Дамиан де Вестер, святой

После смерти отца Дамиана де Вёстера в 1889 году газета «Таймс» писала: «Этот католический священник стал другом всему человечеству».

Слава сопровождала его еще при жизни, с того дня, когда он уехал в Молокайский лепрозорий, взяв с собой лишь молитвенник и распятие. Уже через три дня после его прибытия на остров гавайская газета «Advertiser» назвала его «христианским героем». И даже многие протестанты посещали в те дни мессу в католическом соборе Гонолулу из уважения к его поездке, столь похожей на жертву,.

Как ни странно, именно его собратья по вере испытывали досаду от таких похвал. История Церкви полна щедрыми миссионерами, жертвующими своей жизнью: зачем же так превозносить тридцатитрехлетнего фламандского юношу, решившего посвятить свою жизнь прокаженным? Он даже не был первым миссионером, сделавшим такой выбор! Что же трогательного нашла в этом поступке английская пресса?

Кроме того, тут имело место некоторое недоразумение. Епископ послал его в Молокай лишь на некоторое время, возможно, дней на пятнадцать, с тем чтобы организовать там смены миссионеров, готовых жить на этом проклятом острове.

Однако газеты стали сразу же писать о «миссии, которая закончится только со смертью». Отец Дамиан не собирался этого опровергать. В глубине души он знал, что это навсегда. Сразу же по прибытии на место он написал своему церковному начальству: «Вам известно, что я об этом думаю: я желаю пожертвовать собой ради прокаженных». Ответ был неопределенным: «Вы можете остаться, если чувствуете к этому склонность, но до нового распоряжения».

Какое-то время спустя — отчасти затем, чтобы не перечить общественному мнению, продолжавшему восхвалять его «жертвоприношение», отчасти потому, что таким образом они решали столь щекотливую проблему, — ему сообщили, что других распоряжений не будет. Он ожидал этого и так стал «отцом Дамианом прокаженных».

Однако за этими случайными событиями, о которых мы вкратце упомянули, стоит Божественное Провидение, которое уготовило для него странную судьбу: он должен был стать «прокаженным всего мира».

Он родился, в 1840 году, когда у медицины еще не было точных знаний о проказе. Хансен установил ее вибрион в 1873 году, в тот самый год, когда Дамиан уехал в Молокай. Но лабораторная техника не справлялась с этим вибрионом. Не удавалось его изолировать и, следовательно, подготовить вакцину. И проказа оставалась ужасным неизлечимым заболеванием, и пути заражения ею были неизвестны. Это была самая опасная болезнь того времени. К счастью, в западных странах она была редкой, и поскольку возобладала гипотеза о том, что эта болезнь наследственная, беспокойство понемногу улеглось.

Но вот, начиная с 1850 года, болезнь начала распространяться с ужасающей быстротой в месте, которое казалось земным раем, — на Гавайском архипелаге, в стране вечной весны, необыкновенного лазурного моря, залитых солнцем пляжей, гигантских пальм, магнолий и апельсинов. И именно эта земля, казалось, была предназначена к тому, чтобы стать рассадником всех болезней мира. В течение одного века (1770–1870) там разражались эпидемии холеры, оспы, кори, сифилиса. Население уменьшилось с 250 до 50 тысяч человек.

А теперь пришло новое проклятие: проказа. В одном из документов того времени читаем: «Этот народ за несколько лет превратился в нацию прокаженных. Мы стоим на краю бездны, наполненной нечистотами, куда медленно соскальзываем». Проказа была названа там «тошнотворной, неизлечимой и смертельной болезнью». В сущности, драма была гораздо глубже, чем это казалось на первый взгляд: туземцы считали все эти бедствия проклятием, принесенным иностранцами, которые наводнили острова коммерцией и коррупцией.

Иностранцы же, наоборот, во всем обвиняли коренных жителей, известных открытым сексуальным смешением. В подтверждение этого один врач распространял в те годы тезис о том, что проказа является четвертой стадией сифилиса. Конфликт обострился еще больше, когда возникла необходимость принять меры по сдерживанию эпидемии. Западные сотрудники правящего дома настаивали на строгой изоляции всех больных и подозреваемых в заболевании.

Коренные жители, наоборот, считали семейные и кровные связи важнее самой болезни. Ученые, политики и церковные власти (на Гавайях тогда господствовали кальвинисты) призывали к добровольной изоляции как к исполнению морального долга. «Надо убедить всех, — писалось в одном из документов Евангелической Ассоциации, — подчиниться Закону Божьему и внушить каждому прокаженному, который держится за родню и отказывается уйти из дома, что он грешит против жизни людей и против божественных законов».

В этой связи дословно воспроизводились заповеди Ветхого Завета: проказа была божественным проклятием, и как с таковой с ней и следовало обращаться. Основываясь на подобных убеждениях, власти создали поселение Калавао на острове Молокай: «низкий мыс, скалистый и голый, между грядой скал и морем, выбранный именно там, поскольку был недосягаем. Начиная с 1866 года каждый месяц из Гонолулу, столицы архипелага, отправлялся пароход с прокаженными, которых забирали насильно.

Вот что рассказывал один очевидец: «Какое зрелище! Родственники и друзья несчастных прокаженных не могли расстаться с отъезжающими. Без малейшего страха заразиться проказой они сильно сжимали их в объятьях, покрывая множеством поцелуев. И всякий раз, когда кто-либо из ссыльных отходил от толпы, чтобы сесть на пароход,.. внезапно раздавались отчаянные крики, громкие вопли, такие стенания, которые только отчаявшиеся люди обращают к небу: это было похоже на погребальный плач, который разражался и замирал в последнем тоскливом крике...»

В каждом округе полиция насильно забирала мужчин и женщин, подозреваемых в заболевании проказой, и отправляла их на сборный пункт столицы, где врач решал их судьбу. Если ставился диагноз «проказа», неминуемо открывались двери того, что называлось «адом живых» или «кладбищем живых». И к отъезду они должны были подготовиться, как к смерти: сделать завещание, позаботиться о детях... Но все это наталкивалось на сопротивление родственников. Больных прятали, для этого семьи переселялись даже в самые глухие деревни, прятались в потухших кратерах вулканов, даже оказывали вооруженное сопротивление полиции.

Нередки были случаи, когда друзья и родственники притворялись больными, чтобы сопровождать своих близких. Власти были вынуждены разрешить некоторым родственникам уехать с больными, и многие шли на это, зная, что едут навсегда. В первое время почти у каждого гавайского прокаженного Калавао был свой сопровождающий. Белые не могли понять подобных отношений: для них проблема проказы означала «отсутствие всяких контактов», даже если речь шла о близких людях. Для гавайцев же ценность человеческих контактов, в том числе физических, была такова, что побеждала страх любой опасности. Колония прокаженных была основана в 1865 году.

До 1873 года, когда туда прибыл отец Дамиан, ни одного белого человека там никогда не было. Побывало с короткими визитами несколько врачей, которые осматривали больных, поднимая их одежду концом своей палки и оставляя лекарства за дверью амбулатории. Приезжали также протестантские священники, которые читали проповеди издалека, стоя на веранде. Они не хотели, чтобы до них дотрагивались, но гавайцев это не заботило. Более того, они подозревали, что белые были заинтересованы в их уничтожении и что лечение и лекарства были обманом. Они называли Министерство здравоохранения, которое находилось в руках белых, «Министерством смерти», и угрожали поджечь сахарные плантации (в существовании которых белые были чрезвычайно заинтересованы), если не будут изменены законы о сегрегации.

Замечали, как в Молокае больные, смеясь, выливали на землю флаконы с лекарством, а бутылки использовали для хранения табака. Эти белые, в ужасе убегающие прочь при одном их виде, действительно не могли быть в них заинтересованы! А среди самих прокаженных заинтересованность и солидарность строго ограничивались их собственными родственниками: все остальное было им враждебно.

Таким образом, колония прокаженных была адом, и не только оттого, что происходило с телами, подверженными ужасающему физическому распаду, но еще более оттого, что происходило с их душами и со всем их трагическим сообществом.

Ужасно было наблюдать за разложением тел. Некоторые описания, содержащиеся в медицинских журналах тех лет, еще и сейчас невозможно читать, а употребляемые там прилагательные приходят в противоречие со сдержанным холодным тоном, типичным для научных докладов. В них говорится о «виде больного, который внушает отвращение» или «страх», о «руках, пальцы, которых разлагаются и скручиваются, становясь похожими на когти»; о «гнойных и вонючих ранах.., которые становятся рассадниками для паразитов». Говорится о «теле, которое превращается в лохмотья, словно платье, разъеденное червями» и о «лице, которое проваливается внутрь».

Это лишь некоторые выражения, взятые из статьи, которая была напечатана в «Revue des Questions scientifiques» («Журнал научных проблем») в апреле 1894 года. Прежде чем добавить еще кое-что, необходимо одно пояснение.

Мы рассказываем о человеке, который жил в этом ужасе долгие годы, пропитывая эту среду своим милосердием, достигшим такой высоты, что несколько больных заявили, что предпочли бы не выздоравливать, если их выздоровление повлечет за собой расставание с отцом Дамианом. В медицинских докладах того времени говорилось: «Болезнь, казалось, развивалась со «своего рода разумной жестокостью», язвенные образования распространялись по всей поверхности тела и только в конце начинали поражать жизненно важные органы». Таким образом, больной был вынужден заживо присутствовать при собственном гниении.

Даже воздухом, который его окружал, невозможно было дышать, но он волочил его за собой. Каждый прокаженный бережно хранил при себе два предмета: зеркало, с помощью которого он изо дня в день с «упорной одержимостью» следил за развитием болезни на собственном лице, а также деревянный нож, которым он выравнивал концы пальцев по мере того, как они теряли чувствительность.

Физическое разрушение сопровождалось психическим и моральным, оно возрастало с ужасающей быстротой: невероятная грязь (не хватало даже воды), насилие, готовое вспыхнуть при малейшей провокации, обострение самых низменных инстинктов, устранение всяких сексуальных ограничений, порабощение женщин и детей, алкоголизм и наркомания, всеобщее воровство, возрождение идолопоклонства и суеверий. Все ухудшалось по причине всеобщего безразличия.

Правительство предусматривало самоокупаемость колонии путем земледелия и скотоводства, но прокаженных это совершенно не заботило: уж если их заключили в тюрьму, то по крайней мере должны хоть содержать! Да и с самого начала для них не предусмотрели: ни жилья, ни больниц, ни диспансеров, ни административных учреждений, ни церквей, ни кладбищ. Когда приезжали новые прокаженные, старожилы спешили сообщить им главный принцип, на котором держалась колония: «Здесь нет никаких законов». «Такая доктрина постоянно провозглашалась публично и приватно.

Полная дезорганизация при отсутствии самых элементарных разграничений между различными категориями прокаженных привела к потере всякого чувства собственного достоинства. Отвратительные злоупотребления вошли в обычай». Еще и поэтому Молокай называли «адом». Когда отец Дамиан де Вестер, тридцатитрехлетний монах из Конгрегации Священных Сердец, прибыл туда в 1873 году, поселение существовало уже семь лет, туда уже было насильно завезено 797 прокаженных, из которых более трехсот скончались.

Однако за один только этот год на остров будет завезено гораздо больше больных, чем за весь предыдущий период. К моменту его приезда там было шестьсот больных, не считая сопровождающих. Он был единственным белым человеком. Как мы уже говорили, миссионер прибыл с молитвенником и маленьким распятием. Первые недели он жил под открытым небом, спал под деревом, а ел на плоской скале.

И он немедленно принял решение добровольно войти в этот мир гниения. Самым ужасным для него было стойкое зловоние, и когда больные близко подходили к нему, тошнота и какое-то жжение подступали к горлу. Чтобы справиться с собой, он начал курить трубку, и это вошло у него в привычку. Через несколько недель после приезда он писал своим собратьям: «Все мое отвращение к прокаженным исчезло». Эти слова были не совсем искренними, но он решил не допускать отвращения, не признаваться в нем даже самому себе, такой способ он избрал, чтобы безоговорочно отдаться своей миссии.

Инстинкт милосердия тотчас подсказал ему, что прокаженные никогда не приняли бы его, если бы он стал принимать необходимые меры предосторожности и профилактики, избегая контактов, показывая отвращение к больным. Уже на первой проповеди он решил не обращаться к ним с традиционными словами — «братья мои», он просто сказал: «мы, прокаженные». Его не беспокоила опасность заразиться; он говорил, что «полностью доверился в этом вопросе Господу нашему, Пресвятой Деве и святому Иосифу».

Начальство постоянно предостерегало его от заражения, но он считал, что не стоило ехать в Молокай, если он «не должен до них дотрагиваться» только потому, что он — «белый». Священнику было трудно «не прикасаться» к больным, если надо было положить освященную облатку на порозовевшие от болезни языки, или помазать святым елеем гангренозные руки и ноги, или осторожно забинтовать жуткие язвы, или же просто взяться руками за веревку колокола, по которой, играя, карабкались дети!

Рассказывают, что однажды, когда он накладывал повязку на язву, которая на вид была особенно безобразна, сам прокаженный озабоченно сказал ему: «Будьте осторожны, отец, вы можете заразиться моей болезнью». «Сын мой, — ответил Дамиан, — если болезнь отнимет у меня тело, Бог даст мне другое!» Но он вел себя так не только из уважения к чувствам гавайцев — и тем более больных: он хотел уважать, так сказать, «чувства Церкви». Она считается «телом Христовым», все ее таинства и деяния являются знамением спасительного «физического контакта» между гуманностью Христа и нашим страдающим человечеством.

И если этот желанный «контакт» для гавайцев был вопросом культуры, то для отца Дамиана это было еще и делом веры. Поэтому за столом он ел «пой» (мучную похлебку с мясом), макая руку в общую с прокаженными миску; пил из чашек, которые они давали ему; одалживал свою трубку, когда у него просили; играл с детьми, которые, как грозди, висли на этом добром великане.

В конце второго года своего пребывания на острове он писал: «Со слезами на глазах я проповедую Евангелие среди моих бедных прокаженных, и с утра до вечера я погружен в физическое и моральное несчастье, которое разрывает сердце. Однако я всегда стараюсь казаться веселым, чтобы подбодрить моих пациентов. Я говорю им о смерти как об избавлении от болезни, если они искренне обратятся в веру.

Многие ждут приближения своего последнего часа с покорностью, иные — с радостью, и в этом году я наблюдал, как около ста человек умирало в наилучшем расположении духа». Подготовка людей к смерти было смыслом его миссии и его проповедничества. Ничего другого и не оставалось: лечение невозможно и бесполезно, только смерть была неизбежной. Настолько неизбежной, что гавайское правительство почти приняло решение объявить всех ссыльных Молокая «юридически умершими».

Педагогический путь, который повсюду, в любом другом христианском обществе, был столь очевиден («научить хорошо жить, чтобы научить хорошо умереть»), в Молокае был уже невозможен. Следовало перевернуть смысловой порядок: научить хорошо умереть, чтобы они могли обрести смысл и достоинство (и даже «радость») в кажущейся жизни, которая еще тлела в этих лоскутках существования, так похожих на лоскутки их собственного тела.

Если во всем мире смерть была последним актом драмы человеческого существования, к которому подходили после долгой подготовки многочисленных жизненных перипетий, то в Молокае смерть была не завершением, а фоном жизни. Психологически она была просто «прологом», от которого зависело все остальное. И отец Дамиан знал, что эта смерть касалась также и его. Он не был и не хотел быть простым зрителем. Итак, он начал сопровождать смерть траурными церемониями, чтобы придать ей человеческое достоинство.

Если представить, что до его приезда трупы оставляли на улице, и они шли на корм свиньям, то можно понять достоинство того, кто принимается за сооружение кладбища. «Белая изгородь, большой крест, освященная земля...» Это кажется почти невероятным, но чувство достоинства, вызванное этим простым фактом (никто больше не хотел умирать по-скотски) было так сильно, что газета гавайских протестантов выразила протест против такой инициативы. Которая, как они писали, позволяла отцу Дамиану увеличивать число обращенных в католическую веру (вести об этом распространялись с чрезвычайной быстротой, поскольку на карту была поставлена сектантская спесь)!

«Папский проповедник, — написано буквально так, — заметил, что трупы — это человеческая проблема, поскольку они были брошены на съедение свиньям. Думая лишь о том, чтобы обратить людей в свою религию, он заказал в Гонолулу лес для изгороди. Материал прибыл, и ограда была построена... Это западня для ловли дичи, которая пошла не той дорогой: вот что означает это кладбище!» Как видно, есть разные виды проказы: самый худший — религиозная ненависть.

Заметим, что это не было «кладбище для одних только католиков», что могло бы вызвать обращение в католическую веру. Это было кладбище для всех, однако, несомненно, что люди в конце концов вверяли и свои души тому, кто с такой любовью заботился об их телах.

Протестанты тоже много заботились о больных, собирая и распределяя подаяния, ходатайствуя о законодательных и культурных акциях в их пользу. Но никто из них не осмелился поехать жить среди прокаженных, пока был жив отец Дамиан. При этом они оправдывались железными предписаниями Ветхого Завета, а пасторы говорили, что не могут жить среди прокаженных, поскольку у них жены и дети.

Однако соглашаться с этим означало подчеркивать смысл и значение целибата католических священников, а это было еще хуже. Ревнивое чувство к кладбищу объяснялось комплексом вины, и впоследствии появятся еще худшие доказательства этого. Продолжение этой истории покажет, почему нельзя обходить молчанием эти трудные вопросы (как это пытались сделать) ради нынешних «экуменических чувств».

Кроме кладбища, отец Дамиан основал также «Похоронное Братство», которое заботилось о подготовке деревянных гробов и о сопровождении покойного на кладбище с молитвами под звуки музыки и бой барабанов.

Члены Братства были одеты в весьма достойные платья. Призрак средневековья? — Может быть! Но подобные церемонии повторялись минимум три раза в неделю, и выбирать приходилось между паралитургическим ритуалом и непристойной деловитостью средневековых сборщиков трупов, подбиравших тела умерших во время эпидемии чумы, примерно в те же годы об этом писал Манцони. «В Калавао, — пишет биограф, — это был, может быть, единственный способ заключить соглашение между жизнью и смертью. Лишь соблюдение ритуала и авторитет «Похоронного Братства», лишь таинства, освящавшие смерть, удерживали это хрупкое общество от жестокого кошмара».

Отец Дамиан решил построить кладбище рядом с своим домом, оставив для себя место возле большого креста. Он писал: «Недавно я не сдержался и немного рассердился, потому что кто-то начал рыть яму рядом с большим крестом именно на том месте, которое я уже давно облюбовал для себя! Только проявив упорство, мне удалось освободить свое место.

Поскольку кладбище, церковь и дом священника расположены на одном участке, я являюсь единственным ночным сторожем в этом прекрасном саду мертвых, моих духовных детей, и я люблю приходить сюда молиться, размышляя о вечном счастье, которым многие из них уже наслаждаются, а также о вечном несчастье тех, кто не пожелал ничему повиноваться... Клянусь тебе, брат мой, что кладбище и постель умирающего — это самые прекрасные книги для медитации, которыми я владею, и чтобы питать мое тело, и чтобы подготовить катехизис». Как странно звучит выражение: «книга для медитации, чтобы питать мое тело!»

Возможно, отец Дамиан хотел этим сказать, что от этой молитвы зависело также и его сопротивление недугу? К 1830 году, после семи лет пребывания в Молокае, все прокаженные, которых он застал по прибытии туда, умерли, и колония была заселена заново. Вслед за погребальными службами на остров пришли таинства, бросавшие якорь жизни. Самым большим праздником на острове был праздник Тела Христова.

Торжественная процессия проходила по всем улицам лепрозория и была столь внушительной, что не оставляла равнодушными даже протестантов, которые обычно повсюду пытались этому препятствовать, презирая подобные шествия как идолопоклонство. В Молокае же и они обнажали головы, а в 1874 году после одной такой процессии отец Дамиан ввел даже практику «Adorazione perpetua» («Непрерывного поклонения»): нелегко было соблюдать все смены и расписания днем и ночью, но если «преклоняющийся» не мог занять свое место в церкви, он преклонял колени, молясь на своей койке. Что было особенно трогательным во время священных церемоний, так это хор.

Гавайцы обладают ярко выраженной музыкальностью; но это было уникальным зрелищем — «Реквием» Моцарта исполнялся, даже если пианисту приходилось играть куском дерева, привязанного к руке и даже если хору приходилось часто менять певчих, у которых болезнь подступала к горлу. Когда гавайская принцесса Лилиуокалани прибыла с визитом в Молокай, она плакала, слушая это нежное и прекрасное пение в исполнении хора несчастных. А они, огорченные, прервали пение, решив, что она плачет от ужаса.

Случайный посетитель отметил, что при звуках этого пения ему на ум приходил плач евреев в Вавилоне, когда они вспоминали о далеком Иерусалиме. Были еще созданы «Братство святого детства» — для беспризорных детей; «Братство святого Иосифа» — для лечения больных на дому; «Братство Мадонны» — для воспитания девушек.

Такие «духовные» названия не должны вводить нас в заблуждение: речь идет не о религиозных, а об общественных организациях, но они были тем сильнее, чем крепче была их связь с верой. Особая забота о погребении мертвых имела, помимо религиозного, гигиенический и педагогический смысл — это было весьма важно в тех условиях; различные «братства» образовывали такие структуры гражданского общества и сферы социальной помощи, каких никто тогда не мог себе даже представить. Если отец Дамиан быстро понял, какое значение имел для этих несчастных физический контакт, то можно себе представить, с какой силой он осознал и их материальные и физические потребности.

Излишне говорить о строительстве церквей и часовен: это было его страстью с самых первых лет миссионерской деятельности, когда он один взваливал себе на плечи такие бревна, какие четверо гавайцев не могли даже сдвинуть с места! И это не считая всего того, что он сделал на острове в качестве проектировщика, архитектора, землекопа, каменщика, плотника, а также любого другого мастера, в котором была необходимость.

Он построил небольшой порт для причала судов; дорогу, связывающую порт с деревней, два водопровода и соответствующие водохранилища, несколько складов и магазин, здание для сбора вновь прибывающих, два диспансера, два сиротских дома, центр для образования девушек, начал строительство больницы, где намеревался испытывать новые методы лечения, предлагаемые в те годы Японией и Мадагаскаром.

И всем этим он занимался в свободное время, остававшееся после осмотра больных и их духовного лечения, и у него совсем не было времени на отдых. Перефразируя святого Павла, он повторял: «Я стал прокаженным среди прокаженных, чтобы завоевать их сердца для Христа». Очевидно, ему помогала та международная слава, которая сопровождала его с самого начала.

В финансовой помощи не было недостатка: средства поступали к нему в изобилии. Вначале министерская комиссия по гигиене чинила ему препятствия, но потом предложила пост своего представителя в Молокае с годовым окладом в десять тысяч долларов. Он ответил, что не остался бы там и пяти минут с оплатой даже в сто тысяч долларов, а находится там из любви к Богу. «Если бы я принял плату за свою работу, — писал он, — моя мать перестала бы считать меня своим сыном».

Правящая принцесса Лилиуокалани велела наградить его знаком отличия «Командора Королевского Ордена». Он принял его, потому что правящие принцы были среди его самых больших благодетелей, однако, никогда не носил награды, объясняя это тем, что она не подходила к его дырявому платью. Больше всего он страдал от своего одиночества священника. С самого начала он просил своих начальников прислать к нему одного из собратьев, который жил бы вместе с ним на острове: он нуждался в этом, главным образом, чтобы исповедоваться, а также чтобы иметь помощника в тех великих делах, которыми был занят. Его не захотели слушать.

Санитарные нормы, направленные на сдерживание эпидемии, были весьма строгими. Тот кто вступал на остров, вступал туда навсегда и не мог более выехать оттуда. Однажды не разрешили выйти на берег одному его собрату, приехавшему навестить его, и отец Дамиан, подъехав к пароходу на лодке, исповедался, выкрикивая собрату свои грехи издалека на французском языке. Другой, более предприимчивый его товарищ, не подчинившись порядкам, доехал до него и немного поддержал.

Сам отец Дамиан предпринял несколько кратких поездок и боролся за отмену этого распоряжения для миссионеров, направляющихся туда не по болезни, но по обязанности. Однако начальство не спешило выполнить его просьбу. Лишь через восемь лет, в 1881 году, ему прислали помощника, но это был еще один крест для отца Дамиана. Прибывший собрат был полон подозрений и проблем, что сделало жизнь Дамиана еще более горькой. Он не соглашался практически ни с чем из того, что делал отец Дамиан. Кроме того, его послали на Молокай именно потому, что никто и никогда не мог с ним ужиться.

Отец Дамиан научился любить прокаженных, но не смог вынести собрата, систематически разрушавшего все его труды. Он написал об этом начальству, послав письмо-ультиматум, что считалось весьма серьезным проступком для монаха: «Если вы не примете мер к тому, чтобы усмирить несносный темперамент отца Альберта, тогда я тоже перестану повиноваться вам». Это был опасный поступок, поскольку за ним скрывался другой, еще более тяжелый конфликт. Церковные начальники не уважали отца Дамиана и не были им довольны. Их с самого начала раздражал слишком большой шум, вызванный его деяниями. Они продолжали относиться к нему с подозрением. Говорили, что через его руки якобы прошло огромное количество денег, что он слишком независим в своих решениях, что при решении пастырских проблем он не обращал внимания на мелочи, что он стремился стать своего рода независимым епископом в колонии прокаженных.

Кроме того, несколько коллективных писем протеста, которые отец Дамиан отправил в Министерство здравоохранения о положении прокаженных, поставило миссию в трудное положение перед правительством. Провинциальный игумен, известный своей черствостью по отношению к другим и крайней снисходительностью к самому себе, оказал давление на епископа, и тот написал отцу Дамиану, приказав прекратить «поэтизировать прокаженных... Создается впечатление, что вы стоите во главе ваших прокаженных, исполняя обязанности добытчика материальных благ, врача, санитара, могильщика и так далее, как будто правительства не существует...»

Отец Дамиан ответил ему: «От иностранцев — золото и фимиам, от начальства — мирра». Епископ обиделся: «После золота и фимиама мирра не доставила вам удовольствия, и вы бросили ее мне в лицо с чувством старой обиды, которую вы вынашивали в вашем сердце... Я никогда не переставал восхищаться вашим героизмом и громко заявлять о нем при каждом удобном случае. Мне жаль только, что я слишком рассчитывал на ваше смирение».

Провинциальный игумен, разжигая страсти, написал в Рим, что у отца Дамиана закружилась голова, он «отравлен похвалами» и становится «опасным». А отец Дамиан вот уже несколько лет как стал просто прокаженным. Он заметил это случайно, когда однажды вечером, вернувшись усталым после своего обычного апостольского обхода, он по рассеянности опустил ноги в таз с горячей водой. Он тотчас же увидел, как кожа на ногах покраснела и образовались пузыри.

С удивлением он потрогал воду рукой: кипяток, а он не почувствовал! Он потерял чувствительность нижних конечностей и совершенно ясно понял, что заразился проказой. Он написал Главному игумену: «Не слишком удивляйтесь тому, что после награждения меня крестом королевского ордена я удостоился креста более тяжелого и менее почетного — проказы». Доктор Арнинг, самый известный микробиолог того времени, проезжая через Молокай, осмотрел его и подтвердил диагноз.

И тогда он смиренно написал своим начальникам: «...Я стал прокаженным. Думаю, что в скором времени буду обезображен. Нисколько не сомневаясь в подлинном характере моей болезни, я остаюсь спокойным, смиренным и счастливым среди моего народа. Господь Бог скорее всех прочих укажет мне путь к святости, и я не устаю всем сердцем повторять: Да будет воля Твоя!»

И с тех пор, употребляя выражение «мои больные члены», он, казалось, говорил одновременно, как о своих больных конечностях, так и о больных его общины, которых по-христиански считал «Телом Христовым и своим телом». Отношения с начальниками из-за этого не улучшились, но известие о том, что герой Молокая стал прокаженным, облетело весь мир, вызвав новую волну солидарности: по­клонение и пожертвования увеличились как никогда, однако существующие проблемы лишь обострились. Кроме того,

Провинциальный игумен был обеспокоен по­следствиями, которые эта болезнь могла иметь для миссии, и он посоветовал отцу Дамиану не делать ни шагу за преде­лы острова. Игумен написал в довольно жестоком тоне: «Мой долг, дорогой отец, довести до вашего сведения ре­шения, принятые не мною, а Провинциальным советом. Будь­те терпеливы. В случае если вы не захотите принять во вни­мание эти решения, есть два места, куда вы можете пойти: в Миссию или в больницу Какаако. В Миссии вы будете поме­щены в комнату, которую не сможете покинуть вплоть до вашего ухода из жизни: иначе вы рискуете превратить мис­сию в карантин, потому что белые, зная, что мы приютили прокаженного, стали бы бояться и нас, непрокаженных.

Если же вы захотите поехать в Какаако (местность в окрестнос­тях Гонолулу), вы пойдете в часовню прокаженных, но без права служить мессу, так как ни отец Клемент, ни я не согла­симся служить мессу с тем же сосудом и в том же облаче­нии, которыми пользуетесь вы, да и монахини отказались бы получать причастие из ваших рук». Для подобных указаний были причины, однако их тон был отнюдь не гуманным.

Дамиан обратился к епископу: «...Высокомерный отказ, казалось, был произнесен, ско­рее, полицейским агентом, чем монастырским начальником. Можно подумать, что если бы я только появился в Гонолулу, вся Миссия была бы помещена в карантин. Это так меня огорчило, что, искренне говоря, я никогда еще так не пере­живал с самого моего детства...»

Во всяком случае, он сам отправился в больницу Гонолу­лу, чтобы исповедаться перед епископом, который, отпустив ему грехи, заплакал и бесстрашно обнял его, убежденный в том, что выслушал святого. Он остановился на несколько дней в больнице Какаако, и король Гавайев лично прибыл туда, чтобы поблагодарить за все, что он делал для его больных проказой подданных. Отец Дамиан воспользовался слу­чаем, чтобы попросить короля о строительстве нового водо­провода.

И все же его душа была глубоко ранена всеми этими оби­дами. В дневнике, начатом в то время, можно прочесть сове­ты, которые он давал сам себе: «Моли о том, чтобы обрести смирение и даже желать пре­зрения. Если над тобой издеваются, ты должен радоваться. Не позволим пленить себя похвалами людей, мы не удовлет­ворены самими собой и поэтому благодарны тем, кто причи­няет нам боль и относится к нам с презрением. Будем мо­лить за них Бога.

Чтобы добиться этого, кроме благодарности, необходимы также самоотверженность и постоянное само­унижение, благодаря чему мы превратимся в Распятого Хрис­та. Святой Иоанн Креста всегда молился так: " О Господи, пусть меня презирают, потому что я люблю тебя! " Надо чаще размышлять над издевательствами, которые Христос испытал перед Пилатом: лицо в плевках, терно­вый венец, палка, пурпурная мантия, и ему предпочли Варавву...»

В Рождество 1887 года его посетил Эдвард Клиффорд, известный художник и писатель. Он приехал, чтобы позна­комиться с ним и написать его портрет. Он изобразил его прокаженным: руки и лицо покрыты фурункулами, опухший и морщинистый лоб, сплющенный нос, без бровей, но с силь­но утолщенными ушами. И тем не менее, при всем этом в портрете проглядывают сила и обаяние. «Я не знал, что болезнь так прогрессирует», — сказал отец Дамиан, взглянув на свой портрет.

За несколько месяцев до смерти, когда он стал «самым ужасным прокаженным на всем острове», его сразило неве­селое известие о том, что предпринимаются попытки облить грязью его образ и его миссию. Некоторые деятели протестантского движения, всегда ревниво относящиеся к славе католического священника, воспользовались теорией, согласно которой заражение проказой происходило половым путем.

Если отец Дамиан забо­лел проказой, то было совершенно ясно, что его поведение на острове не было безупречным. У него разрывалось сердце от этого, и тем не менее, он нашел в себе силы написать: «Я стараюсь скорее преодолеть путь к Кресту и надеюсь скоро оказаться на вершине моей Голгофы». Когда в конце Великою поста 1889 года отец Дамиан за­метил, что его язвы затягиваются и корка чернеет, он понял, что умирает. Помогая стольким больным, он научился безо­шибочно распознавать признаки близкого конца. Он был доволен, что будет праздновать Пасху па небе. В святой по­недельник он умер в возрасте сорока девяти лет, из которых шестнадцать он провел среди прокаженных.

Отклики на его смерть были такими, что фотографии, снятые на смертном одре, разошлись по всему миру в тыся­чах экземплярах. В Лондоне, когда их выставили в одной витрине Бирмингема, собралась такая толпа, что полиции пришлось ее разгонять. Уже в 1893 году в Гонолулу ему воз­двигли памятник в виде креста из красного гранита с портре­том, высеченным из белого мрамора. И вот тогда-то вспых­нула злоба со стороны некоторых представителей протестантского мира, видевших, как гавайцы все более скло­няются к католицизму.

В печати многих стран мира в конце концов появилось письмо американского пастора Чарльза Хайда, протестантс­кого представителя на Гавайях, который называл отца Дамиана «человеком грубым, грязным, упрямым и нетерпи­мым... Он не был безупречен в отношениях с противополож­ным полом, и проказой, от которой он умер, заразился вследствие своих пороков и небрежности».

Подобное утвер­ждением было основано на предположении библейского ха­рактера, согласно которому проказа является якобы Божь­им проклятием, а также на псевдонаучном тезисе о связи проказы с сифилисом. И здесь совпадения оказываются почти комическими. Тогда еще был жив Роберт Луис Стивенсон, известный английский романист (автор «Черной стрелы» и «Острова сокровищ»). За несколько лет до этого он написал знаменитый рассказ «Доктор Джекилл и Мистер Хайд»: это история хорошего человека, который временами преображается в существо ужасное и порочное.

Когда Стивенсон, отчаянно боровший­ся с туберкулезом, прочел статью, в которой один такой Хайд собственной персоной пытается превратить в чудовище ге­роического и святого отца Дамиана, ему показалось, что он находится среди своих персонажей, ставших реальными. И тогда он опубликовал страстное «открытое письмо» в защи­ту католического миссионера, неистово обрушившись на про­тестантского министра, этого Хайда, который, как он сарка­стично писал, «бесславно погряз в собственном благополучии, сидя в своем красивом кабинете... в то время, как отец Дамиан, увенчанный славой и ужасами, трудился и гнил в этом свинарнике под утесами Калавао».

Странная судьба была у отца Дамиана! Он так часто попа­дал на страницы газет, в официальную переписку своей мо­нашеской конгрегации и даже в произведения артистов, ли­тераторов, художников и фотографов: именно он, живший в самом глухом уголке вселенной! По странному стечению обстоятельств он всегда оказы­вался на авансцене, и это заставляло зрителей объединять­ся!

Таким образом, отец Дамиан получил — почти в равной мере — славу и презрение, уважение и неприязнь, преклоне­ние и подозрительность, любовь и злобу — в течение всей своей необычайной жизни. Все это прояснится и станет понятным только в том слу­чае, если мы сможем угадать тайное намерение Отца Небес­ного, выбравшего этого своего щедрого и пылкого сына, что­бы сделать его воплощением духа противоречия. Мы лучше поймем это, дойдя до удивительного заверше­ния его истории, — завершения в «земном» смысле, пока Цер­ковь еще не канонизировала его.

Итак, в 1959 году Гавайи стали пятидесятым штатом Со­единенных Штатов Америки. Федеральные законы позволя­ют каждому штату установить в Вашингтонском Капитолии две статуи своих выдающихся личностей. И Гавайи предложили статую короля Камехамеха — на­ционального героя, воссоединившего острова архипелага в конце XVIII века, и статую отца Дамиана.

Скульптор, кото­рому поручили произведение, изобразил его необычайно смело — в последней стадии болезни: он уже прокаженный, с деформированными чертами лица, но еще в движении: с палкой и в плаще идет он по тропинкам своего острова, об­ходя своих больных братьев. Так через отца Дамиана де Вёстера — бедного «прока­женного мира», — Божественный призыв достиг и коснулся одного из самых знаменитых алтарей, воздвигнутых во сла­ву человека.