Часть третья 13 страница

— Давно вы получили от него последнее письмо?

— Разве вы не знаете? — ответил Саша. — Мне казалось, что вы в курсе всей моей переписки.

— Да, иногда приходится просматривать почту административно-ссыльных, это входит в наши обязанности, — подтвердил Алферов, — но я делаю это нерегулярно, выборочно.

— Мои конверты всегда вскрыты.

— А какой смысл их снова заклеивать, — засмеялся Алферов, — все равно увидите, что они вскрывались. Но, повторяю, делаю это выборочно, мог и пропустить последнее письмо Соловейчика.

— С ним что-нибудь случилось? — спросил Саша.

— Особенного ничего. Просит перевести в Гольтявино, утверждает, что там у него невеста. Это правда?

— Да, — подтвердил Саша, — у него там невеста. Я ее сам видел, когда мы проходили через Гольтявино.

— Допускаю, что в Гольтявино у него невеста. Но это не дает ему права самовольно покидать назначенное место жительства. А он без разрешения ездил в Гольтявино. Возможно, я посмотрел бы на это сквозь пальцы, дело молодое, любовь и так далее. Но Гольтявино в ведении Дворцовской комендатуры, а они на это сквозь пальцы смотреть не желают.

— Я об этом ничего не знал, — сказал Саша. — Но его можно понять. Уж если кто случайно попал сюда, то именно Соловейчик, далекий от политики человек. К тому же человек легкий, контактный, все эти ограничения для него очень обременительны. Конечно, странно, что он решился на такое, но любовь не знает границ.

— Лирика, Панкратов, сантименты, на официальном языке это называется побег! И за побег наказывают не только бежавшего, а и тех, кто способствовал побегу. В Рожкове есть еще ссыльные, он их всех подвел.

— Если кто-нибудь убежит из Мозговы, я буду за это отвечать?

— Да, представьте себе: один убежит — все отвечают. И надо оберегать невинных людей от эгоистов, думающих только о себе. О любом готовящемся побеге надо сообщать властям, таков порядок. И надо в этом нам помогать. Вот вы утверждаете, что вы честный советский человек. Помогайте!

— Вот кем вы хотите меня сделать?!

— Александр Павлович, ну зачем так? За провокаторство у нас положено строжайшее наказание. Мы не просим вас сообщать о настроениях, о разговорах. Мы хотим предотвратить побеги, спасти легкомысленных людей, которые бегут, и доверчивых людей, которые тому способствуют. Переведем вас в Кежму, разъездным механиком в МТС, будете свободно передвигаться по району, встречаться с ссыльными, в том числе и с теми, кто хочет бежать. А вы их отговаривайте. В крайнем случае, сообщайте нам, чтобы мы могли предотвратить побег. Будете материально обеспечены, жить будете в районе, а не в деревне и людей спасете от безрассудных поступков.

— Вы напрасно тратите время, — сказал Саша, — то, чего вы хотите, я делать не буду. Считаю аморальным.

— Мою работу вы тоже считаете аморальной?

— Вы служите и выполняете свои служебные обязанности. А я ссыльный и тоже буду выполнять свои обязанности.

— Какие?

— Отбывать свой срок.

Алферов помолчал, потом улыбнулся и сказал:

— Александр Павлович, вы ставите меня в очень затруднительное положение.

— Я вас не понимаю.

— Вы сказали «любовь не знает границ», вы правы, допустим. Но ваша жена — учительница. Можем мы доверить воспитание подрастающего поколения жене человека, политически нелояльного?

— У меня нет жены, с чего вы взяли? Учительница? Я захожу к ней иногда за книгами, только и всего.

— Александр Павлович, мы с вами мужчины и хорошо понимаем друг друга. Я и не рассчитывал на другой ответ. Но учительница — ваша жена. И если вы будете благоразумны, то мы не только вас, но и ее переведем в Кежму, и тут нужны учителя.

— Никакой жены у меня нет, — нахмурился Саша, — с таким же успехом вы можете объявить моей женой любую женщину в Мозгове. Если вы тронете учительницу, то совершите величайшую несправедливость.

— Никто не собирается ее трогать. Но оградить ее от чуждых влияний мы обязаны. Скажем, переведя вас в другое место.

— Вы хозяева! — Саша вздохнул с облегчением. Черт с ним! Переедет в другую деревню, лишь бы Зиду не тронули.

Алферов встал, прошелся по комнате…

— Скажите, Панкратов, каким вы мыслите свой путь в жизни?

— После ссылки вернусь домой, буду хлопотать о пересмотре дела.

— В Москву вы не вернетесь, получите минус.

— Работать можно не только в Москве.

— Пересмотр дела? — продолжал Алферов. — Вряд ли вы его добьетесь. Судимость на вас будет висеть.

— Бывает, что судимость снимают.

— Бывает, — согласился Алферов, — но за заслуги перед государством. А я не вижу у вас особого стремления совершить нечто особенное. Ведь вы обижены.

— Я не обижен. Но, как билась моя мать в коридоре, когда меня уводили, не забуду. И, как шил мне дело следователь, тоже не забуду.

— Ну хорошо, — Алферов снова уселся против Саши, — перейдем к делу. Соловейчик убежал!

Он пытливо смотрел на Сашу. Саша ошеломленно смотрел на него.

— Этого не может быть. Соловейчик не так глуп, он хорошо понимает, что убежать некуда.

— И все же он сбежал, он писал вам что-либо?

Саша усмехнулся.

— Сбежать глупо, писать об этом еще глупее.

— Безусловно, — согласился Алферов, — и все же вы здесь его единственный друг, единственный товарищ.

— Вы хотите меня обвинить в пособничестве побегу?

— Панкратов, — внушительно сказал Алферов, — я к вам отношусь гораздо лучше, чем вы думаете. Никто вас в этом не обвиняет. Но Соловейчик хорошо продумал маршрут побега. Этих маршрутов два: первый — по Ангаре к Енисею, второй — через тайгу в Канск. И по тому и по другому пути он далеко не уйдет, в первой же деревне его задержат. Идти в обход селений — нужен большой запас продовольствия, которого у него нет. Но возможен и третий путь — вверх по Ангаре, на Иркутск. Эта дорога длиннее, но на пути есть Мозгова, где живете вы, и дальше вверх еще два селения, где живут единомышленники его невесты. Не исключено, что он выбрал именно этот путь, не исключено, что он явится к вам.

— Как же он ко мне явится? На глазах у всей деревни?

— Этого я не знаю. Может, и не явится. Но может и явиться. В этом случае вам следует продумать свое поведение.

— Задержать его? — засмеялся Саша. — А если я с ним не справлюсь?

— Задерживать его не надо, мы сами его задержим. Хорошо бы уговорить вернуться. В этом случае обвинение в побеге отпадет, просто самовольная отлучка, можно ограничиться мерами административного характера. Я говорю честно, Панкратов, я не хочу побега, мне не нужно чрезвычайное происшествие.

Саша чувствовал, Алферов говорит искренне. Но Саша не верил в побег Соловейчика, может быть, охотился в тайге и заблудился.

— Вот так, Панкратов, — заключил Алферов, — уговорите его вернуться, это самое простое. А если не вернется, сообщите в сельсовет или в правление колхоза, они знают, что делать.

Он помолчал, потом добавил:

— Отнеситесь к этому серьезно, Панкратов, укрывательство беглого или оказание ему помощи могут иметь для вас серьезные последствия. Считайте себя предупрежденным!

Соловейчик убежал? Саша не мог в это поверить. Он мог допустить, что Соловейчик повесился, утопился — жизнь растоптана. Разве сам он не был близок к самоубийству? Но бежать?! Практичный, рассудительный Соловейчик отлично понимает нелепость такого поступка. С гораздо большим успехом он мог убежать из Канска — сел на поезд и уехал; Здесь он мог надеяться на соединение с Фридой, убежав, он эту надежду терял навсегда. И Фриду затаскают. А уж ее он не стал бы подводить.

Какую же сеть плетет Алферов? Твой товарищ бежал из ссылки, как бы тебе не пришлось отвечать, спрячься-ка лучше за нашей широкой спиной! Живешь с учительницей, она может от этого пострадать, опять же спрячься за нашей широкой спиной! В Мозгове ты без работы, кто тебя будет кормить три года? А я тебе дам работу, тебе не придется обременять родных. И не забудь, на тебе еще висит сепаратор, бумажка — вот она, в столе. Примитивно.

Но вместе с тем Саша чувствовал в Алферове некую необычность, нестандартность, не Дьяков, птица совсем другого полета, был в Китае, Дьякова в Китай не пошлешь. Однако Дьяков в Москве, в центральном аппарате, а Алферов здесь, в глуши. Проштрафился, наверно. В глазах настороженность, признак собственного неустойчивого положения. И нет в нем грубого дьяковского напора. Может быть, не особенно старается? …

Всеволоду Сергеевичу Саша сказал, что его вызывали из-за Зиды. О побеге не говорил — не верил в этот побег.

Всеволод Сергеевич отнесся к разговору спокойно.

— Поедете, в крайнем случае, в Савино или Фролово — небольшая плата за два месяца счастья. А Нурзиде Газизовне ничего не будет, здесь она ценнее Алферова. Другого уполномоченного сюда найдут, другую учительницу — нет.

Зиде Саша рассказал о Соловейчике, ожидал, что Зида, как и он, не поверит. Но Зида поверила.

— Бегут от тоски, — сказала она, — даже очень рассудительные люди. Обычная вещь.

Как ни странно, разговор с Алферовым успокоил Сашу, прекратил его муки: Алферов подтвердил то, о чем он сам думал — Москвы ему не видать, на пересмотр дела надеяться нечего. Его списали. Что же, придется перестраиваться и ему. Наконец он принял свою судьбу, почувствовал, что умеет управлять собой. Никаких иллюзий. Его случай не особый, таких, как он, великое множество. И нужно найти в себе силы выстоять.

Как-то он встретил на улице Тимофея. Тот опасливо посмотрел на него, хотел пройти мимо, но Саша преградил ему дорогу.

— Плохо стреляешь, Тимофей, или ружье у тебя дерьмовое?

— Ты чего, чего? — забормотал Тимофей, отступая назад, как и тогда, на лугу, боялся, наверно, что Саша его ударит.

— Не бойся, — усмехнулся Саша, — здесь не трону, а попадешься еще раз в лесу — пристрелю, как собаку. У тебя жеребий, а у меня пуля и ствол нарезной — достану! Я не достану, другие достанут. У нас своя расправа. Запомни, падло!

Сказал и пошел дальше. С такими только так и надо. Как расправились в тюрьме с парнями, убившими ссыльных на Канской дороге, знает вся Ангара. И Тимофей знает. Не сунется больше, трус! Отправляясь в лес, Саша стволы заряжал дробью, но в карман клал жеребий. И не один. И без Жучка уже не ходил. И не стоял на открытом месте. И тропинки всякий раз менял.

На второй или третий день после разговора с Тимофеем Саша опять пошел в лес. Жучок вдруг остановился, что-то почуяв, бросился в чащу. Его неистовый лай слышался совсем близко, лай был не призывный, а злобный, задыхающийся, видно, лаял на человека, а может, и на медведя. Саша притаился за деревом, перезарядил ружье, вогнал в оба ствола по жеребию.

Лай нарастал с неистовой силой, то отдаляясь, то приближаясь, видно, Жучок отбегал потом опять набрасывался на кого-то. Это, конечно, не Тимофей, собака знает всех деревенские, так она может лаять только на незнакомого или на медведя.

Саше почудился за деревьями человек, почудилось шевеление, может быть, движение воздуха или хруст веток… Жучок выскочил на полянку и кидался на незнакомца, а тот отгонял его длинной толстой палкой. Саша сразу узнал его. Это Соловейчик, в стеганых брюках и стеганой телогрейке, шапке-ушанке, в болотных сапогах, с небольшой бородой, худой. Узнать его было трудно, но Саша узнал по фигуре, по тому, как отмахивался он от собаки, а может, где-то в глубине души допускал возможность того, что Борис действительно убежал и предположения Алферова правильны: убежал именно в эту сторону.

Он прикрикнул на собаку, подошел к Соловейчику.

Они обнялись.

— Зайдем обратно в лес, — сказал Саша.

Они углубились в чащу и присели под деревом, где было относительно сухо. Соловейчик снял заплечный мешок, положил его рядом с собой, прислонился головой к дереву, закрыл глаза.

— Злая у тебя собачонка.

— Увидела незнакомого… Есть хочешь?

— Пока нет, поел, — Борис кивнул на мешок, — ты что, обо мне уже знаешь?

— Меня Алферов вызывал, спрашивал о тебе.

Борис полулежал с закрытыми глазами.

— Зачем ты это сделал? — спросил Саша.

Соловейчик закашлялся, долго и мучительно отхаркивался.

— Я просил перевести меня к Фриде или ее ко мне. Отказали. Я поехал к ней. В дороге задержали. Я убежал. Возвращаться в Рожково? Посадят, припишут побег. Вот и пошел в эту сторону. Искать меня будут внизу или на Канской дороге, а я, может быть, успею добраться до Братска.

— Алферов предполагал, что ты пойдешь в эту сторону.

— Он тебе это говорил?

— Да.

Борис молчал.

— До Братска месяц дороги. Не сегодня-завтра станет зима. Замерзнешь в лесу, — сказал Саша.

— У меня нет другого выхода, — устало ответил Борис, — дойду — дойду, не дойду — не дойду.

— А что будет с Фридой?

— Ей ничего не будет. Она ничего не знает. Я ее после этапа не видел. Переписывался? Я со многими переписывался.

— Это не совсем так, — возразил Саша, — ты объявил ее своей невестой, значит, она близкий тебе человек, ее вызовут.

— Тебя тоже вызывали, что ты мог сказать? И она ничего не может сказать.

— Слушай, может быть, тебе лучше явиться в Кежму, к Алферову? Заявишь, что шел к нему, просить перевести тебя к Фриде или Фриду к тебе. Тогда получится совсем по-другому: из района ты не ушел, сам явился в Кежму.

— Шито белыми нитками, — поморщился Борис. — «Шел в Кежму» — меня-то задержали не по дороге в Кежму, а, наоборот, по дороге вниз. Нет, к Алферову я не пойду — отошлет в Канск.

— Дороги на Канск нет, — сказал Саша, — будет только через месяц, не раньше. Тюрьмы в Кежме тоже нет, где тебя держать-то? Алферову выгоднее принять твою версию: пришел хлопотать за себя и за Фриду. Он сам мне говорил: не хочу чрезвычайного происшествия. А то, что тебя взяли внизу, не имеет значения. Скажешь, в Рожкове не было лодки, а где-то в Коде или Пашине ты надеялся подрядить лодку.

— Алферов уже наверняка объявил мой побег, — возразил Борис. — Уж если он тебя вызывал, значит, принял меры.

— И все же, — настаивал Саша, — это единственный шанс. До Братска ты не дойдешь, перехватят в первой же деревне и тогда наверняка припаяют побег.

— Не буду заходить в деревни.

— А что будешь есть?

— Дашь мне немного жратвы, сала, сухарей, сахара, если есть…

— Конечно, дам! Но на сколько тебе этого хватят, сколько ты можешь унести?! В лесу сейчас не прокормишься — зима. Ружья у тебя нет. С голоду сдашься в первой же деревне. Пойми, дело идет о твоей жизни. Явишься я Алферову, ты ее сохранишь. И будет шанс выкрутиться. Пойдешь дальше — погибнешь в лесу или поймают тебя, я тогда уже никаких шансов.

Борис молчал, полулежал с закрытыми глазами, точно не слушал Сашу. Может быть, задремал.

— Переночуешь у меня?

Не открывая глаз, Соловейчик отрицательно мотнул головой.

— Усекут. И ты попадешься.

— За меня не беспокойся.

Борис открыл глаза, с неожиданной энергией заговорил:

— Если меня здесь увидят, то Алферов пойдет по этому следу. А мне надо пройти километров семьдесят — там мне помогут. И подводить тебя тоже не могу. Ты даже не сможешь сказать, будто не знал, что я беглый, Алферов тебе предупреждал. Условимся: ты меня не видел, я тебя не видел! Что бы ни случилось и когда бы ни случилось, хотя через год, через два, через десять лет: я тебя не видел, ты меня не видел.

— Ну, смотри, — сказал Саша, — все же, думаю, ты совершаешь ошибку. Через пару часов ты мог бы быть в Кежме. Алферов тебя потреплет немного, и на этом все кончится. Гарантии дать нельзя, но а думаю, так оно я было бы. Повторяю, это единственный шанс.

— Все решено, — твердо сказал Соловейчик, — можешь достать мне сало, сухарей, сахар?

— Сало могу, сахар постараюсь, сухари надо сушить, если подождешь, будут и сухари.

— Ждать я не могу. Принеси хлеба вместо сухарей.

— Борис! — сказал Саша. — Подумай, прошу тебя. Я не могу понять, на что ты рассчитываешь. Допустим, тебе удастся добраться до Братска… Это исключено, но допустим. А потом?

— Там меня переправят в Иркутск, сяду на поезд и поеду в Москву.

— Зачем?

— Искать правду.

Саше он казался сумасшедшим. Какую правду он собирается искать? А может, чего-то не договаривает? Может, у него есть верные люди на дороге? Фридины друзья? Ему нужно пройти еще семьдесят километров, значит, Фролово или Савино, или Усольцево. Но все они на островах, как он переберется через Ангару? Ангара еще не встала и встанет не скоро — течение тут быстрое. И все же на что-то рассчитывает. Видимо, и здесь, в ссылке, есть какие-то свои связи, свои возможности, о которых Саша не подозревает. Государство всегда казалось ему всесильным, всезнающим, всепроникающим. На самом деле это не так, его можно обойти. Зида предлагала ему другие пути. У Соловейчика, возможно, тоже есть свои пути, только Саша их не знает.

— Сколько времени тебе нужно, чтобы сбегать в деревню?

Это была просьба поторопиться. Саша встал.

— Часа через три вернусь.

— Я тебя буду ждать.

Борис снова привалился к дереву и закрыл глаза.

Все, что было раньше — арест, тюрьма, ссылка, — было несравнимо с тем, что совершается сейчас. Тогда он был ни в чем не виновен, теперь он впервые переступает закон. Помогает, будучи предупрежденным. Борис его, конечно, не выдаст, и все же «пособничество побегу» будет на нем висеть. И расплачиваться за это вдвойне обидно: побег Бориса — нелепость, пропадет в дороге или поймают.

Но все равно он обязан помочь Борису. Важно только, чтобы в деревне никто ничего не заподозрил. Просить сало и хлеб у хозяев? Для кого? Явная улика. Единственный, кто может помочь ему, Зида. Если у самой нет, пойдет к соседям. Она всегда покупает продукты, подозрения не вызовет. Шматок сала, хлеба или лепешек, пару десятков яиц вкрутую, сахар у нее есть, есть и конфеты, присланные мамой из Москвы, соль…

Зиде он скажет: достань! Мне это нужно, зачем, не спрашивай и забудь об этом.

Зида ни о чем не спросила. Сходила к соседям, принесла сало, вяленое мясо, лепешек, сварила яйца, достала сахар, конфеты, все хорошо завернула, сложила в холщовую сумку, с какими местные охотники отправляются в лес.

И по тому, что она все сложила в такую сумку, было ясно — догадывается.

В дверях Саша обернулся.

— Я у тебя ничего не брал.

Что бы ни случилось, как бы не повернулось, Зида ни при чем.

Зида кивнула головой.

— Хорошо.

Услышав Сашины шаги, Борис открыл глаза, приподнялся, помотал головой, как бы стряхивая с себя сон, переложил продукты в заплечный мешок, только соль не взял.

— Есть у меня.

Потом встал. Саша помог ему продеть руки в лямки мешка.

— Ну, друг, прощай!

Борис неловко — мешал мешок — обнял Сашу. Они расцеловались.

— Завтра с утра я буду на этом месте, — сказал Саша, — если передумаешь и вернешься, встретимся.

— Не передумаю, — ответил Борис, — ты все сделал аккуратно?

— Об этом не волнуйся.

Орджоникидзе остался недоволен инцидентом с комиссией Пятакова, недоволен тем, что Марк Александрович фактически выдворил комиссию с завода, недоволен нахлобучкой, полученной от Сталина по вине Марка Александровича. Сталин поддержал тогда Марка Александровича, однако никакого документа, который бы узаконил затеянное Марком Александровичем жилищное, коммунальное и бытовое строительство, нет. Есть слова, а слова забываются. Пока нет официального одобрения, Рязанов остается под ударом.

И потому Марк Александрович охотно согласился на предложение редакции журнала «Большевик» написать статью о положении дел на заводе и проблемах, стоящих перед отечественной черной металлургией. «Большевик» — главный партийный журнал, статья поможет заводу: поставщики и смежники воспримут ее, как директиву. И главное: статья даст возможность публично зафиксировать и, следовательно, узаконить затеянное им строительство.

Статью Марк Александрович написал за два вечера. Основные ее положения сводились к следующему.

Американцы разрабатывали проект завода с большой поспешностью, он нуждается в поправках. Марк Александрович перечислил основные. Но одновременно он призывал широко знакомить наших металлургов с лучшими образцами работы американцев и подробно указал, в чем именно мы от них отстаем.

Главная же задача черной металлургии на Востоке — закрепление высококвалифицированных, устойчивых рабочих и инженерно-технических кадров. Отсюда необходимость широкого жилищного, коммунального, культурного и бытового строительства. Марк Александрович перечислил уже произведенные работы (из-за которых и приезжала комиссия), отметил их как достижения, одобренные Центральным Комитетом партии (он имел в виду слова Сталина), и указал, что завод эту работу будет продолжать.

В заключение Марк Александрович в резкой форме критиковал неисправных поставщиков. В середине ноября статья появилась на страницах журнала, а в конце ноября Марк Александрович приехал в Москву на Пленум ЦК партии.

Пленум обсуждал только один вопрос — отмену с первого января 1935 года карточной системы на хлеб и другие продукты.

Озабоченность звучала во всех речах: карточки существовали с 1928 года, обеспечивали хотя и недостаточный, но все же твердый уровень снабжения. Сейчас будет введена свободная продажа, появится рынок, управлять которым разучились.

Сталин не выступал, молча сидел в президиуме.

В последний день пленума в перерыве к Марку Александровичу подошли Орджоникидзе и Киров.

— Вот, — улыбаясь, сказал Орджоникидзе, — с тобой хочет познакомиться Сергей Миронович, твоя статья ему понравилась.

Киров пожал Марку Александровичу руку.

— Да, дельная и умная статья. То, о чем вы пишете, касается не только новых районов, но и старых. Проблема устойчивых кадров становится сейчас первостепенной повсюду. Нравится мне и ваш призыв учиться хорошему у американцев, учиться не зазорно даже у капиталистов. Что касается вашей критики некоторых ленинградских предприятий, то я обещаю исправить положение.

— Спасибо, это будет для нас самой высокой наградой, — ответил Марк Александрович.

Орджоникидзе добродушно сказал:

— Он у нас большой дипломат. В статье официально узаконил свои незаконные расходы.

— Что вы, Григорий Константинович, — возразил Марк Александрович, — просто я зафиксировал то, что сделано и одобрено…

Орджоникидзе не успел ответить. Возле них остановился Сталин. Они даже не заметили, с какой стороны он подошел.

— О чем спор?

— Говорили о статье товарища Рязанова, — ответил Орджоникидзе.

— Что за статья? — спросил Сталин, холодно взглянув на Орджоникидзе, на Марка Александровича, но обойдя взглядом Кирова.

— В последнем номере «Большевика», — ответил Киров.

— Не читал, — по-прежнему не глядя на Кирова, сказал Сталин.

И пошел дальше.

Марк Александрович смотрел ему вслед, видел его узкую, чуть сутулую спину во френче защитного, почти коричневого цвета, и сердце Марка Александровича наполнялось гордостью. Только что, минуту назад он стоял рядом с НИМ, рядом с Кировым и Орджоникидзе, они разговаривали на глазах всего пленума. Сталин не читал его статьи в «Большевике», это естественно, готовя пленум, готовя отмену карточной системы, он не имел времени даже перелистать журнал. Достаточно того, что ее прочитал и похвалил Киров. И дружеское обращение Орджоникидзе показывает, что больше он не сердится, действия Марка Александровича на заводе узаконены, статья сыграла свою роль. Все правильно, его тревоги были напрасны. В эпоху великих свершений все истинное, полезное неизбежно побеждает, ибо направляется ЕГО мудрой мыслью, ЕГО могучей рукой. Вот ОН идет по заполненному людьми фойе, никто как будто бы и не уступает ему дороги, не делает даже шага в сторону, и все же дорога свободна, перед НИМ дорога свободна, ОН идет спокойно, неторопливо, легко ступая в своих мягких сапогах, никто как будто и не смотрит на него, не оглядывается, но все знают, что идет Сталин. Сталин скрылся за дверью, ведущей в комнату президиума, и только тут Марк Александрович увидел, что Орджоникидзе стоит, прислонившись к стене, дрожащими руками достает из трубочки таблетку нитроглицерина, кладет ее под язык.

— Что с тобой? — спросил Киров встревоженно.

Орджоникидзе перевел дыхание.

— Ничего.

Марк Александрович взял его под руку.

Орджоникидзе мягко отвел его руку.

— Григорий Константинович, зайдем на медпункт рядом…

— Ничего не надо, все прошло.

— Нет, — решительно сказал Киров, — отправляйся домой. Пойдем, я тебя провожу.

Для Кирова неприветливость Сталина не была неожиданной. Их отношения испортились уже в Сочи, оттуда Сталин, по существу, услал его в Казахстан. Киров был в Казахстане с шестого по двадцать девятое сентября, а когда вернулся в Ленинград, Медведь, начальник управления НКВД, доложил ему, что его заместитель Иван Запорожец, даже не согласовав с ним, Медведем, привез из Москвы, из центрального аппарата своих людей, которых самовольно расставил на ключевых постах в секретно-политическом отделе и вообще демонстрирует, что он автономен и подчиняется Москве. Такое положение нетерпимо, в НКВД не могут быть два начальника, из которых один подчиняется обкому, другой — Москве. И потому Медведь просит потребовать немедленного отзыва Запорожца, а также его людей, назначенных без согласования с местными органами.

Вопрос был щекотливым. Безусловно, эти назначения санкционированы. Вероятно, сделаны даже по прямому указанию Сталина для «выкорчевывания остатков оппозиции», в пику ему, Кирову — не хочешь делать сам, сделаем без тебя, потому-то Запорожец всячески заявляет свою автономность. Потребовать отзыва Запорожца — значит, вступить в прямой конфликт со Сталиным, причем по деликатному кадровому вопросу, где Сталин не терпит ничьего вмешательства.

И все же допустить в Ленинграде существование такого автономного, не подчиненного обкому органа — значит, потерять со временем всякую власть.

Киров собрал у себя в кабинете членов бюро обкома, только членов бюро, без секретарей, без технических работников, без протокола, и предложил Медведю повторить свою информацию, а членам бюро — высказать свое мнение. Мнение было единодушным: потребовать немедленного отзыва Запорожца и его людей.

Киров поднял трубку и связался с Москвой.

— Сейчас доложу, — ответил Поскребышев.

Ждать пришлось долго. В кабинете Кирова было тихо, все молчали, понимали, что Сталин не случайно не берет трубку.

Наконец он взял ее.

— Слушаю.

— Товарищ Сталин, — сказал Киров, — Запорожец самовольничает, не подчиняется начальнику НКВД Медведю. Бюро обкома просит отозвать Запорожца из Ленинграда.

— В чем конкретно самовольство?

— Вот последний случай, — сказал Киров, — привез из Москвы, от Ягоды, пять человек, без ведома Медведя расставил их на ответственные посты в секретно-политическом отделе…

— Видишь ли, — ответил Сталин, — это внутренние перемещения внутри аппарата НКВД.

— Но я секретарь обкома или нет? — с гневом произнес Киров и ребром ладони ударил по столу.

— К чему такие ребяческие вопросы? — возразил Сталин. — НКВД — новый наркомат, и, как во всяком новом наркомате, в нем неизбежна перестановка кадров. Согласовать каждую кандидатуру со всеми местными организациями практически невозможно.

— Бюро обкома и я лично решительно настаиваем на отзыве Запорожца, — заявил Киров.

— Я объяснил все как мог, лучше не умею, — холодно проговорил Сталин.

И положил трубку.

Некоторое время все молчали. Потом Киров повернулся к Медведю.

— Ну что ж, Филипп, в управлении ты хозяин, бюро обкома знает только тебя. Любые сепаратные действия Запорожца пресекай в корне, мы тебя поддержим.

Проводив Серго на квартиру, Киров вернулся на пленум. Прозвенел звонок, перерыв кончился, участники пленума входили в зал. Но Марк Александрович дожидался Кирова.

— Простите, Сергей Миронович, как Григорий Константинович?

— Все пока как будто в порядке, лег в постель, Зинаида Гавриловна вызывает врача.

Но вызывать врача Орджоникидзе запретил. Он чувствовал себя лучше, встал с постели, однако на пленум решил не возвращаться, проект решения ему известен, проголосуют и без него.

Пересел в кресло, задумался…

Сегодня во время двухминутного разговора со Сталиным в фойе он совершенно отчетливо понял истинное отношение Сталина к Кирову. Орджоникидзе хорошо знал Сталина, знал, что означает, когда Сталин, разговаривая с человеком, не смотрит на него…

Наступили сумерки, в квартире зажгли свет, к нему заглянула Зинаида Гавриловна.

— Как ты?

— Все хорошо, но не зажигай у меня лампу, — попросил Орджоникидзе, — я хочу посидеть один.

Он сидел и думал. После сообщения Будягина о странных перемещениях в ленинградском НКВД он несколько раз пытался заговорить со Сталиным о Кирове, хотел прощупать ситуацию, но Сталин уходил от разговора, а потом неожиданно затеял его сам.

На Политбюро обсуждалось сообщение Кирова из Казахстана о ходе хлебозаготовок, и Сталин как бы между делом, вне всякой связи с обсуждаемым вопросом сказал:

— Я предлагал товарищу Кирову, как секретарю ЦК, переехать в Москву — отказался. Сколько можно сидеть в одном городе? Восемь лет! Хватит! Держать Кирова в Ленинграде — такой роскоши мы не можем себе позволить. Киров — работник союзного масштаба, он нужен всей партии.