — Я не сомневаюсь, что как любовник или алкоголик вы в высшей степени занимательное существо. Однако вы должны честно признать, что в совокупности качеств вы скучны.

— Совершенно с вами не согласна! — воскликнула Мэри. Она всегда говорила несколько задыхаясь, и ее речь поэтому была прерывистой. — Я знаю многих художников, и их внутренний мир всегда был очень интересен для меня. Особенно это касается художников в Париже. Чуплитский, например, — этой весной мне часто доводилось видеть его в Париже...

— Ах, но вы же исключение, Мэри, вы исключение, — сказал мистер Скоуган. — Вы femme superieure[3].

Лицо Мэри, залитое краской удовольствия, стало похоже на полную луну.