Полет над вороньим гнездом 2 страница

Федор в последнее время по-хорошему удивлял старого друга. Дружить-то они дружили и прежде, потому что в период жизни на свалке держаться вместе приходилось всем, кто сумел сохранить хотя бы видимость человеческого облика. Но в ту пору постоянно пьяный и постоянно резонерствующий экс-филолог Федя Лукин представлялся Степанычу, мягко говоря, юродивым: вреда как будто никакого, но и пользы ни на грош.

Сам же Арсений Степанович Власов ухитрялся в тяжелейший период своей жизни, даже будучи выброшенным на ее обочину, оставаться мужиком практичным и разумным. Он родился хозяйственником, хозяйственником, видно, и помрет. А вот Федор — это особый случай. Метаморфоза, которая происходила с ним на глазах, внушал уважение.

В какой-то момент у друзей возникло опасение, что Федя так оторвался от действительности, ушел в себя, запутался в своих духовных изысканиях, что жить среди обычных людей просто не сможет.

Сначала он отправился с проповедями по стране, ездил в электричках, пытаясь наставить пассажиров на путь истины. Этот опыт едва не закончился для проповедника мученической смертью от рук бандитов, которые по ошибке приняли его за профессионального нищего — нарушителя конвенции. После этого Федор Лукин удалился в скит, сократил свои плотские потребности до минимума и попробовал отработать на практике модель целительного уединения и близости к Богу Однако и в этом случае достигнуть полной гармонии Лукину, помешали два обстоятельства.

Во-первых, от скудной пищи у него разыгрался страшный авитаминоз, именуемый в народе цингой. Но это еще полбеды. Уединение было нарушено появлением двух мальчиков — старых Фединых друзей-беспризорников, с которыми неудавшийся проповедник познакомился в свое время в Москве и которых сгоряча наставил- таки на истинный путь.

Мальчики жаждали дальнейшего общения с наставником: кроме Федора, как оказалось, в этой жизни они никого не интересовали. Однако наряду с общением они постоянно хотели есть. А Федя, хотя и был человеком, как говорится, не от мира сего, но все ж таки понимал, что ребятам нужны нормальные бытовые условия: цинга в двенадцатилетнем возрасте — слишком высокая плата за духовное совершенство. К тому же неплохо было бы ребятам поучиться в школе...

Пришлось сообща покинуть скит и осесть в Красносибирске. Тяжкие испытания мирской суетой вроде регистрации по месту жительства, оформления опекунства, устройства в школу и так далее, Федор выдержал с честью. Но потом вновь затосковал...

Попытка найти успокоение в лоне официальной церкви не увенчалась успехом. В течение месяца Федор пытался познакомиться с местным батюшкой — настоятелем собора Петра и Павла. Однако же досточтимый отец Игорь все время был занят неотложными делами. Сначала дневал и ночевал в редакции газеты «Колокол», где он вел рубрику по борьбе с враждебными концессиями и тоталитарными сектами. Затем облетал край с группой поддержки кандидата в губернаторы. Потом отбыл в Москву на прием к президенту с просьбой освободить Церковь от налогов... Подобная деятельность не только не вписывалась, но и прямо противоречила представлениям Федора об истинном призвании служителя культа. Поэтому, когда в очередной раз ожидавшему в приемной бородатому чудаку сообщили, что батюшка отбыл на освящение атомного крейсера «Пацифист», он махнул рукой и понял: с этой церковью у него мало чего общего...

Чтобы прокормить себя и двух подростков, Федя все время где-нибудь подрабатывал, но всякий раз попадал под сокращение кадров. Старые друзья по свалке, сумевшие, в отличие от Федора, приспособиться к новой жизни, старались ненавязчиво помочь ему, и помогали. Все они крепко встали на ноги. Белов руководил комбинатом. Витек работал при нем начальником службы безопасности. Доктор Ватсон со Степанычем, каждый в своей области, стали более чем успешны-ми предпринимателями. Но никто не мог дать Федору главного, а именно: помочь утолить духовный голод. Он впал в уныние.

Как-то раз, во время одной из ставших довольно редкими встреч, Федор особенно достал друзей своим нытьем.

— Хорош ныть, гуру хренов! — прикрикнул на него Белов и перешел, для большей убедительности, на более понятный Федору язык. — Я, конечно, не такой духовидец, как ты, но уверен: нытье есть великий грех. Займись делом. Начни сам творить добро, хоть немного, а меньше зла останется тогда в нашей жизни. Ночлежку бы организовал, что ли. В память о бомжовском прошлом.

Брошенная вскользь идея попала на благодатную почву. Денег в ту пору на комбинате было с гулькин нос, но вот отдать под ночлежку заброшенную комбинатовскую базу отдыха оказалось вполне реально. В итоге Федор сумел не только возглавить богоугодное дело, но и, как принято теперь говорить, «раскрутить идею». Редкая комиссия, посещающая краевой центр обходилась теперь без экскурсии в странноприимный дом. Ничуть не меньший интерес вызывало также подсобное хозяйство, где наиболее продвинутые из бомжей выращивали овощи для своего стола, разводили кроликов, кур и производили сувениры на продажу.

Организовав и возглавив странноприимный дом, Федор Лукин начал проявлять все новые качества, которых прежде в нем не наблюдалось. Во-первых он совсем перестал пить, стал более собранным и более ответственным. Но самое поразительное заключилось в том, что из него, несмотря на все закидоны, получался совсем даже неплохой лидер.

Разумеется, директору ночлежки было далеко до Степаныча: когда Федя только еще выпивал свой первый стакан портвейна и только приступал к изучению творчества Сумарокова и Державина, Арсений Степанович уже вовсю рулил заводским коллективом. Поэтому за Федором требовался пригляд, и Степаныч считал своим долгом просвещать и опекать друга в хозяйственных вопросах,

— Вот черт, едрен-батон! — выругался Арсений Степанович, налетев на подходах к нужной двери на штабель каких-то коробок. — Что это вы тут склад устроили? И где вообще лампочка? Почему темно?

— Не чертыхайся, — раздался совсем близко невозмутимый холос Федора. — Не в злачное место пришел, но в обитель благости. Лампочку, видно, сперли постояльцы, подозреваю даже, кто именно. А склад — никакой не склад, а пожертвование анонимного благодетеля.

— Пожертвованиям не место под ногами, на проходе, — не унимался Степаныч. — Когда ты только научишься порядку!

— Дак не успели внести еще. Тут с утра такая канитель... — Федор отодвинул ногой одну из коробок, помогая другу протиснуться в комнату, которая условно выполняла функцию директорского кабинета. — Ступай пока с Богом. Поговорим вечером-

Последняя фраза относилась уже не к Степанычу, а к тетке — вероятно, одной из «странниц». То ли заплаканная, то ли просто опухшая женщина, одетая в небесно-голубое дутое пальто, явно с гуманитарного плеча, бочком протискивалась на выход.

— Любовный треугольник тут, понимаешь, у нас, — пояснил свою занятость Федя, как только за посетительницей закрылась дверь. — Одного любит, но не уважает. Другого уважает, но влечения не испытывает. Вот, пришла с утра пораньше советоваться, как быть...

— Н-да. Всюду жизнь, — философски подытожил Степаныч и перешел к цели своего визита. — Помнишь, мы говорили с тобой насчет пекарни? Тут у меня один интересный вариант проклюнулся. Тебе, наверное, подойдет. Только надо подсчитать, за сколько месяцев пекарня окупится.

— Боюсь, нам сейчас не до пекарен. Ты же знаешь о моей войне с налоговой... Вроде бы и штраф сам по себе невелик, но они там такого насчитали! Умножили на один хитрый коэффициент, потом на другой. Потом всю сумму удесятирили и выставили к списанию. Я в их налоговых премудростях не разбираюсь... Так что придется какое-то время.ужиматься.

— И напрасно не разбираешься! Законы читать надо или, хотя бы, на крайний случай, советоваться со знающими людьми.

— Помилуй, когда мне все успевать. И столярный цех, и сувенирная мастерская. Клошары из Франции факс прислали: едет делегация по обмену опытом. И эти простыни, не в том месте проштампованные, будь они неладны... А главное, люди жаждут духовного наставления. Вот, слышишь? Опять кто-то идет по мою душу.

В коридоре за дверью вновь послышался звук падающего тела и приглушенная ругань.

— Федя, дружище, прежде чем наставлять людей духовно, давай-ка уберем с прохода эти ящики. И позови Шамиля, пусть лампочку вкрутит. Иначе твоя паства руки-ноги себе переломает.

Тот, кто минуту назад упал в коридоре, споткнувшись о ящики с гуманитарной помощью, на поверку и оказался завхозом Шамилем. Бородач стоял теперь в кабинете и с грустью смотрел на цоколь разбитой лампочки, которую он специально нес, чтобы ввернуть, но не донес.

Чеченец Шамиль, с которым Федор подружился во время блиц-операции в Чечне, нынче работал в ночлежке завхозом и занимал с семьей, небольшой флигель. Оказавшийся в ситуации «свой среди чужих, чужой среди своих», Шамиль не мог дольше оставаться на своей исторической родине и вынужден был податься в Сибирь вслед за новыми друзьями. Страшный грех лежал на его со-вести, поэтому он нуждался в душевном успокоении. Однако же, по ряду личных причин, ислама не оставил, что не мешало ему подвизаться в христианском богоугодном заведении. Ну, а Федор Лукин с его ангельским терпением подошел к непростой ситуации Шамиля гуманно й творчески. Равнодушный к догмам, ритуалам и иным внешним проявлениям культа, Федя умел найти именно те слова, которых так не хватало тоскующему по родине Шамилю...

— Сил моих нет смотреть на весь этот бардак, — решительно сказал Степаныч и вскочил со стула. — Шамиль, помоги-ка мне с того конца. Заносим добро в кабинет! Федор не мельтеши под ногами, возьми вон ту коробку, она поменьше...

Через несколько минут многочисленные коробки с пожертвованиями были втащены и уложены рядком.

— Надеюсь, хотя бы акт передачи благотворительного взноса ты успел составить? — едва отдышавшись, сказал Арсений Степанович. — Нет? Ну и дурак. Мало тебя налоговая уму-разуму учила. Ты хоть знаешь, что там внутри, в этих коробках?

— Я же объяснил уже. Утром они стояли на крыльце. Что внутри, посмотреть не успели. Кто принес, тоже неизвестно. С кем теперь акт приема-передачи составлять прикажешь? Принять-то, допустим, я принял. А вот передал кто?

— Козел ты, Федя. Тонко организованный и высоко моральный козел. Быстро давай сюда бухгалтера. Чтобы через пять минут все это барахло стояло на балансе. Кстати, давайте посмотрим, что там.

Картонные коробки, общим числом девять штук, выглядели новыми, но были не заклеены, а просто перевязаны поверху шпагатом. Одна из них была очень большой, другие помельче. Федя приступил с ножницами к первой из них:

— Тут, братья, провода какие-то...

— Погоди пока, не трожь... Всем в коридор, я сказал! — Шамиль часто задышал и засверкал глазами.

— Нет, Шамиль, это не бомба, — Федор держал в руках серебристую звуковую колонку со свисающими проводками. — Тут какая-то музыка, по-моему.

— Скажу вам больше: эта фигня называется «домашний кинотеатр», — пробормотал Степаныч. — Плазменная панель! Ни хрена себе, Федор, спонсоры у тебя...

Шамиль понятия не имел, сколько может стоить подобная вещь. Федя тоже не знал И знать не хотел. Что же касается опытного предпринимателя Власова, то Степаныч мгновенно оценил благотворительный взнос в несколько тысяч баксов. Даже с учетом износа...

Домашний кинотеатр был не новым, хотя и в хорошем состоянии. Семь звуковых колонок, плазменная панель и другие составляющие роскошного комплекта были упакованы в коробки довольно небрежно. Похоже, что даже в спешке. Странно, что ничего не побилось.

— Может, краденое? — предположил Шамиль, вертя в руках пульт дистанционного управления, на обратной стороне которого была почему-то прилеплена жевательная резинка, тоже бывшая в употреблении.

Действительно, было похоже, что Шамиль прав. Однако как ни ломали голову друзья вместе с подошедшей тетенькой-бухгалтером, за каким лешим требуется красть, чтобы тут же подарить, причем анонимно, ни одной приемлемой версии не возникло. Если, конечно, не считать нормальной версией появление в тайге призрака Степана Разина, грабящего богатых и отдающего награбленное бомжам.

— Есть еще одна мысль, — после долгих раздумий сказал Степаныч. — Возможно кто-то хочет скомпрометировать тебя... То есть тебя, твою работу и нашего Белова Александра Николаевича...

— На фига? — не понял Федя.

Арсений Степанович только махнул рукой. Федор из принципа не интересуется общественной жизнью, не читает газет и не смотрит телепередач. Можно быть уверенным, что даже эта роскошная штуковина не соблазнит его даже на то, чтобы хотя бы изредка посматривать новости. А значит, бесполезно ему объяснять, как он подставляется со своими деклассированными друзьями, со своими христианскими проповедями, так разительно отличающимися от православия, занявшего место государственной идеологии. Между тем, сам Арсений Степанович серьезно опасался, что его блаженного друга может запросто накрыть любая волна: например, очередная кампания по борьбе с «оборотнями от Библии»...

— Ладно, хватит языком трепать, — сказал Степаныч. — Ты же все равно не выкинешь этот подарок.

— Лично я бы, может быть, и выкинул, — серьезно ответил Федор. — Но странники давно просили нормальный телек для просмотра передачи «Будь здоров». А равно программы «Пой, гармонь» и «Утро с Куркуровым».

IV

Кусочек неба в тюремном окне окрасился в нежные пастельные тона. Начинался первый день пребывания Александра Белова в Красносибирском следственном изоляторе, которому народ присвоил красивое название Воронье гнездо.

Сюда Белова сразу же после первого и, на данный момент, последнего допроса, доставили на «автозаке» из изолятора временного содержания при краевом управлении внутренних дел. То была фрачная комната, которую и сотрудники, и «гости» по старинке называли КПЗ, то есть, камерой предварительного заключения.

Это же, новое место обитания оказалось чуть более приличным, чем КПЗ. Здесь было не так душно. Да и шконка, особенно если на нее положить не один, а два матраца, состояла в гораздо более близких родственных отношениях с обычной кроватью, нежели деревянный настил, красиво именуемый «спальным возвышением».

Саша усмехнулся: если разобраться, у пребывания в тюрьме есть свои плюсы. На свободе такому человеку, как он, подумать всласть никогда не удается. Просто нет времени на анализ и обобщения — только решение сиюминутных задач! Зато здесь, в камере, у него имеется шикарная возможность оглянуться на прожитое.

Забавно все-таки получается в жизни. В течение нескольких лет он был бандитом. Возглавлял то, что менты называют организованной преступной группировкой, и добрая половина его поступков и решений не имела ничего общего с законностью. Интересно, какой срок светил бы ему, если бы суд взялся доказать его виновность по тем его, полузабытым делам?

То, что он натворил с «верными опричниками» Косом, Филом и Пчелой во времена Бригады, могло бы потянуть на долгие годы тюрьмы. Однако же, не потянуло. Жизнь заложила крутой вираж, и Белов-преступник был великодушно «прощен» властью за заслуги Белова-героя. Саша был публично обласкан первым президентом России. Силовикам тогда же был дан приказ «ослабить хватку», а генпрокурору велено «амнистировать, понимаешь, героя». Саша еще тогда подумал: как же можно амнистировать кого-то, если этот кто-то не был осужден? Однако, по всему выходило, что можно. Можно кого угодно амнистировать под девизом «никто не забыт и ничто не забыто».

Главное, ничто не доказано, да и давно это было — в прошлой жизни... Срок давности вышел. Строго говоря, Белов за все заплатил сполна. И суд его судил посуровей любого другого. А точнее, судья, о котором поэт сказал: «Он ждет. Он Неподкупен звону злата. И мысли, и дела он знает наперед». И приговор, между прочим, вынес, какого нет ни в одном уголовном кодексе мира. Самая страшная зона в сравнении с этим наказанием могла бы показаться санаторием... Хотя бы потому, что любой срок на зоне имеет свой конец.

В его же случае была медленная, изо дня в день, пытка осознанием собственной вины: за безвременный уход мамы, за смерть друзей, за искореженную жизнь жены. И еще десятки чужих жизней, которые были походя задеты и травмированы напором и волей того — прежнего Белова, не считающегося ни с чем, кроме поставленной цели. И в итоге — страшное ощущение разлада с самим собой и пустоты, черной дыры, которая осталась в душе на месте тех, кто жил в ней прежде...

Кстати, именно то, чем он занимался сегодня— руководство огромным производственным объединением, и помогло сегодняшнему Белову по-настоящему выбраться из душевного кризиса и почувствовать вкус к жизни. Это было увлекательно: игра в «монополию», только в натуре, в реальной жизни. Но дело не только в азарте. Сознание ответственности за тысячи людских судеб, которые зависят от принятых тобою решений, позволяло надеяться на то, что вина, воз-можно, уже искуплена...

И вот тут начинается самое удивительное. Получается, что высокую честь быть изолированным от общества Белов по-настоящему заслужил уже в новой своей жизни, когда он решил «стать прозрачным». В той достойной жизни, за которую не только не стыдно, а как раз наоборот. И тюрьма — не в переносном, буквальном смысле — с зарешеченными окнами, сварными двухъярусными кроватями и цементной парашей в углу — была прописана ему государством именно за заслуги перед страной и простыми людьми. Такие вот парадоксы истории!

«Стоп, — возразил Белов сам себе, — пожалуй не стоит приписывать государству несвойственные ему черты: мстительность, двурушничество, глупость и подлость». Все это может быть свойственно представителю мира животных по имени человек, но никак не абстракциям вроде «государства» и «общества». Он вспомнил, как сам в свое время сказал чекисту Введенскому, что «государство — это мы»! То есть конкретные люди, принимающие то или иное решение.

Ну, и кто же тот конкретный человек, который принял решение засадить за решетку успешного и процветающего бизнесмена, любимца публики? Вот в этом направлении и следует думать. Видно, кому-то Белов крепко наступил на хвост. Кому, вот в чем вопрос.

Прокручивая в уме недавние события, которые должны были быть отголоском в его сегодняшней жизни, Белов снова вспомнил поездку на Кипр. По странной прихоти подсознание настойчиво, вновь и вновь, возвращало его на этот остров. Именно на Кипре он, походя и особо не задумываясь о последствиях, нажил себе очередного врага. Их и без того было приобретено немало в этой жизни. Так что вполне можно было бы и не жадничать, не заводить свеженького. Но так уж получилось...

Саша никак не мог вспомнить, что же заставило его в последний перед отъездом с Кипра вечер, отправиться на эту дурацкую вечеринку. Его партнер по бизнесу — специалист по оффшорным фирмам — уже отбыл в Москву. У Белова же был билет до Тюмени, где предстояло пересесть на рейс до Красносибирска, и вылет планировался только на завтра. Сутра он, как и обещал сам себе, отправился на море. С наслаждением окунувшись в рекламно-зеленые волны, быстро доплыл до мола, посидел на нем, разглядывая прилипшие к сваям ракушки и водоросли, казавшиеся фиолетовыми от прошедших сквозь толщу воды солнечных лучей. Потом сделал еще несколько бросков: берег — мол — берег, полежал на рас-каленном песке и пришел к выводу, что отдыхать... в общем, скучно.

Он поймал себя на мысли о том, что уже скучает по работе и... по Лайзе Донахью. Так уж получилось, что эта девушка и все приятное, что было связано с ее появлением в жизни Саши, было напрямую связано и с бизнесом. Ему вдруг очень захотелось представить, как эта ученая леди, преисполненная замечательных идей, смотрелась бы.здесь, на пляже, одетая только в купальник? Она все-таки немного тощевата, но грудь должна выглядеть очень неплохо. Фантазировать на подобные темы не стоило. Служебные романы до добра не доводят, это аксиома. Мухи отдельно, а котлеты должны быть сами по себе. И путать служебные отношения с личными никуда не годится.

Чуть позже, сидя на открытой террасе кафе, он мысленно уже совершал очередную сделку, подсчитывая в уме ее экономический выхлоп, и продумывал шаг, который станет следующим. И с нетерпением ожидал, когда официант принесет счет — так ему не терпелось подняться в номер и подсчитать на калькуляторе эффект от новой любопытной схемы.

— Сафари на осликах! Волшебная ночь на Кипре! Незабываемые впечатления! — вместо ожидаемого официанта возле его столика топталась девчушка с пачкой рекламных проспектов.

— Что, и в самом деле бывает сафари на осликах? — очнулся Белов от своих подсчетов и рассеянно уставился в красочные проспекты.

— Так и жизнь пройдет — не заметите, — прозорливо сказала девушка коммивояжер. — Зарабатывать деньги умеете, а потратить с кайфом — слабо?

— Почему же слабо? Не слабо, — Саша полез в бумажник за наличностью.

Пожалуй, «волшебная ночь на Кипре» будет хорошей финальной точкой в его деловой поездке. Может, хоть на короткое время ему удастся отвлечься от размышлений о доменных печах и прекратить мысленно строить цеха и гонять туда-обратно вагоны с глиноземом. Помимо всего прочего ему хотелось избежать встречи и прощальных разговоров с Аллой: блиц-роман был явно неудачным и подлежал немедленному забвению.

Сафари на осликах оказалось и впрямь уморительной забавой. Саша на какое-то время ощутил себя пацаном, и с огромным удовольствием проехался по живописной равнине на милой ослице по кличке Памела Андерсон. Однако общества своей новой возлюбленной ему избежать не удалось. Алла Удодова оказалась в числе участников фольклорной вечеринки, рука об руку со своим одиозным супругом.

Вероятно, ощущая себя вавилонской блудницей, дама скорбно кусала губы и бросала в адрес Саши красноречивые взгляды. Супруг Удодов, напротив, был поглощен одним собою — он принадлежал к числу людей, которые даже в сортире продолжают думать о том, достойно ли смотрятся.

Не признать в седеющем красавце восходящую звезду российского политического бомонда было невозможно. Это честное, суровое лицо в течение примерно полугода буквально не сходило с экрана телевизора и с первых страниц столичных печатных изданий. А звучная фамилия Удодов. прочно ассоциировалась в умах обывателей с «торжеством правосудия», то есть с выведением на чистую воду всякого рода «оборотней» — будь они в погонах, в белых халатах, в касках дорожных строителей или в чем другом.

Столкнувшись с ним нос к носу в вестибюле отеля, Александр сдержанно кивнул, и тут же заметил, как в глазах депутата-борца затеплился огонек узнавания: Удодов в свою очередь усиленно вспоминал, где он мог видеть лицо этого парня. Белов усмехнулся, припомнив, как пару лет назад и сам засветился на главной сцене — в качестве махрового мафиози и в качестве народного героя одновременно. Идентификация наконец состоялась, и Удодов после секундного колебания протянул Александру свою мужественную ладонь.

Удодову достался неудачный осел — худой и психически неуравновешенный, по кличе Геббельс. После нескольких тщетных попыток запрыгнуть Геббельсу на спину, начинающему наезднику удалось наконец утвердиться на остром, выпирающем из-под шкурки, хребте, но, как выяснилось, ненадолго. Доехав до первой же оливы, уважаемый депутат не сумел совершить объездной маневр, получил острой веткой промеж глаз и рухнул на опаленную зноем почву. В-группе более удачливых всадников послышались смешки, а супруга Алла — та и вовсе хохотала от всей души.

Саша Белов спрыгнул со своей Памелы и помог упавшему подняться, за что был удостоен злобного взгляда. Удодов с достоинством отряхнулся и, прихрамывая, пошел в сторону джипа, на котором организаторы «сафари» сопровождали экскурсантов: верховая езда на ком бы то ни было, очевидно, не была его сильной стороной. При этом он продолжал коситься в сторону кинокамеры в руках местного «папарацци», который фиксировал поэтапно все приключения отдыхающих.

Белов почувствовал прилив мужской солидарности и философски подумал о том, насколько в сущности серьезная взрослая жизнь напоминает детскую игру. «Мы все продолжаем играть, сидя в песочнице. И надеяться на благосклонный взгляд красивой соседской девочки, и подтаскивать в свою сторону побольше цветных кубиков. Только вот кубики выглядят несколько иначе: теперь они выглядят как счет в банке, депутатский мандат, дорогая машина или... те же вагону с глиноземом. Но суть при этом не меняется? И соседская девочка, несмотря на морщинки возле глаз и перстень с бриллиантом остается такой же врединой...»

Захватывающее «сафари» логически перетекло в застолье. В большой открытой и увитой цветами беседке было сервировано несколько длинных столов, за которыми, помимо русских отдыхающих, сидели вездесущие немцы и какие- то еще темнокожие туристы. Саша опять оказался рядом с Удодовым. За столом, где кроме них двоих были только женщины, депутат снова почувствовал себя «на коне». Он галантно подливал дамам вино и провозглашал тост за тостом типа «за державность», «за истинную веру» и «во славу родного отечества».

Нигде, кроме как за границей, русские не ощущают так остро своей национальной принадлежности. У большого народа в отличие от мелких, борющихся за выживание, национальная гордость подолгу сыто дремлет: мол, нас и так много, чего суетиться. Но стоит миновать полосатые пограничные столбы, как воспоминание о русских березках начинает бередить души, а пара слов, сказанная на родном языке, способна превратить в братьев кого угодно.

— Отчего же не пляшете? — насмешливо обратился к Белову именитый соотечественник, наблюдая за тем, как русские туристы под руководством киприота-затейника, путаясь в собственных ногах, разучивают сиртаки. — Покажите этим убогим, как умеют отдыхать настоящие русские олигархи.

— Боюсь, олигархи и вовсе не умеют отдыхать, — улыбнулся Саша. — Сижу вот тут, а сам прикидываю, удастся ли в этом году запустить производство на новой площадке. И как с кредитом рассчитаться...

— И как оффшорных дочек наплодить. Чтобы налогов в родной бюджет заплатить поменьше, а собственную, извините, мошну набить потуже! — Удодов обозначил тему «о наболевшем», хотя лицо его при этом обаятельно улыбалось. — Угадал?

— А как же без этого! Богатые заботятся о мошне, кто победнее — о мошонке, — ему не хотелось ссориться, но и терпеть эти подначки тоже не пристало. — А насчет налогов, это мы вас, законотворцев, должны благодарить. Это вы такие правила игры напридумывали, при которых, чтобы выжить, приходится из штанов выпрыгивать.

— Подлинный патриот добровольно отдаст последнее! Все возложит на алтарь отечества...

— Да вы хотя бы представляете себе, что пенсионный фонд установил пеню один процент в день! Никакие бандиты такой счетчик не выставят, как родное государство!

— Ладно, проехали. Как говориться, ешь ананасы, рябчиков жуй... Скоро в стране закончится этот бардак. Это я обещаю. Давай выпьем за Россию!

Выпили сначала за Россию, потом за святую Русь. Белов был рад наметившемуся перемирию: не для того он, в самом-то деле, приехал сюда на ослике, чтобы собачиться по пьяному делу.

— Мы здесь, на Кипре, между прочим, пропагандируем великую русскую культуру! — с пафосом произнес Удодов.— Величайшую из культур! За это, кстати, предлагаю отдельный тост. Сегодня в городском саду был открыт памятник...

— Пушкину, что ли? — поинтересовался Белов.

— Какому Пушкину? Пушкину уже здесь есть. Козьме Пруткову!

— Е-мое! — едва не подавился Белов. К тому же он почувствовал, как Алла босой ногой под столом дотянулась до его колена. — А на фига ж киприотам Прутков?

— Какой цинизм! — поморщился депутат, пытаясь занюхать душистое вино пресной национальной лепешкой. — Какая бездуховность!.. Вот вы с вашими деньгами хоть кого-нибудь сделали счастливей? Хоть одному сирому да убогому реально помогли? Небось пятак на паперти подать жалко... А? Жалко?

— Пятак, допустим, жалко, — Александр почувствовал, что опять заводится помимо собственной воли. — А вот ночлежку для бомжей на триста мест — да, организовал. Интернат для больных детей открыл. Дом престарелых, санаторий-профилакторий для рабочих комбината...

— Видал, по телевизору видал, — отмахнулся Удодов. — Шведский коммунизм в одном, отдельно взятом регионе, и все такое... Видел опухшие рожи бомжей из вашей образцовой ночлежки. И ихнего гуру Лукина! На наркомана похож, а вся контора — на тоталитарную секту!

Белов про себя выругался. Образцовая ночлежка была лично ему очень дорога, это была победа его и друга Федора, дело их чести и гордости. А святое уж точно не следует выносить на всеобщее обсуждение и трепать почем зря. Вовсе не для того они с Федором затевали это дело, чтобы снискать одобрение какого-то политического самодура. Александр усилием воли заставил себя промолчать и мысленно поклялся в дальнейшем не поддаваться на провокации.

Дамы за столиком заскучали. Алла, демонстративно зевнув, громко сказала:

— Мой, как напьется, ему только дай побазарить о судьбах отечества! А если слушателя не найдет, так сам с собою — перед зеркалом.

При этих словах Удодов так засверкал глазами и так заиграл желваками, что Саша всерьез приготовился стать свидетелем семейного мордобоя. И счел за меньшее зло согласиться на белый танец, к которому давно и страстно склоняла его жена депутата.

— Ненавижу его! — шептала Алла, стараясь приникнуть к партнеру всем своим созревшим, будто груша, телом. — Он меня игнорирует как личность. Не может простить, что я помню, каким ничтожеством он был... Я хочу ему отомстить.

— Ну-ну, успокойся, милая, — Белов гладил ее влажное плечо и по возможности старался отстраниться. — Ты ведь уже отомстила.

Когда они вернулись назад, разбитные дамочки вовсю делились своими тайнами: все они оказались вроде как сосланными на курорт могущественными мужьями. Всем уже давно хотелось домой, но там их, судя по всему, не слишком-то и ждали...