Осени не будет никогда

Дмитрий ЛИПСКЕРОВ

Не успела лысая голова показаться из канализационного люка, как маленькая, скрученная в пружину антенка, прикрепленная к самому низу крыла рефрижератора с финскими номерами, будто бритвой отсекла с черепа большое белое ухо, протащила его десяток метров и, разогнувшись, запустила орган слуха в пространство. Шофер-финн, не заметивший сего казуса, продолжал жать на газ, обоими ушами слушал приемник и грустил от странной русской песни, в которой не понимал ни слова, лишь интонацию одну чувствовал — грустную и слезливую, отчего самому хотелось завыть и в прорубь с головой. Но в Москве зима стояла теплая, льда на реках не навелось, да и финну скорее нужно было попасть на базу, где предстояло выгрузить молочную продукцию фирмы «Валио». После разгрузки, запасшись пакетом со знаменитым плавленым сыром и бутылкой шампанского «Вдова Клико», он должен был прибыть на квартиру жены финского атташе по культуре, где предаться с ней тому, для чего рожден каждый человек…

Тем временем, отсеченное ухо по какой-то странной траектории влетело в форточку семейства Шашкиных и плюхнулось в кастрюлю с разведенным для блинов тестом. Был первый масленичный день, солнце било во все окна, и Антонида Шашкина, разомлевшая от приближающейся весны и раскочегаренной плиты, уже на автомате плюхала половником тесто на сковороды, а уже готовые блины — толстые с кружевным рисунком, отправляла в большой таз, покрытый сложенным в несколько слоев банным полотенцем, дабы прели.

Первый блин пятидесятилетняя Антонида съела сама, целиком засунув огненный ком в рот, а все остальные скапливала для мужа, Ивана Шашкина. Вторая половина очень их уважала, да и, вообще, жрать Шашкин любил, хоть делал это всего лишь три раза в день, отчего злился на Антониду нечеловечески.

Парализованный ниже пояса, он лежал в маленькой комнате с тяжелыми шторами, что занавешивали окна от будней и праздников, и злился. Сквозь щель приоткрытой двери в его волосатые ноздри втекал божественный блинный запах, рот был полон слюны, а зубы скрежетали в ярости. Шашкин был уверен, что его супруга нарочно затягивает процесс подготовки кормления, дабы позлить мужа и довести того до голодного обморока. Да что говорить, не обморока, а смерти!

Не может простить, думал Шашкин об Антониде. Не может уняться в ней ревнивый пыл!..

Голодный Иван потрогал низ живота. В руке чувствовался некий продолговатый предмет, сам же предмет руки не ощущал.

— Ы-ы-ы… — тихонько провыл парализованный.

Кроме этого «ы-ы-ы», Шашкин ничего не произносил уже много лет, хотя исправно обывательски мыслил.

История Ивана Шашкина была чрезвычайно проста и по-своему трагична. Уже будучи женатым на Антониде и, имея от нее приплодом мальчика и девочку, соответственно семи и восьми лет, он в годовщину славной победы Красной армии под Сталинградом прибыл на улицу имени этой самой Красной армии и, сокрытый ночью, полез по водосточной трубе к окну светловолосой Машеньки, родной сестры Антониды. Зачем он полез по водосточной трубе, никому не известно, поскольку Машенька и так его пускала, через дверь, доверчиво даря свояку тепло своего молодого тела.

— Пьян, что ли, был? — допытывалась Антонида, забрав мужа из больницы.

— Ы-ы-ы… — отвечал Шашкин, отчетливо помня, что тогда и не пил вовсе, может, пара пива бултыхалась на дне желудка.

«Зачем?! — спрашивал он сам себя долгие годы. — В сорок лет, как обезьяна какая-нибудь!.. По молодости не лазил, а здесь и трезвый, и на Доске почета висящий».

«Ух!» — злился он до слез от беспомощности. И ладно бы труба не выдержала, так нет, металл даже не заскрипел, просто из окна шестого этажа, всего-то два до Машеньки оставалось, явилась из окна швабра и в лицо его принялась тыкать гнилой тряпкой. Шашкин до сих пор помнил запах этой грязной, не полощенной после кошек тряпки… Не от ударов, а от сего нестерпимого запаха сознание его помутилось, горло сковало спазмом удушья, руки в мгновение одно потеряли силу, и он мешком рухнул на асфальт…

С того дня жизнь Шашкина стала скучной, с постоянными мыслями о суициде. Но на смертоубийство собственного организма воли не хватало, а потому половина Шашкинского тела продолжала жить, и радостью ему лишь одно осталось — трехразовый прием пищи.

Через шесть лет после трагедии он, наконец, нашел ответ, отчего в ту ночь полез по трубе, и сказал его про себя громко: «А по широте душевной, Машеньке в подарок восхождение!»

Антонида давно уже простила мужа-изменщика, лишь за муки его единые, дети выросли и уехали кто куда, а она часто засиживалась вечерами у окна и думала о муже, как о сердечном, хоть и распутном существе.

«И язык ему какой-то студент-практикант криво пришил. Не говорит с тех пор страдалец!»

«Уж такая доля у русской женщины, — выводила Антонида, — всякого скота жалеть…»

А Машенька, ее младшенькая сестричка, после того случая быстро засохла, всего за два годика, и схоронили ее на казенные деньги, так как Антонида, тогда еще надеявшаяся на выздоровление мужа, свезла Шашкина в Коктебель к татарину-колдуну и посему находилась далеко от сестриной смерти. Вот почему на казенные… При воспоминаниях о Машеньке почему-то не слезилось…

Прислушиваясь к шипению блинов на сковородах, Шашкин аж в бешенство приходил — до бледности губ. Он и сам толком не понимал, на кого и на что ярость у него такая. Казалось, за столько лет можно было смириться со своим состоянием! Другие даже в Олимпийских играх участвуют, или хотя бы в домино во дворе бряцают, а ему скучны все эти игрища. Нет интереса. Неинтересно!.. «Депрессия!» — объяснял.

Но замечал иногда, что какой-то интерес в нем проявляется, когда Антонида близко к его фигуре подходит. Температура тела даже повышалась. Раз он даже запустил юркую руку ей под халат, обнаружив под ним еще крепкие ляжки, а между ними царствие небесное во всей его влаге сладкой, словно в манне. Задрожал он тогда всем телом, ощутил критическую температуру органов, воспрял было со своего кресла-каталки, но засушенные до воблы ноги его подломились, мгновение Шашкин пытался балансировать, но уже понимал, что падает на пол, ухватился влажными пальцами за женин халат, ткань треснула, поползла по швам, чем смягчила падение калеки… Иван лежал на холодных досках и плакал. Проливал слезы, наверное, оттого, что понимал — никогда ему не попасть в царствие небесное правильным путем!.. А через месяц жена внезапно проговорила:

— Жить надо не правильно, а праведно…

Как он разозлился тогда! Взял из-под руки пустой стакан и запустил им в Антониду. Попал в самую бровь, так что кровь на стену брызнула.

Супруга тогда его грязной рубашкой утерлась, стала бледной лицом и лишь одно сказала:

— Еще раз такое, и сдам на казенный харч! И мужика себе враз найду, о трех ногах…

— Ы-ы-ы! — провыл напуганный Шашкин…

Она вошла к нему, везя перед собою на тележке таз блинов, со словами: «Нечего тебе здесь во тьме сидеть», — отдернула шторы, открыла форточку и впустила в комнату солнечный день, пахнущий бесснежьем, свечным дымком от соседствующей церкви, и все это вперемежку с могучим блинным запахом.

Шашкин смотрел на тележку и уже не держал во рту слюны — тоненькой ниткой она тянулась к подбородку, задорно поблескивая на солнце.

На столе помимо таза с основным еще имелась и прозрачная емкость с белейшей сметаной, густой, с какими-то даже разводами плотности внутри, рядышком пряталась пиала с растопленным сливочным маслом, словно янтарь расплавили.

Антонида утерла мужу подбородок.

У Шашкина от созерцания такой радости вся ярость вмиг улетучилась в форточку, он приподнялся на локтях и увидел ее — прозрачную, как шашкинская слеза, как бриллиант Шахин-шаха, спокойную, словно поверхность Байкала, на треть заполняющую хрустальный графин с высоким горлом и пробкой-короной, и хрен с ней, как она называется — «Столичная» или «Московская», все одно — она присутствует на праздничном столе!..

«Хвала тебе, Антонида!» — пропел про себя парализованный.

А рядом тарелочка с селедочкой, нарезанной толстыми шматами, и тоже играет на солнце перламутром рыбка, укутанная красным ялтинским луком, с молокой и икрой посреди селедочницы… Дополнял всю эту великолепную картину увесистый пук зеленого лука, и не какого-нибудь, выращенного на подоконнике, а самого настоящего, земляного, купленного Антонидой на рынке.

Жена переставила все вышеперечисленные драгоценности на обеденный стол, помогла Шашкину переползти в кресло и катнула его к трапезе.

— С праздничком! — провозгласила она, разливая водочку по стаканчикам.

— Ы-ы-ы! — поддержал Шашкин и, ухватив истонченной рукой полный стаканчик, не пролив и капли единой, опрокинул водку аж в самое горло.

Ел он, конечно, как свинья. Загребал сразу по три блина всей пятерней и заталкивал выпечку в рот, а то, что не помещалось, все равно уминал пальцами. Сметану лакал прямо из литровой банки, измазав при этом даже брови и часть нечесаной шевелюры. Селедку молол зубами, как мясорубка, даже если кости твердые чувствовал. Рыгал и икал, не стесняясь.

Антонида не сердилась на сию свинскую картину, а наоборот, умилялась ей, утирая Шашкину рот исправно, как профессиональная сиделка.

— С праздничком! — повторяла она.

— Ы-ы-ы! — вторил Шашкин. Счастье, однако, не длится вечно и кончается враз.

Он быстро обожрался и допил водку. Праздничный взгляд его угасал угольком, превращаясь в обыденный — пепельный. Про себя он подумал, что водяра левая, что все вокруг воры, а Антонида день ото дня толстеет…

Пока жена убирала посуду на кухню, Шашкин докатил до окна и опустил шторы, погружая комнату в полумрак.

На миг в его душе что-то взметнулось непонятное, то ли к Антониде чувство благодарности, то ли к себе жалость, он вновь подкатил к столу, пошарил рукой на дне таза, ухватил последний блин и засунул его в рот. Блин необычно хрустнул.

«С яблочком», — подумал Шашкин и решил, что все-таки благодарность у него в душе к Антониде поселилась.

Дохрустев блином с ухом, Шашкин катнул к кровати и умело перевалился на нее, оставшись лицом к стене. Глаза его закрылись сами собой, забытье пришло стремительно, и приснился калеке удивительный сон. Будто бы он совсем еще юный, еще ни разу не трогавший щек бритвой, целует в алые губы еще более несмышленую девочку. И вот они в неумелости своей стукнулись зубами, покраснели тотчас, а потом, смущенно улыбаясь, пробовали вновь и вновь… Шашкину приснился даже вкус губ девочки, он был какой-то блинный и сметанный…

Шашкин во сне рыгнул, и более ему ничего не снилось…

Он не почувствовал, как ему отрезало ухо, да, собственно говоря, даже крови не было, лишь алый контур потерянного органа обрамлял черную дыру, ведущую в мозг.

Лысая голова оборотилась навстречу движению авто и похлопала глазами, глядя на приближающийся транспорт.

Отовсюду сигналили, а некоторые, на дорогих автомобилях, молча прокатывали прямо над канализационным люком, заставляя лысую голову прятаться.

Наконец, где-то загорелся красный свет, и вслед за лысой головой показались и руки, мгновенно отодвинувшие крышку люка. Руки напряглись вновь и явили на свет тело, одетое в форму работника жилищного хозяйства. Работник прыгнул в сторону тротуара, и, если бы в тот момент замерили длину его прыжка, то она составила бы мировой рекорд. А если учесть, что лысый прыгал с места!..

Машины вновь покатили на зеленый, окна особо ретивых открывались, и из них до лысого доносилось:

— Кретин! Люк закрой!.. Урод!..

Коммунальщик только глубже втягивал в плечи голову и уходил быстрыми шагами от дороги прочь.

— Свинота! — донеслось до него, когда лысый уже сворачивал на бульвар.

На бульваре было пустынно и зябко, но коммунальщик холода не чувствовал, даже присел на покрытую старым снегом лавку, поерзал по доскам задом, затем уложил свой большой лоб на белые руки и закрыл глаза.

Мужчине, видимо, было не по себе, его плечи то и дело вздрагивали, а пальцы барабанили по лысине, словно играли гаммы. Мыски форменных ботинок поочередно, дробью, били сухой асфальт.

Он даже не почувствовал, как на его голову спикировал снегирь и нагадил на макушку. Наглая птица отлетела на время, дабы посмотреть на результат… Затем вернулась, пару раз клюнула чистую кожу, вспорхнула на сантиметр-другой, после, уже вовсе освоившись, расположилась на лысине и проверила оперение, засовывая свой маленький клювик под розовые перышки, прямо к тщедушному тельцу… Ей стало скучно, и, глупая, она стала вышагивать по человеческой голове, словно по плацу. Скользнула по лысине в одну сторону, словно с горки скатилась, затем — в другую… То, что она увидела справа, привлекло ее внимание всерьез. Она вспорхнула и подлетела к голове с правой стороны, именно туда, где зияла черная дыра, ведущая в мозг. То ли птичке показалось, что это дупло, то ли она совсем потеряла рассудок, в общем, снегирь взлетел на высоту мерзлой рябины, сложил крылышки и, как крошечный истребитель, спикировал к черной дыре. И уже остались до нее какие-то сантиметры, как вдруг лысая голова вздернулась, коммунальщик открыл рот и крепкими зубами поймал снегиря, два раза хрустнул челюстями и проглотил налетчика.

Все это произошло в доли секунды, снегирь даже не успел испугаться, зато сие природное явление наблюдала студенточка-мархисточка, первокурсница, с такими же розовыми, как перышки снегиря, щеками, которые стали красными от увиденного.

Девушка направлялась в библиотеку, чтобы почитать на виду и продемонстрировать свою прелестную молодость. Завиточки нежных волос возле изящных ушек, вздернутый носик и непременные ямочки на щечках. Конечно же, она собиралась делать это не сознательно, повинуясь лишь природе одной, владычице всех младых сердец, так склонных к любовному томлению по весне. А знатоки ведают, что особенный градус томления именно в студенческих библиотеках…

Но от увиденного мархисточка пришла в ужас, и ей захотелось тотчас в кустики, которых имелось на бульваре в достатке, но ведь зима и все видать, словно через решетку. Желание становилось нестерпимым, сознание студентки стерло пережитый шок, и она помчалась на своих тоненьких ножках к ближайшему бутику, где надеялась, что ей не откажут…

Только поздним вечером она вспомнила случай на бульваре. Было в нем что-то жуткое и одновременно притягательное. Благо в московской квартире все было рядом, и, сделав свои дела, она улеглась в девичью кровать и забыла всю свою прошлую жизнь…

Коммунальщик даже не почувствовал, как проглотил снегиря. Он продолжал сидеть на бульварной лавке, уложив голову в ладони.

А потом, часа через два, вокруг него собрались дети и принялись выкрикивать всякое.

— Лысый-лысый! — кричали мальчишки. — Где ухо потерял? Лы-сы-ыый!..

— Сдох, что ли? — предположил один, когда компания уразумела, что дядька не реагирует.

— Явно коньки откинул, — поддержал второй.

Тогда первый отломил от рябины веточку, отщепил с нее отростки и стал медленно приближаться к лысому.

— Дядя, — проговорил пацан тихонько, вытягивая вперед руку с веткой. — Дя-день-ка лы-сый!

— Да брось ты его, Сань, — испугался товарищ.

Остальные же из компании удалились на почтительное расстояние и наблюдали.

Конечно же, мальчишка хотел засунуть свою ветку в ушную дырку, и, как снегирь, сам не знал, для чего это ему надо, но, вероятно, жестокость, смешанная с естествоиспытательством, влекла пацана к риску. Он хотел не только засунуть палку в дыру, но и провернуть ее там.

— Не надо, Сань, — канючил товарищ.

Он уже почти дотронулся кончиком ветки до кожи, уже нацелился ковырнуть, как вдруг рука лысого мгновенно схватила пацана за запястье с такой силой, что кровь в руке мальчишки вспрыгнула аж до плеча.

— Дяденька! — захныкал товарищ. — Отпустите его! Он не хотел!

Лысый притянул Санька к себе, заглянув ему в самые глаза с каким-то нездешним любопытством, затем резко оттолкнул подростка и вновь опустил голову на руки.

Вся компания пацанов бежала долго и в разные стороны. Только Санек с товарищем мчались в одном направлении по Пушкинской, пока силы не оставили их, а опасность не показалась слишком далекой.

— Еще бы чуть-чуть! — сожалел Санек. — Я бы ему… Знаешь, как у него изо рта воняет! И перья на губах птичьи!

Неожиданно лицо Санька побледнело и приняло страдальческое выражение, а на лбу выступил пот. Он вытянул перед собою руку.

— Сломал, — проговорил заплетающимся языком.

— Может, вывих? — сам не верил в свое предположение Санькин друг, разглядывая неестественно вывернутую кисть.

— Сломал, — уверенно покачал головой Санек. — Я это точно чувствую! Ты же знаешь, у меня девять переломов было!.. Если мутит, то перелом, а меня мутит…

Затем они медленно пошли к Петровскому бульвару, где жили в одном доме. Дорогой Санька придумывал для родителей оправдание, но из-за боли ничего путного в голову не шло.

«Скажу, что просто упал», — решил подросток, осторожно держа покалеченную конечность здоровой рукой.

Товарищ Санька уважал за такое терпение. Сам он наверняка выл бы сейчас. Но у него никогда не было переломов, и, конечно, в его мозгах никогда бы не родилось желание засунуть кому-нибудь палку в ухо. Товарищ Санька был интеллигентным и немного трусливым…

Лысому захотелось почесаться, что он и сделал с левым ухом, помяв его в железных пальцах. Природа любит симметрию, а потому коммунальщик подсознательно дотронулся до правого уха, которого не обнаружил.

Осознав сей факт, лысый выразил удивление всем лицом, захлопал пушистыми ресницами и ткнул указательным пальцем на всю его длину в черную дырку.

Палец прорвал барабанную перепонку, вызвав нестерпимую боль. Коммунальщик было удивился, но потом лишь запищал тоненько, почти фальцетом, сощурив глаза и оборотившись всем лицом к небу.

На сей раз кровь пошла. Густая, почти черная, она стекала по щеке и капала на плечо лысого. Он продолжал пищать в небеса, и вся эта картина вызывала наистраннейшее чувство, будто большое лысое существо с окровавленным лицом, принадлежащее коммунальному хозяйству города, вовсе не то лицо, за которое себя выдает, а может, и не выдает вовсе, а является субъектом иного измерения, иного, так сказать, сознания…

Но двое постовых так не считали. Московские менты, надо сказать, привыкли ко всему: к обезображенным трупам, к издыхающим наркоманам, к изнасилованным девочкам, а тем более ко всякого рода сумасшедшим. И сейчас, наблюдая лысого мужика с хлещущей из уха кровью, воющего на луну, которая даже на голубом небе белела, менты только лишь изобразили кислые лица.

— Душко? — оборотился старший патруля к младшему.

— Чего надо, Хренин? — лениво отреагировал младший, на всякий случай проверив ремень автомата и дубинку на поясе.

— Чего-чего! Мужика видишь с дырой в голове?

— Чай не слепой!

— По форме отвечай!

— Да пошел ты!..

Менты были из одного поселка Рыбное, учились в одной школе, служили бок о бок в армии, а теперь вот по лимиту Москву охраняли. Но вот какой казус! По всей жизни, именно Душко главенствовал над товарищем, а не тот над ним. Душко и в школе был первым, и в армии старшим, подтягиваясь на перекладине на заказ. Его всегда выставляли перед заезжим начальством, прежде чем водку комсоставу пить.

— А ну, сержант Душко, — командовал ихний майор, затянутый в ремни так, что живот грудью становился. — Покажи, Душко, генералу, на что способен!

— А может, не надо? — подыгрывал солдат.

И здесь майор поддавал, кося на генерала красными белками:

— И нечего стесняться того, чем тебя матушка-природа обогатила! Полезай на перекладину!

Все генералы обычно кривились от такого вида развлечений, но все же были гостями, а потому терпели. Здесь-то и начиналось шоу.

Сержант Душко подпрыгивал к перекладине, но руки его как бы соскальзывали с холодного металла. То ли перекладина была высоковата, то ли прыжок слабоват… В общем, солдат срывался и падал в грязь. Лицом.

Генералитет от этого зрелища коробило. Голый по пояс, весь в грязи солдат… Походило на издевательство, на дедовщину с участием высшего офицера.

— На перекладину!!! — орал майор.

— Может быть, не надо? — спросил генерал командира полка Грозного.

Но тот лишь вежливо похлопал начальство по спине и сказал по-свойски:

— Все в порядке будет, Валентин Сергеевич!

Они вместе закончили в Москве Академию, и полковник со дня на день ждал на погоны большую звезду, такую же, как у приезжего.

— На перекладину!!! — взвывал майор.

Здесь уж Душко отталкивался от земли как положено, обстоятельно ухватывался за металлическую трубу и начинал.

На шаг из солдатского строя выходил земляк Душко Хренин и зычным голосом начинал отсчет:

— Раз… Два… Три…

Генерал задумался о жене, с которой прожил от поры, когда был лейтенантом, решил, что вернется и попросит, чтобы Ева Мирославовна накрутила ему пельменей, несмотря на высокий холестерин, который приказам не подчиняется и совсем вышел из-под контроля. Да и хрен с ним, с холестерином!.. Внуков в субботу привезут…

Из дум о доме, о бляшках в сосудах, о шунтировании и внуках Валентина Сергеевича вывел громкий голос Хренина.

— Тридцать пять… — считал он. — Тридцать шесть… Тридцать семь…

Здоров, оборотил свой взгляд изнутри наружу генерал, поднимая глаза то вверх, то вниз.

— Сорок семь, сорок восемь… — считал солдат.

Да-а, здорова матушка Россия, восторженно думал генерал…

— Пятьдесят девять…

Если бы еще всякая сволочь не поганила Родину!.. Сволочами генерал считал всех: и правых, и левых, и центристов, и правительство. И полковник Грозный тоже — сволочь, выскочка с псевдонимом вместо фамилии, так в Академии говорили, а на самом деле он не Грозный, Крышкин его фамилия настоящая, отец на заводе ячейкой партийной руководил. Не то что он, Валентин Сергеевич, в шестом поколении военный. Поговаривали, что Крышкин успешно приторговывает оружием… Генерал только что Верховного пугался. Да и с ним хрен! Разжалуют и уволят без пенсии, так Валентин Сергеевич разок боеголовкой торганет… А без повода честь не позволяет…

— Восемьдесят два!

И майор, и полковник, и весь плац вытянули, словно гуси, шеи и глядели на генерала.

— Девяносто четыре…

Генерал не сдержал офицерской слезы. Она скатилась по его сизой щеке и увлажнила землю на счет «сто».

От генеральской влаги засвербело в носах у всего полка. Лишь Душко продолжал висеть, но не подтягивался, а чего-то ждал.

— Еще сотню? — приник к генеральскому уху полковник.

Майор тихонько прокашлялся.

— Что? — сначала не понял Валентин Сергеевич. — Еще сотню? А может?

Полковник щелкнул пальцами.

— На-чи-най! — с готовностью пропел майор, и не успел генерал сказать «не надо», как Хренин уже повел отсчет.

Душко работал, а генерал и вовсе не скрывал слез, глядя на порхающего вверх-вниз солдата, на струи пота, стекающие по загривку, на широчайшие мышцы спины, похожие на крылья ангела… Гостя совсем развезло на сентиментальность, в поэзию толкнуло!..

— Сорок девять… — вещал Хренин.

На второй сотне полковник тоже погрузился в думы о мирском, лишь глаза умильными законсервировал. Грозный думал о Валентине Сергеевиче, и не сволочью его называл про себя, а сукой! Душу Грозного грызли как социальная несправедливость, так и высшая. Начинал он, действительно, рядовым Крышкиным, но на сверхурочной сменил фамилию, дабы благозвучной была. Пахал так до лейтенанта, как таким, как Валентин Сергеевич, и не снилось! У него, у суки, с тридцатого года дача в Подмосковье, военное училище с отличием, Академия — добро пожаловать, а ему, Грозному, за Академию сто тысяч зеленых отвалить пришлось, это, конечно, с выпускными экзаменами. Еще полста, чтобы звезду скорее подогнали генеральскую, а уж после эти кретины, Грозный мельком оглядел полк, вытянувшийся на плацу, уж после они мне дачку такую построят!.. Жаль, папаня-комиссар не увидит! Во Владимире, в доме для престарелых, не встает уже… Эх, папаня, ничем ты не помог в жизни своему сыну, и вот тебе высшая справедливость — подыхай в собственном дерьме, камрад, за собственную честность, пылкость сердца и бессребреничество!..

— Девяносто восемь! — заорал весь полк. — Девяносто девять! — пронеслось эхо над близлежащими деревнями. — Сто-о-о!!!

Душко продолжал висеть на перекладине, не разжимая рук.

— Еще сотню? — предложил Грозный.

— Может?!! — восхитился Валентин Сергеевич, весь облитый слезами, но тотчас приказал отчетливо: — Отставить!

— Отставить! — повторил полковник Грозный.

— Отставить! — заверещал майор.

Душко расцепил пальцы и спокойно спрыгнул на землю. Он не потирал рук, дабы привести кровообращение в норму, не кряхтел, а просто встал по стойке смирно и преданно смотрел в самое лицо генерала. Конечно же, он третью сотню не потянул бы, от силы еще раз двадцать, но никто никогда и не просил такого подвига, хотя все генералы, перебывавшие на этом зрелище, оставались уверенными, что Душко может и полтыщи!

Генерал Валентин Сергеевич сомлел окончательно. Он подошел к Душко, обнял его, ощутил ядреный запах солдатского пота, высокопарно подумал — пусть эту трудовую влагу впитает шинель моя, — и сказал:

— Молодец, сынок!

Затем генерал, стараясь чеканить шаг, отдавая честь, прошел перед полком, остановился по центру строя и произнес:

— Солдатушки!.. Ребятушки!..

У него в голове промчались кадры из старых фильмов о Кутузове и Суворове, чувства обуревали его, такие же высокие, как и у великих полководцев, и Валентин Сергеевич продолжил:

— Поклон вам низкий за службу таковую, верную! — Снял с головы каракуль с кокардой и поклонился в пояс.

Полк тоже хотел было поклониться, но цыкнул майор, и солдаты прокричали по уставу:

— Служим России!

Уже вечером, наевшись пельменей, лежа в кровати с Евой Мирославовной, генерал мучился так, будто у него вместо протеза полный рот больных зубов. Перед закрытыми глазами проносились события сегодняшнего дня, особенно, как плакал он перед полком, как с Кутузовым себя сравнивал, как потом, уже приватно, обнимал Грозного, благодарил за верное понимание военной службы… Так защемило в душе у генерала, что он выскочил из кровати и, до смерти напугав супругу, заорал:

— Рахмиля! Рахмиля!!!

И когда сонная толстая таджичка, прислуга с проживанием, вплыла на порог спальни, хлопая черными глазами Шахерезады, он истерически закричал:

— Шинель!.. Шинель!!!

— Что шинель?! — заголосила от ужаса Ева Мирославовна.

— Чистить! — криком приказывал генерал. — Чистить ночью!.. Воняет!.. Воняет!!!

Рахмиля пожала полными плечами и поплыла в гардеробную.

Наконец, силы как духовные, так и физические, оставили полководца, он опрокинулся на подушки и заснул убитым.

А с Душко случилось следующее. На смотре, перед самым дембелем, где должны были присутствовать целых пять генералов, из них один по фамилии Грозный, старший сержант Душко вдруг отказался исполнять свой фирменный номер.

— Плохо себя чувствуешь? — поинтересовался майор.

— Да нет…

— Тогда что же?

— Не хочу, — попросту объяснил Душко.

Слово за слово: «Я тебе приказываю», «Я не исполню», «Сгниешь на губе», «Плевать!»…

Так старший сержант Душко был разжалован в рядовые, отпахал на нарядах лишних два месяца, а затем, демобилизовавшись, приехал в Москву к своему товарищу Хренину, который уже записался в милицию со званием, которое носил в армии: младший сержант. Душко тоже произвели в менты, в звании рядового постовой службы, таким образом, получилось, что товарищ, всю жизнь подчинявшийся Душко, теперь главенствовал над ним, хоть и одной шпалой.

Уже значительно позже, расчищая бомжатники, по-маленькому рэкетируя бабулек, торгующих у метро всякой зеленью и овощами, снимая сливки с кавказцев без регистрации, Душко вдруг вспоминал армию и все в толк не мог взять — чего он тогда на плацу заартачился. Был бы сейчас старшим сержантом, и в зарплате бы выиграл, и самолюбие бы не ущемлялось приказаниями Хренина… Сколько ни думал мент, а ответа все не находил…

Сейчас, в милицейской форме, находясь в центре Москвы, слегка переругиваясь с Хрениным и оглядывая подозрительную личность с окровавленной башкой, Душко уже наперед знал, что будет дальше. А оттого на сердце становилось тоскливее.

— Кровищи-то сколько! — смаковал Хренин. — В голову, что ли, выстрелили?

— Ага, — ухмыльнулся Душко. — Из гаубицы.

— Я все-таки рапорт на тебя напишу, — пригрозил младший сержант. — Несмотря на то, что земляк ты мой.

— Пиши-пиши…

— И напишу!

— Пошел ты! Давай лучше поглядим, что с мужиком.

Они неторопливо, слегка вразвалочку, направились к бульварной скамейке, на которой истекал кровью лысый. Он уже не пищал на луну, а просто, сжав бесцветные губы, вперял свои глаза в никуда, в какое-то одному ему ведомое пространство.

Постовые подошли ближе, и Хренин с восторгом проговорил:

— Так у него уха нет!

— Нет, — согласился Душко.

— Я думал, ему в башку выстрелили, сейчас завалится… А гражданину просто ухо оттяпали! Первый раз безухого вижу!

Менты подошли к скамье сзади и уставились на затылок лысого — мощный, с толстыми складками кожи на шее.

— Может он, как этот, Гоген? — предположил Хренин, взял мужика за плечо и спросил: — Живой, мужик?

— Ван Гог, — уточнил Душко, сам удивляясь, откуда у него это знание.

Хренин не расслышал товарища, ощутив, как плечо лысого дрогнуло под его пальцами. Младшему сержанту вдруг стало не по себе: он почувствовал, что у безухого плечо словно из камня вытесано.

— Безухов, — отдернул руку Хренин.

— Чего? — не понял Душко.

— Пьер Безухов, — уточнил младший сержант. — В школе проходили.

Душко засмеялся. Засмеялся от того, что они, два товарища с детства, два тупоголовых мента, сейчас произнесли три имени, принадлежащих высокому искусству, и слышало бы этот диалог начальство ихнее, оно бы вряд ли поддержало сие веселье, обматерило бы начальство постовых за то, что умных из себя строят. А они на самом деле только эти три имени на двоих и знают.

— Что случилось, мужик? — отсмеялся Душко.

Лысый даже не шелохнулся в ответ.

— Оглох? — продолжил рядовой и вдруг отчего-то насторожился.

— Во-во, — подтвердил ощущение товарища Хренин. — У него мышцы, как из бетона.

— А у меня автомат, — противопоставил Душко. — Мужик! — прикрикнул он.

Но лысый продолжал сидеть, как вкопанный.

— Да, он, действительно, оглох! — уверенно произнес Хренин, удивляясь, чего это он струхнул маленько. — Мы «скорую» должны вызвать!

Младший сержант поднес ко рту рацию и принялся вызывать «восьмого», сообщая, что на бульвар необходима «скорая», пострадавшему отрезали ухо, сильное кровотечение.

— Какой бульвар? — проскрипела рация.

Хренин огляделся, кивнул вопросительно Душко, тот пожал плечами.

— За «Пушкинским» кинотеатром, — нашелся мент.

— Страстной, лимита! — сообщила рация. — Пол?

— Чей?

— Пострадавшего, — со вздохом уточнил «восьмой». — Твой я знаю, или поменял? Ха-ха!..

— Мужской, — с обидой почмокал по рации Хренин.

— Лет сколько?

Старший сержант быстро обошел лавку и поглядел на пострадавшего.

— На вид тридцать пять — сорок.

— Ждите, — приказала рация. — И протокол не забудьте правильно составить! Чтобы доктора расписались!

— Есть, — вяло отозвался Хренин и отключился от общения.

Он походил взад-вперед, казалось, забыв про лысого, а потом произнес сакраментальное:

— Москвичи поганые!

Душко с удовольствием подлил масла в огонь:

— Лимита, она и есть лимита! Правильно тебе сказали!

— А ты-то кто?! — вытаращил глаза Хренин. — Самая последняя лимита! Я-то хоть предпоследняя, а ты рядовой привокзальный ментяра! И всю жизнь тебе рядовым быть!

— Чего это?

— А того, что я на тебя рапорт напишу!

— У меня автомат, — опять предупредил Душко.

Он не заметил, как побледнел Хренин, как глаза его налились кровью, как заколотило мелким ознобом тело младшего сержанта. Душко в этот момент отвлекся на девушку, выбегающую из бутика. Она показалась ему прекрасной и свежей, как ананасовый сок за девять долларов в отеле «Мэриот», куда он зашел как-то в штатском и попробовал из высокого стакана при нем выдавленный нектар.

— Вам в хайболе? — высокомерно поинтересовался бармен. — Или в обычном?

— В обычном, — нахмурился Душко. В армии таких наглых в натуре матрасами ночью обкладывали и били нещадно.

Он до этого ананас видел только по телевизору, а тут свежий сок из него.

Махнул стакан одним глотком, как водку, и от зажима даже не почувствовал вкуса.

— Еще, что-нибудь? — предложил бармен.

— Хватит.

— Тогда девять долларов.

У Душко аж желудок свело. В кармане брюк располагались смятыми две десятирублевки. Он вытащил из пиджака удостоверение МВД и показал его, не раскрывая.

— На работе я. Начальство заплатит.

Бармен отлично знал эту породу нищих ментяр, прекрасно видел, что деревенская дешевка врет, но предпочел не поднимать скандала, а отпустить убогого с миром. За смену он не дольет пару литров сока, унесет с собой семь килограммов ананасов, а наутро жена сдаст их в ближнюю палатку, хоть и за рубли.

Разглядывая удаляющуюся девушку, Душко думал, что предложи ему, то он и ее как следует не распробует, уверенный, что второй раз ему от такой не обломится… Он хмыкнул над собой, дважды уверенный, что и первого раза не будет, и тут услышал выстрел…

«Кто стрелял?» — подумал и обернулся на Хренина. Тот стоял бледный, а в трясущейся руке у него болтался «Макаров». И здесь пришла боль. Пуля попала Душко в бедро, и на форменных брюках быстро расплывалось красное пятно.

— За что? — удивленно проговорил рядовой, падая на бок.

Здесь Хренин разом пришел в себя и понял, что натворил.

Он бросился на колени и заговорил быстро-быстро:

— Прости, прости, прости!!! Душко! Друг мой детский! Прости! Нашло что-то! — тараторил. — Сам не знаю… С самого детства меня доводишь! Издеваешься… Прости… Этот лысый посмотрел на меня такими глазами!.. Рука сама… Пистолет… А я тоже человек, меня нельзя все время лажать… И в армии ты подтягивался… Я только считал… Прости ты меня…

Хренин почти рыдал, из носа его текло, а рот спекся, будто клеем покрылись губы.

— Что делать-то? — прошипел сквозь скрежещущие от боли зубы Душко.

— Возьми на себя, дружок! — нашелся Хренин.

— Как это?

— Ведь меня в тюрьму-у! — скулил младший сержант. — А на моем месте столько другой бы не выдержал… Пятнадцать лет!

— Чего хочешь? — заорал Душко.

Хренин наклонился к самому уху раненого и, чуть ли не залезая внутрь языком, зашептал:

— На себя возьми, ты же друг мне! Скажи, что пистолет посмотреть попросил, а он стрельнул.

Хренин вложил ствол в дружескую руку.

— Держи пистолетик! А я тебе все деньги скопленные отдам… У меня есть!..

— Да пошел ты! — мучился от боли Душко, зажимая рану свободной рукой.

— Не выдашь? Друг!..

— Отвали!

Он лежал на асфальте в утепленных штанах и отчетливо сознавал, что не выдаст этого гада Хренина. Его же из ментов попрут, и придется ему возвращаться в свой поселок Рыбное…

— Вот спасибо тебе, друг! Друг ты мой!!!

Завыла, приближаясь «скорая». Пока она искала въезд на бульвар, Хренин связался с «восьмым» и сообщил, что Душко по неопытности произвел выстрел из пистолета и самого себя ранил.

Из рации хлынуло такое матерное извержение, что даже Душко, изнемогая от боли, пришел в восхищение. Этому оратору с импровизациями надо на эстраде выступать, а не в ментовской служить!

— Еще «скорая» нужна, — сообщил младший сержант рации.

— Куда стрельнул? — немного пришел в себя голос на другом конце.

— Да легко, в ногу…

— Высылаю…

Докладывая в рацию, под сирену «скорой», Хренин вдруг увидел, как лысый встал со скамейки и пошел по дорожке, ускоряя шаг.

— Стоять! — заорал он. — Стоять!

Но лысый, казалось, не слышал окриков, продолжал идти, зажав окровавленную ушную дыру большой ладонью.

Навстречу удаляющемуся коммунальщику на бульвар вырулила «скорая». Скрипнула тормозами перед самым его носом, чуть не сбив с ног, даже бампер коснулся колен.

Открылась дверь «мерседеса», из нее друг за другом вышли двое мужчин в белых халатах.

— Держите его! Лысого! — закричал Хренин, перетаскивая Душко с асфальта на лавку. — Это он пострадавший!

Глядя на коммунальщика, санитар и фельдшер испытали некоторое нервное расстройство, как если бы их обработали звуком очень низкой частоты. Им показалось, что перед ними какой-то монстр стоит весь в крови. А еще он выше их был на полторы головы и без уха, так что ребят можно было понять, когда они неловко взяли пострадавшего за руки. И они, и даже Хренин — все поняли, что сейчас произойдет нечто ужасное, из другой жизни, какая-нибудь такая вещь, перед которой даже ранение Душко ерунда. Небеса разверзнутся, или наоборот, земли разойдутся…

Лысый зашевелил плечами, поднял лицо к небу, завыл тоненько…

Во всех душах стало холодно.

В этот момент из кабины «мерседеса» ловко сошла на асфальт небольшого роста докторица, со стетоскопом на груди и медицинским чемоданчиком в руках.

— Что случилось? — спросила. — Зачем вы его схватили? Отпустите!

Санитар с фельдшером тотчас подчинились команде и, сделав шаг назад, словно от пропасти отступили.

Пространство разжижилось до обычной плотности, небеса по-прежнему мирно протекали над головами, а земля московская, как была сейсмически безопасна, так и осталась.

Сашенька, а именно так звали молодую докторицу, всем сердцем любила медицину, закончила Первый медицинский и доучивалась сейчас в ординатуре на психиатра. Она трудилась над кандидатской и подрабатывала на «скорой». Характер у Сашеньки был, что называется, нордическим. Она вырабатывала его на протяжении последних шести лет, избрав специализацией психиатрию. Психиатрия и «сю-сю му-сю» никак не сочетались, а потому она закаливала свой дух и одновременно изящное тело. Каждое утро в шесть, если была не ее смена, ныряла в открытый бассейн, в клубах пара проплывала километр, затем час занималась на тренажерах, семь минут отводила на душ, на укладку волос — и через пару лет такого режима девушка превратилась просто в волшебную красавицу. Правда, в красавицу очень маленького роста. Сто пятьдесят четыре сантиметра, измерили ее в седьмом классе, и больше она уже не росла. Переживала страшно, так как все девки вокруг были ногастые, и с первичными половыми признаками у них все было в порядке. А у Сашеньки грудка была чуть больше мальчишечьей, и от того эти самые мальчишки ухаживали за ней только в ее фантазиях и цветных снах.

Зато Сашеньку очень любил папа. Она помнила, как заканчивала десятый класс, как плакала на выпускном, мучимая своей девственностью и нецелованными губами, и как отец, прижав ее к своему горячему сердцу, сказал:

— Сашок, да идиоты они все! Ты самая красивая девушка, какую я только видел! Пройдет время, и ты с ума сойдешь от количества мужчин, которые будут добиваться тебя, вступая в единоборства друг с другом, повинуясь могучим инстинктам природы! Не будь я твоим отцом, первым бы вырвал из своей груди пылающее сердце и отдал тебе!

Папа был литературоведом, когда-то он уже вырвал свое сердце и отдал маме. Мама сердцем папиным поиграла и вернула его разбитым.

После этого папа жил на краю города, в крошечной квартирке среди книг, и, скорее всего, был неудовлетворенным романтиком, так говорила мама.

Но Сашенька отца очень любила. Именно за его сентиментальную странность и веру в литературные идеалы. Она и вправду частенько подумывала, что, попадись ей такой человек, как отец, влюбилась бы без оглядки!

А потом папу раздавил каток Это было и смешно, и трагично. Папа шел по шоссе к автобусной остановке со сборником средневековых английских баллад в руках и, вероятно, повторял что-то наизусть, а водитель катка, накануне проводив сына в армию, просто заснул за рулем… Специалиста по укладке асфальта посадили на восемь лет…

Сашенька очень переживала гибель самого родного человека и от нотаций мамы, смыслом которых было то, что выходить замуж надо за надежного и состоятельного, а любовь иметь на стороне, вскоре переехала в отцовскую квартиру, где надолго погрузилась в волшебную вязь свинцовых строчек выдающихся мужей, в книги, среди которых жил и мечтал отец…

Ах, как он был прав, ее папа!.. Как большие и сильные мужчины любят маленьких изящных женщин!

Уже на третьем курсе у Сашеньки случился роман с деканом факультета, и она, наконец, рассталась с девственностью, а губы так нацеловывались досыта, что частенько отдавали синевой.

Затем был великий музыкант-альтист с лицом демона, с гривой вороного коня и всеми мыслимыми наградами от всех стран и правительств. Он играл ей столь волшебно, что она с ума сходила от восторженных чувств, сама становилась драгоценным инструментом по ночам, а он столь же волшебно играл на ее теле, как и на альте… Потом он ушел из ее жизни к еще более юной скрипачке, но как-то очень трепетно отнесся, расставаясь. Нашел такие слова, что не ранили души, а лишь томления в ней оставили.

Потом никого не было, если не считать мимолетных связей. Она твердо решила, что должна очень сильно полюбить, чтобы лечь с мужчиной в постель надолго.

И тут на мужиков словно осатанение нашло. Казалось, что полмира стучит в закрытую дверь. Но Сашенька уже специализировалась на психиатрии и знала эффект закрытой двери, особенно, когда та заперта надолго. Сделала даже эксперимент, позволила одному состоятельному «selfmade’у» по имени Зурик совсем чуть-чуть, маленькое удовольствие, а потом будто отрезала, словно ничего и не было. Поступила по-мужски. Что стало с этим «selfmade’ом»!.. И цветы грузовиками Зурик подгонял, и кольцо с огромным камнем дарил. Предлагал ехать в Венецию или поселиться в убогой русской деревушке навеки! Все готов был кинуть к ее ногам щедрый кавказец, а она мило отказывалась, даже перешла на «вы», когда влюбленный выкатил ей новенький автомобильчик, ценой в три ее жизненных зарплаты… Наконец, мужик сдался, купил модельное агентство и нырнул в это одно большое, холодное лоно с головой…

Заканчивая институт, Сашенька была уверена, что такая неуемная страсть мужская к миниатюрным женщинам есть не что иное, как латентная педофилия, но в этом ее почти разубедил давний друг декан, имеющий по психиатрии степень и уже приличную лысину на голове.

— Просто мужчинам подсознательно кажется, что от вас, маленьких птичек, меньше бед, чем от больших. Что вас защищать нужно!.. На самом же деле наоборот, маленькая красивая женщина самое упертое, часто жестокое, редко нуждающееся в защите существо!

— Вы меня имеете в виду?

Декан только хмыкнул.

— Любишь меня? — спросила Сашенька.

— Люблю, — признался декан и вдруг бросился на колени перед ученицей, стал истово руки ей целовать, просить, чтобы она тотчас женой его стала, полились слезы.

Прав был декан.

Она высвободила руки, скупо погладила стареющего педагога по голове, встала и вышла из кабинета. Навсегда…

Сашенька заглянула лысому в глаза и была потрясена. Еще никогда ей не приходилось видеть таких глаз. Не в красоте очей было дело, а в их цвете. В больших, широко расставленных глазницах, в слегка желтоватом белке, словно плавали две иссиня-черные вишни, с еле заметным розовым ободком вокруг зрачков. Глаза смотрели на Сашеньку с такой невыразимой печалью, перемешанной с тоской, что у нее зашлось сердце, но она глубоко вздохнула и взяла себя в руки.

Лысый смотрел докторице навстречу. Его темная вишня словно падала в небесную лазурь Сашенькиных глаз, омрачая свежесть ее души непонятной печалью.

Нет, так нельзя, окончательно решила Сашенька и твердо превратилась в профессионала. Ее тоненькие пальчики ловко открыли габаритный чемоданчик, она велела помощникам усадить пострадавшего в «скорую», и, к удивлению санитара и фельдшера, коммунальщик послушался, шагнул в «мерседес». Мышцы его тела были расслаблены.

Однако, от него запах, как от мусорного бака, подумала Сашенька, накрутила на металлический стержень ваты и, обработав рану перекисью водорода, поинтересовалась:

— Кто ж это вам ухо оттяпал?

Она вовсе не ждала ответа, но внезапно лысый тоненько завыл.

— Больно? — спросила Сашенька, подняла глаза, ресничка к ресничке, и опять наткнулась взглядом на густую печаль, льющуюся из бездонных зрачков увечного.

— Потерпите, пожалуйста, — попросила она, совершенно понимая, что пациент страдает вовсе не от физической боли… «Кажется, мой случай, — подумала. — Добьюсь, чтобы в Алексеевскую направили». Именно там она практиковала психиатрию, в бывшей Кащенко.

Завыла вторая «скорая помощь».

— Опять напутали! — нахмурилась докторица.

— Не, — помотал головой фельдшер, готовя повязку. — Это к ментам, у них там огнестрел.

— То ли в мента кто-то стрельнул, — добавил санитар, приплясывающий от безделья. — То ли мент сам себя…

— Так какого лешего вы стоите! — возмутилась Сашенька. — А если у него артерия бедренная задета?

— Они сами нас не подпускают, — обиженно ответил санитар. — Да там ранение легкое…

Вторая «скорая» продралась сквозь кусты, за ней надрывался сиреной милицейский газик, из которого почти на ходу вывалился толстый старшина, без верхней одежды, но зато в форменной шапке с опущенными ушами.

Старшина уселся рядом с раненым Душко, о чем-то коротко спросил, чем-то так же шустро напутствовал, тут появились санитары, скоренько погрузили рядового на носилки, и в машину.

Толстый старшина, вооруженный автоматом раненого мента и пистолетом Хренина, сноровисто запрыгнул обратно в газик, втянул в него тупо моргающего Хренина и покатил вслед за «03». На секунду милицейский автомобиль притормозил возле первой «скорой», старшина высунул из окна красное лицо и грубо спросил:

— Фамилия?!

— Чья? — уточнила Сашенька.

— Твоя, — рявкнул краснолицый. — И этого идиота!

Ой, как Сашенька не любила хамства. Особенно мужского. Чем хамливее был индивидуум, тем спокойней становилась она. Вот и сейчас Сашенька лишь коротко посмотрела на толстяка, продолжила свое занятие по обработке уха и еле слышно ответила:

— Номера машины запишите, по ним все узнаете.

Старшина даже поперхнулся от такой наглости, словно в рот насекомое влетело.

— И старайтесь обращаться к незнакомым людям на «вы», — добавила Сашенька.

У старшины изо рта пошел пар, и он, давясь от ярости, стал бордовым, как планета Марс. Даже ушанку снял.

— Да я тебя, козявка!.. Я при исполнении… Сопротивление властям!..

Более он ничего не мог добавить, хватал воздух в безмолвной злобе, как рыба на берегу.

Да, что же это такое, взорвалось в мозгу старшины. Вчера какая-то крыса загрызла любимого жениного пуделя Пинцета, а сегодня какая-то шлюшка…

— Я тоже при исполнении, — Сашенька заклеила рану лысого пластырем, велела санитару закрывать дверь и не спеша собрала чемоданчик. — А вы так не напрягайтесь, не дай Бог, инсульт. Такая власть, как вы, должна в спецпоселениях руководить, а не в столице нашей Родины.

Она велела водителю трогать и сквозь стекло мило улыбнулась старшине, показала остренький язычок и уехала в уверенности, что у краснолицего верхнее давление подскочило до двухсот.

Новенький «мерседес» мгновенно набрал скорость, пока «козел» лишь совмещал сцепление с газом. Старшина на нервной почве выпустил зловонные газы и ткнул в скривившуюся от такого сюрприза в атмосфере физиономию Хренина кулаком. Постовой взвизгнул, скорее от неожиданности, чем от боли. Толстый мент испытал удовлетворение, и давление пошло вниз…

Диспетчер велел Сашеньке ехать в институт Склифосовского, а она не унималась и все говорила, что рана не опасная, просто сосудик лопнул, что отгороженный от нее пострадавший — клиент психиатрии, а не хирургии. Он не говорит, полностью растерян и, кажется, склонен к буйству.

— А если у него сотрясение, или еще хуже — гематома в мозгу?

— Нет же! — упиралась Сашенька. — Я уверена!

— Под вашу ответственность! Кстати, а вы там ухо не искали? В «Склифе» бы пришили…

Сашенька отключила рацию, и на великолепную кожу ее лица нахлынуло столько румянца стыда, что можно было окрасить все тепличные помидоры Подмосковья. Она поняла, что попросту забыла о такой простой вещи. Докторица отодвинула перегородку, хотела было высадить санитара, чтобы ухо искал, но неожиданно лицом к лицу столкнулась с лысым. Он глядел на нее так же печально, как и ранее, у Сашеньки вновь стало нехорошо на душе. Она, не выдержав взгляда, отвела глаза, как вдруг услышала тоненькое:

— Слизь-кин! Слизь-кин!

— Ваша фамилия Слизькин?

Сашенька обернулась к лысому всем телом и отшатнулась. Глаза коммунальщика стали голубыми и как будто изливали немного небесной лазури. В них уже не было той потусторонней печали, лишь просветленным сделалось лицо.

Лысый задрал физиономию к потолку автомобиля и протяжно пропел:

— Сли-и-изь-ки-и-ин!..

Лилю Мятникову в конторе сторонились, но уважали.

— Великолепный профессионал, — рекомендовал ее директор своим клиентам. — У нее — стопроцентный результат!.. Ха-ха!.. Людям не страшно, если сами есть это самое не будут, — обещал директор и заговорщицки хихикал в телефонную трубку. — Мятникову мы только на большие уважаемые объекты посылаем. Мятникова — лицо нашей фирмы!

Вспомнив лицо Лили, директор подавил рвотные позывы. Закурив длинную черную сигаретку, он уставился на календарь с лицами японок, слегка расслабился и продолжил:

— Услуги наши денег стоят, но и результат того стоит. Каламбур… Высылать?.. Нет, только с послезавтрашнего дня!.. Она другой объект заканчивает. Иные кандидатуры даже не рассматривайте! У вас же там «VIPы» жить будут?.. Так полтора дня не срок, ждите Мятникову, ей же деньги передадите… Не обижайте ее только!.. Она у нас женщина безответная!..

Вечером директор беседовал со своей лучшей сотрудницей, стараясь не глядеть на нее вовсе.

— Мятникова, послезавтра новый объект! — рассказывал он, не зная, куда уставить свой взгляд, так как лицо японки осточертело. Он подумал, что оштрафует секретаршу Клару на десять евро за то, что календарь третий месяц не переворачивает. Или пусть под стол полезет, маленькая свинка, почавкает там слегка.

Конечно, директор предпочитал последнее, но считал, что напутать Кларку надо. Мысль о подстольной жизни прочно вошла в его голову, он уже заволновался низом живота, совершенно забыл про Лилю, ткнул пальцем в кнопку селектора и гаркнул:

— Зайдешь через пять минут!.. И помаду сотри!

Мятникова слегка покашляла, директор вспомнил о ней, ткнул пальцем в селектор на отключение и, ничуть не смутившись, продолжил.

— Объект огромный! — инструктировал. — Подойти нужно со всей ответственностью! Шесть тысяч квадратов! Смотри, Мятникова, не подведи!

— Адрес скажите, — попросила.

— Улица Радио, сто шестнадцать, дробь двадцать четыре. Там цеха заводские. Из них лофты строители надумали делать и людям продавать под жилье!.. Что за лофты такие! Да черт с ними! В общем, самый важный объект, который у нас когда-либо имелся. Не подведи, Лиль! Я тебе премию, отпуск после… Чего хочешь… Разведи там свои порошочки… Ядочки…

— Это такие большие жилые помещения, — проговорила Лиля.

— Что? — не понял директор.

— Не подведу, — уверила она.

— Валяй! Действуй!

У директора вдруг возникло радостное состояние духа, он поглядел подчиненной в лицо… Радость бы тотчас улетучилась, если бы он не крутанул шеей в обратную сторону и не услышал в коридоре свинский голос секретарши.

— Иди, Мятникова, ступай!.. — отослал директор.

В дверях Лиля столкнулась с Кларой. Секретарша была, как всегда, в короткой юбке, натянутой на шарообразный зад, балансировала на платформах с десятисантиметровой шпилькой. Губы у Кларочки были силиконовые, что делало ее незаменимым подстольных дел мастером.

Увидев Мятникову, секретарша отшатнулась, словно от привидения, и после говорила директору, чтобы он, маленький пупсик, не пускал в контору эту страшилку. Пупсик, охая и ахая от упражнений с силиконом, шептал в промежутках — да как же можно… Я ей задания даю… Она мой… лучший сотрудник…

— По телефону инструктируй, пупсеныш, — увещевала Кларочка, профессионально оттягивая фейерверк победы.

— А деньги… как отдавать будет?.. Ах… Кларенок…

— В обе-да-наи перрарыы! — придумала секретарша.

— Чего? — не уразумел директор, на мгновение потеряв дорожку к краткому транзиту через рай.

— В обеденный перерыв пусть приходит! — уточнила, раздражаясь, Клара.

Она сделала пару глубоких вдохов ртом, подумала мимоходом, что золотая коронка на шестерке расшаталась и что муж, медбрат по стоматологии, в последнее время поздно приходит с работы. Слегка расстроилась, слегка надавила, прикусила, отпустила…

— А-а-а… — простонал директор. — О-о-о! — выпустил дух, отдаляясь от рая.

Через две минуты он уже грозно отчитывал Клару за игнорирование профессиональных обязанностей, за то, что лезет не в свои дела, и за многое еще другое.

— Десять евро штраф! — резюмировал он.

«Штопанный, — подумала секретарша в дверях на выходе. — Я из тебя завтра сотню высосу!..»

Весь следующий вечер Лиля Мятникова готовилась к новому объекту. Сидела в маленькой подсобке своей крошечной муниципальной квартиры и напряженно работала.

Первым делом она взяла восковой брикет «Шторма», осторожно нарезала его пластинами, затем эти пластины, одну за другой, провернула через мясорубку, ссыпав полученное вещество в жестяную коробку. Затем Лиля вытащила из шкафчика этилфенацин и смешала его с мукой, получилась сухая масса. Эту массу она совместила с провернутым через мясорубку «Штормом» и вышла в туалет. Помочившись в банку, женщина вернулась в подсобное помещение и вылила мочу в порошок. Количество жидкости в порошке было идеальным, и вещество после перемешивания стало наподобие тягучего теста. Скатав полученное в колобок и завернув его в полиэтиленовую пленку, Лиля положила свое изделие в рюкзак, в котором уже находились синие байковые штаны, черный халат, толстые резиновые сапоги, такие же резиновые перчатки до локтей, в кармашке помещались сложенный вчетверо головной платок и несколько респираторов. В другом кармане, большом, лежали мощный фонарь с заряженным аккумулятором и мелкоячеистая сеть с тяжелыми свинцовыми грузиками.

Теперь Лиля Мятникова была готова к началу нового дня, к новой работе. Стоя под душем, она даже подумала, что ее волнует завтрашний день, а значит, работа, которую она выполняет, тоже ей по душе.

— Мир, ты прекрасен, — почему-то проговорила она, подставив лицо под жесткие струи воды. Кожу нестерпимо защипало, но женщина выдержала с десяток секунд, потом закрутила краны и вытерла свое изумительной красоты тело махровым полотенцем. Затем оделась в нелепую ночную рубашку, подошла к окну, чтобы на ночь открыть форточку, посмотрела с высоты и увидала внизу мужскую фигуру. Фигура двигалась от фонаря к фонарю, шатаясь и качаясь во все стороны. То вперед мотанет его, то назад. При этом фигура успевала подогнать ноги за телом, а потому не падала.

Лиля улыбнулась и подумала, как странен мир. С этим, начинающим стареть мужчиной она когда-то, в детстве, жила в одном отличном доме, в центре города на Метростроевской улице. Сейчас улица переименована в Остоженку. Она смотрела свои детские сны в первом подъезде, а он, пьяные, в третьем. Теперь Лиля живет в Одинцовском районе, в большой блочной новостройке, и волею судеб он здесь же, через пять подъездов. Пропил, видно квартиру..

Она была маленькой и иногда, возвращаясь с тренировки, встречала его с обычной магазинной сеткой в руках. Из ее ячеек в разные стороны торчали длинные колонковые кисти, тюбики с краской и иногда початая бутылка портвейна, которая грозила своей тяжестью все это хозяйство передавить. И всегда осенние листья…

Если он встречал ее на улице, всегда жестом останавливал, рылся в кармане и выуживал из него заграничную конфету на длинной палочке. Внутри конфеты, когда ее рассосешь, находилась розовая жвачка, из нее отлично надувались огромные пузыри, которые, лопаясь, покрывали все лицо. Было здорово и смешно…

Теперь он ее не узнает. Просто ходит, шатаясь по дороге, как канатоходец, еще мгновение, и сорвется…

Лиля проследила его до подъезда и с улыбкой на лице легла в постель.

— Жизнь прекрасна, — прошептала она, закрыв воспаленные глаза.

В шесть часов утра следующего дня Лиля Мятникова прибыла на объект и была встречена прорабом Шитовым.

До чего страшна баба, подумал строитель, но на сие ему было абсолютно наплевать, чувствительности он не был подвержен, а потому смотрел на лицо Лили без всякого отвращения.

— Вот объектик!

Он показал на огромное серое здание с шестью этажами и уточнил, что именно в нем предстоит гражданочке работать.

— Много их там? — поинтересовалась Лиля.

— Тыщи и мильены! — ответил прораб. — С подвала начинайте, девушка. Только электрификации нигде нет!

Она кивнула, подумала, что у таких мужичков все бабы девушки, и пошла в сторону мрачного здания.

— А переодеться где? — обернулась.

Прораб махнул рукой в сторону цехов.

— Там никого нет!

— Да, — вспомнила Мятникова, — зажгите пару бочек с соляркой часам к двенадцати!..

При входе Лиля обнаружила комнатку, где находилось всякое малярное хозяйство, решила переоблачиться здесь и сбросила с плеч рюкзак.

В черном халате, в огромных сапогах, в резиновых перчатках до локтей, с респиратором на лице она выглядела, как ликвидатор последствий на Чернобыльской АЭС.

Лиля одежду оставила в малярной, лишь тридцать три рубля на обед сунула за спортивный лифчик. Поправила на голове платок, на всякий случай проверила фонарь, взяла рюкзак на правое плечо и двинулась в глубь здания.

Минут десять Мятникова искала лестницу в подвал, пока не наткнулась на нее. Каменные ступени уходили большими пролетами вниз, и уже на пятидесятой ступеньке Лилю окружил мрак. Пахнуло обычным подвальным духом и чем-то приторно-сладким.

Видимо, до меня кто-то пытался работать, решила Мятникова и зажгла фонарь. Спускаться пришлось еще несколько пролетов, пока, наконец, лестница не кончилась.

Что-то чавкнуло под сапогами, она посветила и обнаружила себя стоящей посреди огромной лужи, почти озерка. Лиля направила мощный луч, пытаясь найти противоположную стену, но, видимо, фонарь был недостаточно силен, или стена находилась на «том свете».

На мгновение женщина сосредоточилась и явственно услышала характерные звуки. Они были скрежещущие, словно напильник против железа, неприятные, но и волнующие одновременно.

Лиля не спеша повела по периметру фонарем, и в его луче вспыхнули сотни огоньков, быстро перемещающихся с одного места на другое.

— Ну, вот и вы, — проговорила Мятникова. — Здрасьте!..

Не врал прораб. Крыс было великое множество. Свет фонаря заставил их прекратить работу зубами, и серые твари от нарушенного покоя принялись многоголосо пищать, вздергивая носами. Иные вставали на задние лапы и глядели красными глазами на Лилю. Казалось, что сейчас они заговорят…

Она неторопливо перебрела лужу, встала на сухое, поставила рюкзак на какой-то выступ, дернула за веревку и вытащила отраву.

Лиля прекрасно знала, как будут подыхать грызуны. Не сразу постепенно, мучаясь от резей в кишечнике и желудке. Только дней через пять сдохнут от внутренних микротравм. Этилфенацин знает свое дело, тем более смешанный со «Штормом».

Когда-то, только устроившись на работу, Лиля получила похожий объект, но значительно меньший, и рассыпала по углам обычную отраву, смешанную с зерном. Стояли сильные морозы, она чуть подстыла и сходила в самом темном уголке, так как туалета на таких объектах не бывает. Как только она натянула обратно теплое белье, то разглядела странную картину. Изо всех щелей и провалов в полу, даже с плинтусов на потолке к мокрому углу стало стягиваться множество крыс. Они, как в сказке про Нильса и гуся Мартина, будто шли на звук дудочки. Удивленная и слегка напуганная, Лиля смотрела, как в углу постепенно скапливается куча пищащих тварей. Они лезли по спинам друг друга, упираясь подвижными носами в стену, кусались и драли когтями свою же братию…

После того случая она долго думала над происшедшим, пока, наконец, не решила, что в ее моче содержится какой-то интересный для крыс фермент, приманивающий их без осечки.

Она решила воспользоваться случайно выявленной удивительностью и с тех пор не знала поражений. Крысы словно рассудок теряли… Так же она использовала собственные отходы для приготовления отравы, и это было ее фирменным стилем. Никто в конторе так оперативно, как она, не работал, ни у кого не было таких важных объектов, такой высокой зарплаты, но ни один сотрудник, даже самая последняя морильница, бабка Рая, — не завидовал Мятниковой, по известным причинам ее отвратительного лица…

Развернув полиэтилен, Лиля отщипнула от колобка кусочек, покрутила между пальцев и бросила туда, где крыс было побольше. На мгновение, словно по команде, все крысы разом замерли. В их чуткие носы вошли молекулы тревожного и вкусного запаха. Затем, как будто по другому приказу, в этой живой массе началось движение. Крысы пошли вокруг вкусного кругляша, постепенно сужая круги, и наконец, одна из толпы, молодая и худая, вдруг прыгнула и в секунду проглотила отраву.

— Есть! — прошептала Мятникова, скатывая следующий кругляшок.

Все же ее «есть» твари услышали и запищали так жалобно, или воинственно, один черт разберет.

Она отщипывала и бросала, будто голубей кормила.

— Гуль-гуль! — шептала. — Идите цыпочки!..

Они шли и шли на верную гибель, обманутые человеческим существом, царем природы, а она улыбалась все шире, представляя себе картину в четверг, когда закончит работу. Тысячи и тысячи пахнущих протухшей кондитерской фабрикой трупиков.

Главное — противогаз не забыть.

В первый раз она даже не знала, что нужно такое средство защиты, и чуть было не потеряла сознания от приторно-сладкого запаха смерти, разлагающихся крысиных тушек.

Сейчас, конечно, она такой ошибки допустить не может, про умерщвление крыс знает все, или почти…

Правда, существовало множество других фирм, которые работали по новой методике — ставили приборы с ультразвуком. Срабатывало. Грызуны на второй день исчезали, уходя в неизвестность, но так же и люди ощущали, вопреки рекламе, нервозность и невозможность сосредоточиться в работе. Приборы снимали и возвращали, а завхоз вынужден был обращаться к фирмам, которые работают по старинке, в пять раз медленнее…

Колобок кончился. Вокруг его остатков дрались молодые особи за право подобрать крошки.

Наступил самый ответственный момент.

Она отошла в угол, стянула ниже колен байковые штаны и обильно помочилась. Быстро оделась и отошла к лежащему рюкзаку, освещая фонарем угол с приманкой.

Что здесь началось! Десятки, сотни бросились на запах, источаемый углом, визг, писк…

Сердце Мятниковой застучало, как у заправского охотника. Он