Глава 4 Замужество и любовь

Любви бойся (чуть) больше, чем всего остального.

Э. Э. Каммингс

Наступил сентябрь 2006 года. Мы с Фелипе путешествовали по Юго-Восточной Азии. Занимались в основном тем, что убивали время. Наш иммиграционный процесс совершенно застопорился. По правде говоря, так обстояли дела не только с нашим иммиграционным процессом, но и со всеми остальными иммиграционными делами пар, обратившихся за американскими «предсвадебными визами». Вся система была наглухо парализована. К нашему общему несчастью, Конгресс только что принял новый иммиграционный закон, и все те, кого это касалось – тысячи пар, – по меньшей мере еще на четыре месяца застряли в бюрократическом вакууме.

Согласно новому закону, все американские граждане, высказавшие желание заключить брак с иностранцами, теперь попадали под расследование ФБР на предмет преступного прошлого.

Вы не ослышались: все американские граждане, пожелавшие заключить брак с иностранцами, попадали под расследование ФБР.

Что любопытно, этот закон приняли, чтобы защитить женщин – точнее, несчастных иностранок из развивающихся стран, которых ввозили в США в качестве жен для насильников и убийц, отбывших заключение; защита требовалась и от мужчин, на которых прежде поступали жалобы о побоях. За последние годы это стало серьезной проблемой. По сути, американские мужчины покупали себе невест из стран бывшего СССР, Азии и Южной Америки. После приезда в США для женщин начиналась не новая жизнь, а кошмар – их заставляли заниматься проституцией, превращали в сексуальных рабынь, а для некоторых дело даже заканчивалось смертью от рук американских мужей, прошедших тюремную школу. Таким образом, этот закон был призван провести отбор среди потенциальных супругов-американцев, чтобы защитить иностранных невест от брака с чудовищами.

Закон, конечно, хороший. И справедливый. Невозможно иметь что-то против этого закона. Единственной проблемой для нас с Фелипе было то, что время для принятия этого закона выбрали очень уж неподходящее, учитывая, что наш предсвадебный процесс теперь затягивался еще на четыре месяца, пока ФБР там, в Америке, прилежно проверяло, не отсидела ли я за изнасилование и не являюсь ли, случаем, серийным убийцей несчастных женщин – ведь кто, как не я, лучше всего подхожу под это описание?

Раз в пару дней я писала письмо нашему иммиграционному адвокату в Филадельфию, проверяя, как идет дело, сколько еще осталось времени, есть ли у нас надежда.

«Новостей нет», – неизменно отвечал он. А иногда напоминал, на случай, если я забыла: «Ничего не планируйте. Ничего нельзя гарантировать».

Пока все это разыгрывалось (точнее, не разыгрывалось), мы с Фелипе добрались до Лаоса. Из Северного Таиланда мы долетели до древнего города Луангпхабанг. Под нами проплывала бесконечная череда холмов, покрытых буйными джунглями. Крутые и умопомрачительно красивые, они возникали один за другим, словно замерзшие гребни зеленых волн. Местный аэропорт был похож на почтовое отделение в маленьком американском городке. Мы наняли велорикшу до Луангпхабанга. Город оказался настоящей жемчужиной, приютившейся в живописной дельте рек Меконг и Намкхан.

Луангпхабанг – уникальное место, где на крошечном пятачке за века каким-то образом нагромоздились целых сорок буддистских храмов. По этой причине буддистские монахи здесь повсюду. Возраст монахов от десяти (послушники) до девяноста (мастера) лет, и в Луангпхабанге их одновременно проживают тысячи. Соотношение монахов и простых смертных, по ощущениям, составляет около пяти к одному.

Среди послушников были настоящие красавцы, я таких больше нигде не видела. Одевались они в ярко-оранжевые мантии, головы бриты, а кожа – цвета золота.

Каждое утро до рассвета юноши-послушники длинными шеренгами вытекали из храмов с чашами для подаяния в руках. В эти чаши горожане, стоявшие на улицах преклонив колена, насыпали рис. Фелипе, которому путешествия уже надоели, отозвался об этой церемонии довольно пренебрежительно: «Не такое уж большое дело, чтобы вставать в пять утра», – но я ее просто обожала и просыпалась ни свет ни заря, чтобы тихонько пробраться на веранду нашего старенького отеля и посмотреть еще раз.

Монахи меня завораживали. Интерес к ним отвлекал меня от невеселых мыслей. Я совершенно помешалась на монахах. По правде, они захватили меня настолько, что спустя несколько ленивых дней ничегонеделания в крохотном лаосском городке я начала за ними следить.

Признаю, шпионить за монахами наверняка очень плохо (да простит меня Будда), но удержаться было трудно. Мне до смерти хотелось узнать, что это за мальчики (я опять говорю о послушниках), что они чувствуют, чего хотят от жизни, но открыто могла выяснить лишь немного. Помимо языкового барьера, женщины не должны даже смотреть на монахов или стоять рядом – какое там поболтать. Кроме того, сложно собрать личную информацию о конкретном монахе, когда все они выглядят одинаково. Причем это не оскорбление и не расистское замечание – сказать, что все они на одно лицо. Ведь бритые головы и одинаковые оранжевые мантии для того и нужны, чтобы всех уравнять. Мастера-буддисты создали этот унифицированный облик, чтобы намеренно помочь мальчикам побороть ощущение собственной индивидуальности, стать частью группы. Даже сами монахи не должны различать друг друга.

Мы жили в Луангпхабанге несколько недель, и, довольно пошпионив по закоулкам, я стала узнавать отдельных монахов в толпе одинаковых оранжевых мантий и бритых голов. Вскоре мне стало ясно, что юные монахи бывают разные. Были смелые и кокетливые – они взбирались друг другу на плечи, выглядывали из-за храмовых стен и кричали мне вслед: «Хеллоу, миссис леди!» Были и такие, кто тайком покуривал по ночам за стенами храма, – кончики их сигарет светились оранжевым в тон мантий. Видела я одного накачанного монаха лет шестнадцати, который делал отжимания, и еще одного – удивительно! – с гангстерской татуировкой в виде ножа на золотистом плече. Как-то вечером я слышала, как монахи распевают под деревом в храмовом саду песни Боба Марли – прилично после отбоя. И даже видела группку послушников лет четырнадцати, которые устроили боксерский матч: добродушную потасовку, грозившую превратиться в настоящую драку в любой момент, как игры мальчишек во всем мире.

Но больше всего меня удивил случай в маленьком и темном интернет-кафе в Луангпхабанге, где мы с Фелипе просиживали по нескольку часов в день, проверяя почту и общаясь с нашими семьями и адвокатом. Часто я приходила сюда и одна. Когда Фелипе не было рядом, я садилась за компьютер и просматривала объявления от агентов недвижимости – подыскивала дом в окрестностях Филадельфии. Никогда в жизни – а может, и впервые в жизни – я так не скучала по дому. Точнее сказать, мне хотелось иметь свой дом. Дом, адрес, наше маленькое убежище… Я мечтала освободить из коробок свои книги и расставить их на полках в алфавитном порядке. Взять собаку из приюта, начать готовить домашнюю пищу, ходить в гости к родственникам, поселиться рядом с сестрой и близкими мне людьми.

На днях я позвонила племяннице, чтобы поздравить ее с восьмилетием, и она разрыдалась по телефону.

– Ты почему не здесь? – спросила Мими. – Почему не пришла на день рождения?

– Не могу, зайка. Я на другом конце света.

– Так приходи завтра!

Мне не хотелось нагружать этим Фелипе. Видя мою тоску по дому, он чувствовал себя беспомощным, загнанным в ловушку, да еще и виноватым в том, что нас забросило, как перекати-поле, в какой-то Лаос.

Поиски дома, так же как и интерес к монахам, отвлекали меня от дурных мыслей. Просматривая объявления втайне от Фелипе, я чувствовала себя виноватой, как будто смотрю порнуху, – но продолжала делать свое. «Ничего не планируйте», – твердил наш адвокат, но я не могла удержаться. Я мечтала о том, чтобы планировать. И о планировке комнат.

И вот жарким полднем в Луангпхабанге я в одиночестве сидела в интернет-кафе, смотрела на мерцающий экран и любовалась картинкой каменного коттеджа на берегу реки Делавэр (коттедж с маленьким амбаром, который легко можно будет переделать под творческую мастерскую!). Вдруг за соседний компьютер сел тоненький монах подросткового возраста; худенькой пятой точкой он примостился на самый краешек жесткого деревянного стула. Я уже несколько недель видела монахов за компьютерами в этом интернет-кафе, но культурное несоответствие – серьезные бритоголовые мальчики в шафрановых одеяниях, бороздящие интернет-просторы, – так и не улеглось в голове. Мне было так любопытно, что же они делают в Сети, что иногда я вставала и делала вид, будто просто хожу по комнате туда-сюда, – а сама смотрела на чужие экраны. Обычно мальчики играли в компьютерные игры, хотя иногда что-то усердно печатали по-английски, глубоко погруженные в свои занятия.

Но сегодня юный монах устроился рядом со мной. Он был так близко, что я видела светлые волоски на его тонких руках с золотистой кожей. Наши компьютеры стояли так, что я четко видела его экран. Спустя некоторое время я взглянула, чтобы узнать, что же он там делает, и поняла – мальчик читает любовное письмо.

Это было электронное письмо от какой-то Карлы. Карла явно была не из Лаоса и свободно писала на разговорном английском. Значит, американка. Или англичанка. А может, австралийка. Одна фраза на экране прямо-таки бросилась мне в глаза: «Скучаю по твоему телу». Прочитав эти слова, я вздрогнула. Господи, что же я такое делаю, зачем читаю чужие письма? К тому же из-за спины… Я пристыженно отвела глаза. Какое мое дело? И снова принялась разглядывать недвижимость в долине реки Делавэр.

Хотя теперь, конечно, мне было сложнее сосредоточиться на личных делах, потому что, ну сами посудите, – интересно же, что это за Карла? Как девушка с Запада и юный послушник из Лаоса вообще познакомились? Сколько ей лет? И когда она писала «Скучаю по твоему телу», имела ли она в виду просто что-то вроде «Хочу тебя увидеть» или же уже видела это тело и теперь лелеяла воспоминания о минутах физической страсти? И если страсть имела место, то… Как? Когда? Возможно, Карла приехала в Луангпхабанг на каникулы и каким-то образом разговорилась с этим парнем, несмотря на то что женщинам на послушников нельзя даже смотреть. Может, он и ей кричал «Хеллоу, миссис леди», да так и докатилось до секса? И что с ними будет дальше? Неужели юноша откажется от обетов и уедет в Австралию? (Британию? Канаду? Мемфис?) Или Карла переедет в Лаос? Увидятся ли они снова? Не расстригнут ли его, если поймают? (Буддисты вообще расстригают своих монахов?) Разрушит ли этот роман его жизнь? Или ее? Или их обоих?

Мальчишка смотрел на экран в завораживающей тишине; он так сосредоточенно изучал любовное письмо, что даже не замечал меня, сидящую рядом и молча переживающую за его будущее. А ведь я действительно за него переживала – боялась, что он влип по уши и эта цепочка событий приведет к разбитому сердцу. Но разве можно остановить потоп желаний, наводнивший нашу планету, – пусть даже эти желания кажутся неуместными? Нам свойственно совершать абсурдные поступки, влюбляться в самых неподходящих людей и находить вполне предсказуемые проблемы на свою голову. Вот Карла влюбилась в юного монаха – и что из того? Разве могу я судить ее за это? Разве я в своей жизни не влюблялась в мужчин, когда делать этого совсем не стоило? Ведь к молодым «одухотворенным» красавчикам женщин тянет больше всего.

Монах ничего не ответил Карле – по крайней мере, в тот вечер. Он перечитал письмо еще несколько раз – внимательно, словно изучал религиозный текст. А потом еще долго сидел в тишине, опустив руки на колени и закрыв глаза, как в медитации. Наконец он перешел к действиям и распечатал письмо. Распечатав, снова перечитал написанное Карлой – теперь на бумаге, – с нежностью свернул листок, точно журавлика-оригами, и убрал в складки своей оранжевой мантии. Затем этот красивый юноша, почти ребенок, вышел из Интернета и шагнул из кафе под палящий зной старого города у реки.

Через минуту вышла и я и тихонько последовала за ним. Я смотрела, как он идет вверх по улице, медленно шагая в направлении центрального храма на холме, не глядя ни влево, ни вправо. Обгоняя его, мимо прошагала компания юных монахов, и он незаметно слился с ними, растворившись в толпе худощавых юношей, как оранжевая рыбка в стайке своих сородичей. В толпе мальчишек, неотличимых друг от друга, я сразу потеряла его из виду. Но они только на первый взгляд были одинаковыми. Ведь у одного из этих лаосских монахов в складках мантии было спрятано письмо от девушки по имени Карла. И хотя это чистое безумие, хотя мальчишка затеял очень опасную игру, я всё же была за него рада. Ведь чем бы дело ни кончилось, сейчас в его душе происходило что-то удивительное.

Будда учит, что причина всех человеческих страданий кроется в желании. Все мы знаем, что это правда. Любой, кто когда-либо желал чего-то и потом не получал (или, что еще хуже, получал и потом терял), прекрасно знает, о каком страдании идет речь. Желать другого человека – пожалуй, самое рискованное из всех. Стоит только захотеть кого-нибудь – действительно захотеть, – как твое счастье словно пришивается ниткой к коже этого человека, и любой дальнейший разрыв будет чреват рваной раной. Ты знаешь только одно: ты должен завладеть объектом желания любыми средствами и после этого никогда не расставаться. Становится невозможно думать ни о чем, кроме любимого человека. Растворившись в этом первобытном стремлении, мы больше не принадлежим себе и превращаемся во временных рабов собственных желаний.

Ясно, что Будда, который говорил, что путь к освобождению – в безмятежной отстраненности, вряд ли похвалил бы этого юного монаха, который украдкой таскает с собой любовные записки от некоей Карлы. Учитель Будда посчитал бы эту интрижку отвлечением. Его не впечатлили бы отношения, основанные на секретности и сексе. Но Будда вообще не был большим фанатом сексуальной и романтической близости. Помните, еще до того, как стать просветленным, он бросил свою жену и ребенка, чтобы ничто не мешало ему отправиться в духовное путешествие. Совсем как отцы раннего христианства, Будда учил, что лишь воздержание и одиночество приводят к просветлению. Поэтому в традиционном буддизме к браку всегда относились с подозрением. Путь Будды основан на непривязанности, а брак подразумевает привязанность к супругу, детям, дому. Путь к просветлению начинается с отказа от всего этого.

В традиционной буддистской культуре есть место и для женатых людей, но им отведена скорее второстепенная роль. Будда называл их «хранителями очага». Он даже прописал четкие инструкции, как быть хорошим хранителем очага. Не обижай спутника жизни, будь честен, будь верен, подавай бедным, застрахуйся от пожара и наводнения…

Да, вы не ослышались: Будда действительно советовал супружеским парам застраховать недвижимость.

Согласитесь, это не так увлекательно, как расстаться с пеленой иллюзий и встать на сияющий порог безупречного совершенства. Но Будда считал, что «хранители очага» попросту не способны стать просветленными. И этим он снова напоминает нам ранних отцов христианства, которые думали, что супружеская любовь является лишь препятствием к попаданию на небеса. Что невольно наводит на мысль – а чем так досадили этим просветленным созданиям супружеские отношения? Почему романтический и сексуальный союз и даже крепкие брачные узы провоцировали столько враждебности? Откуда это сопротивление любви? А может, вовсе не в любви проблема – ведь Иисус и Будда были величайшими проповедниками любви и сострадания, каких только видел мир. Возможно, все дело в опасном спутнике любви – желании. Именно оно заставляло учителей беспокоиться за человеческие души, здравый смысл и равновесие.

Проблема в том, что всех нас обуревают желания. Они являются самой сутью нашего эмоционального существования и могут привести к катастрофе как нас самих, так и окружающих. В самом прославленном трактате о желании из когда-либо написанных – «Симпозиуме» Платона^[12] – автор описывает знаменитый пир, во время которого драматург Аристофан излагает миф, откуда у людей такая тяга друг к другу и почему наши союзы порой не приносят удовлетворения и даже могут быть разрушительными.

Давным-давно, рассказывает Аристофан, боги населяли небеса, а люди – землю. Но люди выглядели не так, как сейчас. У них было по две головы, четыре ноги и четыре руки – другими словами, мы представляли собою идеальное сочленение двух людей, соединенных в одно целое без хирургических швов. У нас было три пола, точнее, три сексуальные вариации: мужчина/женщина, мужчина/мужчина и женщина/женщина – в зависимости от того, что больше подходило конкретному существу. Поскольку у каждого был идеальный партнер – так сказать, «вшитый» в саму ткань существа, – все мы были счастливы. Двухголовые, четырехногие, четырехрукие и совершенно довольные собою существа перемещались по земле, примерно как планеты в космосе, – мечтательно, плавно и упорядочение Мы ни в чем не нуждались; у нас не было неудовлетворенных желаний; нам никто не был нужен. Не было ни печали, ни хаоса. Мы были цельными людьми.

Но эта целостность заставила нас возгордиться. И из-за своей гордыни мы перестали поклоняться богам. Тогда могущественный Зевс наказал нас за пренебрежение, разрезав двухголовых, четырехногих, четырехруких и абсолютно счастливых людей напополам и таким образом создав мир жестоко разделенных созданий с одной головой, двумя руками и ногами.

В минуту массовой ампутации Зевс навлек на человечество самое болезненное из всех состояний: постоянное ноющее осознание того, что мы не представляем собой одно целое. Отныне и вовеки веков людям предстояло рождаться с ощущением, что им чего-то не хватает, – той самой отрезанной половины, которую мы любим чуть ли не больше, чем себя. Мы знаем, что эта половина блуждает где-то там во Вселенной, приняв форму другого человека. Теперь люди с рождения верили, что, если только искать неустанно, однажды эта исчезнувшая половинка, вторая душа, найдется. Воссоединившись, мы вернем себе первоначальную форму и никогда больше не будем одиноки.

Вот она, главная мечта о близости двух людей: однажды случится так, что один плюс один каким-то образом сложится в один.

Но Аристофан предупреждал: мечта об обретении целостности посредством любви неосуществима. Слишком уж покалечены наши существа, чтобы снова слиться в единое целое, заключив простой союз. Отсеченные половины четырехногих людей слишком разбросало по свету, уничтожив всякую надежду найти свою. Сексуальный контакт способен ненадолго заставить нас почувствовать завершенность и удовлетворение (Аристофан полагает, что Зевс подарил людям способность испытывать оргазм из жалости, – именно для того, чтобы мы могли на время воссоединиться и не умереть от депрессии и разочарования), но рано или поздно, что бы ни случилось, мы останемся в одиночестве, наедине с собой. И вот одиночество продолжается, заставляя нас все время сходиться с неправильными людьми в поисках идеального союза. Иногда нам даже кажется, что мы нашли вторую половину, но, скорее всего, это просто человек, который тоже ищет свою – и с таким же отчаянием верит, что наконец обрел завершенность.

Вот так и начинается влюбленность. Влюбленность – самая опасная грань человеческой страсти. Она приводит к тому, что психологи называют «компульсивным мышлением», – известное состояние рассеянности, когда невозможно сосредоточиться на чем-либо, кроме объекта страсти. Стоит только влюбиться, и всё остальное – работа, отношения, обязательства, еда, сон, занятия – отходит на второй план, а ты только и делаешь, что лелеешь фантазии о возлюбленном, которые вскоре начинают повторяться, поселяются в голове и отнимают все время и силы. Влюбленность меняет химические процессы в мозгу и действует примерно как лошадиная доза опиатов и стимулирующих средств. Недавно ученые обнаружили, что результаты сканирования мозга и таблицы настроения влюбленных и кокаинистов практически идентичны, – что в общем-то неудивительно, ведь влюбленность – это и есть наркомания, оказывающая значительное влияние на химические процессы в мозгу.

Антрополог и эксперт по состоянию влюбленности доктор Хелен Фишер объясняет, что влюбленный человек, как и наркоман, «готов причинить вред своему здоровью, пойти на унижения и даже рисковать жизнью, чтобы раздобыть наркотик».

Сильнее всего наркотик действует в начале страстного романа. Фишер отмечает, что процент зачатия выше всего именно в первые полгода отношений, – мне этот факт кажется весьма показательным. Слепая одержимость может привести к ощущению безрассудной эйфории, а что, как не безрассудная эйфория, лучше всего способствует случайной беременности? Некоторые антропологи даже утверждают, что человечеству влюбленность просто необходима для размножения, – чтобы, теряя голову, мы не думали об осложнениях, связанных с беременностью, и постоянно увеличивали численность рода людского.

Исследование Хелен Фишер также показало, что люди гораздо более склонны влюбляться в те периоды жизни, когда чувствуют себя особенно уязвимо и неустойчиво. Чем меньше в нашей жизни равновесия и спокойствия, тем быстрее и безрассуднее мы влюбляемся. Таким образом, влюбленность становится чем-то вроде дремлющего вируса, который притаился в засаде, готовый в любой момент атаковать ослабленный эмоциональный иммунитет.

Взять, к примеру, студентов колледжей – они впервые уехали далеко от дома, ощущают неуверенность, им не хватает поддержки друзей и родных: вот кто влюбляется на раз. И все мы знаем, что путешественники в далеких краях порой влюбляются по уши буквально в мгновение ока, причем в совершенно незнакомых людей. В суматохе и движении, каким является путешествие, наши защитные механизмы отказывают сразу. С одной стороны, это замечательно, конечно (стоит лишь вспомнить, как я целовалась с тем парнем у мадридской автостанции, как меня пробирает приятная дрожь, – и так будет всегда), но умнее все-таки в такой ситуации следовать совету почтенного американского философа Памелы Андерсон: «Никогда не выходите замуж в отпуске».

Любой человек, переживающий трудный эмоциональный период (смерть родственника, увольнение), также подвержен внезапной влюбленности. Больные, раненые, испуганные люди влюбляются с полпинка, и это широко известно – именно поэтому многие раненные в бою солдаты потом женятся на медсестрах.

Супруги, чьи отношения переживают кризис, также являются претендентами номер один на новую любовь. Об этом я знаю по личному опыту: развал моего первого брака сопровождало совершенно дикое смятение: мне хватило ума пуститься во все тяжкие и безумно влюбиться в другого мужчину в тот самый момент, когда я объявила мужу, что ухожу от него. Я ощущала себя глубоко несчастной, все мое существо было растерзано в клочки, что сделало меня идеальной жертвой для любовного вируса, – и как я заболела! В моих обстоятельствах (как я потом поняла, это был самый распространенный, хрестоматийный случай) у стихийно возникшего любовного интереса на лбу словно мигал гигантский указатель: «ВЫХОД». Вот я и пошла прямо к нему, используя новый роман как предлог сбежать от мужа, отношения с которым разваливались, – а потом с почти истерическим убеждением заявить, что мой новый возлюбленный – единственное, что мне нужно в жизни.

И почему только у нас ничего не вышло?

Беда влюбленности конечно же в том, что это мираж, оптический обман – точнее, эндокринный обман. Влюбленность и любовь – далеко не одно и то же. Влюбленность – это что-то вроде двоюродного брата любви, сомнительного типчика, который вечно просит денег взаймы и никак не может найти нормальную работу. Когда человек влюбляется, он на самом деле не видит объекта своих чувств – его просто завораживает собственное отражение в зеркале. Он совершенно опьянен фантазией о завершенности, которую проецирует на абсолютно незнакомого человека. В таком состоянии нам свойственно приписывать возлюбленным поистине невероятные вещи, которые могут оказаться и не оказаться правдой. Мы воспринимаем своего возлюбленного как почти божество, даже если наши друзья и родные ничего такого не замечают. Для одного – Венера, для другого – тупая блондинка; ваш личный Адонис кому-то может показаться занудным неудачником.

Разумеется, все влюбленные смотрят на своих партнеров сквозь розовые очки, и иначе и быть не должно. Это естественно и даже разумно – слегка преувеличивать добродетели наших любимых. Карл Юнг говорил, что первые полгода большинства романов почти для всех людей являются периодом, когда мы проецируем на партнера свои представления. Ну а влюбленность – это то же проецирование, но умноженное во сто крат. В отношениях, основанных на головокружительной влюбленности, нет места здравому смыслу; это царство заблуждений, в котором возможность окинуть вещи трезвым взглядом попросту отсутствует. Очень точное определение влюбленности дал Фрейд: «Слишком высокая оценка объекта». Еще лучше выразился Гёте: «Когда двоих людей друг в друге устраивает абсолютно всё, можете быть уверены – они ошибаются». (Но сам-то, сам-то, бедняга! Даже он оказался беззащитным перед влюбленностью – несмотря на всю мудрость и опыт. Непробиваемый старый немец в возрасте семидесяти одного года потерял голову от совершенно неподходящей ему девушки, девятнадцатилетней красотки Ульрике, которая отвергла его предложения о замужестве, сделав стареющего гения таким несчастным, что он написал реквием собственной жизни, завершив его словами «Я потерял весь мир; я потерял себя».)

В подобном состоянии острой лихорадки невозможно оценивать вещи объективно. Настоящая, здравая, зрелая любовь – это когда год за годом выплачиваешь кредиты и забираешь детей из школы – основывается не на влюбленности, а на привязанности и уважении. И слово уважение, которое происходит от латинского respicere ^[13] (смотреть), предполагает, что вы действительно видите человека, который стоит рядом с вами, – что совершенно невозможно, когда вас окутывают клубы романтических иллюзий. В тот момент, когда на сцену выходит влюбленность, реальность исчезает, и очень скоро мы начинаем совершать безумные поступки, которые никогда не пришли бы нам в голову в полном здравии ума. К примеру, в один прекрасный день мы можем сесть за компьютер и написать страстное любовное письмо шестнадцатилетнему монаху из Лаоса. Или что-то в этом роде. А когда через годы страсти поулягутся, мы начинаем спрашивать себя: «И о чем я только думала?» Ответ на этот вопрос, как правило: «Ни о чем».

Психологи называют это состояние одержимости «нарциссическая любовь». Я его называю «период от двадцати до тридцати лет».

Я вовсе не хочу сказать, что имею что-то против страстной влюбленности. Конечно нет! Самые волнующие ощущения в моей жизни возникали, именно когда я была одержима романтическим бредом. Такая любовь заставляет нас чувствовать себя супергероями, наделенными сверхчеловеческими силами и бессмертием. Мы излучаем жизнь, не нуждаемся во сне, а вместо кислорода наши легкие питает объект желаний. И хотя в конце этот опыт может оказаться весьма болезненным (для меня это всегда так и заканчивалось), мне искренне жаль того, кто прожил жизнь, так и не узнав, что это такое – эйфорическое слияние с другим человеческим существом. Вот что я имею в виду, говоря, что рада за Карлу и монаха. Я рада, что у них есть возможность испытать это наркотическое блаженство. Но я также очень, очень рада, что на их месте не я.

Потому что одно о себе я знаю наверняка, да и пора бы к сорока годам: влюбленность уже не для меня. Когда она заканчивается, я всегда чувствую себя так, словно меня пропустили через мясорубку. Не сомневаюсь, есть пары, для которых история любви начинается с искрящегося костра страсти, язычки которого с годами постепенно прогорают и превращаются в теплящиеся угольки стабильных, здоровых отношений. Но я так и не выучила этот фокус. На меня влюбленность всегда действует одинаково: уничтожает всё, причем довольно быстро.

Однако в молодости мне так нравился любовный наркотик, что возникло привыкание. Под «привыканием» я подразумеваю то же, что и героинщики, говорящие о своей «привычке»: эвфемизм неконтролируемой одержимости. Я искала влюбленность повсюду, курила ее неразбавленной. Грейс Пейли^[14] наверняка имела в виду меня, когда писала о женщине, которой в жизни постоянно нужен был мужчина, – даже если у нее уже был один. Лет от восемнадцати до двадцати трех я, можно сказать, специализировалась на любви с первого взгляда: это случалось со мной до четырех раз в год. Иногда я так заболевала любовью, что из жизни выпадали целые куски. В начале знакомства я совершенно растворялась в этом безумии, но очень скоро, когда все заканчивалось, начинала рыдать и мучиться. В процессе я теряла столько сна и частиц здравого рассудка, что всё это по зрелому размышлению начинало сильно смахивать на запой. Только безалкогольный.

Должна ли такая девушка выходить замуж в двадцать пять лет? Мудрость и Здравый Смысл наперебой заголосили бы: нет! Но я их на свою свадьбу не приглашала. (И справедливости ради замечу, что жених тоже.) Я тогда была беспечной, причем во всём. Однажды я прочла статью о парне, который спалил несколько тысяч акров леса, потому что ехал по национальному парку с отвалившимся глушителем. Тот искрился, и искры, попадая в сухой кустарник, запаливали маленькие костерки через каждую сотню футов. Другие автомобилисты сигналили водителю, махали руками, пытаясь привлечь внимание к тому безобразию, что он устроил, но парень увлеченно слушал радио, не замечая катастрофы, которую сам и вызвал.

Вот такой и я была в молодости.

Лишь после тридцати, когда мы с бывшим мужем развалили наш брак окончательно и моя жизнь перевернулась вверх тормашками (а вместе с ней – жизнь еще нескольких хороших мужчин, нескольких не очень хороших мужчин и пары-тройки невинных наблюдателей), я наконец додумалась остановить машину. Я вышла, оглянулась на почерневший лес, поморгала немножко и спросила: «Весь этот кошмар – неужели это сделала я?»

А потом началась депрессия.

Рассказывая о своей жизни, квакерский проповедник Паркер Палмер как-то заметил, что для него депрессия стала другом, призванным спасти его от резких взлетов лживой эйфории, которые он сам себе создавал. Депрессия спустила его на землю, признался он, на тот уровень, где он смог безопасно ходить и стоять, укоренившись в реальности. Мне тоже нужно было спуститься в реальный мир после того, как я годами создавала себе искусственные «улеты», безрассудно влюбляясь раз за разом. Теперь я понимаю, что депрессия и мне была необходима, как осень, сменяющая лето, – хоть и была столь же пасмурной и унылой.

Я воспользовалась этим одиночеством, чтобы изучить себя и честно ответить на мучившие меня вопросы, а также – при помощи терпеливого психолога – понять причины своего разрушительного поведения. Я путешествовала, держась подальше от симпатичных испанцев на автостанциях. Прилежно практиковала здоровые способы почувствовать себя счастливой. Проводила много времени наедине с собой. Раньше я никогда не была одна, а теперь вот училась этому. Я научилась молиться и старательно испрашивала прощения за сгоревший лес, что оставила позади. Но по большей части я училась новому для себя искусству самоуспокоения и сопротивлялась возникающим сексуальным и романтическим искушениям, задавая себе новый, взрослый вопрос: «Кому в итоге это принесет пользу?» Другими словами, я повзрослела.

Иммануил Кант считал, что из-за сложной эмоциональной структуры люди в жизни взрослеют дважды. В первый раз наши тела становятся готовыми к сексуальному контакту, а во второй – нашиумы. Два этих события могут разделять многие годы – хотя мне кажется, что эмоциональная зрелость не наступит без опыта и уроков неудачных романов, пережитых в молодости. Нельзя просить от двадцатилетней девушки автоматической жизненной мудрости, на обретение которой большинству сорокалетних понадобились годы, – этим вы требуете слишком многого от очень юного человека. Возможно, всем нам лучше просто пережить боль и ошибки первого взросления, прежде чем перейти ко второму?

Однако случилось так, что в разгар своего эксперимента по обучению самодостаточности и ответственности я встретила Фелипе. Он был добр, предан и внимателен, и мы не гнали наши отношения. Это была не подростковая любовь. И не щенячьи нежности, и не роман в последний день перед отъездом из летнего лагеря. Признаю, на первый взгляд наша любовная история действительно казалась довольно романтичной. Ведь мы познакомились на тропическом острове Бали под раскачивающимися на ветру пальмами – и т. д. и т. п. Трудно представить более идиллический фон. Помню, я описала всю эту сказочную обстановку в письме старшей сестре, которая жила в пригороде Филадельфии. Теперь-то я понимаю, что это было неделикатно с моей стороны. Кэтрин тогда сидела дома с двумя детьми, ей предстоял капитальный ремонт, и на мои ахи она ответила лишь: «О да, я тоже планировала в эти выходные оттянуться на тропическом острове со своим любовником из Бразилии, но знаешь… в пробку попала».

Так что не стану отрицать, в нашей с Фелипе истории сказочный романтический элемент присутствовал, и я всегда буду бережно хранить эти воспоминания. Но мы не теряли голову. Я знаю это потому, что не требовала, чтобы Фелипе становился моим Великим Избавителем или Единственной Причиной Моего Существования, и не приклеилась сразу же к его груди, как скрюченный паразит-гомункул. Весь долгий период ухаживания я оставалась полноценной личностью, позволив себе принять Фелипе таким, какой он есть. Может быть, мы и казались друг другу бесконечно прекрасными, идеальными героями, но я ни на минуту не упускала из виду реальность нашей ситуации, а именно: то, что я – нежная, но измученная жизнью разведенная женщина, которой нужно тщательно контролировать стремление к драматизации романтических отношений и непомерные ожидания, а Фелипе – любящий, но лысеющий разведенный мужчина, которому нужно пить поменьше и преодолеть глубоко укоренившийся страх предательства. Другими словами, мы были двумя в общем-то хорошими людьми, травмированными довольно распространенными жизненными неудачами, и искали в друг друге вполне реальные вещи: немного доброты, немного внимания, желание довериться другому человеку, который тоже бы тебе доверился.

Даже сейчас я отказываюсь взваливать на Фелипе огромную ответственность и требовать, чтобы он каким-то образом сделал меня «полноценной». В свои почти сорок я уже поняла, что он не смог бы сделать этого, даже если бы захотел. Я знаю все о своих неполноценностях и знаю, что они принадлежат только мне. Поняв эту важнейшую истину, я теперь могу увидеть, где кончается один человек – то есть я – и начинается другой. Кажется, это понятно даже ребенку, – но знайте, мне понадобилось более тридцати пяти лет, чтобы это осознать. Осознать разумные границы человеческой близости, которые и имел в виду К. С. Льюис, когда писал о своей жене: «Мы оба знали: у меня свои несчастья, у нее свои».

Другими словами, один плюс один иногда должно равняться двум.

Но откуда мне знать наверняка, что я никогда больше не влюблюсь (в кого-нибудь другого)? Можно ли доверять своему сердцу? И насколько прочна верность Фелипе? Как без сомнения понять, что искушения внешнего мира не разлучат нас?

Эти вопросы я стала задавать себе, едва только поняла, что мы с Фелипе, по выражению моей сестрички, «получили пожизненное». По правде говоря, вопрос его преданности беспокоил меня гораздо меньше, чем моей собственной. В конце концов, Фелипе – безнадежный однолюб, который выбирает одного человека, расслабляется и перестает смотреть по сторонам – в общем-то и всё. На него можно положиться во всех отношениях. Стоит ему найти ресторан, где ему нравится, и он будет рад ужинать там каждый вечер, ему никогда не захочется разнообразия. Любимые фильмы он готов смотреть раз по триста. А любимые вещи носить годами. Когда я впервые купила ему ботинки, он умилил меня ответом: «О, спасибо, конечно, дорогая, но у меня уже есть одни».

Первый брак Фелипе распался не из-за измены (у него уже были ботинки, понимаете?). Отношения похоронила лавина неблагополучных обстоятельств, которые слишком давили на семью и в конце концов разрушили узы. И очень жаль, потому что Фелипе (я искренне верю в это) из тех людей, кто находит себе спутника на всю жизнь. Верность у него на клеточном уровне. Возможно, это следует воспринимать буквально. Ведь в современной науке об эволюции есть теория, что все мужчины мира делятся на два типа: те, от которых дети рождаются, и те, которые их воспитывают. Первые неразборчивы в связях; вторым свойственно постоянство.

Я говорю о знаменитой теории «отцов и бабников». В эволюционных кругах считается, что мораль тут ни при чем, ибо всё можно свести к уровню ДНК. Оказывается, у мужчин есть одно критическое отличие в химическом строении – ген рецептора адиуретина. Те, у кого есть этот ген, обычно достойны доверия; это надежные сексуальные партнеры, они десятилетиями верны одной супруге, воспитывают детей и создают стабильный домашний очаг (назовем их Гарри Трумэнами). Другие, у кого гена рецептора адиуретина нет, склонны к ветрености и изменам и всегда испытывают потребность искать сексуальное разнообразие на стороне (назовем их Джонами Ф. Кеннеди).

Женщины-биологи, занимающиеся эволюционными теориями, шутят, что будущим невестам нужно измерить лишь одну часть мужской анатомии, и эта часть – ген рецептора адиуретина. Обделенные этим геном Джоны Ф. Кеннеди гуляют направо и налево, разбрасывая семя по всей планете Земля и поддерживая разнообразие и вариативность человеческого кода ДНК, что хорошо для людского рода в целом, но не очень хорошо для женщин, которых сначала вроде любят, а потом бросают. Так и получается, что обладатели гена рецептора, Гарри Трумэны, в итоге воспитывают детей Джонов Ф. Кеннеди.

Фелипе – Гарри Трумэн, и на момент нашей встречи я была настолько сыта Джонами Ф. Кеннеди, так измучена их обаянием и разрушительными для сердца капризами, что нуждалась лишь в одном – во внушающей уверенность дозе постоянства. Но я не принимаю порядочность Фелипе как должное и не расслабляюсь, когда дело заходит о моей способности хранить верность. История учит нас, что почти все готовы почти на всё в мире любви и желаний. В нашей жизни могут возникнуть обстоятельства, способные пошатнуть даже самые упертые понятия о преданности. Может быть, именно этого мы и боимся, когда вступаем в брак, – что «обстоятельства» в форме неконтролируемой страсти однажды разрушат нашу связь?

Но как же от этого защититься?

Единственное утешение пришло ко мне в виде трудов психолога Ширли П. Гласс, посвятившей большую часть карьеры изучению супружеских измен. Она всегда задает один и тот же вопрос: «Как это случилось?» Как случилось, что хороших, порядочных людей, даже людей вроде Гарри Трумэнов, вдруг захлестывает волнами желания, и их жизни и семьи оказываются разрушенными, хотя никто этого не хотел? Заметьте, речь не о серийных гуляках, а о надежных людях, которые изменяют вопреки здравому смыслу и своим моральным принципам. «Я не смотрел по сторонам – всё случилось само собой». Сколько раз мы слышали эти слова? Таким образом, измена превращается во что-то вроде автомобильной аварии, участок гололеда, который скрывается за опасным поворотом и поджидает ничего не подозревающего водителя.

В своем исследовании Ширли Гласс обнаружила, что, если копнуть предмет человеческих измен чуть глубже, почти всегда можно увидеть: роман начался задолго до того первого случайного поцелуя. Большинство романов, пишет Гласс, начинается с того, что у мужа или жены появляется новый друг и рождается на первый взгляд безобидное доверие. Вы не чувствуете приближающуюся опасность, потому что плохого в дружбе? Разве нельзя иметь друзей противоположного пола – или того же пола, – даже если вы женаты или замужем?

И тут доктор Гласс поясняет: в том, чтобы женатые люди заводили «внебрачных» друзей, нет ничего плохого, но при одном условии – эти отношения должны иметь «стены» и «окна», установленные в правильных местах.

Теория Гласс состоит в том, что в каждом здоровом браке есть «окна» и есть «стены». «Окна» символизируют аспекты ваших отношений, открытые всему миру, – то есть те необходимые «просветы», через которые вы общаетесь с семьей и друзьями. «Стены» – это барьеры доверия, за которыми хранятся личные секреты вашего брака.

Однако в так называемых безобидных дружеских отношениях нередко случается, что вы начинаете делиться с новым другом самым личным – тем, что должно остаться между мужем и женой. Вы рассказываете секреты о себе, делитесь самыми сокровенными желаниями и глубочайшей неудовлетворенностью, и это так приятно – открываться! Вы распахиваете «окно» там, где должна быть сплошная, капитальная «стена», и вскоре этому человеку становятся известны тайны вашего сердца. Однако вы не хотите, чтобы ваш супруг приревновал, и потому скрываете от него подробности новой дружбы. Так возникает проблема: вы возводите стену между собой и супругом там, где свет и воздух должны свободно циркулировать, – таким образом перестраивается вся архитектура супружеского доверия. На месте старых «стен» возникают «панорамные окна», а все прежние «окна» теперь заколочены досками, как наркоманский притон. Сами того не заметив, вы подготовили идеальную базу для измены.

И вот наступает день, когда ваша подруга (друг) в смятении (слезах) заходит к вам в кабинет, расстроившись из-за чего-то, и вы обнимаете ее (его) с намерением просто утешить, а потом ваши губы соприкасаются, и в водовороте мелькающих эмоций вы вдруг понимаете, что любите этого человека – всегда его любили. Вот тогда уже слишком поздно. Вы уже запалили шнур. И теперь существует реальный шанс, что в один прекрасный день (который, возможно, настанет очень скоро), стоя среди обломков собственной жизни лицом к обманутому и потрясенному супругу (который вам по-прежнему небезразличен), вам придется объяснять сквозь истеричные всхлипы, что вы не хотели никому причинить зла и что всё получилось случайно.

И это правда. Вы не могли предвидеть, что всё будет именно так. Но вы сами подготовили почву и могли бы остановиться, если бы действовали быстрее. В тот момент, когда вы поняли, что делитесь с новым другом секретами, которые принадлежат лишь вам и супругу, – вот в этот момент, по словам доктора Гласс, и нужно было поступить умнее и честнее. А именно: прийти домой и рассказать обо всем мужу или жене. Примерно так: «Хочу поделиться с тобой кое-чем, что меня беспокоит. На этой неделе я дважды ходила обедать с Марком, и меня поразило, как быстро разговор перешел на очень личные темы. Я стала делиться с ним тем, чем раньше делилась только с тобой. Так мы разговаривали, когда только познакомились – мне это так нравилось, – но, мне кажется, мы это потеряли. Мне не хватает такого общения по душам. Давай попробуем его возобновить?»

И возможно, ваш супруг ответит вам: «Ничего не получится».

Да, это вполне вероятно – ничто не поможет вам возобновить общение по душам. У меня есть подруга, которая обратилась к мужу почти дословно с этим текстом, и он ей ответил: «Мне плевать, с кем ты там обедаешь». Стоит ли удивляться, что вскоре их браку пришли кранты. (И хорошо, если хотите узнать мое мнение.) Но если ваш супруг хоть немного умеет прислушиваться, он наверняка почувствует мольбу в ваших словах и, будем надеяться, отреагирует на это – может быть даже, в свою очередь расскажет вам о собственных переживаниях.

Всегда есть шанс, что вам не удастся решить проблему, но позже вы будете знать, что честно пытались сохранить на месте «окна» и «стены», – и это знание очень успокаивает. Кроме того, можно предотвратить измену, и это само по себе хорошо по многим причинам, даже если в итоге вы разведетесь. Как сказала моя старая подруга-адвокат: «Никогда за всю историю людского рода измена не делала развод проще, человечнее, быстрее или дешевле».

Короче говоря, когда я прочла исследование доктора Гласс о супружеских изменах, у меня появилась надежда, почти граничащая с эйфорией. Ее теория верности довольно проста, но почему-то раньше мне никто ничего об этом не говорил. Кажется, я даже не понимала, что в отношениях человек может контролировать происходящее, – а ведь это поистине спасительная идея, вгоняющая в краску своей простотой. Стыдно признаться, но это так. Когда-то мне казалось, что сексуальное желание неуправляемо, как торнадо, и единственное, на что можно надеяться, – что твой дом не засосет в воронку и не разорвет на части на высоте. Что до тех пар, чьи отношения длятся несколько десятилетий, – так им просто повезло! Торнадо обошел их стороной. (Мне почему-то никогда не приходило в голову, что эти люди просто могли построить убежище в подвале своего дома и спускаться туда всякий раз, когда поднимается ветер.)

Хотя сжигающая страсть может пронзить человеческое сердце насквозь и в мире множество привлекательных людей и прочих заманчивых перспектив, мы всё же способны принимать трезвые решения, которые контролируют и ограничивают риск потерять голову. Если вас беспокоят возможные будущие неурядицы в браке, надо понять, что эти неурядицы обычно случаются не просто так – мы сами беспечно выращиваем их в маленьких чашках Петри, разбросанных по всему городу.

Может, вам это кажется совершенно очевидным? Увы, мне так не показалось. Эта информация весьма пригодилась бы мне лет десять назад, когда я впервые выходила замуж. Но я ничего этого не знала. И иногда меня просто ужасает тот факт, что я вышла замуж, не обладая такими полезными сведениями, – не обладая вообще никакими сведениями, раз уж на то пошло. Вспоминая свою первую свадьбу, я невольно думаю о том, что говорят многие мои друзья о дне, когда принесли своего первого ребенка домой из роддома. Есть такой момент, докладывают они, когда медсестра вручает младенца и молодая мама вдруг с ужасом понимает: «О боже! Они собираются отдать его мне? Откуда я знаю, что с ним делать?» Но так уж повелось, что в роддомах отдают младенцев матерям, потому что существует общепринятое мнение: материнство – это инстинкт, и каждая мать должна каким-то образом – от природы – знать, как ухаживать за ребенком. Мол, любовь научит, даже если опыта для этого большого дела – ноль.

Я поняла, что мы часто подходим с таких же позиций к браку. Мы верим, что, если двое действительно любят друг друга, личное общение наладится как-то интуитивно и брак протянет вечно на одной лишь силе взаимной симпатии. Ведь всё, что нам нужно, – это любовь! По крайней мере, так я думала в молодости. Что не нужны никакие стратегии, помощь, методы и взгляд со стороны. Так и вышло, что мы с первым мужем взяли и поженились в состоянии полного невежества, полной незрелости и неподготовленности – просто потому, что нам так захотелось. Мы произнесли обеты без малейшего понятия о том, как сохранить этот союз живым и здоровым.

Стоит ли удивляться, что, вернувшись домой, мы первым же делом уронили «ребенка» прямиком на его ничего не соображающую маленькую головку?

Итак, спустя десяток с небольшим лет, собираясь снова выйти замуж, я решила, что подготовиться к этому нужно более осознанно. Непредвиденно долгий период помолвки, предоставленный нам Министерством нацбезопасности, имел свое преимущество: времени на обсуждение вопросов и проблем, связанных с браком, у нас с Фелипе было неприлично много (каждый час дня – свободный, и так в течение нескольких месяцев). Вот мы и обсуждали. Обсуждали всё. Вдали от наших родных, вдвоем на краю света, в десятичасовых автобусных путешествиях, когда деться было буквально некуда. Времени у нас было сколько угодно, и мы с Фелипе говорили и говорили, ежедневно прорисовывая будущую форму нашего брачного контракта.

Разумеется, верность играла ключевую роль. Это условие существования нашего брака было неоспоримым. Мы оба понимали, что, стоит доверию пошатнуться, вернуть его будет очень сложно и болезненно, а то и нереально. (Как сказал мой папа, инженер-эколог, касательно загрязнения воды, «гораздо проще и дешевле не загрязнять реку, чем потом ее очищать».)

Довольно легко мы обошли потенциально взрывные темы домашних дел и обязанностей: у нас уже был опыт совместной жизни, в ходе которого обнаружилось, что нам по силам легко и справедливо распределить эти занятия. Наши взгляды также совпали на предмет совместных детей (спасибо, нет) – согласие по этому вопросу ликвидировало потенциальный супружеский конфликт поистине исполинских размеров. К счастью, мы были сексуально совместимы и не предвидели будущих проблем в этой сфере – а выискивать сложности там, где их нет, попросту глупо.

И вот у нас осталась лишь одна вещь, реально способная разрушить брак: деньги. Как оказалось, тут было о чем поговорить. Безусловно, мы с Фелипе придерживались одного мнения по поводу того, что в жизни важно (вкусная еда) и что не так важно (вкусная еда, поданная на дорогом фарфоре). Но в целом понятия и принципы в отношении денег у нас были очень разные. Я всегда была консерватором во всем, что касается сбережений, относилась к деньгам аккуратно, постоянно откладывала и была совершенно неспособна жить в долг. Видимо, всё дело в уроках, преподнесенных мне экономными родителями: для них каждый день был как 30 октября 1929 года, ^[15] и мой первый сберегательный счет мне открыли во втором классе.

А вот отец Фелипе однажды променял хорошую машину на удочку.

Экономия в моей семье была сродни религии, поддерживаемой государством. Фелипе не питает столь высокого почтения к бережливости. В нем заложена природная предпринимательская готовность рисковать, и перспектива потерять всё и начать сначала пугает его гораздо меньше меня. (Скажу по-другому меня эта перспектива пугает до смерти.) Кроме того, в отличие от меня, у Фелипе нет врожденного доверия к финансовым учреждениям. Вполне оправданно, ведь он вырос в стране с сильной инфляцией – он даже считать научился, глядя, как его мать ежедневно подсчитывает, насколько обесценились ее запасы бразильских крузейро. Таким образом, наличные деньги в его представлении никакой ценности не имеют. А банковский счет – тем более. Выписка из банка – не более чем нолики на бумаге, способные исчезнуть в одночасье по причинам, совершенно нам неподвластным. Поэтому, как объяснил мне Фелипе, он предпочитает хранить сбережения в виде драгоценных камней или недвижимости, а не в банке. Он ясно дал понять, что его мнение на этот счет никогда не изменится.

Ну и ладно. Пусть будет так. Но я спросила Фелипе, можно ли мне в таком случае взять на себя расходы на жизнь и управление домашними счетами. Я была почти уверена, что никто не разрешит мне заплатить за электричество аметистами, поэтому завести общий счет в банке всё равно бы пришлось – хотя бы для коммунальных услуг. Фелипе согласился, что не могло меня не обрадовать.

Еще больше обрадовало меня то, что Фелипе был готов посвятить наши месяцы путешествий, чтобы очень тщательно, с большим уважением выработать детали брачного соглашения (мы могли заняться этим во время долгих автобусных переездов). Вообще-то он даже настоял на этом – как и я.

Я понимаю, что некоторым читателям трудно понять – и принять – саму идею брачного контракта, но всё же прошу поставить себя на наше место. Я работаю в творческой сфере, где сама всего добилась и работаю сама на себя; я всегда обеспечивала себя самостоятельно, а также имею печальный опыт, когда мне приходилось финансово поддерживать своих мужчин (бывшему мужу я до сих пор выписываю чеки). Поэтому эта тема имеет для меня огромное значение. Что до Фелипе, после развода он остался не только с разбитым сердцем, но и с пустым кошельком, поэтому ему это тоже было важно.

Когда брачные контракты обсуждаются в средствах массовой информации, это, как правило, связано с тем, что какой-то богатый старик собирается жениться на очередной молоденькой красотке. Тема всегда несет в себе что-то порочное и представляется обменом секса на деньги с полным отсутствием взаимного доверия. Но мы с Фелипе не были ни миллионерами, ни золотоискателями – просто у нас уже был опыт, и мы знали, что иногда отношения заканчиваются, и притворяться, что с нами этого не произойдет, – не более чем детское упрямство. К тому же денежный вопрос всегда встает иначе, когда женишься в зрелом возрасте, а не в юности. Каждому из нас предстояло принести в этот брак целый индивидуальный мир – мир, включающий в себя карьеру, бизнес, сбережения, его детей, мои авторские выплаты, драгоценные камни, которые Фелипе бережно собирал годами, пенсионный счет, который я завела еще в двадцать лет, работая официанткой в дешевой забегаловке. И всё это имущество нужно было учесть, взвесить и обговорить.

Хотя кому-то может показаться, что составление брачного контракта – не самый романтичный способ скоротать несколько предсвадебных месяцев, хочу заверить вас – разговоры об этом подарили нам немало действительно теплых минут. Особенно это чувствовалось, когда мы начинали спорить, защищая интересы друг друга, а не свои. Но, конечно, были и времена, когда эти споры становились напряженными и вызывали дискомфорт. Был определенный предел, до которого мы могли обсуждать сию проблему, – после чего нам надо было обязательно сделать перерыв и сменить тему или даже отдохнуть друг от друга пару часов. Что интересно, когда через несколько лет мы с Фелипе составляли наши завещания, то столкнулись с той же проблемой – сердечным истощением, заставлявшим нас время от времени устраивать передышки. Планировать худшее очень тяжело. В обоих случаях – с завещанием и брачным контрактом – я и считать перестала, сколько раз мы оба произнесли «не дай Бог».

Но мы довели дело до конца и составили такой контракт, который удовлетворил нас обоих. Точнее, «удовлетворил» – не совсем то слово, что следует использовать, когда обдумываешь экстренную стратегию окончания только любовной истории, которая только что началась. Представлять, что любовь постигла неудача, – задача не из легких, но мы с ней справились. Мы справились потому, что брак – это не только личная любовная история, но и социальный и экономический контракт строжайшего порядка; если бы он не был таким, не было бы и тысяч муниципальных, государственных и федеральных законов, регулирующих наш союз. Мы справились, потому что знали: лучше установить свои условия, чем однажды столкнуться с ситуацией, когда равнодушные незнакомые люди в мрачном зале суда установят их за нас.

Однако по большей части мы преодолевали дискомфорт этих весьма и весьма неприятных разговоров о финансах, поскольку за годы убедились в абсолютной и жестокой правде: если вам тяжело говорить о деньгах в состоянии блаженной влюбленности, попробуйте поговорить о них потом, когда будете злы друг на друга и безутешны оттого, что любовь прошла.

Не дай Бог.

Можно ли считать меня ненормальной за то, что я надеялась, что наша любовь не умрет? Можно ли вообще мечтать о таком? В путешествиях я потратила неприличное количество времени, составляя списки того, что объединяет нас с Фелипе, собирая наши достоинства, как кладут в карманы камушки на счастье, а потом нащупывают их пальцами в поисках утешения. Мои родные и друзья успели полюбить Фелипе. Это же важное преимущество – можно сказать, счастливый талисман! Моя самая мудрая и дальновидная подруга – много лет назад она, единственная, предупреждала, что не стоит выходить за моего первого мужа, – приняла Фелипе с распростертыми объятиями, сказав, что он идеально мне подходит. Он понравился даже моему 91-летнему деду, прямолинейному, как отбойный молоток. (Когда они впервые познакомились, дедушка Стэнли все выходные внимательно наблюдал за ним и наконец вынес вердикт: «Ты мне нравишься, Фелипе. Ты из тех, кто умеет бороться. И лучше бы мне не ошибиться – потому что эта девчонка обжигалась не раз».)

Я цеплялась за эти подтверждения своей правоты не потому, что пыталась убедить себя в том, что с Фелипе всё в порядке, – о нет, я пыталась убедить себя, что со мной всё в порядке. Ведь по причинам, столь откровенно высказанным дедулей Стэнли, мне не стоило слишком доверять собственным романтическим суждениям. У меня за плечами был долгий и разнообразный опыт принятия довольно плачевных решений по части выбора мужчин. И я положилась на чужое мнение, чтобы подкрепить свою уверенность, что на этот раз мой выбор мудр.

Были у меня и другие положительные свидетельства. Из двухлетнего опыта совместной жизни я знала, что мы с Фелипе, по выражению психологов, «не расположены к конфликтам». Другими словами, «никто никогда не будет бросаться тарелками за кухонным столом». Мы с Фелипе ссоримся так редко, что раньше меня это даже тревожило. Ведь согласно общепринятому мнению, пары должны ссориться, чтобы не копить в себе обиды. Но мы не ругались почти никогда. Значило ли это, что мы подавляли скрытый гнев, приправленный негодованием, и однажды им предстояло ударить нам в лицо горячей волной ярости и агрессии? Сомневаюсь. (И как может быть иначе – ведь такие коварные взрывы случаются, лишь когда эмоции накапливаются.)

Изучив эту тему подробнее, я немного расслабилась. Новые исследования показывают, что некоторым парам удается десятилетиями избегать серьезных конфликтов без каких-либо значимых последствий. Эти пары превратили в искусство стратегию взаимных уступок – деликатную, старательную «подгонку» друг под друга с целью избежать разногласий. Правда, эта система работает лишь тогда, когда у обоих участников мягкая уступчивая натура. Думаю, не стоит и говорить, что из союза робкого, податливого человека и властного монстра (или упрямой старой карги) ничего хорошего не выйдет. Но когда оба супруга податливы, у них вполне может сложиться удачное партнерство – если, конечно, этого хотят обе стороны. Не предрасположенные к конфликтам люди предпочитают просто забыть об обидах, чем ругаться из-за каждой мелочи. С духовной точки зрения это мне очень импонирует. Будда говорил, что большинство проблем, если только дать время и не раздувать их непомерно, рано или поздно исчезнут сами собой. В прошлом я сталкивалась с такими проблемами в отношениях, которые никогда бы не исчезли сами собой, даже если растянуть этот процесс на несколько жизней, – поэтому что я знаю о терпимости? В одном я уверена – мы с Фелипе очень хорошо ладим. Но почему – не могу сказать.

Совместимость двух людей – очень загадочная наука. И не только людей, между прочим! Ученый-натуралист Уильям Джордан написал небольшую, но занятную книжку под названием «Развод среди чаек», где объяснил, что даже у чаек – вида птиц, которые якобы находят себе партнеров на всю жизнь, – союзы заканчиваются «разводами» примерно в двадцати пяти процентах случаев. То есть у одной четверти чаек первый брак является неудачным – до такой степени, что они вынуждены расстаться из-за непримиримых разногласий. Никто не может понять, почему эти конкретные птицы не ладят друг с другом, но факт остается фактом: они не ладят. Они грызутся и отнимают друг у друга еду. Ссорятся из-за того, кому строить гнездо. Спорят, кто будет охранять яйца. И наверняка ругаются, в какую сторону лететь. В конце концов у них просто не получается произвести на свет здоровое потомство. (Как этих вздорных птиц вообще угораздило сойтись, ума не приложу, – почему они не послушались друзей, которые наверняка их предупреждали? Но мне ли их судить.) Короче говоря, после пары сезонов стычек несчастные чайки сдаются и находят себе новых партнеров. И что самое главное, «вторые браки» часто оказываются счастливыми, и многие чайки действительно находят любовь на всю жизнь.

Вы только представьте! Даже у птиц, созданий с мозгами не больше батарейки от фотоаппарата, существует совместимость и несовместимость, основанная, как объясняет Джордан, на «ряде базовых психобиологических различий», дать точное определение которым не смог еще ни один ученый. Птицы или способны терпеть друг друга многие годы, или нет. Вот так всё просто и одновременно сложно.

То же самое с людьми. Некоторые люди просто сводят нас с ума, а другие – нет. И далеко не всегда можно всё исправить. Эмерсон писал, что «не стоит винить себя, если брак не удался», – так может, нам не стоит и чрезмерно хвалить себя за то, что брак счастливый? Ведь любовь всегда начинается одинаково, стартует с одного и того же перекрестка привязанности и желания, где встречаются двое, чтобы полюбить друг друга. Разве в начале любовного романа кто-то может предсказать, что принесут годы? Надо обязательно учитывать элемент случайности. Конечно, чтобы сохранить отношения, нужно прилагать определенные усилия, но я знаю очень хороших людей, которые старались, как могли, но всё равно в итоге развелись, – в то время как другие пары, ничем не лучше остальных, годами живут счастливо и беззаботно, как саморазмораживающиеся холодильники.

Как-то раз я прочла интервью с бракоразводным судьей из Нью-Йорка, который сказал, что в тяжелые дни после событий 11 сентября на удивление много пар забрали свои заявления о разводе. По словам конфликтующих супругов, трагедия потрясла их до такой степени, что они решили дать своим отношениям второй шанс. И в этом что-то есть. Рядом с катастрофой подобного масштаба мелкие стычки по поводу того, кому разгружать посудомойку, действительно кажутся незначительными; осознание случившегося заставляет проникнуться инстинктивным сопереживанием и желанием похоронить старые обиды и даже подарить миру новую жизнь. Это был благородный позыв. Но, как отметил судья, через полгода все эти пары – все до единой – снова вернулись в зал суда, подав на развод. Никакие благородные позывы не помогут, если жизнь в браке стала невыносимой. В этом случае ваш брак не спасет даже атака террористов.

Что касается вопроса совместимости, мне иногда кажется, что семнадцать лет, разделяющих нас с Фелипе, порой идут нам на пользу. Фелипе вечно твердит, что двадцать лет назад муж из него получился бы намного хуже, чем сейчас. Я ценю его зрелость и нуждаюсь в ней. А может, мы просто проявляем особую осторожность, потому что разница в возрасте – еще одно напоминание о недолговечности наших отношений, от которой никуда не денешься. Фелипе уже за пятьдесят, и он не будет со мной вечно; не хочу потратить на ссоры те годы, что у нас есть.

Двадцать пять лет назад я смотрела, как дед хоронит бабушкин пепел на нашей семейной ферме. Стоял ноябрь, дело было в нью-йоркском пригороде в холодный зимний вечер. Мы, его дети и внуки, семенили за ним сквозь лиловые сумеречные тени по знакомым лугам к песчаной отмели в устье реки, где он решил похоронить останки любимой жены. В одной руке у него был фонарь, через плечо – лопата. Землю запорошил снег, и копать было нелегко – даже яму для такой малой емкости, как урна с прахом, и даже такому крепкому мужчине, как дедушка Стэнли. Но он повесил фонарь на голую ветку и принялся медленно копать. А потом всё кончилось. Вот так в жизни и бывает. Человек достается тебе на определенный срок, а потом его нет.

Всем нам придется оказаться на месте моего деда. Всем парам, которые друг с другом по любви, однажды придется нести лопату и фонарь (если, конечно, посчастливится прожить рядом целую жизнь). В наших домах всегда есть третий жилец – время, которое тикает, пока мы заняты ежедневными заботами, напоминая о том, что всех нас ждет. Просто для кого-то оно тикает особенно настойчиво…

Почему я заговорила об этом сейчас?

Да потому, что люблю Фелипе. Не могу поверить, что дошла почти до середины книги и до сих пор так об этом и не сказала.

Я люблю этого человека. На это есть миллион самых абсурдных причин. Я люблю его квадратные, неуклюжие, как у хоббита, стопы. Люблю, как он поет La Vie en Rose ^[16] , когда готовит ужин. (Стоит ли говорить, что я люблю его за то, что он готовит мне ужины!) Люблю за то, что он говорит по-английски почти безупречно, но всё же, спустя много лет общения на языке, умудряется придумывать потрясающие слова (мое любимое – пушастый, хотя колобульная – так Фелипе услышал слово колыбельная – тоже дорогого стоит). За то, что он так и не разобрался до конца в английских фразеологизмах. («Не считай цыплят, пока курица их не родила» – гениальный пример, да? Хотя мне также нравится «Не говори гае, пока не перепрыгнешь».) И за то, что Фелипе никак, ну категорически не может запомнить имена американских кинозвезд (Джордж Круз и Том Питт – две главные его жертвы). Я люблю его и потому хочу защитить – даже от самой себя, если понимаете, о чем я. В приготовлении к браку я не хочу пропустить ни одной детали и не допущу, чтобы хоть одна мелочь осталась неразрешенной, чтобы впоследствии всплыть и навредить нам, а глав