Рассуждение пятое: о склонности прекрасных и достойнейших дам питать любовь к мужам доблестным, а храбрых мужей — обожать смелых дам 3 страница

Едва лишь договорились о передышке — тотчас мы вылезли из рвов, и к нам на стены и укрепления пришло множество горожан; а меж них — сотня дворянок и буржуазок из самых родовитых, зажиточных и прекрасных собой, с ног до головы одетых в белое голландское полотно, весьма приятное глазу. Так они оделись, чтобы помогать нам на укреплениях: носить корзины с землей или копать; другой наряд быстро бы сделался грязным, а этот после стирки выглядел как новый; к тому же его цвет позволял лучше примечать дам среди толпы. Мы все были весьма счастливы лицезреть столь обольстительных красавиц, и, уверяю вас, многим понравилось более всего прочего именно то, что они показались среди нас и не слишком чванились перед нами, а так легко и грациозно вышагивали по самым опасным местам, что на них стоило посмотреть и возжелать их.

Нам стало интересно, что это за привлекательные особы. На наши расспросы они отвечали, что составился отряд из решивших помочь нам. Они сговорились так одеться для работ на укреплениях и для подобных же занятий в самом городе. Многие оказались весьма полезны, а самые мужественные и сильные к тому же вооружились; об одной из них я слышал, что она так часто отражала наступление врагов своей пикой, что и ныне хранит ее, словно святую реликвию, и никому не дает и не желает продать ни за какие деньги: так она ей дорога.

Слыхал я, как некий бывший воинский начальник с Родоса рассказывал (и даже я читал об этом в старинной книге), что, когда сей остров был обложен султаном Сулейманом, прекрасные дамы и девицы не пожалели нежных своих личиков и хрупких талий и разделили добрую часть трудов и тягот осады; они не уходили даже во время самых жарких приступов и храбро помогали рыцарям и солдатам их отражать. Ах! Дивные создания, имена ваши и повесть о вашем геройстве пребудут в веках; и не подобает вам оставаться под властью варваров!

А в царствование короля Франциска I к городу Сен-Рикье, что в Пикардии, подступил фламандский военачальник по имени Домрен, сражавшийся под знаменами господина Дюрю; у него под рукой было сто вооруженных всадников, две тысячи пеших и немного артиллерии. Меж тем в городе оказалась только сотня пехотинцев — что очень мало, — и они бы не выдержали, не приди им на подмогу прекрасный пол. Женщины явились с оружием, стали бросать со стен камни, лить кипящую воду и масло и бесстрашно отразили врага, хотя тот делал все возможное, чтобы проникнуть в город. А две из этих дам отбили знамена у вражеских воинов и возвратились с ними к горожанам; нападавшие же были вынуждены покинуть проделанные бреши в укреплениях, отступить и уйти; молва разнесла хвалу о подвиге красавиц по всей Франции, Фландрии и Бургундии. Через некоторое время французский монарх пожелал посетить этот город, видел сих отважных особ, весьма хвалил их и благодарил.

В Пероне, осажденной графом Нассауским, тамошние дамы повели себя на редкость самоотверженно, помогая доблестным защитникам города, за что и удостоились изъявлений уважения, благодарности и многих похвал от их государя.

Столь же неоценимые услуги оказывали защитникам Сансера его жительницы, когда во время гражданской войны их город подвергся осаде, — за что по праву собрали богатую жатву похвал и восхищения.

А миловидные обитательницы Витре, в пору войн Лиги, осажденного господином де Меркёром, не щадя себя, проводили на стенах все время, притом сохраняя достойный облик и не жалея прекрасных одеяний, чтобы таковое зрелище подбодрило остальных; они выказали немалое мужество и стойкость; впрочем, доблестные деяния в минуты бедствия равно почитаемы и у неустрашимых мужей, и у столь же отважных дам.

Самоотверженно поступили и благородные жены карфагенские, когда увидели, что их отцы, мужья и братья, родственники и прочие воины перестали стрелять во врага, поскольку тетивы их луков истрепались и порвались, ибо сражение было долгим, а лен, пенька, шелк и все прочее пришло к концу; тогда они отрезали свои дивные белокурые волосы, не пожалев столь необходимого украшения; потом собственными белыми нежными ручками ссучили тетиву и принесли в дар воинам. Позволяю вам самим представить, с каким волнением и вновь пробудившейся отвагой те натянули тетиву на свои луки и продолжили сражение в честь прелестниц, что решились на такую жертву.

В «Истории Неаполя» мы также можем прочесть о том, как знаменитый капитан Сфорца, бывший на службе у королевы Иоанны II, попал в плен к супругу этой властительницы; его бросили связанным в тесный застенок — и быть бы ему без головы, если бы сестра его Маргарита не вооружилась и не выступила с войском на его защиту; она билась так храбро, что сама полонила четырех неаполитанских рыцарей из знатнейших семей, передав королю, что их постигнет та же участь, что его пленников. Тот был вынужден заключить с ней договор и отпустить капитана на волю. Вот какая оказалась у него отважная и достойная сестра! Меж тем я знавал немало жен и родственниц, которые могли бы сделать что-либо похожее и спасти своих близких, коим грозила верная погибель без их поддержки и подмоги, — они же ни на что не решились.

Сейчас от рассказа о благородных и прекрасных особах, явивших смелость, в трудный час собравшись и поддерживая друг дружку, я перейду к восхвалению тех, что отличились поодиночке. И начну с древности, приведя из всех возможных примеров поступок Зенобии, каковая после смерти супруга не стала, как прочие, терять время на сожаления и слезы о покойном, но овладела царством ради своих детей и пошла войной на римлян и на императора Аврелиана, под чьей властью она тогда пребывала; много забот причинила она римлянам за восемь лет междоусобия, пока во время одной вылазки не была пленена и доставлена к императору. На его вопрос, как ей хватило дерзости восстать против властителей римских, она ответила лишь: «Вот теперь-то я только и узнала, что вы мой император, поскольку вы меня одолели». Он был так доволен своей победой и столь возгордился ею, что решил устроить пышный и величественный триумф, заставив Зенобию идти перед триумфальной колесницей в богатых одеждах и украшениях, жемчуге и драгоценных каменьях, а вдобавок — с руками, ногами и всем телом, закованными в золотые цепи, в знак пленения и рабства; так что под тяжестью драгоценных оков она была принуждена часто останавливаться без сил во время процессии. Но и здесь она представляет нам образец благородного поведения, ибо хотя Зенобия была повержена в бою и попала в рабство, но с благодарностью отнеслась к триумфатору, ожидавшему, пока она посреди шествия сможет перевести дух и набраться новых сил. Похвальна также и любезна терпимость, с какой властитель римский позволял пленнице как следует передохнуть: не торопил ее и не требовал, чтобы она шла быстрее, нежели могла. Так мы и не знаем, кто из них более достоин хвалы: Аврелиан или царица, что, возможно, проделывала все это по предварительному с ним уговору, не из трусости и малодушия, а затем, чтобы увеличить его славу и показать всему свету, что готова принять из его рук и малую награду на закате своего блистательного пути; меж тем император терпеливо ждал, пока она медленно одолевает ступеньку за ступенькой, тем более что ее неспешность продлевала время всей церемонии и позволяла почтенной публике и народу налюбоваться ею и даже позавидовать ей в таких прекрасных оковах, ибо она, по слухам, превосходила красотой всех, о ком говорили либо писали. Она была прелестно сложена и высока ростом, отличалась отменной грацией и величием; а лицо ее, с черными, ярко блестевшими глазами, оставалось весьма миловидным. Среди прочих ее чар особо привлекали белоснежные, очень ровные зубы, а также — живой ум, не лишенный скромности, искренности, а когда надо, уместной сдержанности; и сверх того — здравые и красивые речи, которые она вела голосом ясным и чистым: ведь ей до того приходилось самой излагать своим военачальникам, как она намерена вести битву, и часто обращаться к воинам с напутственным словом.

Не сомневаюсь, что в великолепных женских одеяниях она выглядела не хуже, чем в полном боевом облачении, ведь прелесть нежного пола для нас важнее прочего; здесь надобно заметить, что император пожелал вывести Зенобию при своей триумфальной колеснице в ее подлинном женственном обличье, отчего внешность мятежной царицы только выиграла, дав народу вдосталь наглядеться на ее совершенства и красоту; а еще остается добавить, что, пленившись ее великолепием, император решился отведать ее чар, а насладившись ими однажды, продолжал наслаждаться и далее; отсюда выходит, что хотя он и победил ее в одном, зато в другом и он и она одержали равную победу.

Меня только удивляет, почему при всей красоте Зенобии император не сделал ее своей законной наложницей; а еще она могла бы, с его разрешения или благодаря попустительству сената, открыть свое заведение или устроить дом свиданий, как поступила Флора, а тем самым обогатиться, накопив добра и денег работою своего тела и постельными баталиями; в то заведение могли бы захаживать великие мужи Рима, какие бы пожелали: ведь есть же особая услада и удовлетворение в том, чтобы попрать под собою царственность и великолепие — и наслаждаться с прелестной царицей, принцессой либо вельможной дамой. Могу здесь сослаться на путешественников, бывавших в подобных местах и имевших сходные приключения. Именно так Зенобия смогла бы вскоре обогатиться из кошелька великих сих — по примеру Флоры, не принимавшей у себя иных гостей, кроме высокорожденных. Разве не стоило бы ей вести жизнь, полную развлечений, пиров, праздничных кавалькад и почестей, вместо того чтобы погрузиться в ничтожество и нужду, как выпало ей, и зарабатывать на пропитание прядением рядом с женщинами низкого происхождения, пока сенат не сжалился над нею, памятуя о ее славном прошлом, и не даровал ей кое-какое содержание и клочок землицы в собственность (его потом долго звали владениями Зенобии). Ведь какая напасть горше бедности? И если кто способен ее избежать — тем или другим манером от нее ускользнуть, — тот, скажу я, делает благо; и каждый сможет вам это подтвердить.

Вот почему Зенобии не пригодилась великая смелость к концу ее дней, как можно бы и следовало уповать, — ведь в любом деле потребно идти до конца. Говорят же, что во времена своих побед и преуспеяния она велела изготовить триумфальную колесницу для победного въезда в Рим — так она превозносила себя, мечтая завоевать и покорить всю империю римлян! А получилось наоборот: покорил ее римский император, взял в плен и пустил перед собой во время собственного триумфа, воздав себе столько почестей, будто поразил могущественного государя. Хотя будем откровенны: в победе, одержанной над дамой, как бы тяжело она ни досталась, — не много величия и блеска!

Вот и Август возмечтал одержать верх над Клеопатрой, но полного удовольствия не получил: она вовремя позаботилась об этом, поступив так, как советовал Эмилий Павел, укоряя плененного им Персея, жаловавшегося на свой жребий, в ответ на его мольбы о снисхождении заметив, что следовало бы тому ранее навести порядок в собственных делах, имея в виду, что побежденному более подобает покончить все счеты с жизнью.

Случалось мне слышать, что покойный государь Генрих II ничего так не желал, как взять в плен венгерскую монархиню, — и не для того, чтобы с ней плохо обойтись (хотя она давала к тому повод своими свирепыми выходками), а единственно ради славы иметь под замком у себя столь великую королеву и желая поглядеть, какое лицо и обхождение у нее будет в его крепости: столь же ли она пребудет смела и чванлива, как у себя перед войском. Ибо нет никого столь высокомерного и отважного, кто бы сравнился с прекрасной и храброй высокородной дамой, когда она пожелает выказать свою натуру. И той, о ком веду речь, очень нравилось прозвище, данное ей испанскими наемниками, величавшими императора, ее братца, el padre de los soldados^[59], a ее — la madré ^[60], как и Витторию (либо Витторину), некогда, в эпоху древних римлян, прозванную воинами «матерью походных лагерей». Конечно, когда знатная и пригожая собой дама принимает на себя тяготы ведения войны, она бывает весьма полезна и воодушевляет своих людей, что на моих глазах, случалось с королевой-матерью во время наших гражданских войн; она часто приезжала в боевые порядки, и вникала в планы кампаний, и сильно всех ободряла — как то ныне делает ее внучка-инфанта во Фландрии, повелевая армией и появляясь в блеске и славе перед строем воинов, так что, без любезного всем ее присутствия там, Фландрия, как говорят, вовсе не смогла бы продержаться; при том еще, что никогда королева Венгерская — ее двоюродная тетушка — не являла миру столько красоты, достоинства, благородства и любезной обходительности.

У французских историков мы можем прочесть, какую услугу нам оказала великодушная графиня де Монфор во время осады Аннебона. Ведь сколь ни смелы и мужественны бывают воины, когда выдерживают множество приступов, сражаясь не хуже благородных господ, — они подчас начинают терять бодрость духа и не прочь сдаться. Однако она обратилась к ним с такими пылкими речами, ее прекрасные и смелые слова зажгли такой огонь в их сердцах, что они решились дождаться подмоги; и та, так страстно ожидаемая, пришла вовремя, заставив снять осаду. Но графиня сделала более того: увидев, что все силы противника заняты приступом и что противник оставил свои палатки пустыми, она оседлала доброго коня и во главе полусотни всадников сделала вылазку, посеяв беспорядок во вражеском лагере, и подожгла его; и тотчас Карл де Блуа, заподозрив измену, прекратил сражение у стен. Кстати, о подобном же случае у меня имеется небольшой рассказец.

Во время последних войн Лиги принц де Конде, недавно усопший, будучи в Сен-Жане, потребовал от госпожи де Бурдей — вдовы лет сорока, но сохранившей красоту молодости, — чтобы она выдала ему шестерых или семерых самых богатых людей, живших на ее землях и спасавшихся от него в ее замке Мата. Она без околичностей отказала ему, прибавив, что никогда не предаст и не выдаст бедняг, оказавшихся под ее кровом и под защитой ее слова. Он отослал ей еще один, последний, приказ в послании, где говорилось, что он сумеет научить ее покорности. Она отвечала (я это доподлинно знаю, ибо находился в замке), что, поскольку он сам не обучен повиновению, весьма странно с его стороны требовать противного от других и что, когда он сам подчинится воле короля, она тоже проявит послушание. А в остальном, продолжала она, его угрозы тщетны: ей не страшны ни его пушки, ни осада; и, будучи потомком графини де Монфор, от коей ее семейству достался в наследство сей укрепленный замок, а ей самой — бесстрашное сердце, она полна решимости защищаться и не позволить ему туда проникнуть; укрывшись там, она всех заставит говорить о ней, подобно упомянутой графине под Аннебоном. Покойный принц долго обдумывал это письмо и несколько дней промедлил, не угрожая ей. И все же — не умри он вовремя — он бы решился на осаду; но она уже хорошенько подготовилась, запаслась мужеством и решимостью, необходимыми людьми и всем прочим, чтобы достойно его встретить; случись что — думаю, не миновать бы принцу постыдной неудачи.

Макиавелли в книге «О военном искусстве» пишет, что Екатерина, графиня Форлийская, осажденная в своем поместье Цезарем Борджиа и помогавшей ему французской армией, сопротивлялась весьма достойно, но ее постигла неудача. Причиною поражения послужило то, что в этом месте было построено слишком много малых крепостей и фортов, чтобы отступать из одного укрепленного места в другое; и, когда Цезарь подвел апроши, сеньор Жан де Казаль, коего названная графиня пригласила себе в подмогу и охрану, покинул пролом в основной стене и удалился в форты, а Борджиа воспользовался его оплошностью и, удвоив напор, опрокинул защитников. И так получилось, говорит автор, что все эти лишние укрепления лишь повредили смелому замыслу благородной графини и ее репутации: ведь она дожидалась наступления армии, перед которой без боя отошли и король Неаполитанский, и герцог Миланский, так и не осмелившись дать отпор. Но хотя исход ее дела оказался несчастным, честь была спасена, добродетелям ее воздалось по заслугам, а по всей Италии по сему случаю сложили немало хвалебных стихов и поэм. Этот пассаж пусть будет уроком тем, кто тщится укрепить свои поместья, понастроив там множество фортов, больших и малых крепостей, башен и цитаделей.

Возвращаясь же к нашим рассуждениям, заметим, что в прошлые времена во Франции не было недостатка в принцессах и вельможных особах, явивших прекрасные примеры доблести — подобно Пауле, дочери графа де Пентьевра, каковая была осаждена в Руа графом де Шаруйе и выказала там столько смелости и благородства души, что, взяв город, граф воздал ей по заслугам и отправил ее в Компьень под надежной, почетной охраной, запретив чинить ей какие бы то ни было препятствия; он отдал дань ее достоинству, хотя и желал много зла ее супругу, коего обвинял в колдовских кознях, наговорах и прочих злоумышлениях против его персоны и жизни.

Ришильда, единственная дочь и наследница Монса, что в Гегенау, супруга Бодуэна VI, графа Фландрского, предприняла все, что было в ее силах, против Робера Де Фризона, своего деверя, назначенного опекуном наследников фландрской короны, чтобы лишить его влияния и власти в свою пользу, и даже дала ему два сражения, прибегнув к помощи французского короля. Во время первого она попала в плен, но также был пленен и её враг Робер — и при обмене обоих выпустили на свободу; но во второй битве с ним ее войско было разгромлено; погиб и сын Арнольф, а ее самое изгнали обратно в Моне.

Изабелла Французская, дочь короля Филиппа Красивого и жена короля Эдуарда II, графа Гиеньского, пребывала в немилости у супруга из-за злобного вмешательства Хьюго Деспенсьера и была вынуждена с сыном Эдуардом удалиться во Францию; затем вернулась в Англию со своим родственником шевалье из Гегенауского дома и армией, каковую повела сама, и захватила в плен собственного суженого, а затем передала его в руки тех, под чьим надзором ему и пришлось пребывать до скорого конца его дней; впрочем, и ей самой не повезло: она воспылала любовью к некоему сеньору Мортимеру — и ее собственный сын навечно заточил ее в одном из замков. Именно она дала англичанам повод строить козни против Франции. Но какова же неблагодарность и несправедливость собственного сына, позабывшего о ее благодеяниях и жестоко покаравшего мать за столь малый проступок! Малым я его называю потому, что он — в естестве человеческом; к тому ж, проведя столько времени среди воюющих людей, она привыкла к их лихачеству, освоилась среди скопища вояк, походных палаток и шатров — и продолжала вести себя столь же несообразно меж дворцовых куртин, как это нередко случается.

Могу здесь сослаться на пример королевы нашей Элеоноры, герцогини Гиеньской, сопровождавшей своего супруга в заморские земли во время священной войны. Оттого что часто гарцевала на лихих скакунах и размахивала мечом, она сильно повредила собственной чести — и даже доходила до заигрываний с сарацинами, за что король отлучил ее от себя; а это нам дороговато стоило. Можно вообразить, сколь ей хотелось испытать, так ли хорошо ее храбрые спутники поведут себя в алькове, как на ратном поприще; возможно также, что натура предрасполагала ее любить храбрецов — ибо храбрость, наравне с добродетелью, привлекает к себе свойства той же природы. И не может лгать тот, кто говорит, что добродетель, подобно молнии, пронзает все.

Эта королева Элеонора не была среди дам единственной, сопровождавшей в Святую землю собственного супруга. Как до нее и при ней, так и после множество иных принцесс и вельможных особ со своими мужьями отправлялись в Крестовые походы. Крестом пламенели их души, но не сплетались их ноги, раскрываясь навстречу первому возжелавшему; и если некоторые остались добродетельными, другие возвратились истинными блудницами, ибо под покровом обета посетить Гроб Господень они среди бряцания оружия занимались с кем ни попадя любовью — ведь (как я уже говорил) оружие и любовь всегда согласны: меж ними легко возникает крепкое и обоюдное влечение.

Посему подобные дамы рождены, чтобы чтить, любить и прилепляться душой к мужчинам — в отличие от древних амазонок, каковые, хотя и называли себя дщерями Марсовыми, отделались от своих мужей, объявив, что брак — истинное рабство. Однако ж они слишком возвеличивали себя над мужчинами, хотя волей-неволей имели с ними дело, чтобы рожать девочек, убивая притом младенцев-мальчиков.

Науклерус в своей «Космографии» повествует о том, что в 1123 году от Рождества Христова, после смерти Тибуссы, королевы Богемской (той, что обнесла город Прагу крепостными стенами и не выносила власти мужчин), одна из ее храбрейших фрейлин, некая Валеска, завоевала души многих тамошних девиц и дам, предложив им свободу и расписав ее в ярких красках, а в самых черных — их рабство под мужниной пятой. После чего все они убили кто мужа, кто брата, а кто и соседа — и легко стали повелительницами своей судьбы. А затем взяли оружие своих мужчин и смогли так умело им воспользоваться, выказали столько бесстрашия и ловкости, что, уподобившись амазонкам, одержали много побед. Однако впоследствии — из-за интриг и происков Примислава, мужа Тибуссы, человека, которого она подняла из низкого, подлого состояния, — были разбиты и казнены. Их кончина — это Божья кара за столь неслыханное злодейство во вред всему роду человеческому.

Эти дамы могли бы выказать достославную смелость в иных прекрасных деяниях, столь же отважных и мужественных, но не таких жестоких. Ведь мы уже видели, сколько особ царственной крови, высокородных жен и Дев прославились достойным поведением как в управлении своими землями, так и в иных случаях, о которых существует множество историй. Ведь стремление повелевать и властвовать воцаряется равно и в женских, и в мужских душах, одинаково распаляя всех.

Из тех, кто был не столь подвержен подобному недугу, могу назвать, пожалуй, лишь Витторию Колонну, жену маркиза де Пескайре, о которой я прочитал в одной испанской книге. Когда названный маркиз, как я уже упоминал выше, услыхал из уст Иеронимо Мурона весьма лестные для него предложения, касающиеся Неаполитанского королевства, — платы за то, что он вступит в тайный сговор со Святым престолом, — Виттория, от коей супруг не скрывал самых потаенных своих дум и намерений — и больших и малых, — послала ему письмо, где, заботясь о его благе, просила мужа вспомнить о своих прошлых заслугах и добродетелях, снискавших ему столько похвал и всеобщего уважения, что они возвысили его в славе и влиянии над величайшими королями и правителями земными, и писала: «No con grandezza de los reynos, de estados ny de hermosos titulos, sino con fe illustre y clara virtud, se alcanç ava la honra, la quai con loor siempre vivo, llgava a los descendientes; y que no havia nigun grado tan alto que no fuesse vencido de una trahicyon y mala fe. Que por esto, nigun desseo té nia de ser muguer de rey, queriendo antes ser muguer de tal capitan, que no solamente en guerra con valorosa mano, mas en pas con gran honra de animo no vencido, havia sabido vencer reyes, y grandissimos principes, y capitanes, y darlos a triumphos, y imperiarlos», что значит: «Не в величии царств и обилии земель, не в высоких и благородных титулах порука чести и достоинства; она лишь в добром имени дворянина, в его благородном слове и ясной добродетели, таковою она с вечно живыми хвалами наследуется и потомками нашими; и нет столь высокого титула, какой не был бы запятнан и повержен совершенным предательством и нарушенным словом; из любви к добродетели я бы желала быть не женой короля, но такого воинского предводителя, какой умеет побеждать королей, сильных мира сего, великих полководцев не только в схватках своей доблестной рукой, но и в мирных делах, благодаря незамутненному достоинству и несокрушимой мощи духа — именно они дают нетленную славу и повелевают миром». Эта женщина говорила с великой смелостью и благородством; в ее словах все истинно, ибо властвовать, прибегая ко греху, — занятие подлое, зато нет ничего великолепнее, нежели давать законы царствам и королям, опираясь на добродетель.

Фульвия, жена Клавдия, а вторым браком — Марка Антония, не обременяла себя домашними делами, но была одержима великими планами переустройства и, как утверждает молва, повелевала императорами. За это ей была очень благодарна Клеопатра, получив Марка Антония уже вышколенным — наученным повиноваться воле женщины и признавать ее власть.

И о великом французском правителе Карле Мартелле мы читаем, что он ни за что не хотел захватить и носить титул короля, хотя это и было в его власти, но предпочитал надзирать за королями и править от их имени.

Теперь же поговорим о некоторых наших дамах. Во время войн Лиги у нас процветала госпожа де Монпансье, сестра покойного герцога де Гиза, — великая государственная женщина, внесшая большую долю денег, выдумки, острого ума и трудов в основание указанной Лиги. Так вот, однажды, когда Лига уже составилась, госпожа де Монпансье, принимаясь играть в карты (она это очень любила, и говорили, что она их на редкость умело тасует), сказала о тех, кого вовлекла в славное предприятие: «Я их всех так ловко перемешала, что теперь им самим ни растасоваться лучше, ни выбраться из колоды». И все было бы как нельзя прекрасней, если бы ее близкие не погибли. Но она не поникла духом от подобной утраты, а взялась отомстить. Получив скорбную весть из Парижа, она не заперлась в комнатах, на манер прочих сердобольных особ предаваясь сожалениям, но вышла из своего замка с детьми брата, держа их за руки, и пошла с ними по городу, взывая и вопия о своем горе перед всем людом, возбуждая его к бунту криками и мольбами так, что воодушевленные ею горожане схватились за оружие и в бешенстве поднялись против короля, бесчинствуя перед его дворцом, оскорбляя его портрет (кстати, мы все это видели) и клянясь ему отнюдь не в преданности, а в непокорстве, отчего и последовало его скорое убиение, виновники коего — те господа и дамы, что помогали этому понуканиями и советами. Разумеется, сестринское сердце после потери братцев так напиталось ядом, что не излечилось от него, не отомстив за их убийство.

И слыхал я еще, что, ввергнув парижскую чернь в этакое буйство и непотребную дерзость, она отправилась к принцу Пармскому — требовать, чтобы он помог ей отомстить. Она так торопилась, скача без отдыха и остановок, что однажды лошади, впряженные в ее карету, встали от усталости, увязнув в грязи где-то в пикардийской глуши, и не смогли двинуться ни вперед, ни назад, ни даже переступать копытами. По случаю проезжал мимо некий местный дворянин, который признал ее, несмотря на скрывавший ее звание наряд и подложное имя, и, хотя он был реформатской веры, отринул мысли обо всех ее происках против его единоверцев и злобе ее к ним; и, исполнившись учтивости, произнес: «Сударыня, я узнал вас и пребываю вашим покорнейшим слугой; видя, в какое плачевное состояние вы попали, могу, если вам угодно, предложить свое гостеприимство, поскольку дом мой недалеко и там вам удобно будет обсушиться и отдохнуть. Я снабжу вас всем необходимым и сделаю все, что в моих силах. Не бойтесь: хотя я и принадлежу к исповедующим истинную веру — а значит, я из тех, кого вы так ненавидите, — я не могу разминуться с вами, не предложив вам простой любезности, в каковой вы сейчас весьма нуждаетесь». Она приняла столь учтивое предложение и легко согласилась; он снабдил ее всем потребным для дальнейшего пути и проводил, проделав два лье; она же хотя и скрыла от него цель своего путешествия, но потом, во время этой войны, расквиталась с тем дворянином многими, столь же любезными, услугами.

Некоторых удивило, как могла она довериться первому встречному гугеноту. Но что поделаешь, когда нужда заставит! Она же, увидев в нем человека достойного и открытого сердцем, услыхав столь благородные речи, сочла, что он способен поступить как подобает дворянину.

Когда госпожа де Немур, ее мать, попала в плен после гибели своих сыновей, она, напротив, стала предаваться неистовому горю, хотя до того по натуре была нрава спокойного и холодного, а в сильное волнение приходила лишь тогда, когда считала это уместным. Тут же она принялась браниться, свирепо обзывая короля обидными прозвищами, проклиная его и насылая ему на голову тысячи напастей — ведь что не придет на язык в годину горя и таких утрат! Дошло до того, что она стала именовать монарха не иначе как «тираном». «Нет, — повторяла она, — я лишь тогда назову его королем добрым и милостивым, когда он предаст меня смерти — подобно моим детям, — чтобы освободить от земной юдоли и приобщить ко благодати Господней». Затем ее крики и проклятия несколько стихали; она делала передышку и лишь шептала: «Ах, дети мои! Ах, мои возлюбленные чада!» — перемежая обыкновенно такие слова прекрасными слезами, способными растопить и каменное сердце. Увы, она имела право так их оплакивать и сожалеть о них, ибо они были столь знатны, добродетельны и отважны (особенно великий герцог де Гиз, воистину старший в семействе и притом — зерцало доблести и благородства). Вот так естественно выражалась ее скорбь по убитым детям; и однажды, когда я оказался поблизости, некая придворная дама, приближенная к ней, поведала мне, что это была в прошлом одна из самых счастливых принцесс на свете — и по многим причинам, кои мне были тотчас приведены, — но прежде всего из-за ее любви к сыновьям, ибо она их обожала до того, что даже помыслить не могла о какой-нибудь их возможной беде, не впав в сильнейшее расстройство; для них, для них одних она жила — притом в постоянной тревоге. Теперь вам нетрудно представить, какую горечь, боль и угрызения испытала она, узнав о смерти этих двоих и от беспокойства за третьего, пребывавшего в Лионе, а также за брошенного в узилище господина де Немура, коль скоро, сама находясь в заточении, она подозревала всякие несчастья, могущие с ними приключиться.