Действующее лицо

ЕЛЕНА КУЗНЕЦОВА

НЕВЕЧНАЯ ВЕСНА

Монопьеса

Действующее лицо

Нифонт Иосифович Панченко - скульптор, орденоносец, заслуженный деятель культуры, лауреат Государственной премии Советского Союза, персональный пенсионер - седовласый и моложавый. Ему может быть и пятьдесят и сто лет - возраст не имеет значения для человека, следящего за собой.

Темно. Из окна в неярком свете проступает комната, - нагромождение разновеликих предметов, на стенах угадываются картины. Слышен проехавший последний трамвай. Шелестят машины. Громко проворачивается ключ в дверном замке.

ГОЛОС. Да где же ты? (падает стул) Ах, ты, Господи! Где же? (еще что-то падает с грохотом) Мамочка! (из темноты в зал направляется тонкий луч фонаря) Спасибо, милая. Ты меня всегда выручаешь.

Луч шарахается по сцене, выхватывая из окружающего пространства то одну фигуру, то другую. К центру осторожно продвигается человек.

А, вспомнил!

Щелкает выключатель, и сцена заполняется светом, являя странную комнату - мастерскую, заполненную разного рода скульптурами - откровенный парковый кич, римские бюсты и роденовские копии. На стенах в беспорядке развешаны яркие поп-артовские картины, геометрические таблицы и пр. Стоят большие напольные вазы с давно увядшими цветами.

Перед поваленным стулом стоит Нифонт Иосифович в кашемировом пальто, сером берете, перчатках и кашне. В одной руке у него кожаный портфель, в другой - фонарик. Все вещи дорогие, но несколько старомодные. Он поднимает стул и оглядывает комнату.

Да, уж! Один дух остался. Но какой!

Он подходит к окну, отдергивает штору и открывает форточку. В тот же миг легкая ткань надувается парусом.

(довольным голосом) Вот вам - и воздух перемен! Все гениальное - просто и безыскусно! (потянул воздух) Однако и пылище тут... (Брезгливо достает из кармана платок, вытирает спинку и сиденье стула, потом снимает кашне и берет и вешает пальто на спинку стула.) Странно... Столько лет...

Мы всегда маленькие, как только возникает затруднение - маму вспоминаем. Прости меня, родная... Да, столько лет... Мне так много надо было тебе рассказать... Давно уже. Да все как-то недосуг было: то дела, то заботы, то хвори... Ерунда это... Ты все всегда знала и понимала, это я, глупый, все надеялся скрыть. И думал, что очень хитрый... Кому теперь... Ты подожди чуточку, сейчас осмотрюсь - все и расскажу...

Пыль-пыль-пыль... (несколько напыщенно) Да... Для культуры часы остановились. (закашлял) Ну, вот, стоит только подумать о высоком - сразу немощь объявляется.

Чего тебе надо от меня, негодяйка? Это, мама, не к тебе, - это все к немощи. Двое вас здесь со мной: одна - единственная родная, другая - единственная возможная, а единственная желанная... (покашлял) Я же посерединке, - всем должен, везде опоздал и очень хочу... хочу... Я потом про это скажу, ладно? Ты, мама, погоди, дай мне сейчас с немощью разобраться.

Мало ей - старость напустила, так еще и издеваешься. (дует на скульптуры) Мне эту пыль не извести. Да и я не стану - не мое это занятие. Так что, болезная, придется тебе удила-то отпустить. После, привязывайся, дома. Там удобно - и комфорт, и порядок. А здесь давай с тобой договоримся, - я тебя не браню, ты меня - не тревожишь... (оглядывается) Я тут потружусь немного... Располагайся поудобнее. Не мешай мне. Можешь с мамой поговорить... Если она не против... Обо мне... (засмеялся)

Родная, ты как? Не против? Видишь, молчит. Согласна. И я с вами между делом поболтаю. Люблю поговорить. Особенно о себе. Ну, да это вы и так знаете... Хорошее дело (покашливает)... Тем более здесь. Здесь самое подходящее место. Дома что? Дома... А здесь - мой храм. Мои чертоги. Здесь я совсем другой. Без склянок, грелок и таблеток.

Вот смотрите - (показывает руками) несметные сокровища души моей, так сказать в материальном виде. Мой каменный вклад в сокровищницу мировой культуры, высокопарно выражаясь. (покашливает) Вообще-то, я это все без иронии. Я к себе привык относиться серьезно, думаю, это тебе, немощь, будет любопытно. Оно всегда приятно с интересным человеком познакомиться. Так время и пройдет в разговорах... ко взаимной пользе. (покашливает)интересно.

Итак, с чего начнем? Этот вопрос самый немудрящий. Начальный. Вот с этого и начнем.

Выходит на середину, разводит руки в сторону.

Знакомься, хворая, - ничего, что я так панибратски, молчишь? - и ладненько, это, повторюсь, - моя мастерская. Уточню, пока моя. Может, конечно, и навсегда моей останется, - это как потомки распорядятся. Ну, это уж, я надеюсь, без меня уладится. Так, хватит о грустном.

Мне предстоит важное дело - отобрать работы для музея. (гордо) В экспозицию заслуженного деятеля культуры скульптора и немного художника Нифонта Иосифовича Панченко. О чем мне приятно сообщить и тебе, мамочка. А заодно и немощи моей родной. Видите ли, дома я об этом помалкивал. Я всегда говорил поехали, когда вокзал позади остался, никак не раньше. Да и мало ли что может помешать... Теперь фигушки, теперь все позади.

А впереди - вечность. (закашлял) Прости, немощь, похоже ты не разделяешь моих прожектов. Ну да я тебя прощаю. Ты же, дамочка, темная, необразованная, интеллигентностью не умученная. Откуда тебе знать, что пристала ты к человеку достойному, я бы даже выразился досточтимому, властью обласканному, талантом обремененному.

Э, нет! Что это я так. Талант у меня - не бремя, он у меня кормилец-поилец. Будем честными - поилец-кормилец. Впрочем, от перестановки мест... А суммы-то огромные...

Подходит к скульптурам. Гладит по голове девушку с луком, смахивает пыль. Любуется своим творением. В этом и последующих случаях можно использовать экран для проекции слайдов - как целых фигур, так и фрагментов. Выводить их следует не сразу после упоминания, а через какое-то время, может быть в сочетании с какой-то музыкой.

Смотрите, какая красавица, так бы ее и... Точно такая только росточком повыше у шаха в гареме стоит. С намеком. (хихикает) Вместо купидона прикупил в храм любви, так сказать... Вон сколько у нее стрел в колчане... Странный мужчина, этот шах... Приглашение прислал на открытие... Форму одежды оговорил... Одежда... (смеется) Не поверите... Нет, это вам, женщинам, лучше не знать... (смеется, гневно обрывает себя) Так меня не пустили! Блюстители нравственности... “Скандал! Советский скульптор... восточный гарем...” Так вот... Такая вот ха-ха...

Открывали торжественно... нет, конечно, сам я не видел... потом посол мне рассказывал - (ядовито) ему позволили... (мечтательно) Представляете, спадает белое покрывало... вокруг почтительные приглашенные... девушки гарема... и все в парандже... и ничего на них, кроме паранджи... Я, безусловно, как художник, против такой формы одежды, мне глаза нужны... но иногда... для разнообразия... Да... Увлекся не по возрасту...

Ставит девушку с луком на место. Берет в руки, маленькую гипсовую копию Ленина.

А такой (чихает) Владимир Ильич возвышался... Сейчас и не вспомнить достоверно... (вытирает от пыли) Сегодня пыль для него - как бальзам на душу. Лучший способ консервации. А было ... (с сожалением) Золотые времена... Этот метр с кепкой приносил мне самый большой доход, непоколебимо возвышаясь в разным землях... От Москвы до самых до окраин руку бронзовую протягивал - все на светлое будущее показывал... Вру безбожно! Он и за окраинами красовался, но, говорили знающие люди, за окраинами его того... Оно и у нас тоже...

(Рассердясь) Негодяи! Произведения искусства - и в прах! Непостижимо! (гневно ставит фигурку на место, но не рассчитал силу удара и разбил) Вот и я туда же, олух. (Собрался было подобрать осколки) Ладно. Прах истории. Культурный слой. Все равно, не место этому господину в музее. (праху) Не обессудьте, Владимир Ильич, ваше время кончилось. Оно-то и мое приближается... Но... не будем торопиться. Вернемся к началу.

Вышел на середину. Начинает, как автобиографию словно перед строем.

Все по-порядку. Да и для себя не мешает вспомнить. Родился... Конечно, родился. - спасибо тебе, родная. Это наше с тобой дело, но это пропускаем, другим не интересно. Учился. Это тоже пропускаем. Женился... Тут можно бы и задержаться...

(восторженно) Женщина. Женщина. Женщина. Какое великое удовольствие! Какие невероятные переживания! Какая удачная выдумка! Какая замечательная ловушка! Какая великолепная!..

(горько) Да что там... Так всегда бывает, когда получаешь неожиданное начальное ускорение вместо начального капитала. Очень - должен признаться вам милые дамы, - после этого задница болит. (стучит себя по лбу) Вот в этом месте. С возрастом.

(мечтательно) Какие женщины были в мое время! Какие лица! Какие фигуры! Какая жертвенность, женственность... Наряды, которые скрывали... то, что я потом... с таким наслаждением... (печально) А сегодняшние женщины уже ничего и не скрывают Нет, право, я не ханжа, хотя известно, что нетерпимость раскаявшихся грешников становится агрессивным ханжеством. У меня есть оправдание - я не раскаявшийся грешник.

Я - самый настоящий грешник! Профессиональный. Грешник по призванию. По образу мысли и способу существования. Работа такая была - постоянное искушение. (четко отрапортовал) Вся моя жизнь была посвящена греху. (покачивается, медленно) Многим сладким грехам.

Ты не смотри, немощь, на мои седины, ты мне в душу загляни, в потемках моих поплутай... Много чего обнаружишь...

Теперь мало уж осталось... Да и...

Достает небольшой ящичек - каталог моделей. Вынимает по одной фотографии, - рассматривает их, сравнивает со стоящими скульптурами.

Вот... Эта? Эта?... Всю жизнь я искал единственную женщину... Сколько их прошло через мои руки... (складывает фотографии веером) В прямом смысле слова... Ах, чего уж... Сначала я их... (разбрасывает по одной фотографии) Потом они от меня... (подбросил вверх все оставшиеся карточки. Наблюдает за падением) В общем, все ушли.

Осторожно переступает, обходя их, потом яростно топчет и расшвыривает по полу.

Когда я был в фаворе, - как мухи липли, а стоило... (махнул рукой) Это уже не интересно.

0дин я теперь. Совсем один. Такое вот грустное неудобство... Старость подкралась, мама... Сама нашла. Ей мои регалии ни к чему, - я ей любой люб. От этой дамы... попробуй уйди... Не потеряешься... Это не гипс... не мрамор... не гранит... На века.

Присел на стул. Задумался.

Я тебе, мама, теперь признаюсь... У меня в молодости было желание... Не желание даже, а... и не знаю, как величать... Просто хотел я женщину сделать... У меня даже мрамор был... Большой кусок каррарского с нежным голубоватым оттенком... Я хотел, чтобы она из моря выходила... Кожа влажная, блестящая, волосы по шее струятся, как вода, с ресниц капли падают и по груди вниз бегут... На плече листочек прилип... И вся она... как утро... как надежда... На нее смотреть больно... грешным...

Я каждую субботу в Питер ездил. С поезда - в Эрмитаж. Пробегаю мимо всего тамошнего художественного мусора - к Родену. Знаешь, наверное, последнее, о чем я вспомню, когда немощь вовсе меня одолеет, будет эта маленькая болотного цвета комната с неярким светом на третьем этаже... Огюст-Огюст, как он так мог! Из необработанного камня у него выступают фигуры. Словно рождаются, выдираются из породы.

Век жил, а простить ему не могу, - не я это придумал! Не я! Не из моих рук упорхнула в вечность “Вечная весна”. Не я подарил “Амуру Психею”, не я соединил “Ромею и Джульетту”. Не я... Я только часами простаивал... Никак не могу понять, почему... Почему они живые. Мрамор теплый, словно человеческая плоть. Говорят, Роден изучал своих психей на ощупь... Я тоже изучал... Видно, ощупь у меня... подвела. Я сейчас...

Ищет среди скульптур нужную. Берет копию. На экране появляется “Вечная весна” О. Родена.

Вот она. “Вечная весна” И всего-то - он и она. И поза у них неудобная... Только я всю свою жизнь мечтал так поцеловать. Теперь-то точно знаю, так не было. Хотя всем моим психеям нравилось. Вот она и загадка вечности. Не поцеловал меня, видно...

(сотрясая кулаками) В свет выпустил, а поцеловать забыл... забыл, однако... Оттого и все они (показывает на скульптуры) нецелованные. (кричит, задрав голову) Чего ж ты пожадничал! Боялся - толкаться станем? Хорош, нечего сказать!

Одним - весну вечную! А мне - мишки-зайчики, луки-стрелы. (Хватает с полки) Мухоморы летние парковые!

У меня в голове все правильно, я знаю все законы, постиг все пропорции, изучил все материалы. Только самой малой малости мне хватило. Это как... как... Как всю жизнь мечтаешь прожить с одними людьми, а приходится жить с другими.

Обходит скульптуры.

Вон сколько наваял! Старался. Торопился. Ну как не успею? Другие подсуетятся, обойдут на коротком финише... За славой угнаться мудрено. Так ведь бежим! Во все лопатки... Всеобщие гонки... Очень хочется втиснуться в историю. Да что я - один такой? Не надейся, немощь моя дорогая. Бывают такие честолюбцы, которых порядковый номер - и тот не устраивает. А я в этой державе не в последних хаживал. Мне настоящие лавры нужны были. В сущности, чем это отличается от власти? Да ни чем. Только там - в политике - не стыдятся носить лавры поджигателей очередной войны, а здесь... (окидывает комнату взглядом) Потешаемся...

Простите меня, чурки бессловесные, мучил я вас. Молоточком по головушке - это не каждому дано стерпеть. А вы... Ангельское терпение... Мужественно тащите свой крест. То есть - мой.

Подходит, гладит каждую скульптуру. Жалуется.

Милые мои, несчастные. Все у вас было - боль была, почет, признание, зависть. Любви у вас не было. Да и откуда, если мне отказали в простом поцелуе. Я, как вол работал, ночами отсюда не вылезал, хватался за любые заказы, внимал критикам, будь они... А мне не хватило откровения...

Не захотел помочь мне Роден, схитрил. Сколько ни пытался я его раскусить, а самая последняя малость так и осталась тайной. А в ней-то вся суть и оказалась. Он из вечности воскресил “Руку Бога” и вложил в нее человека. (поднимает полураскрытую правую руку) Из небытия рука поднимает кусок тверди. А в ней проявляются Адам и Ева.

На экране медленно проявляется “Рука Бога” О. Родена.

Как в колыбели... белые, почти прозрачные, гладкие, словно в пленке родовой... Небытие бугристое, твердь грубая, шершавая, рука сама гармоничная, но трудовая - с напряженными жилами. Эти двое, что из тверди рождаются... как поцелуй, легки, как любовь совершенны... Еще камень их держит, а они уже - человеки. Сплелись в объятиях.

Как же такое католик мог сделать? Это же чистой воды - атеизм! Любовь в длани Божьей! Такое только Богу под силу. А он и был Богом - Огюст Роден. Все у него талантливо, предельно ясно и кратко. Говорят, краткость - сестра таланта. По себе знаю, краткость и сестра таланта - разные вещи.

Таким, как я, остались припевки - шемякины-церетели, кандинские-шагалы, матиссы-малевичи... кубисты-абстракционисты. (срывает картины со стен, рвет с остервенением, топчет ногами) Мазилы-кол-л-лористы! Это мы для вас (в публику, бьет себя в грудь) ребер не пожалеем, - песню про авангард с любым “прессионизмом” споем. А про себя точно знаем - не поцеловал.

Не поцеловал... Вот и изобретаем - точки-тире с красными пятнами и черными квадратами. Единожды един - задумался! Чтоб ваша жизнь, значит, была яркой и загадочной, чтобы вам было на что тратить серое вещество - в думах про современное искусство, чтоб оно...

Собирает остатки былой красоты и сгребает их в кучу. Картон топорщится. Махнул устало рукой.

Так и живем. Всех скопом обманываем, прикидываемся. Времена золотые наступили - это Леонардо один был, да с ним немного подмастерьев. Так ведь и покупателей - не густо. Только талант и выживал. А теперь - полное благоденствие - всякий норовит в кухне натюрморт прилепить. По мне так все современное искусство - близость коллажа муляжу. Поди докажи, что дрянь!

Погромче да понапористее заорешь: “Это индивидуальное видение мира! ” Поди, поспорь с этим. А уж видение - или видение с привидением - кому как повезет. Отчего не зарабатывать в этой мутной водице брату малевальнику? Обыкновенный хлеб - не лучше и не хуже любого другого.

А настоящему таланту... А ему никогда и негде нет места. Разве что повезет. Бал правит посредственность! Это особая примета века - толпы разнообразных посредственностей с такими же ценителями. Подлинный художник редок и неудачлив. Во имя чего душу свою рвет? Кому он нужен? Для кого работает? Поди ответь. Правильно. А главное - честно!

Для себя? Тогда нечего лицемерить, - сиди в бочке и не рыпайся, не требуй признания и права на особое мнение о мире.

Для Бога? А ему-то это на что? Не стоит обольщаться - Он и так все знает. Ему наши достижения...

Для людей? Каких? С какими мечтами, потребностями, тараканами? В этой непосильной работе по уточнению (разводит беспомощно руками) и ушла вся моя жизнь. И теперь я на дне стакана в точке полной вырубки. (горько) Один мухомор летний парковый остался. Одна радость, - кошка в ножке погреется, а собачка внесет посильное удобрение. Глядишь до потомков доживут... Безымянные... Грибочки с сосенками.

Только из этих сосен обязательно надо выбрать свою. Ведь мысль, что пуля, - ей не только прицел точный нужен, но и цель верная.

Задача... Помнишь, мама, как там Алейников в “Трактористах” пел: “А я растерялся...”

Зайчики-трамвайчики... Девицы со стрелами... Чада луковые...

Прошелся по сцене. Подходит к каждой скульптуре внимательно всматривается, идет к другой...

Кого выбрать? Кто остался? Что же делать... Ничего нет. Эта? Эта? Вот уж немощь полная... Сколько вас за жизнь мою изготовил, а показать... Так, склад один - кладбище дерзновенных идей гениев. Чужих идей. Все воровал в тайной надежде сделать своим. Спасибо, что не попался ни разу. Вот тебе и экспозиция. Вот тебе и музей имени меня.

А имя-то... Нифонт Иосифович Панченко! Ты, мама, не думай, ты не виновата. Только с таким именем в историю не лезут. С таким именем - да на талант претендовать?.. Ну что, (похлопывает ладонью по мраморным телам) родные мои - холодные, мраморные. Глотать вам испокон века пыль забвения и делать вид, что это сладко и приятно...

Берет в руки маленькую статуэтку. Через некоторое время она проявляется на экране, как проявленная фотопленка.

Кто же это у нас такой хорошенький? (нехотя) Опять вы - Огюст Роден. Сколько же я вас накопировал за свою жизнь, все думал, еще чуть-чуть и тайну раскрою. И у меня тела теплые будут, и моих женщин тайком целовать станут экзальтированные юноши в музеях... (присмотрелся) А ведь это не Огюст. Это... это...

Сел на стул, прижал фигурку к груди, опустил голову, может, плачет, может, нет, только голос стал глухим.

Это... Как же я забыл... Девочка моя... Эта коса была рыжей... И веснушки - двадцать две штуки. Она хмурила лоб - перебор - и смеялась, как пузырьки крем-соды. Правое плечо чуть выше левого. Я заметил, у всех женщин так - сумки таскают, вот фигуры и портятся... Тоненькая была, а голос сочный, грудной. Романсы петь любила.

А мне не нравилось. Терпеть не могу оперу, поют голосами вычурными, деланными, неестественными. Все ложь, все котурны. Она низкую ноту возьмет, а я руками машу - прекрати, противно. Она и замолчит... (трет виски) Так вот что сон мне сегодня напомнил. Я еще проснулся и никуда идти не хотел... потом к обеду... прошло... отпустило.

Будто проснулся я и из комнаты вышел. А там пианино черное стоит. Я поначалу не обратил на него внимания, а потом приметил, что оно - новое. Высокое, изящное, черное и без всякой полировки. Рядом с ним - она и какой-то мужчина. Она лопочет, что по объявлению нашла. Вот - привезли на смотрины. Я возмутился. Во-первых, денег нет на покупку, во-вторых, как она могла без моего разрешения притащить в дом такую махину, а в-третьих, я же запретил ей петь. Так мы препираемся, и я осматриваю пианино без всякого энтузиазма. Ничего не могу сказать - хорош инструмент.

- Почем? - спрашиваю.

- Пятьсот долларов.

- Сколько? Да за эти деньги!.. Посмотрите только - клавиши тонкие, кость сорвана и плохо держится, клавиатура на октаву меньше! Нам рухлядь не нужна. Мы концертный рояль покупать будем!

Она вся в комочек сжалась, лопочет, что сегодня денег нет, и потом, инструмент не подходит, извиняется перед мужиком, мне в глаза заглядывает, умоляет простить, что в дом это притащила. Мужик орет, что назад не повезет и машину искать не станет, сами потом доставите, да еще за хлопоты заплатите. А не сделаем, он рэкет приведет. Я ору, что она притащила в мой дом троянского коня...

Только это и не сон вовсе. А имя так и не вспомнил. Прожил жизнь без музыки... Музыки?.. Ах, ты... (зло) Не поцеловал, говоришь? Вот оно! Вот! Музыка! Не услышал! А ведь было, было! В руках держал. Да и сам же задушил... (потрясает в воздухе фигуркой) И тебя погубил, и себя не построил. Бедная ты, моя, голубка.

(кричит) Мама! Мама! Я... Теперь-то... Господи, немощь, погоди, не цепляйся. Мне самую крошечку... потяни минутушки... Мама! Мама, ну что же ты молчишь? Молчишь и молчишь все время, попроси ее. Вам, женщинам, договориться... Что вам стоит... Я же никуда все равно не денусь. Верните силу рукам и времени малую толику отпустите...

Сильно раскашлялся. Опускает фигурку на уровень глаз, потом осторожно ставит ее на пол.

А может, еще не поздно?.. (порывисто поднимается) Я ведь могу еще успеть... Мне немного надо, только найти тебя... (кашель словно душит его) Весна моя, вечная, пожалуйста, будь жива. Я теперь готов слушать тебя... бесконечно...

Прислушивается к тишине. Тихо, словно из темноты возникает чистый женский голос - то ли вокализ, то ли романс... Порывом ветра колыхнуло занавеску, и на фоне окна выступила белая фигура женщины.

Вот же... Вот ты... Мама, это она! Моя единственная! Мама! Посмотри, какая она красивая! Иди же ко мне! Теперь я все понял, милая, я готов!..

...

Ты помнишь, как из тьмы былого,

Едва закутана в атлас,

С портрета Рокотова снова

Смотрела Струйская на нас?

Ее глаза - как два тумана,

Полуулыбка, полуплач,

Ее глаза - как два обмана,

Покрытых мглою неудач.

Все уходит в тень. Свет постепенно фокусируется на неясном женском силуэте у окна и маленькой женской фигурке на сцене, которая кажется живой...

Соединенье двух загадок,

Полувосторг, полуиспуг,

Безумной нежности припадок,

Предвосхищение смертных мук.

Когда потемки наступают

И приближается гроза,

Со дна души моей мерцают

Ее прекрасные глаза.

В пьесе использована часть стихотворения Н. Заболоцкого “Портрет”. Для музыкального сопровождения вполне могли бы подойти “Концерт для голоса с оркестром” Р. Глиэра или “Вокализ памяти Рахманинова” В. Овчинникова.

9 октября 1999 года