Глава девятнадцатая

Длинная сигара Генри Уимбуша испускала приятный аромат. На коленях у него лежала «История Крома». Он медленно переворачивал страницы.

—Не знаю, какой эпизод вам сегодня прочитать, — сказал он задумчиво. — Путешествия сэра Фердинандо не лишены интереса. Затем, конечно, его сын, Джулиус. Это у него была болезненная мания, будто его пот порождает мух, так что в конце концов он покончил с собой. Или сэр Сиприан... — Он принялся переворачивать страницы быстрее. — Или сэр Генри. Или сэр Джордж... Нет, пожалуй, я не склонен читать ни об одном из них.

—Но что-то ведь вы должны прочесть! — заявил мистер Скоуган, вынув изо рта трубку.

— Пожалуй, я прочитаю о моем деде, — сказал Генри Уимбуш, — и о событиях, которые привели к его браку со старшей дочерью последнего сэра Фердинандо.

—Хорошо, — сказал мистер Скоуган. — Мы слушаем.

— Прежде чем начать, — сказал Генри Уимбуш, отрывая глаза от книги и снимая пенсне, которое он только что водрузил на нос, — прежде чем начать, я должен сказать несколько предварительных слов о сэре Фердинандо, последнем из Лапитов. После смерти добродетельного и несчастного сэра Геркулеса он оказался обладателем семейного состояния, немало увеличенного умеренностью и бережливостью его отца. Он тотчас же посвятил себя задаче потратить это состояние и делал это щедро и весело. К сорока годам он проел, а точнее, пропил и пролюбил почти половину своего капитала и, несомненно, избавился бы тем же манером и от остальной его части, но тут, по счастью, дочь приходского священника вскружила ему голову настолько, что он сделал ей предложение. Молодая леди приняла его и менее чем через год стала полной хозяйкой Крома и своего мужа. В характере сэра Фердинандо произошли невероятные изменения. Он вел теперь размеренный и экономный образ жизни, стал почти трезвенником и редко выпивал за один раз более полутора бутылок портвейна. Истощившееся состояние Лапитов снова начало расти, и это несмотря на трудные времена (сэр Фердинандо женился в тысяча восемьсот девятом году в разгар наполеоновских войн). Казалось, завидным уделом сэра Фердинандо будет преуспевающая и достойная старость, утешение которой — растущие и счастливые дети (ибо леди Лапит уже родила ему трех дочерей, и, кажется, у нее не было никаких причин не родить еще многих дочерей, а также сыновей) и тихое упокоение в семейном склепе. Однако провидение пожелало, чтобы все было иначе. Причиной — хотя, возможно, и косвенной — безвременной и насильственной смерти, положившей конец этому обновленному существованию, стал Наполеон, вызвавший и так уже столь неисчислимые беды.

Сэр Фердинандо, который превыше всего был патриотом, с первых дней войны с французами нашел свой собственный оригинальный способ праздновать наши победы. Когда радостная новость достигала Лондона, он имел обыкновение немедленно покупать большое количество напитков и, заняв место в первом попавшемся отъезжающем дилижансе, ехать по стране, объявляя добрую весть всем, кого он встречал по дороге, и щедро угощая напитками на каждой станции всех, кто имел желание слушать или пить. Так, после битвы на Ниле он доехал до самого Эдинбурга, а позднее, когда кареты, покрытые триумфальными лаврами и траурными кипарисовыми ветками отправились в путь с известием о победе и гибели Нельсона, он просидел всю холодную октябрьскую ночь на козлах «Метеора», направлявшегося в Норич, с морским бочонком рома на коленях и двумя ящиками старого бренди под сиденьем. Этот добрый обычай был одним из многих, от которых он отказался после женитьбы. Победа на Пиренейском полуострове, отступление Наполеона из Москвы, битва при Лейпциге, отречение тирана от престола — все эю осталось неотпразднованным. Случилось, однако, что летом тысяча восемьсот пятнадцатого года сэр Фердинандо жил в течение нескольких недель в столице. Последовала череда тревожных, полных сомнений дней, затем пришла замечательная весть о Ватерлоо. Это уже было слишком для сэра Фердинандо: в нем вновь пробудилась его счастливая юность. Он поспешил к своему торговцу винами и купил дюжину бутылок бренди тысяча семьсот шестидесятого года. Дилижанс на Бат как раз отправлялся в путь. С помощью взятки он получил место на козлах и, гордо восседая рядом с кучером, громким голосом провозглашал падение корсиканского бандита и всем раздавал веселящий и согревающий напиток. Они с грохотом проехали через Аксбридж, Слоу, Мейденхед. Спящий Рединг был разбужен великой новостью. В Дидкоте один из конюхов был настолько переполнен патриотическими чувствами и бренди тысяча семьсот шестидесятого года, что не имел сил застегнуть пряжку на сбруе. Ночь становилась прохладнее, и сэр Фердинандо понял, что Недостаточно прикладываться к бутылке на каждой станции: чтобы согреться, он вынужден был пить также и между станциями. Они приближались к Суиндону. Дилижанс мчался с бешеной скоростью — шесть миль за последние полчаса, — когда вдруг, хотя до этой секунды он даже не покачнулся ни разу, сэр Фердинандо опрокинулся боком со своего сиденья и упал головой вниз на дорогу. Сильный толчок разбудил дремавших пассажиров. Дилижанс остановился, кондуктор с фонарем побежал назад. Он нашел сэра Фердинандо еще живым, но в бессознательном состоянии. Изо рта у него текла кровь. Он попал под задние колеса, которые сломали почти все его ребра и обе руки. Череп у него был проломлен в двух местах. Его подобрали, но не успели доехать до следующей станции, как он умер. Так погиб сэр Фердинандо, жертва своего собственного патриотизма. Леди Лапит не вышла замуж второй раз, но решила посвятить остаток жизни трем своим дочерям — Джорджиане, которой к тому времени было пять лет, а также Эмелине и Каролине — двухлетним близнецам. Генри Уимбуш замолчал и снова надел пенсне.

— Вот и все в качестве вступления, — сказал он. — Теперь я могу читать о моем деде.

— Одну минутку, — сказал мистер Скоуган. — Я только набью трубку.

Мистер Уимбуш ждал. Устроившись отдельно в углу комнаты, Айвор показывал Мэри свои наброски потусторонней жизни. Они разговаривали шепотом.

Мистер Скоуган снова разжег трубку.

—Начинайте! — сказал он. Генри Уимбуш начал.

—«Мой дед, Джордж Уимбуш, впервые познакомился с «тремя очаровательными Лапит», как их всегда называли, весной тысяча восемьсот тридцать третьего года. Он был тогда молодым человеком двадцати двух лет с кудрявыми золотистыми волосами и гладким розовым лицом, которое было зеркалом его бесхитростной юной души. Он получил образование в школе в Хэрроу и колледже Крайст-Чёрч в Оксфорде, любил охоту, и, хотя он мог считать себя почти богатым, его развлечения были умеренны и невинны. Его отец, занимавшийся торговлей в Ост-Индии, прочил ему политическую карьеру и пошел на значительные расходы, купив чудесный небольшой округ в Корнуолле в качестве подарка сыну ко дню рождения, когда тому исполнился двадцать один год. Каково же было его возмущение, когда перед самой победой Джорджа на выборах Билль о реформе тысяча восемьсот тридцать второго года прекратил существование этого округа. Вступление Джорджа на политическую стезю пришлось отложить. В то время, когда он познакомился с очаровательными Лапит, он ждал. Он отнюдь не был нетерпеливым.

Очаровательные Лапит не оставили его равнодушным. Старшая, Джорджиана, с черными локонами, сверкающими глазами, благородным профилем, лебединой шеей и покатыми плечами была по-восточному ослепительна, а близнецы с деликатно вздернутыми носиками, голубыми глазами и каштановыми волосами являли собой восхитительную пару совершенно похожих друг на друга английских красавиц.

Однако беседа с ними при первой встрече оказалась столь пугающей, что, если бы не тайное притяжение их красоты, у Джорджа никогда не хватило бы смелости продолжить знакомство. Близнецы, задрав перед ним носики с видом томного превосходства, спросили, что он думает о современных французских поэтах и понравилась ли ему «Индиана» Жорж Санд. Однако еще хуже, пожалуй, был вопрос, которым начала свой разговор с ним Джорджиана.

— Кстати, о музыке, — спросила она, чуть наклонившись и пристально глядя на него большими темными глазами, — вы сторонник классической или трансцендентальной музыки?

Джордж не растерялся. Он достаточно разбирался в музыке, чтобы знать: все классическое ему не нравится, и потому с готовностью, которая делала ему честь, ответил:

—Я сторонник трансцендентализма.

На лице у Джорджианы появилась чарующая улыбка.

— Рада слышать это, я тоже, — сказала она. — Вы, конечно, ходили на прошлой неделе слушать Паганини. «Молитва Моисея» — о! — Она закрыла глаза. — Знаете ли вы что-нибудь более трансцендентальное, чем эта музыка?

— Нет, — ответил Джордж. — Не знаю.

Он замялся, открыл было рот, но затем решил, — и совершенно справедливо, — что благоразумнее будет не признаваться в том, что больше всего ему понравились «Сельские имитации». Музыкант заставлял свою скрипку реветь по-ослиному, кудахтать, а также хрюкать, визжать, крякать, мычать и рычать. Этот последний номер, по мнению Джорджа, почти вознаградил слушателей за скуку всего концерта. Он улыбнулся от удовольствия, вспомнив об этом. Да, он решительно не был сторонником классической музыки, но убежденным трансценденталистом.

Джордж продолжил знакомство, нанеся визит молодым леди и их матери, которые в течение сезона жили в небольшом, но элегантном доме в районе Беркли-сквер. Леди Лапит осторожно навела кое-какие справки и, убедившись, что финансовое положение Джорджа, его характер и семья — все это было вполне приличным, пригласила его у них отобедать. Она надеялась и рассчитывала, что ее дочери все выйдут замуж за пэров, однако, будучи женщиной рассудительной, знала, что благоразумно подготовить себя к различным случайностям. Джордж Уимбуш, подумала она, будет отличной запасной партией для одной из младших дочерей.

Во время первого обеда рядом с Джорджем за столом оказалась Эмелина. Они говорили о природе. Эмелина пылко заявила, что для нее высокие горы — это высокие чувства, а шум городов — пытка. Джордж согласился с тем, что жизнь в деревне приятна, но сказал, что Лондон во время сезона тоже имеет свои привлекательные стороны. С удивлением и некоторым заботливым состраданием он заметил, что у Эмелины плохой аппетит, что его попросту вовсе нет. Две ложки супа, кусочек рыбы, ни крошки птицы или мяса, три ягодки винограда — вот и все, чем она довольствовалась. Время от времени он поглядывал на ее сестер. Джорджиана и Каролина, по-видимому, были такими же воздержанными в еде. С выражением утонченного неудовольствия они жестом отказывались от всего, что им приносили, закрывая глаза и отворачиваясь от предлагаемого блюда, как если бы камбала, утка, телячье филе, бисквит с вином и сбитыми сливками вызывали у них отвращение своим видом и запахом. Джордж, который счел обед превосходным, отважился упомянуть про недостаток аппетита у сестер.

—Умоляю, не говорите со мной о еде! — сказала Эмелина, поникнув, как нежное растение. — Мы находим это столь грубым, столь бездуховным, мои сестры и я. Нельзя думать о душе, когда ешь.

Джордж согласился: действительно нельзя.

—Но ведь надо жить? — сказал он.

—Увы! — вздохнула Эмелина. — Надо. Смерть, конечно, прекрасна, не правда ли? — Она отломила кусочек гренка и принялась вяло пощипывать его. — Но поскольку, как вы говорите, надо жить... — Жестом она показала, что уступает необходимости. — К счастью, чтобы поддерживать жизнь, нужно очень немного. — И она положила на тарелку свой гренок недоеденным.

Джордж разглядывал ее с некоторым удивлением. Она бледна, но кажется необыкновенно здоровом, подумал он. Так же выглядят и ее сестры. Быть может, если человек живет по-настоящему духовной жизнью, ему надо меньше пищи? Сам он явно духовной жизнью не жил.

После этого он стал часто бывать у них. Всем им, начиная от леди Лапит, он понравился. Конечно, он не очень романтичен или поэтичен, но зато такой приятный, простой, добросердечный молодой человек, что не может не нравиться. Он со своей стороны считал, что они замечательны, замечательны, особенно Джорджиана. Он испытывал к ним теплую, заботливую привязанность. Они нуждались в заботе и защите, ибо были слишком хрупки, слишком бесплотны для этого мира. Они никогда не ели, всегда были бледны, очень часто жаловались па лихорадку, много и охотно говорили о смерти и постоянно падали в обморок. Джорджиана была самой воздушной. Она ела меньше всех, чаще падала в обморок, больше всех говорила о смерти и была самой бледной; в ее поразительной бледности чудилось даже нечто искусственное. Казалось, в любой момент непрочная нить, которая удерживала ее в этом мире, могла порваться и отпустить ее в мир нематериальный. Мысль об этом была постоянной пыткой для Джорджа. Если ей суждено умереть...

Каким-то чудом она, однако, не умерла до конца сезона, и это несмотря на многочисленные балы, рауты и другие приемы, которые она с остальными сестрами из очаровательного трио никогда не пропускала. В середине июля вся семья уехала из Лондона. Джордж был приглашен провести август в Кроме.

Приглашены были туда достойные люди. В списке гостей значились имена двух титулованных молодых людей, достигших брачного возраста. Джордж надеялся, что сельский воздух, покой и природа, возможно, вернут аппетит трем сестрам и румянец их щекам. Он ошибался. В первый вечер за обедом Джорд-жиана съела только маслину, две-три соленые миндалины и половинку персика. За столом она говорила о любви.

—Истинная любовь, — сказала она, — будучи бесконечной и вечной, может быть освящена брачным союзом лишь в вечной жизни. Индиана и сэр Родольфо свершили таинственное бракосочетание своих душ, бросившись в воды Ниагары. Любовь несовместима с жизнью. Те, кто истинно любят друг друга, мечтают не жить вместе, а вместе умереть.

—Полно, полно, моя дорогая, — сказала леди Лапит, решительная и практичная. — Что стало бы со следующим поколением, скажи на милость, если бы все человечество поступало исходя из ваших принципов?

—Мама! — воскликнула Джорджиана и опустила глаза.

—В мои молодые годы, — продолжала леди Лапит, — меня бы осмеяли, если бы я сказала что-нибудь подобное. Но тогда, в мои молодые годы, душа не была в такой моде, как сейчас, и мы совсем не считали смерть поэтичной. Она была просто неприятной.

—Мама! — хором взмолились Эмелина и Каролина.

—В мои молодые годы... — Леди Лапит оседлала любимого конька. Ничто, казалось, не могло теперь остановить ее. — В мои молодые годы, если у тебя не было аппетита, тебе прописывали порцию ревеня. Сейчас...

Раздался крик. Джорджиана склонилась в обмороке на плечо лорда Тимпани. Это было отчаянное средство, но оно подействовало Леди Лапит была остановлена.

Дни проходили в безоблачной череде развлечений. В этом веселом обществе один лишь Джордж был несчастлив. Лорд Тимпани ухаживал за Джорджианой, и было очевидно, что он не встретил неблагосклонного приема. Джордж наблюдал за этим, и душа его погрузилась в ад ревности и отчаяния. Шумная компания молодых людей стала невыносимой для него. Он стремился избегать их и искал темных мест и одиночества. Однажды утром, оставив всех под каким-то сомнительным предлогом, он вернулся в дом один. Молодые люди купались в пруду. Их крики и смех долетали до него, и дом от этого казался еще более пустым и тихим. Очаровательные сестры и их мамаша все еще были в своих комнатах — они обычно не появлялись до ленча, и молодые люди могли по своему усмотрению распоряжаться временем все утро. Джордж устроился в зале и предался своим мыслям.

В любой момент она может умереть. И в любой момент может стать леди Тимпани. Это ужасно, ужасно. Если она умрет, тогда и он тоже умрет: он отправится искать встречи с ней по ту сторону жизни. Если она станет леди Тимпани... Что тогда? Решить эту проблему будет не так просто. Если она станет леди Тимпани... Ужасная мысль! Однако предположим, она любит Тимпани — хотя казалось невероятным, что кто-нибудь может любить Тимпани, — предположим, вся ее жизнь зависит от Тимпани, предположим, она не может жить без Тимпани? Он пробирался ощупью через бесконечный лабиринт этих предположений, когда часы пробили двенадцать. С их последним ударом, словно заводная кукла, из двери, ведущей в зал, оттуда, где были кухни, внезапно появилась маленькая служанка с большим закрытым подносом. Джорджа она явно не заметила, и он наблюдал за ней из глубокого кресла с ленивым любопытством. Громко стуча башмаками, она пересекла комнату и остановилась перед, казалось, совершенно гладкой поверхностью панельной обшивки. Она протянула руку, и, к крайнему изумлению Джорджа, в стене распахнулась маленькая дверь, открывая подножие винтовой лестницы. Повернувшись боком, чтобы поднос прошел через узкий вход, служанка скользнула внутрь — прямо и потом в сторону. Дверь за ней, щелкнув, закрылась. Через минуту она снова открылась, и служанка, уже без подноса, поспешила назад через зал и исчезла в направлении кухни. Джордж попытался вернуться к прежним размышлениям, но неодолимое любопытство вновь и вновь обращало его мысли к потайной двери, винтовой лестнице, маленькой служанке. Тщетно говорил он себе, что это совершенно не его дело, что раскрытие тайны этой странной двери, этой загадочной лестницы за ней было бы непростительным нарушением всех приличий. Ничто не помогало. Пять минут он героически боролся с любопытством, но по истечении их оказался перед ничем не примечательной панелью, сквозь которую исчезла маленькая служанка. Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы обнаружить потайную дверь — потайную, подумал он, лишь для тех, кто смотрел на стену невнимательно. Это была обычная дверь, почти сливающаяся с панелью. На ней не было ни замка, ни ручки, которые бросались бы в глаза, однако неприметная задвижка, утопленная в стене, просто притягивала к себе большой палец, чтобы открыть ее. Джордж удивился, как он не замечал этой двери раньше: теперь он видел ее так отчетливо — почти так же, как в библиотеке дверь шкафа с рядами поддельных полок. Он оттянул задвижку и заглянул внутрь. Винтовая лестница, ступени которой были не из камня, а из цельных дубовых блоков, спиралью поднималась вверх и исчезала. Свет сюда проникал сквозь похожее на щель окно. Джордж находился сейчас у подножия главной башни, и оконце выходило на террасу. Там, внизу, у пруда все еще слышались крики и плесканье.

Джордж закрыл дверь и вернулся в свое кресло. Но любопытство его не было удовлетворено. Оно было удовлетворено лишь частично, но это только разожгло его аппетит. Куда ведет винтовая лестница? Зачем была послана туда служанка? Это не его дело, продолжал он повторять про себя, не его дело. Он попытался читать, но внимание его рассеивалось. Мелодичные часы пробили четверть первого. Внезапно решившись, Джордж поднялся, пересек комнату, открыл спрятанную в стене дверь и начал подниматься по ступеням. Он миновал первое окно, поднялся по спирали выше и подошел ко второму. На мгновенье он остановился и посмотрел наружу. Сердце билось тревожно, словно впереди подстерегала какая-то неведомая опасность. То, что он делает, говорил он себе, совершенно не подобает джентльмену, так могут поступать только ужасно невоспитанные люди. Ступая на цыпочках, он двинулся вперед и вверх. Еще один виток, потом еще полвитка, и перед ним оказалась дверь. Он остановился перед ней, прислушиваясь, но не услышал ни звука. Приложив глаз к замочной скважине, он не увидел ничего, кроме полоски белой, освещенной солнцем стены. Набравшись смелости, он повернул ручку, переступил порог — и остолбенел, раскрыв рот от того, что увидел.

В центре уютно освещенной солнцем маленькой комнаты («сейчас это будуар Присциллы», — мимоходом заметил мистер Уимбуш) стоял небольшой круглый стол красного дерева. В его полированной поверхности, как в зеркале, отражался хрусталь, фарфор и серебро — вся сияющая сервировка изысканного ленча. Этот пиршественный стол был плотно уставлен: холодный цыпленок, ваза с фруктами, большой окорок, рассеченный до сокровенных глубин, где таились слои нежнейшего белого и розового, коричневое пушечное ядро фруктового пудинга, изящная бутылка белого рейнского и графин кларета. Вокруг стола сидели три сестры, очаровательные Лапит — и ели.

При внезапном появлении Джорджа они все повернулись к двери и теперь застыли, остолбенев от такого же изумления, какое поразило Джорджа. Джорджиана, сидевшая лицом прямо к двери, уставилась на него огромными темными глазами. Между большим и указательным пальцами правой руки она держала ножку разорванного цыпленка, изящно отставив согнутый мизинец.

Джорджиана открыла рот, но ножка цыпленка так и не достигла пункта своего назначения: она повисла в воздухе, словно завороженная. Ее сестры повернулись, чтобы посмотреть на незваного гостя. Каролина все еще крепко сжимала вилку и нож, пальцы Эмелины держали рюмку с кларетом. Казалось, очень долгое время Джордж и три сестры молча, с изумлением смотрели друг на друга, застыв скульптурной группой. Потом Джорджиана уронила цыплячью кость, нож и вилка Каролины со звоном упали на тарелку. Это вывело всех из оцепенения. Эмелина вскочила на ноги, испустив крик. Волна паники достигла Джорджа. Он повернулся и, бормоча что-то неразборчивое, бросился вон из комнаты и вниз по винтовой лестнице. Остановился он в зале и там, один в тихом доме, начал хохотать.

За ленчем все заметили, что сестры ели несколько больше, чем обычно. Джорджиана позабавлялась немного с несколькими фасолинами и съела ложку телячьего студня.

— Сегодня я чувствую себя лучше, — сказала она лорду Тимпани, когда тот поздравил ее с появлением аппетита, — немного более материальной, — добавила она с нервным смешком. Подняв голову, она встретилась взглядом с Джорджем. Румянец залил ее щеки, и она поспешно отвела глаза.

Позднее они на какое-то время оказались в саду наедине.

—Вы никому не расскажете, Джордж? Обещайте, что не расскажете, — произнесла она умоляюще. — Это сделало бы нас такими смешными в глазах всех. И кроме того, еда ведь такое бездуховное занятие! Обещайте, что вы никому не расскажете.

— Расскажу, — безжалостно ответил Джордж. — Всем расскажу, если вы не...

—Это шантаж.

— Мне все равно, — сказал Джордж. — Даю вам двадцать четыре часа на размышление.

Леди Лапит была, конечно, разочарована: она-то надеялась на большее — на Тимпани с короной пэра. Но и Джордж, в конце концов, был не так уж плох. На Новый год они поженились».

— Мой бедный дед! — добавил мистер Уимбуш, закрывая книгу и снимая пенсне. — Всякий раз, когда я читаю в газетах об угнетенных нациях, я думаю о нем.— Он разжег свою сигару. — Это был настоящий матриархат, в высшей степени централизованная власть и никаких демократических институтов.

Генри Уимбуш замолчал. В воцарившейся тишине снова стал слышен шепот Айвора, объяснявшего свои спиритуалистические эскизы. Внезапно проснулась задремавшая было Присцилла.

—Что? — спросила она испуганно, как бывает в подобных случаях. —Что?

Дженни расслышала ее восклицание. Она посмотрела на нее, улыбнулась, кивнула ободряюще.

— Это про окорок, — сказала она.

—Что про окорок?

— То, что Генри читал. — Дженни закрыла красный блокнот, лежавший у нее на коленях, и надела на него резинку. — Я иду спать, — объявила она и встала.

— Я тоже, — сказала Анна зевая. Но подняться из кресла у нее не хватило сил.

Ночь была жаркая, душная. Занавеси у открытых окон висели совершенно недвижимо. Обмахиваясь, как веером, портретом астрального существа, Айвор выглянул наружу, в темноту, и сделал глубокий вдох.

— Жарко, как в шерсти, — заявил он.

— После полуночи станет прохладнее, — сказал Генри Уимбуш и предусмотрительно добавил: — Возможно.

— Я знаю, что не усну.

Присцилла повернула в его сторону голову. Монументальная прическа качнулась, как всегда даже при самом легком движении.

— Вы должны сделать над собой усилие, — сказала она. — Когда я не могу уснуть, я сосредоточиваю свою волю. Я повторяю: «Я усну, я уже сплю!» И — оп! — проваливаюсь. Такова сила внушения.

— Но действует ли она в душные ночи? — осведомился Айвор. — В душные ночи я просто не могу спать.

—Я тоже, — сказала Мэри. — Разве только на открытом воздухе.

— На открытом воздухе! Какая прекрасная мысль!

В конце концов они решили спать на плоских свинцовых крышах башен: Мэри — на западной, Айвор — на восточной; через люк туда можно принести матрасы. Под звездами, под луной между второй четвертью и полнолунием они, конечно, заснут. Были вытащены наверх матрасы, постелены простыни и одеяла, и через час двое страдающих бессонницей — каждый на своей башне — прокричали друг другу через разделяющую их пропасть пожелания спокойной ночи.

На Мэри убаюкивающие чары открытого воздуха не подействовали с той магической силой, на какую она рассчитывала. Даже через матрас нельзя было не почувствовать, что свинцовая крыша чрезвычайно жестка. А потом еще всякие звуки: то и дело ухали совы, а один раз, напуганные неизвестно чем, все гуси на ферме разразились внезапным гоготаньем. Надо было смотреть на звезды и на месяц в фазе между второй четвертью и полнолунием, а стоило метеору прочертить полосу по всему небу, и невольно хотелось широко открыть глаза и, сосредоточившись, дождаться появления следующего. Время шло. Луна на небе поднималась выше и выше. Мэри хотелось спать еще меньше, чем тогда, когда она сюда выбралась. Она села и заглянула через парапет. Интересно, смогли заснуть Айвор, подумала она. И словно в ответ на ее безмолвный вопрос, из-за дымовой трубы у дальнего конца крыши бесшумно появилась белая фигура, которую нельзя было не узнать в свете луны. Это был Айвор. Раскинув, как канатоходец, руки, он двинулся вперед по коньку крыши. Время от времени он покачивался, словно удерживаясь от падения. Мэри следила за ним затаив дыхание: может быть, он лунатик? Предположим, он внезапно пробудится. Если она заговорит или пошевелится, это может стать причиной его смерти. Больше смотреть она не могла и, откинувшись на подушки, напряженно прислушивалась. Некоторое время, показавшееся ей вечностью, до нее не доносилось ни звука. Потом раздались легкие шаги по черепице, затем скрежет и произнесенное шепотом «Черт возьми!». Внезапно над парапетом появились голова и плечи Айвора. Потом последовала нога, за ней другая. Он был на крыше ее башни. Мэри притворилась, что проснулась и удивлена.

—О! — сказала она. — Что вы тут делаете?

—Я не мог уснуть, — объяснил он, — вот и зашел узнать, может быть, и вы не спите. Одному на башне ужасно скучно. Вы не находите?

Около пяти начало светать. Длинные, узкие полоски облаков прочертили небо на востоке, края их светились ярким оранжевым огнем. Небо было белесое и рыхлое. Со скорбным криком страдающей души, тяжело взмахивая крыльями, взлетел на башню огромный павлин и устроился на парапете. Айвор и Мэри вздрогнули и очнулись.

—Держи его! — закричал Айвор, вскакивая на ноги. — У нас будет перо!

Испуганный павлин бегал то в одну, то в другую сторону по парапету, смешно приседая, как в реверансе, подпрыгивая и кудахча. Длинный хвост тяжело волочился за ним при каждом повороте. Затем, захлопав крыльями, павлин взлетел, со свистом рассекая воздух, и величественно поплыл на восток, вновь обретя утраченное достоинство. Но от него остался трофей. Айвор держал в руке перо — лилово-зеленый, золотисто-голубой глаз в длинных ресницах. Он вручил его Мэри.

— Перо ангела, — сказал он.

Некоторое время Мэри смотрела на него, серьезно и сосредоточенно. Лиловая пижама свободно висела на ней, скрадывая линии тела. Она была словно большая, уютная, нескладная игрушка — плюшевый медвежонок, но с ангельской головкой, розовыми щеками и золотым колоколом волос. Ангельское личико, перо из ангельского крыла... Вся атмосфера этого рассвета была какой-то ангельской.

— Удивительная это вещь, если подумать, — половой отбор, — сказала она, наконец подняв голову и прервав свое задумчивое созерцание волшебного пера.

— Удивительная, — эхом отозвался Айвор. — Я отобрал тебя, ты отобрала меня. Какая удача!

Он обнял ее за плечи, и они стояли, глядя на восток. Первый солнечный луч начал согревать и окрашивать бледные тона рассвета. Лиловая пижама и белая пижама, молодая, прелестная пара. Поднимающееся солнце коснулось их лиц. Все было необыкновенно символичным. Но с другой стороны, если подумать, все в этом мире символично. Глубокая и прекрасная истина!

—Мне пора перебираться на мою башню, — сказал наконец Айвор.

— Уже?

—Боюсь, что да. Скоро встанет челядь и заснует по всему дому.

— Айвор...

Последовало долгое и безмолвное прощание.

— Атеперь, — сказал Айвор, — я повторю мой номер на канате. Мэри обняла его за шею.

—Не надо, Айвор. Это опасно. Пожалуйста.

Он вынужден был в конце концов уступить ее мольбам.

— Хорошо, — сказал он. — Я спущусь, пройду через дом и поднимусь с другой стороны.

Он скользнул в люк и исчез в темноте, которая все еще таинственно заполняла закрытый ставнями дом. Через минуту он появился на дальней башне, взмахнул рукой, затем скрылся за парапетом. Снизу, из дома, донеслось тонкое осиное жужжание будильника. Он вернулся как раз вовремя.