Глава тринадцатая. Генри Уимбуш принес с собой вниз к ужину пачку отпечатанных листов, сшитых и уложенных в картонную папку.

Генри Уимбуш принес с собой вниз к ужину пачку отпечатанных листов, сшитых и уложенных в картонную папку.

— Сегодня, — сказал он с некоторой торжественностью, — я закончил печатание моей «Истории Крома». Сегодня вечером я помог набрать последнюю страницу.

— Знаменитой «Истории»? — вскричала Анна.

Этот Magnum Opus[12]писался и печатался столько, сколько она себя помнила. В течение всего ее детства «История» дяди Генри была чем-то неясным и мифическим, о чем часто слышали, но чего никогда не видели.

—Почти тридцать лет у меня ушло на нее, — сказал мистер Уимбуш. — Двадцать пять на то, чтобы написать, и почти четыре года, чтобы напечатать. И вот она закончена — полная хроника, от рождения сэра Фердинандо Лапита до смерти моего отца, Уильяма Уимбуша — более трех с половиной столетий. История Крома, написанная в Кроме и отпечатанная в Кроме на моем собственном печатном станке.

— Теперь, когда она закончена, можно нам будет почитать ее? — спросил Дэнис.

Мистер Уимбуш кивнул.

—Конечно, — сказал он. — И надеюсь, вы найдете ее небезынтересной, — скромно добавил он. — Наш архив особенно богат старинными документами, и мне удалось совершенно по-новому осветить вопрос о том, как вошла в обиход трехзубая вилка.

—А люди? — спросил Гомбо. — Сэр Фердинандо и все остальные — они интересные? Были в вашем роду какие-нибудь преступления или трагедии?

—Дайте-ка подумать. — Генри Уимбуш глубокомысленно потер подбородок. — Могу лишь сказать о двух самоубийствах, одной насильственной смерти, четырех или, возможно, пяти разбитых сердцах и нескольких пятнах на фамильной репутации, оставленных мезальянсами, совращениями, внебрачными детьми и тому подобным. Нет, в целом это мирная и не насыщенная событиями хроника.

— Уимбуши и Лапиты всегда были люди почтенные и смирные, — сказала Присцилла с ноткой презрения в голосе. — Если бы мне пришлось писать историю моей семьи! Пожалуй, от начала и до конца это было бы одно сплошное пятно.

Она весело рассмеялась и налила себе еще один бокал вина.

— Если бы мне пришлось писать такую историю, — заметил мистер Скоуган, — то она бы вовсе не появилась на свет. Известны лишь два поколения Скоуганов, а дальше мы исчезаем в тумане времени.

—После ужина, — сказал Генри Уимбуш, несколько задетый уничижительным замечанием жены, — я прочитаю вам отрывок из моей истории, который заставит вас согласиться, что даже у Лапитов — на свой благопристойный лад — были свои трагедии и странные приключения.

—Рада слышать это, — сказала Присцилла.

— Рады слышать что? — спросила Дженни, появляясь внезапно из своего замкнутого мира, как кукушка из часов. Она получила соответствующее разъяснение, улыбнулась, кивнула, прокуковала в последний раз свое «ну да, ну да» и снова спряталась, хлопнув за собой дверцей.

После ужина все перешли в гостиную.

—Итак, — сказал Генри Уимбуш, пододвигая кресло к лампе. Он надел пенсне в черепаховой оправе и начал осторожно листать страницы своей непереплетенной и несброшюрованной книги. Наконец он нашел нужное место.

—Можно начинать? — спросил он, подняв глаза.

—Начинай, — сказала Присцилла, зевая.

Подождав, пока все приготовятся внимательно слушать, мистер Уимбуш откашлялся и начал:

—«Младенец, которому суждено было стать четвертым баронетом Лапитом, родился в тысяча семьсот сороковом году. Он был очень маленьким ребенком, весившим при рождении не более трех фунтов, но с первых дней крепким и здоровым. В честь деда по материнской линии, сэра Геркулеса Оккэма, епископа Оккэмского, ему при крещении дали имя Геркулес. Его мать, подобно многим матерям, вела дневник, в который записывала, как от месяца к месяцу шло его развитие. В десять месяцев ом начал ходить и, не достигнув еще двухлетнего возраста, говорил изрядное количество слов. В три года он весил всего двадцать четыре фунта, а в шесть лет, хотя мог прекрасно читать и писать и проявил замечательные музыкальные способности, был ростом и весом не больше двухлетнего ребенка. Между тем мать его родила еще двух детей — мальчика и девочку; один умер в младенчестве от крупа, а другую унесла чума, когда ей не было и пяти. Геркулес остался единственным ребенком в семье.

В двенадцать лет он все еще был лишь трех футов и двух дюймов ростом. Голова, красивая, породистая, казалась слишком большой для его тела, но в остальном он был весьма соразмерно сложен и обладал незаурядной для своего роста силой и ловкостью. Родители, в надежде на то, что он начнет расти, обращались ко всем самым знаменитым врачам своего времени и скрупулезно, но безуспешно следовали их разнообразным предписаниям. Один рекомендовал весьма обильную мясную пищу; другой физические упражнения; третий сконструировал небольшую раму, наподобие тех, что использовала святая инквизиция, и юный Геркулес, испытывая мучительную боль, подвергался растяжению на ней по полчаса утром и вечером каждый день. В течение последующих трех лет он прибавил, быть может, два дюйма. После этого его рост совершенно прекратился, и он до конца своей жизни оставался карликом трех футов и четырех дюймов. Отец, который связывал с сыном самые далеко идущие надежды и готовил для него в своем воображении военную карьеру, подобную карьере Мальборо, был удручен. «Я произвел на свет ублюдка», — говаривал он, испытывая к своему сыну столь сильную неприязнь, что мальчик почти не отваживался показываться ему на глаза. Разочарование изменило его характер: прежде безмятежный, он сделался угрюмым и злобным. Он избегал друзей (ибо, как он говорил, отцу lusus naturae[13]стыдно появляться среди нормальных, здоровых людей) и предался одинокому пьянству, которое очень скоро довело его до могилы. За год до совершеннолетия Геркулеса его отец скончался от апоплексии. Мать, чья любовь к сыну только крепла по мере того, как росла к нему неприязнь отца, ненадолго пережила мужа. Немногим более чем через год после его кончины она съела две дюжины устриц и умерла от приступа брюшного тифа.

Таким образом, в возрасте двадцати одного года Геркулес оказался совершенно один на белом свете и стал обладателем значительного состояния, включавшего в себя поместье Кром. Привлекательность и ум, которые были свойственны ему в детстве, сохранились и в более зрелом возрасте, и, если бы не его карликовый рост, он мог бы быть причислен к самым красивым и образованным молодым людям своего времени. Он был начитан, знал греческих и римских писателей, а также всех современных авторов, которые имели хоть какие-нибудь достоинства и писали по-английски, по-французски или по-итальянски. У него был хороший музыкальный слух, и он превосходно играл на скрипке, которую, правда, держал как виолончель, между коленями. Его очень привлекали клавесин и клавикорды, но играть на них своими маленькими руками он так и не смог. У него была маленькая флейта из слоновой кости, сделанная специально для него: когда ему становилось грустно, он играл какую-нибудь простую деревенскую песню или джигу, утверждая, что эта бесхитростная музыка более способна очистить и укрепить дух, чем самые искусные творения композиторов. С раннего возраста он писал стихи, однако хотя и признавал за собой несомненный талант, не опубликовал ничего из своих сочинений. «Мое телосложение, — говорил он, — накладывает печать на мои стихи. Если их будут читать, то не потому, что я поэт, а потому, что я карлик». Несколько рукописей сэра Геркулеса сохранились. Даже одного примера будет достаточно, чтобы показать его достоинства как поэта.

В исчезнувший, забытый век, когда

Бродили Авраамовы стада

По тучным пастбищам, и пел Омир,

И молод был новорожденный мир,

Железо усмирял кузнец Тувал,

И жил в шатрах кочевник Иавал,

Играл на гуслях Иувал, — в те дни

Титанов безобразные ступни

Осмеливались землю попирать,

И Бог, скликая ангельскую рать,

Наслал Потоп, дабы не видеть зла.

Но Теллус новое произвела

Исчадье, — то был Воин и Герой,

Он мускулистой высился горой:

Немилосерд, невыдержан и груб,

Невиданно, не по размерам глуп.

Но шли века, и разумом крепчал

Громадный Воин, дух его смягчал

Порывы плоти, — ростом стал он мал

И дедовской секиры не сжимал

Изящной, благородною рукой.

В безмолвье кабинета, в мастерской

Пером и кистью тонко овладел

И, предпочтя возвышенный удел,

Картинами и славой мудрых книг

Себе бессмертный памятник воздвиг,

Не ростом, а свершеньями велик!

В Искусстве люди силу обрели.

Вот вкратце вся история земли:

Титану унаследовал Герой,

Был страшен первый и смешон второй.

Героя мудрый человек сменил,

Громоздкой плотью он не потеснил

Рассудка, как в безудержные дни,

Когда Титаны грубые одни

Владели миром, и чрезмерный вес

Привел к тому, что дух почти исчез:

Он спал под грудой мяса и костей,

Он разуму не подавал вестей.

Теперь под оболочкой небольшой,

Гордясь освобожденною душой,

Пылает гений, яркий, как Фарос.

Но неужели Человек дорос

До совершенства? Разве мы ушли

От расы великанов и вдали

Достойного не видим образца?

В развитии достигли мы конца?

В сомненьях признаюсь я со стыдом.

Нет, не конец! Спасителем ведом,

К земле обетованной держит путь

Разумный гном, чей ум когда-нибудь

Всевластным станет, — близок золотой

Счастливый век, когда над высотой

Сквозь облака засветится заря,

И, о недавнем прошлом говоря,

Потомки воскресят как наяву

Истории печальную главу,

И, жалость не умея побороть,

Увидят в нас разросшуюся плоть

И те же недозрелые умы,

Какие в великанах видим мы,

В героях «титанических» веков.

Душа освободится от оков,

И тело ловко, как лесной олень,

В лугах носиться будет целый день,

Не будет к малым этот мир жесток,

Природы совершеннейший итог —

Уменьшенный в размерах Человек —

Свое величье утвердит навек.

Увы, земля пока терпеть должна

Бессмысленных гигантов племена,

Хотя и меньше ростом, чем в былом,

Они прославились не меньшим злом.

Вселенской власти захватив бразды,

Своей неполноценностью горды,

Чужих страданий жнут они плоды,

И каждый глупый глиняный колосс

Бахвалится, что до звезды дорос.

Он малое презрительно клянет,

Оправдывая великанский гнет.

Горька судьба того, кто поспешил

Родиться, кто заранее решил

Счастливой расы возвестить приход,

Кто к свету человечество ведет

И взоры обращает к небесам,

Хотя в геенне пребывает сам[14].

Едва вступив во владение поместьем, сэр Геркулес начал переустройство всей жизни в нем. Ибо, хотя он отнюдь не видел ничего постыдного в своем физическом уродстве, — пожалуй, насколько мы можем судить по приведенным нами стихам, он считал себя во многих отношениях выше обычных людей, — он все же испытывал определенное неудобство от присутствия в доме мужчин и женщин нормального роста. Понимая также, что ему придется оставить все честолюбивые замыслы, связанные с большим миром, он решил совершенно удалиться от него и создать в Кроме, так сказать, свой собственный мир, в котором все было бы соразмерно его росту. В соответствии с этим замыслом он постепенно рассчитывал всех старых слуг по мере того, как ему удавалось найти на их место карликов. За несколько лет он окружил себя многочисленной дворней, среди которой ни один человек не был ростом выше четырех футов, а самый маленький едва достигал двух футов шести дюймов. Принадлежавших его отцу собак — таких, как сеттеры, мастиффы, борзые, а также свору гончих, он продал или раздал, поскольку они казались ему слишком большими и шумливыми, заменив их мопсами, кинг-чарльз-спаниелями и собаками других мелких пород. Распроданы были и лошади из отцовской конюшни. Для своих прогулок верхом и в коляске он приобрел шесть черных шетландских пони и еще четырех в яблоках отборной гемпширской породы.

После того как он устроил таким образом жизнь в доме к своему полному удовлетворению, ему осталось лишь найти подходящую спутницу жизни, с которой он мог бы разделить этот рай. У сэра Геркулеса было чувствительное сердце, и в возрасте от шестнадцати до двадцати лет он уже не раз ощутил, что такое любовь. Но тут его уродство принесло ему особенно тяжкие страдания, ибо, когда он осмелился однажды открыть сердце своей избраннице, она в ответ рассмеялась. Он, однако, продолжал настаивать, и тогда она приподняла его, встряхнула, как докучливого ребенка, и прогнала, велев больше не досаждать ей. Эта история скоро стала широко известна; молодая леди сама рассказывала ее как особо забавный анекдот. Последовавшие за этим издевательства и насмешки стали источником горьких мук для Геркулеса. Из стихов, написанных в то время, можно сделать вывод, что он помышлял уйти из жизни. С течением времени, однако, он пережил это унижение, но никогда больше, хотя влюблялся часто и весьма страстно, не решался даже заговорить с теми, к кому испытывал нежные чувства.

Вступив во владение поместьем и оказавшись в состоянии создать по своему желанию собственный мир, Геркулес понял, что если он хочет иметь жену, — а он очень хотел этого, будучи натурой страстной и влюбчивой, — то должен выбрать ее так, как выбирал своих слуг: из рода карликов. Однако найти достойную пару оказалось, как он обнаружил, делом довольно трудным, так как Геркулес не хотел взять в жены такую, которая не отличалась бы красотой и благородством происхождения. Дочь лорда Бемборо он отверг на том основании, что она была не только карликового роста, но и горбунья, а другую молодую леди, сироту из очень благородной семьи в Гемпшире — потому, что лицо ее, как нередко у карликов, было сморщенное и отталкивающее. Наконец, почти отчаявшись добиться успеха, он услышал из надежного источника о том, что у графа Тицимало, венецианского дворянина, есть дочь, девушка редкостной красоты и великих достоинств, и ростом всего лишь трех футов. Отправившись тот же час в Венецию, он немедленно по прибытии поехал засвидетельствовать графу свое почтение и обнаружил, что тот ютится с женой и пятью детьми в убогом жилище в одном из беднейших кварталов города. Граф находился тогда в столь стесненных обстоятельствах, что (если верить слухам) вел переговоры со странствующей труппой клоунов и акробатов, которые имели несчастье потерять выступавшего с ними карлика, о продаже им своей миниатюрной дочери Филомены. Сэр Геркулес прибыл как раз вовремя, чтобы спасти ее от этой ужасной участи, ибо он был так пленен благородством и красотой Филомены, что к концу третьего дня ухаживания сделал ей формальное предложение, которое она приняла с не меньшей радостью, чем ее отец, получавший в лице английского зятя обильный и неисчерпаемый источник доходов. После скромной свадьбы, на которой одним из свидетелей был английский посол, сэр Геркулес со своей молодой женой вернулся морем в Англию, где они и повели безоблачно счастливую жизнь.

Кром и его обитатели доставили большую радость Филомене, которая впервые почувствовала себя свободной женщиной, живущей среди себе подобных в дружественном мире. Во многом она разделяла вкусы своего мужа, особенно в музыке. У нее был прекрасный голос, удивительно сильный для столь маленького тела: она без труда брала верхнее «ля». Под аккомпанемент прекрасной кремонской скрипки, на которой ее муж играл, как мы уже упоминали, держа ее наподобие виолончели, она пела самые прекрасные и нежнейшие арии из опер и кантат своей родной страны. А когда они сели вместе за клавикорды, то оказалось, что в четыре руки могут сыграть все, написанное для двух рук обычной величины, — обстоятельство, доставлявшее сэру Геркулесу безграничную радость.

Когда они не занимались музыкой или чтением — а они много читали как по-английски, так и по-итальянски, — то проводили время в здоровых упражнениях на воздухе, иногда катаясь по озеру в маленькой лодке, но чаще совершая прогулки верхом или в коляске, что было совершенно новым для Филомены и потому доставляло ей особое удовольствие. Когда Филомена вполне овладела искусством верховой езды, они с мужем стали часто охотиться в парке, который в то время был значительно обширнее, чем сейчас. Они охотились не на лис и не на зайцев, а на кроликов, используя свору примерно в тридцать черных и желтовато-коричневых мопсов, которые если их не перекармливать, могут загнать кролика не хуже собак любых других мелких пород. Четыре карликового роста грума, одетых в ярко-красные ливреи, верхом на белых эксмурских пони, пускали свору по следу, а хозяин с хозяйкой в зеленых костюмах скакали за ними либо на черных шетландских, либо на пегих гемпширских пони. Картина охоты — собаки, лошади, грумы и хозяева — была запечатлена Уильямом Стаббсом, чьим творчеством сэр Геркулес так восхищался, что пригласил его, хотя он был и обычного телосложения, погостить в своем доме, чтобы он мог написать эту картину» Стаббс выполнил также портрет сэра Геркулеса и его супруги в их зеленой глазурованной коляске, запряженной четверкой черных шетландцев. На сэре Геркулесе бархатный плащ сливового цвета и белые бриджи; Филомена одета в муслин с цветочным узором, на голове у нее очень большая шляпа с розовыми перьями. Две эти фигуры в их нарядном экипаже резко выделяются на фоне темных деревьев. Но в левой части картины деревья уходят вдаль и исчезают совсем, так что четыре черных пони видны на фоне тусклого и необычно мрачного неба, на котором солнце освещает грозовые золотисто-коричневые тучи.

Таким образом безмятежно прошли четыре года. В конце этого периода Филомена почувствовала, что ждет ребенка. Сэр Геркулес был несказанно рад. «Если Бог будет милостив, — писал он в своем дневнике, — имя Лапитов не исчезнет, а наша особенная, утонченная человеческая порода будет продолжаться от поколения к поколению, пока в надлежащее время человечество не признает превосходство тех существ, над которыми ныне насмехается». Эта же мысль содержалась в поэме, написанной по случаю рождения его женой сына. Ребенку дали имя Фердинандо — в память того, кто построил дом.

По мере того как шли месяц за месяцем, сэром Геркулесом и его женой стало овладевать некоторое беспокойство. Ибо их ребенок рос с необычайной быстротой. В возрасте одного года он весил столько, сколько Геркулес, когда ему было три. «Фердинандо растет все быстрее, — писала Филомена в своем дневнике. — Это кажется противоестественным». В полтора года ребенок был почти такого же роста, как их самый маленький жокей, которому исполнилось тридцать шесть лет. Не суждено ли Фердинандо стать человеком обычного, великанского телосложения? Эту мысль ни один из его родителей еще не решался произнести вслух, но, оставшись наедине со своими дневниками, они обдумывали ее в страхе и унынии.

Когда Фердинандо исполнилось три года, он был уже выше своей матери и лишь на два дюйма ниже отца. «Сегодня впервые, — писал сэр Геркулес, — мы обсудили положение. Нельзя больше скрывать ужасную правду: Фердинандо не такой, как мы. В этот день рождения — третий в его жизни, — когда мы должны были бы радоваться здоровью, силе, красоте нашего ребенка, мы плакали вместе над нашим разбитым счастьем. Дай нам, Боже, силы снести этот крест».

К восьми годам Фердинандо был таким крупным, пышущим здоровьем мальчиком; что родители, хотя и не желая этого в душе, решили послать его в школу. К началу очередного семестра его выпроводили в Итон. В доме воцарился глубокий мир. На летние каникулы Фердинандо вернулся, став еще крупнее и сильнее. Однажды он сбил с ног дворецкого, сломав ему руку. «Он груб, высокомерен, не поддается убеждениям, — писал его отец. — Единственное, что могло бы научить его хорошим манерам, это физическое наказание». Фердинандо, который в этом возрасте был уже на семнадцать дюймов выше своего отца, не подвергся физическому наказанию.

Еще года через три Фердинандо вернулся в Кром на летние каникулы в сопровождении огромного мастиффа. Он купил его в Виндзоре у какого-то старика, которому слишком дорого было кормить пса. Это был свирепый, своенравный зверь. Едва переступив порог Крома, он напал на одного из любимых мопсов сэра Геркулеса, схватил его зубами и чуть не затрепал до смерти. Чрезвычайно раздраженный этим происшествием, сэр Геркулес распорядился посадить животное на цепь во дворе конюшни. Фердинандо угрюмо сказал на это, что собака принадлежит ему и он будет держать ее там, где пожелает. Отец, все более выходя из себя, велел ему, под страхом своего величайшего неудовольствия, немедленно удалить собаку из дома, но Фердинандо даже не двинулся с места. В этот момент в комнату входила его мать. Собака бросилась на нее, сбила с ног и в мгновенье ока страшно искусала ей руку и плечо. В следующую секунду она неминуемо схватила бы ее за горло, если бы сэр Геркулес не выхватил из ножен шпагу и не поразил зверя в сердце. Повернувшись к сыну, он приказал ему немедленно удалиться из комнаты: он не может находиться рядом с матерью, которую едва не убил. Вид сэра Геркулеса, стоявшего одной ногой на теле огромного пса с обнаженной и еще окровавленной шпагой, внушал такой благоговейный страх, а его голос, движения, выражение лица были столь грозными, что Фердинандо в ужасе выскользнул из комнаты и до конца каникул вел себя на редкость примерно. Раны, полученные его матерью, скоро зажили, но разум так никогда и не оправился от перенесенного страха. С того времени до конца своих дней она постоянно жила во власти воображаемых ужасов.

Два года, которые Фердинандо провел на континенте, путешествуя по Европе, стали для его родителей счастливой передышкой. Но и в это время мысль о будущем преследовала их. Они уже не могли утешать себя развлечениями своих молодых дней. Леди Филомена потеряла голос, а сэр Геркулес стал настолько страдать от ревматизма, что не мог больше играть на скрипке. Он еще, бывало, выезжал на охоту со своими мопсами, но его жена чувствовала, что сама она уже немолода и что после случая с мастиффом нервы ее слишком расстроены для таких занятий. В лучшем случае, чтобы доставить удовольствие мужу, она следовала за охотниками на некотором расстоянии в маленькой двуколке, запряженной самыми смирными и старыми из шетландцсв.

Пришел, однако, день возвращения Фердинандо. Филомена, полная неясных страхов и предчувствий, уединилась в своей комнате и легла в постель. Сэр Геркулес один встречал сына. В комнату вошел великан в коричневом дорожном костюме.

— Добро пожаловать, сын мой, — сказал сэр Геркулес, и в голосе его звучала легкая дрожь.

—Надеюсь, вы здоровы, сэр.

Фердинандо наклонился, чтобы пожать ему руку, потом снова выпрямился. Макушка отца доставала ему до бедра.

Фердинандо приехал не один. Его сопровождали два приятеля одного с ним возраста, и у каждого из них был свой слуга. Вот уже тридцать лет присутствие столь большого числа людей обычной породы не оскверняло Кром. Сэр Геркулес был напуган и возмущен, однако законы гостеприимства надо было выполнять. Он оказал молодым джентльменам в высшей степени вежливый прием, а их слуг отослал на кухню, распорядившись, чтобы о них хорошо позаботились.

На свет вытащили и очистили от пыли старый семейный обеденный стол (сэр Геркулес и его супруга привыкли обедать за маленьким столом высотой в двадцать дюймов). За ужином пожилому дворецкому Саймону, который мог лишь взглядом дотянуться до середины большого стола, помогали трое слуг, приехавших с Фердинандо и его гостями.

Сэр Геркулес, как хозяин, с присущим ему тактом поддерживал беседу об удовольствиях путешествий по разным странам, о красотах искусства и природы, которые можно увидеть за границей, об опере в Венеции, сиротах, поющих в церквах того же города, и говорил на другие подобные темы. Молодые люди не проявляли особого внимания к его словам: они были заняты тем, что наблюдали за попытками дворецкого сменить тарелки и вновь наполнить бокалы. Не раз они задыхались и давились от смеха. Сэр Геркулес делал вид, что не замечает этого, и сменил тему, заговорив об охоте. Тут один из молодых людей спросил, правда ли, что, как он слышал, сэр Геркулес охотится с мопсами на кроликов. Сэр Геркулес ответил, что это так, и описал даже некоторые подробности такой охоты. Молодой человек захохотал во все горло.

Когда ужин кончился, сэр Геркулес спустился со стула на пол и под предлогом, что ему надо посмотреть, как себя чувствует жена, извинился и пожелал всем спокойной ночи. Вслед ему, когда он поднимался по лестнице, раздался смех.

Филомена не спала. Она лежала в постели, вслушиваясь в звуки громового хохота и непривычно тяжелые шаги на лестницах и в коридорах. Сэр Геркулес пододвинул к ее кровати стул и долго сидел, ничего не говоря, держа в своей руке руку жены и иногда нежно пожимая ее. Часов около десяти их испугал сильный шум. До них донеслись звуки разбиваемого стекла, топот ног, взрывы смеха и крики. Шум не прекращался несколько минут: сэр Геркулес поднялся и, несмотря на мольбы жены, решил пойти посмотреть, что происходит. На лестнице было темно, и сэр Геркулес пробирался вниз осторожно, ощупью, спускаясь по одной ступеньке и останавливаясь на мгновенье после каждого шага, прежде чем отважиться на следующий. Шум стал слышаться громче, в отдельных выкриках можно было узнать слова и целые фразы. Из-под двери столовой пробивалась полоска света. Сэр Геркулес прошел через зал на цыпочках, и, когда он уже приближался к двери, за ней снова раздался ужасающий грохот разбиваемого стекла и звон металла. Чем они там занимались? Поднявшись на цыпочки, он сумел заглянуть в комнату сквозь замочную скважину. В центре стола, среди невероятного беспорядка, танцевал джигу старый Саймон, которого напоили настолько, что он с трудом удерживал равновесие. Под ногами у него хрустело битое стекло, а башмаки были мокрыми от разлитого вина. Трое молодых людей сидели вокруг, колотя по столу руками и пустыми бутылками и поощряя дворецкого криками и смехом. Хохотали, прислонившись к стене, и трое слуг. Вдруг Фердинандо бросил в голову плясавшего горсть грецких орехов. Это так ошеломило и удивило маленького человека, что он пошатнулся и упал навзничь, опрокинув графин и несколько бокалов. Его подняли, дали ему выпить бренди, похлопали по спине. Старик засмеялся и икнул.

— Завтра, — сказал Фердинандо, — мы устроим балет, в котором будут участвовать все обитатели дома.

—А папаша Геркулес возьмет дубинку и оденется в львиную шкуру, — добавил один из его приятелей, и все трое захохотали во все горло.

Сэр Геркулес не стал больше смотреть и слушать. Он снова пересек зал и начал подниматься по лестнице, ощущая боль в коленях каждый раз, когда ему приходилось высоко поднимать ногу, чтобы стать еще на одну ступеньку. Это был конец. Больше для него не было места в этом мире — для него и Фердинандо вместе.

Его жена еще бодрствовала. На ее вопрошающий взгляд он ответил:

— Они издеваются над старым Саймоном. Завтра настанет наша очередь.

Некоторое время они молчали. Наконец Филомена сказала:

—Я не хочу видеть завтра.

—Да, так будет лучше, — сказал сэр Геркулес.

Уйдя в свой кабинет, он подробно описал в дневнике все события вечера. Еще не закончив, он позвонил в колокольчик, позвав слугу, и распорядился, чтобы к одиннадцати часам для него были приготовлены горячая вода и ванна. Закрыв дневник, он пошел в комнату жены и, приготовив дозу опиума в двадцать раз больше той, что она привыкла принимать при бессоннице, подал ей питье, говоря:

—Твое снотворное.

Филомена взяла стакан и некоторое время держала его. На глазах ее показались слезы.

—Помнишь ли ты песни, которые мы, бывало, пели, сидя летом на террасе? — И она тихо спела своим ослабевшим и надтреснутым голосом несколько тактов из арии Страделлы «Любовь, любовь, не спи больше». — А ты играл на скрипке. Кажется, это было так недавно и вместе с тем так давно-давно. Addio amore. A rivederti[15].

Она выпила снотворное и, откинувшись на подушку, закрыла глаза. Сэр Геркулес поцеловал ей руку и тихо вышел, словно боясь разбудить ее. Он вернулся в свой кабинет и, записав в дневнике последние обращенные к нему слова жены, налил в ванну воду, которую принесли по его распоряжению. Вода была слишком горячая, чтобы сразу погрузиться в ванну, и он взял с полки Светония. Ему хотелось прочесть, как умер Сенека. Он открыл книгу наудачу. «Но к карликам, — прочитал сэр Геркулес, — он относился со сдерживаемым отвращением, как к lusus naturae и приносящим беду». Он вздрогнул, словно его ударили. Этот самый Август, вспомнил он, выставил однажды в амфитеатре Люция, молодого человека из благородной семьи ростом менее двух футов и весом — семнадцати фунтов, но имевшего зычный голос. Он перевернул несколько страниц. Тиберий, Калигула, Клавдий, Нерон: каждая новая страница этой книги была ужаснее предыдущей. «Наставника своего Сенеку Нерон заставил покончить с собой...» И наконец, Петроний, который в последний раз призвал к себе друзей, прося их говорить ему не о философских утешениях, но о любви и приятных развлечениях, а жизнь в это время вытекала из него через вскрытые вены. Обмакнув еще раз перо в чернильницу, сэр Геркулес написал на последней странице дневника: «Он умер смертью римлянина». Затем, попробовав пальцами ноги воду и обнаружив, что она достаточно остыла, он сбросил халат и, взяв в руку бритву, сел в ванну. Одним сильным взмахом он перерезал артерию на левом запястье, затем откинулся и предался размышлениям. Кровь медленно текла из его тела, распространяясь по воде зыбкими кольцами и спиралями. Скоро вся ванна окрасилась в розовый цвет, который становился все гуще. Сэр Геркулес почувствовал, что его охватывает неодолимая сонливость. Одно неясное видение сменялось другим, и вскоре он погрузился в сон.

В его маленьком теле крови было немного».